Текст книги "Жребий"
Автор книги: Анатолий Ириновский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)
– В данном случае дело обстоит несколько по-другому, Тима…
– Не надо оговорок. Если мы пойдем по пути оговорок, все рухнет. Отрицать Са-тану равносильно, что отрицать Бога. Но в Бога ты-то, надеюсь, веришь?
– Тима, не горячись, погоди. Представь себе, я бы тебе сказала, что у меня, до-пустим, с Богом уже на протяжении года длится конфликт. Ты бы мне поверил?
– А почему бы нет? У меня с ним был один разговор. Правда, я не совсем уверен, что это был именно Он. Но тебе бы – поверил.
"Господи! – подумала она. – Тут еще и Бог, оказывается, замешан. Неужели это он говорит всерьез?"
Сказала:
– Но ведь это же ужас, а не жизнь – иметь дело с Сатаной!
– Ужас – это наша повседневность, да и то, как видишь, попривыкли. А Сатана – тип совсем заурядный, большой бандит у руля земной власти.
И все-таки как-то это не укладывалось у нее в голове. Не верила она ему, не могла поверить.
– Понимаешь, – сказала она, – ты уразумей меня как врача…
– Не надо! – оборвал он ее. – Я понял. Мне вообще не стоило тебе об этом го-ворить. Но я столько лет носил тебя в своей душе. Кому же я еще могу довериться?
– Успокойся, Тима. Мы с тобой во всем разберемся, обязательно. Чего он к тебе привязался?
– Привязался, сволота! Я, вообще-то, сам виноват. Написал одно гадостное сти-хотворение – не на него, на Бога. А сатанинская компашка сперла у меня это стихотво-рение.
– Ты все еще пишешь стихи?
– Пишу, конечно. Там, в том стихотворении… Как бы тебе это сказать попроще? Я покатил на Бога бочку.
– Почему?
– Обиделся. Что я, не могу обидеться? Больно мне стало за человека. Сатане до-несли об этом факте. И, видимо, предъявили копию стихотворения. Учуяв во мне такое настроение, он решил, что я его кадр. В начале октября, в прошлом году, накануне Дня учителя, когда я возвращался домой, он меня заловил и представился. Я, конечно, поду-мал, что это блеф, розыгрыш. Но дело обернулось гораздо серьезней.
– Ты был трезв?
– Сказать правду, не совсем. Мы в школе, в спортзале, выпили бутылку коньяка на троих. Потом немного еще дома у Прайса добавили… В общем, дело в том, что я под-писал в тот вечер с Сатаной контракт. Но это же афера, понимаешь! Так это не делается – под пьяную руку! И завертелось колесо. Он стал меня преследовать, козел!
– Что собственно ему от тебя нужно?
– Он предлагает мне сюжет об истинном сотворении человека. Я должен реали-зовать его текстуально.
– Зачем?
– Затем, чтобы совместно с людьми объявить Богу войну. Он утверждает, что идея сотворения человека принадлежит ему, а не Богу. И что пришло время поведать людям истину.
– Потрясающе! – сказала она. – Ладно, Тима, допустим, что это так. А портрет твой откуда взялся?
– Его работа. Чья же еще? Я ведь объявил договор наш недействительным. Он под меня стал копать. Приперся к нам в школу директором, опять начал меня обхаживать со всех сторон – не получается. Вот он и решил сделать последнюю ставку на КГБ, лю-ди-то там свои. Но с какой неправдоподобной версией! Будто я покушаюсь на авторитет Ленина. Это же надо было такое придумать! А те и в самом деле уверовали в мои маги-ческие способности: выпустить-то меня выпустили, но дали месяц сроку на раздумье. Хотят, чтоб я перешел к ним работать. Сегодня мне нужно или согласиться с предложе-нием КГБ или…
– Мириться с Сатаной, – досказала она.
– Нет, это исключено. Но один вариант у меня высветился, когда я ехал к тебе. Я потом о нем скажу. Если я не соглашусь работать с КГБ, они меня могут упрятать в пси-хиатричку. Если я признаю договор с Сатаной действительным, я предам сам себя и все, что отпущено мне Творцом. А надо как-то из этой пиковой ситуации все-таки выкру-титься.
Он так это говорил, с такой запальчивой естественностью, как будто речь шла о маловероятном, но крайне необходимом выигрыше в каком-то спортивном состязании. А она не верила ему, все больше утверждаясь в мысли, что он серьезно болен.
– Ты так возбужден, – сказала она осторожно. – Может быть, тебе действи-тельно надо показаться психиатру?
– Для чего? – упорно глядя ей в глаза спросил он.
– Ну, чтобы снять с себя этот сатанинский стресс.
– Кока, я тебе еще раз повторяю: это все правда, и я абсолютно здоров. Кстати, у тебя нет случайно фотографии вашего главврача?
– Нет. Но Тима, это же абсурд! Какая здесь связь?
– Это ты так думаешь, в силу своей наивности. А я думаю, что Сатана способен на самое изощренное коварство.
– Зачем, зачем ему понадобилось тут вообще быть?
– Этого мы не можем знать. Мы можем только догадываться. А вот портрет его описать я тебе могу. Совпадет ли?
– Попробуй.
– Мужик лет сорок-сорок пять. Среднего роста. Слегка курчав. С калининской козлиной бородкой. Подхрамывает на правую ногу. В одежде предпочитает серые и чер-ные цвета. Когда в споре раздражается, переходит на легкий фальцет. Что еще характер-ного? Глаза такие у него… буравчики. Неприятно колючие. Демагог… Наверное, доволь-но. Похож?
– Ты знаешь, – сказала она, – к удивлению, калининская бородка и нога совпа-дают. Все остальное как-то не выделялось в нем.
– Он, подлец, он! – с торжествующей злостью говорил Нетудыхин. – Нутром чувствую, что это он. Скажи, а каких-то чепе у вас не случалось при нем? Или после его отъезда?
– Да нет как будто бы, все нормально. Впрочем, не совсем нормально. Накануне его отъезда у нас покончил с собой иммунолог. Отравился цианистым калием. Но он во-обще был человек со странностями.
– Значит, у этого типа были здесь еще какие-то дела, – сказал Нетудыхин.
– Не верю я в это, Тима. Мало ли что за совпадения могут обнаружиться среди двух мужчин. Это просто случайность. Нельзя на нее полагаться.
– А совпадение имени, отчества и фамилии – случайность? У него фантазии на большее не хватило. Да он и не предполагал, что его здесь засекут.
– Не знаю, Тима. Я в растерянности, честное слово.
– Ладно, подождем. Я тебе докажу реальное существование этого подонка.
– Как ты докажешь?
– Докажу. – Помолчали. Потом он вдруг спросил: – Ты можешь достать сейчас у кого-нибудь магнитофон?
– Зачем?
– Ты мне не задавай вопросы. Я тебя спрашиваю, можешь или нет? На пару ча-сов.
– Есть тут у одних знакомых медиков.
– Тогда одевайся. Пошли.
– Куда?! – удивилась она.
– На вокзал. Я по дороге тебе все объясню.
Он завелся. Ни о каком продолжении обеда уже не могло быть и речи. Пришлось отставить стол, закрыть окна и следовать с ним на вокзал. При всем том ее поражала в нем совершенная искренность и страстное желание доказать свою правоту.
Открыв автоматическую камеру хранения, он вынул оттуда портфель и большую картонную коробку.
– Держи, – сказал он. – Это тебе. Может, это и не то, что надо, но другого я, ей-богу, придумать не смог.
– Что это? – спросила она, принимая коробку.
– Я там. А внизу он. Вернее, мы с ним вместе.
Он говорил неопределенностями, и Кока совсем стала теряться: кто я и кто он?..
На обратном пути зашли к ее знакомым. Те без всяких оговорок заимствовали им "Яузу-5", даже предложили две бабины с танцевальной музыкой. Нетудыхин, улыбаясь, принял их и поблагодарил столь догадливых людей. Конечно, они сегодня будут обяза-тельно с Кокой танцевать…
Дома, распаковав коробку, он вручил ей большую плюшевую собаку.
– Это я, – прокомментировал он. – Такой, знаешь, ушастик-дуралей с серыми глазами-пуговицами.
– Боже, какая прелесть! – воскликнула она, целуя пса в нос. – Замечательная собака! Гав! Гав! Тимошке будет напарник.
– Ну да, – сказал он, – еще чего не хватало – дружить с этим уркой!
– Да перестань ты, Тима! Они непременно поладят, – сказала она, водружая пса на спинку дивана.
Нетудыхин ничего не ответил. Достал со дна коробки бабину, подключил магни-тофон в сеть.
– Садись, – предложил ей. – Слушать придется долго. Это наш последний с ним разговор. Что непонятно, потом спросишь.
Нажал на клавишу "воспроизведение". Запись пошла. Сам лег на диван.
Несколько раз в процессе слушания она порывалась его о чем-то спросить, но он жестом руки останавливал ее: потом, потом. Многое ей было непонятно, потому что где и в какой обстановке производилась запись, она себе не представляла. К тому же и каче-ство записи оставляло желать лучшего.
По второму заходу пришлось ему внести разъяснения. Теперь запись прокручива-ли кусками. Кока совсем притихла и слушала Нетудыхина в состоянии какой-то пришиб-ленности.
Когда было закончено и второе прослушивание, с глазами, полными удивления, она сказала ему:
– А знаешь, Тима, голос его действительно очень похож на голос нашего Тихона Кузьмича.
– Наконец-то! – обрадовался Нетудыхин. – Я рад, что ты мне начинаешь ве-рить!
– Но я же не верю, не верю! – вдруг взорвалась она. – Не могу поверить!
– Ну, что ж, – сказал он с досадой. – Прими тогда все это за сказку, но не по-дозревай меня в сумасшествии. Мне это больно.
Помолчали. Она спросила:
– Что было дальше?
– Дальше было появление моего портрета и арест.
Ей вдруг пришла в голову дикая мысль: это розыгрыш. Он это придумал, чтобы проверить ее, пойдет ли она за ним больным или откажется от него. Ведь он ужасно рев-нив. А запись разговора по заготовленному тексту он разыграл с каким-то другом… По-том эта мысль показалась ей уж слишком издевательской. И она опять сникла.
– Что же теперь делать? – спросила она.
– Думать! – сказал он. – И главное – не паниковать! Давай подвинем стол и продолжим наш обедоужин. Помоги мне.
Ни пить ни есть ей не хотелось.
За окнами темнело. Наступала ночь. На небе загорались первые звезды.
Поторопился он, наверное, со своим ошеломляющим признанием, поторопился. В поезде, когда он ехал в Рощинск и обмозговывал встречу с Кокой, он как-то доверился характеру их прежних отношений, полагая, что он ее убедит в правдивости приключив-шейся истории. К сожалению, Нетудыхин не учел одного обстоятельства: ее медицин-ское образование, подтолкнувшее Коку на соответствующее подозрение. Вместе с тем и у Нетудыхина самого закрадывалась догадка: не было ли это поведение Коки исполнени-ем угрозы Дьявола уложить его, Нетудыхина, как бильярдный шар в лузу? Памятуя запо-ведь Сатаны творить Зло с изяществом и полной душевной отдачей, такое предположе-ние не исключалось. Но Тимофею Сергеевичу уже терять было нечего. Он шел напропа-лую: или он потеряет Коку совсем, или обретет ее, долгожданную, вновь.
На скорую руку она поджарила яичницу. Подала на стол. Налила по рюмкам вод-ку: ему полную, себе – чуть-чуть.
– Что за хитрый разлив? – спросил он.
– Тима, – сказала она, – не забывай, что я женщина.
– Очень даже помню. – Он долил ее рюмку до половины, поднял свою. – За столько лет мы можем себе сегодня позволить и расслабиться.
– Но не до вчерашней бесконтрольности.
– Кокуня! Будь добрей! Сотворенного уже не изменить. Так получилось… За наш союз! За госпожу удачу!
Не выпили, а только надпили рюмки. Молча принялись за яичницу. Нетудыхин, оказавшись перед своим привычным блюдом, вдруг почувствовал острый голод.
– Ешь, ешь, – заметила она. – Никакого стеснения быть не может.
Он не стеснялся. Его смущало скорее то, о чем он собирался ей сказать. Как это изложить ей тактично, чтобы она не истолковала дело превратно.
– Ты меня потряс своей одиссеей, – сказала она.
– Куда денешься. Надо сопротивляться, искать выход – иначе хана.
– Но я не вижу здесь выхода!
– Нет, Кока, безвыходных ситуаций в жизни существует только две: это утрата рассудка и смерть. Все остальное поправимо и подлежит разрешению. Выход есть. Хотя здесь многое будет зависеть и от тебя.
– От меня? – удивилась она. – Странно. Никогда не догадывалась, что я такая всесильная.
– Я же тебе рассказал не все. Дело в том, если ты помнишь, я пишу. Это стало моей потребностью. Сегодня не писать я уже не могу. Пишу я стихи, немного прозу. Вы-пустил даже небольшой сборничек. Правду сказать, никудышный. Я прихватил его с со-бой, потом посмотришь. Сейчас я работаю над большой прозаической вещью – пове-стью о судьбах послевоенных беспризорников. Таких как мы с тобой. Я абсолютно уве-рен, издать ее здесь, в Союзе, невозможно. И никогда не издадут. А писать так, как того требуют, я не могу. Я пишу так, как оно мне является. Сегодня это все сошлось в одну точку. Выход я вижу только один: выезд на Запад. Не могу я больше. Я задыхаюсь в этой сатанинской стране.
– Но разве Сатана не найдет тебя на Западе?
– Найдет. При необходимости и кагэбисты могут найти. У этих ребят длинные руки. Однако они там ограничены в своих действиях правовой демократической защи-щенностью.
Она не совсем поняла, что это такое – правовая демократическая защищенность, но уточнять не стала. Спросила:
– А как же я? Ты оставляешь меня здесь?
– Что ты, Кока! Мы расписываемся. Ты едешь по турпутевке в Германию и вы-ясняешь с дядей Петей все возможные варианты нашего выезда.
– Господи, – сказала она, – какой ты наивный, Тима! Ты так говоришь, как будто поехать в Германию – это что съездить в Белоруссию или на Украину. Во-первых, дядя Петя живет в Западной Германии. В Гамбурге. Туда сейчас получить тур-путевку невозможно. Во-вторых, ты забыл: я – еврейка.
– Ну и что?
– Это для тебя – ну и что! А у меня в паспорте четко записано: национальность – еврейка. Памятуя отношения немцев к евреям в последнюю войну, я бы не хотела жить в Германии.
– А как же дядя Петя там живет?
– Хорошо живет. Но я не знаю, какая национальность значится у него в паспорте и значится ли она вообще.
– Ладно. Не нервничай. Куда бы ты хотела эмигрировать, в Израиль?
– Что мне делать в Израиле? Там я немка. У евреев национальность определяется по матери.
– Гм! А тут в Союзе, ты тогда кто же? За кем ты числишься?
– За инородцами, – сказала она.
– Во, бля, идиоты, а! Тебе, Кокуня, оказывается, вообще нет места на земле. А я и не знал, что ты у меня такое уникальное существо, – сказал он и поцеловал ее. – Бас-тард!
– Нет, Тима, это ты у меня фантазер необыкновенный. Послушай, что я тебе скажу. Ты хочешь меня послушать?
– Да, безусловно.
– Тогда послушай. Первое, что нам надо сделать, – она это так и сказала: нам, – это обследоваться у психиатра.
– Ну начинается! – сказал он.
– Не начинается, а так надо! – сказала она. – Иначе я за тебя замуж не выйду.
– А какой же нормальный человек выходит за психа замуж? Это понятно.
– Не паясничай, не будь маленьким ребенком! Ты решаешься на роковой шаг. Я вообще удивлена, с какой легкостью ты готов оставить родину.
– Причем здесь родина? Я что, предаю ее? Я бегу от того маразма, который в ней восторжествовал и перед которым я бессилен.
– Подожди, не беги.
– Нечего мне ждать, Кока! Если я не дам согласия на сотрудничество с ними, они меня действительно зашпаклюют в дом сумасшедших и будут держать там столько, сколько им заблагорассудится.
– Тогда я с тобой пойду до конца.
– На каком основании? Кто ты такая? Жена моя, сестра? Тебя и близко не под-пустят ко мне. Ты не знаешь, что у нас делается на той стороне колючки. У тебя у самой положение инопланетянки. Бежать, бежать надо из этого "рая". А ты сомневаешься в мо-ем здравом уме.
– Тимоша, но я же предлагаю тебе это сделать анонимно. Я бы договорилась с нашим психиатром. Меня смущают твои сатанинские похождения.
– Я уже сказал: не веришь – прими за сказку. И давай оставим этот разговор. Хотя бы на сегодня.
– Хорошо. Пусть будет по-твоему. Допустим, мы распишемся. Возможно, каким-то чудом выедем за границу. И кому мы там нужны? Языка не знаем, денег нет – мы превратимся в тамошних бичей.
– Ну зачем же так мрачно? Я пойду работать.
– Кем?
– Столяром. В лагере я столярничал, и у меня это неплохо получалось. Грузчи-ком пойду, чернорабочим на худой конец. Потом осмотримся, жизнь подскажет, что де-лать дальше.
– Тима, ты забыл, что нам уже по тридцать. Мне пора иметь детей. Я с дикой тоской смотрю на чужих и лечу их так как будто они мои, кровные. Ты понимаешь меня?
– Да.
– Тогда как же ты это увязываешь с нашим выездом?
Вот оно – всплывало – то, чего он так избегал последние годы, – семья. И сра-зу же за ней волочилась длинная вереница неразрешимых проблем. Уезжать из России нельзя. Коке пора иметь ребенка. Писать надо в стол. И каждый день ожидать, что тебя заштопают за этим неблаговидным занятием… Твою мать, с такой жизнью!
– Что ты предлагаешь?
– Не знаю, Тима. Я тебе высказала то, что я чувствую как женщина. Много лет я рисовала в своем воображении, как мы будем жить с тобой вместе. Потом я почти утра-тила эту надежду. Вчера, когда ты мне позвонил, я опять поверила в свой девичий бред. Получается не так. Может быть, тебе стоит попробовать как-то приноровиться здесь, в России? Необязательно же писать только о нашем мрачном прошлом.
– Так ведь вся история России есть сплошной абсурд! И конца этому не видно. Знаешь, Чаадаев как-то сказал: мы для других народов служим примером того, как нель-зя жить. Со дня его смерти прошло больше ста лет – ничего не изменилось. Как были мы дураками, так и остались. Но считаем себя, что мы самые-самые. Самые передовые, самые демократичные, самые счастливые. На деле же – мы самые самодовольные кре-тины. В этой ситуации глупо возносить свое отечество на еще большую степень самодо-вольства. Даже если бы я себе приказал, у меня это просто бы не получилось. Наверное, здесь тоже надо иметь особый дар. Поэтому надо уходить. Тот вариант, который испро-бовали Даниэль и Синявский, не проходит. Посадят, законопатят, сволочи. Изменится обстановка в России – вернемся. Сейчас же здесь нас сотрут в порошок.
– Не знаю, Тима. Откровенно говоря, мне страшно. Я боюсь. Это связано с КГБ, с неимоверной волокитой, с большими денежными затратами…
– Почему большими?
– А ты разве не знаешь? Теперь каждый выезжающий на постоянное жительство за рубеж, если у него есть высшее образование, обязан государству оплатить за это обра-зование.
– Сколько?
– Я точно не знаю. Где-то около пяти тысяч рублей, говорят.
– Ты смотри, скоты, до чего додумались! Да-а. А у меня в наличии только тысяча – и то чужая. Опять толкают на преступление!
– Какое преступление, Тима! Ты что?
– А где же их взять – десять тысяч! Это же деньги! Значит, нам надо ехать по турпутевке и откалываться от группы при первой возможности. Все равно нам без дяди Пети не обойтись. Ты переписываешься с ним?
– Да. Он обещал в этом году приехать сюда. Я должна с ним увидеться.
– Куда сюда, в Рощинск?
– В Москву.
– Кока, если мы упустим этот шанс, мы будем дураками. Судьба сама идет нам навстречу. С КГБ я еще как-то потяну резину. Заболею, лягу в больницу, что-нибудь придумаю. Как он у тебя, умный мужик?
– Дядя Петя исколесил полмира. В конце концов осел на Балтике.
– Чем он занимается?
– Торгует. У него в Гамбурге промтоварный магазин. Дом есть, машина. Но он не считает себя богатым человеком. У них совершено иные представления о жизни. Год назад он женил своего сына. Так на свадьбу он пригласил еврейский оркестр из Израиля. Те приехали в Германию своим автобусом. Представляешь? Мне это кажется вообще фантастикой. Кстати, я могу показать тебе фотографии. Заодно увидишь и дядю Петю.
Она достала из письменного стола большую коричневую папку, и они уселись на диван.
– У меня здесь ужасный беспорядок, – сказала она. – Все никак не могу купить альбом.
Среди множества фотографий она отыскала несколько цветных снимков и показа-ла их Нетудыхину.
– Вот, смотри, здесь вся семья. Это молодые в центре, Даня с Ирмой. Это стар-ший сын дяди Пети, Илья со своей Марлен… Тетя Муся. Всех их я никогда не видела. Ну и дядя Петя, – прокомментировала она.
Со снимка смотрели на них радостно улыбающиеся и счастливые люди. Дядя Пе-тя выглядел вполне респектабельным седоволосым джентльменом. Он был таким же гу-бастым и великолобым, как и его племянница. Хотя надо было бы сказать наоборот.
Посмотрели еще ряд фотографий. Блейзы в своем магазине. Блейзы во дворе соб-ственного дома. Блейзы на отдыхе. Дядя Петя за рулем белоснежного катера в море…
Грустно как-то стало им обоим. И не по причине завести к Блейзам, а просто по-тому, что им ничего хорошего не светило впереди.
Он обнял ее за плечи и поцеловал.
– Мы должны решиться, Кока. Другого варианта на сегодня у нас нет. Тянуть нельзя. Через десяток лет мы уже и там окажемся никому не нужны. А рожать еще одно-го обреченного на такую жалкую жизнь как наша – это безответственность. Я понимаю тебя. Нам действительно уже надо было бы иметь детей. Но у нас есть еще немного вре-мени в запасе.
– Тима-Тима, как ты меня убиваешь, если бы ты знал! – сказала она. – Ты сва-лился мне снегом на голову. И сразу же хочешь решить такие серьезнейшие вопросы. Еще вчера, явись ты трезвым, я на все твои предложения ответила бы "Да". Но теперь я вижу, что время изменило нас. Мы, по-настоящему, не знаем друг друга. Я не могу тебе сейчас сказать ни да ни нет. Я мечтала совершенно о другой жизни. Поэтому должна хо-рошо подумать над тем, что ты мне предлагаешь.
– Сколько?
– Что сколько?
– Как долго ты будешь думать – день, два, неделю, месяц?..
– Как только решу, я тебе скажу.
– Но я же через два-три дня уеду из Рощинска!
– Разве нас разделяют расстояния?..
Он восторженно принял этот ответ-вопрос.
– Не радуйся слишком, – сказал она. – Нас все равно по турпутевке не выпус-тят.
– Почему?
– Во-первых, ты судим. Судимых не выпускают. Во-вторых, у меня родственни-ки за рубежом. Таких тоже не выпускают. В-третьих, если они, как ты говоришь, уверо-вали в твои магические способности, ты думаешь, они выпустят тебя? Фиг! Ты у них на особом счету. Я вообще удивляюсь, как ты можешь быть столь наивным при такой био-графии? Разве ты не знаешь, что у нас все и все поднадзорны. Я, например, абсолютно уверена: моя почта контролируется КГБ, не говоря уже о посылках.
– Пожалуй, ты права, – сказал Нетудыхин. – Загнала ты меня в угол.
– Не я загнала – нас загнали. И жить нам здесь, Тима, до скончания своих дней. Но с дядей Петей я попытаюсь все же встретиться. Никто мне этого запретить не может, как бы кому-то не хотелось. В Москву он приезжает накануне октябрьских праздников. Со своей группой будет на демонстрации. Я специально на ноябрь попросила перенести свой отпуск.
– Так, может, встретимся втроем? Это было бы здорово!
– И как я тебя представлю?
– Как друга. Как мужа. Просто так, как оно будет на то время. Я думаю, ему надо сказать правду.
– Не забывай, мужа и жену одновременно по турпутевке тоже не выпускают. Кто-то должен оставаться в заложниках. Так что, не спеши на мне жениться.
Нетудыхин матерно выругался. Она промолчала. Потом сказала:
– Боже, как все усложнилось неимоверно! Было простое человеческое желание: встретить тебя и, наконец, соединить свои судьбы вместе. Построить семью, родить де-тей, обзавестись свои углом… А теперь оказывается, что до всего этого еще очень далеко.
– Кокуня, не отчаивайся! Смотри на жизнь проще. Эмиграция – распространен-ное явление. Мы не первые и не последние. Тысячи людей мигрируют ежегодно по пла-нете. И как-то же приспосабливаются, живут. Это для нас она кажется чуть ли не престу-плением. Ты же сама сказала: дядя Петя объехал полмира, пока нашел свое место.
– Но почему, почему я должна бросать родное и обжитое и уезжать неизвестно куда?
– Потому что здесь правит абсурд. Победить мы его не в силах. Пока. Если ты боишься, если ты отказываешься, – ну, что ж, мне придется тогда решаться одному. Я не знаю еще, как это будет, но здесь меня ждет только тюрьма. А я уже испробовал этого пирога с перцем. Довольно.
– Может быть, ты преувеличиваешь?
– Кока! Ты удивлялась моей наивности – теперь сама проявляешь не меньшую. Они меня не оставят в покое. Я еще конкретно не знаю, что они от меня хотят. Думаю, что определенно они и сами не знают. Но они приложат максимум усилий, чтобы мой дар, как они это считают, стал их собственностью. В этой конторе все работает четко. Вот как их перехитрить – это вопрос.
– Нам нужно съехаться жить в один город.
– Ты так думаешь? Или тебе так хочется?
– И хочется и думаю. Сколько же можно жить в отрыве друг от друга? Мне на-доело одиночество.
– Давай подождем до осени. Пусть прояснится обстановка. Я не хочу, чтобы ты жила в одной квартире с потенциальным зэком.
– А мне плевать! Я далека от этих предрассудков. Я хочу жить нормальной чело-веческой жизнью. Пусть под страхом твоего ареста, но я должна быть рядом с тобой. Те-бе же сейчас плохо. Как же я могу сегодня быть от тебя вдалеке и не знать, что с тобой происходит? Ты представляешь мое состояние? Я же с ума сойду от неопределенности.
– Будет семья из двух сумасшедших, – сказал Нетудыхин, улыбаясь. – Новый тип семьи советского производства.
– Дурачок! – сказала она. – Он смеется. Плакать надо в такой ситуации.
– Ну да, – сказал он. – Не дождутся.
Он потянул ее к себе, и они завалились на диван.
Потом произошло то, что должно было произойти…
Угомонились они на рассвете. Уже засыпая, она вдруг спросила его:
– Послушай, Тима, но как это ты, совершив побег, получив добавку и год закры-той тюрмы, умудрился освободиться?
– Божественное предопределение. Завтра, завтра узнаешь его имя. Спи.
– Чье имя?
– Имя того, кому я обязан свободой.
– Имя Бога, что ли? – не отставала она.
– Ты спать думаешь? Или я сейчас укушу тебя за щеку! Завтра я все дорасскажу. Спи давай!
– Жадина! – сказала она и сама нежно укусила его за щеку.
Так они и уснули: переплетясь голыми телами, слившись в единое существо.
И не ведали они о том, что их ждало уже не завтра, а сегодня днем.
Глава 28
Божий алгоритм
Проснулись в середине дня. И опять повторилось все снова.
За окном плавился жаркий летний день. Не хотелось подниматься. Блаженство подавляло волю. А пора было все-таки вставать.
Он, поцеловав ее, поднялся первым. Пошел на кухню и сразу же ополоснулся. С мокрыми руками вернулся к дивану.
– Ты встаешь? – сказал он, угрожающе держа руки на ней.
– Встаю, Тима, встаю, миленький!
Поднявшись с дивана, она потянулась к нему целоваться. Он взял и наложил свои холодные руки ей на спину.
– А-а! – заорала она. – Ты что?!
– Я любя.
– Ну да! Так можно человека заикой сделать!
Стали одеваться и прибирать квартиру.
Нетудыхин снял с магнитофона свою бабину и поставил другую, с музыкой. За-звучала "Карусель" Цфасмана. Сумасшедшая, брызжущая, сметающая все на своем пути музыка внесла в дом ритм чужой жизни.
После завтрака отправились на рынок. Надо было купить цветы. Нетудыхин по-чему-то взял два букета алых роз. Кока подумала, что он хочет возложить цветы на мо-гилу матери и от ее имени. Но по дороге на кладбище они свернули в городской парк – тот самый, в насаждении которого когда-то принимал участие и Нетудыхин.
Теперь в центе парка возвышалась большая каменная стела. На ней были начерта-ны имена погибших при освобождении Рощинска в последнюю войну.
Стела была обнесена гранитным бордюром. Под самым памятником валялась пус-тая водочная бутылка.
Нетудыхин перешагнул через бордюр и со злостью зашвырнул бутылку в бли-жайшие кусты. Потом рассыпал розы у основания памятника и вернулся к Коке.
– Вот, видишь, седьмой по счету, – сказал он, – Вороной Никифор Романович. Этому человеку я обязан свободой.
– Как?! Он же погиб! – удивилась она.
– Жив курилка, жив! Он был тяжело ранен при взятии Рощинска. Его сочли мертвым. А он чудом выжил, выкарабкался.
Постояли несколько минут у памятника. Потом направились к кладбищу. И Нету-дыхин поведал ей историю своего освобождения.
В конце 59-го года вышел Указ о пересмотре дел малолеток и инвалидов войны. К тому времени Нетудыхин оказался во Владимире. Об Указе ходили слухи еще летом. Во-обще тюрьмы и лагеря постоянно полнятся слухами. Все время люди чего-то ждут. К съездам, к круглым датам, после смены правителей… Откуда эти слухи выплывают, не-известно. Наверное, из вечных надежд на лучшее.
– В камере нас сидело четырнадцать человек, – продолжал он. – Из них – только я шел по малолетке. Второй, кто подпадал под Указ, был один ленинградец – инвалид и участник войны. Без ноги, на протезе. Его первым и дернули. Вернулся безре-зультатно: десять было – десять оставили. На что мне было тогда надеяться, если они не скостили срок даже человеку безногому? А дело шло к концу дня. Январь стоял. Красное солнце садилось за тюремным забором, голуби гуляют по двору – нет у меня предчув-ствия удачи. Заседала комиссия на втором этаже тюремной проходной. Корпусной доло-жил о нашем прибытии. Ожидайте, позовут… Ну, ждем… Наконец, двери открылись, и меня пригласили войти. Слева – секретарша за столиком, справа – начальник тюрьмы. За длинным, укрытым красной тканью столом сидят человек десять– двенадцать. На-чальник зачитывает характеристику. Читает приговор мой, первый приговор. Указник. Потом бегло второй. Побегушник. На травку человека потянуло. Куда бежал, зачем? Я начал исповедоваться. И завелся. Да, я воровал, за что и попал сюда. Ну а что же мне ос-тавалось делать, если у меня отец погиб, а мать умерла? Я вынужденно стал беспризор-ником. Меня не раз ловили и отправляли в детдом. Но в детских домах старшие воспи-танники издевались над младшими, – и я убегал оттуда. Так в конце концов я оказался в детской колонии, потом – во взрослом лагере. Теперь я попытался и из лагеря бежать – поймали. Но я хочу учиться. Я закончил здесь десять классов. А мне не верят. Почему мне не верят?.. Словом, что-то подобное я им говорил. Вижу, как будто ожили лица ко-миссии. Полковник, что сидел во главе стола, просит дело мое передать ему. Листает. Натыкается на мой аттестат. У меня в аттестате было только две четверки. Спрашивает, на какой улице я в Рощинске жил? Я подумал: не на земляка ли попал? Оказалось, ошиб-ся. Попросили выйти. Вечность они там совещались. Наконец-то позвали. Гробовая ти-шина. Все смотрят на меня. Зачитывают решение: меня освобождают под чистую. Я сто-ял ошарашенный. На комиссии в тот день я был последним. Потом они начали одеваться. Полковник подошел ко мне и поздравил. "Я твой Рощинск, – сказал он, – отвоевывал у немцев. Там стоит сегодня памятник погибшим нашим ребятам. И меня по ошибке туда зачислили. Хотя я был только крепко ранен. Вороной Никифор Романович мое имя. За-помнишь? Ну, кланяйся земле рощинской. И не подведи ж меня! Мы в тебя поверили". Позже я спрашивал себя, чего здесь было больше: случайности или Божественного пре-допределения? Но я так и не смог себе ответить на этот, казалось бы, простой вопрос.
– Случайности, конечно, – сказала она. – На его месте мог оказаться человек, не связанный с Рощинском.
– Мог, да. Но почему же не оказался? Почему оказался именно он, Вороной? Что собственно им руководило? Воспоминание о прошлом? Или желание отужинать с колле-гами в хорошем настроении с сознанием своей власти над жизнью какого-то огольца?
