Текст книги "Жребий"

Автор книги: Анатолий Ириновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Рамон тихонько толканул коленом Нетудыхина.

– Ты не зарывайся, Тимофей Сергеевич, – сказал Зуев. – Говорить говори, да знай меру. Поднадоевшие! Может, твоя морда тоже кому-то поднадоела. А терпят люди, молчат.

– Это вы себя имеете в виду? – спросил Нетудыхин.

– Может быть, и себя. Что ж я, не человек, что ли?

– Ну, я тут ни при чем. Вы мне свое общество навязали, а не я вам. Лично я в этом портрете не вижу никакого криминала. Висит себе портрет на стене – ну и пусть висит. Мало ли он на кого похож. Между прочим, он с тем же успехом мог быть похож и на вас, Иван Иванович.

Рамон опять толканул Нетудыхина.

– Да ты что?! У меня самая ординарная морда. И чем она незаметней, тем лучше для меня.

– А это уже дело пропаганды. Смысл можно нарастить даже на деревянной бол-ванке, если каждый день повторять людям, что болванка эта выдающаяся. Вы даже не заметите, как сами начнете обнаруживать в ней что-то особенное. Нет такой глупости, в которую человек не мог бы уверовать как во что-то святое. А если туда еще подмешать немного мистики или какой-нибудь борьбы за справедливость, равенство, – верят фана-тично, насмерть…

– Тимофей Сергеевич! – угрожающе остерег Зуев. – Опять зарываешься!

– Нет, я не о Ленине, – сказал Нетудыхин. – Я о психологии стадности. Покло-нялись же наши предки каменным идолам, с течением времени – иконам. Сегодня по-клоняются портретам. Какая разница! Оклад, правда, убрали…

– Садить тебя надо, Тимофей Сергеевич, садить. Там обо всем додумаешь до конца, – как-то тяжело и с досадой сказал Зуев. – Такими людьми, как ты, управлять нельзя.

– Очень даже можно, если управлять честно и справедливо.

– Поехали, Витя. Этого балабона не переслушаешь.

– Одну минутку! – сказал Нетудыхин. – Я бы хотел все же взглянуть на порт-рет вблизи, если, конечно, можно.

– Ну, подрули, Витя. Только на несколько секунд. Пусть убедится, что это таки он и никто другой.

Машина съехала на дорогу и, в нарушение всех правил, пересекла ее по косой, ос-тановившись у площадки.

Нетудыхин выглянул через открытое окно. Два мужика, оказавшись недалеко от машины, громко препирались между собой.

– А я тебе говорю, что это Акуджава! – Настаивал один. – Который стишки свои поет под гитару…

– Причем здесь Акуджава? Акуджава – грузин! – горячился другой. – А ты посмотри на эту жидовскую рожу! А шнобель какой! Люди говорят, будто это какой-то Даниэль, писатель московский. Понял?

– А почему же у него фамилие французское?

– Ну и шо? Мало ли они каких фамилий поднахватались! Для них сменить фами-лие – шо два пальца обоссать…

"Не умнеет Россия, нет", – подумал Нетудыхин, невольно слыша этот разговор и обозревая свое изображение.

Вдруг, откуда не возьмись, вынырнули его пацаны.

– О, Тимофей Сергеевич!

– Здрасьте, Тимофей Сергеевич!

– Пацаны, сюда! Тимоха живой объявился!

– Ура Тимофею Сергеевичу!

И кучей гаркнули:

– Ура-а-а!

Толпа на площадке заволновалась. Еще минута – и она бы взяла машину в коль-цо.

– Поехали! – заорал во всю глотку Зуев.

Машина, взревев, рванулась с места.

В управлении его опять водворили в тот кабинет, где он уже пребывал. Зуев ушел. То ли обедать ушел, – было около пяти дня – то ли кому-то докладывать насчет спор-ности портрета.

Запертый на ключ, Тимофей Сергеевич ходил по комнате и с улыбкой думал о своих пацанах. Никогда прежде он с такой нежностью о них не думал. Молодцы, корое-ды! И хотя сама эта сцена, случившаяся у портрета, ничего хорошего ему в дальнейшем не сулила, Нетудыхин был тронут ею до глубины души. То мрачное настроение, которое давило его раньше, куда-то улетучилось. Он почувствовал в себе прилив сил и отчаянной решимости сражаться до конца. Показалось, что замаячил даже выход: шрам, шрам, ко-торый остался от раны, полученной им в бродячей своей юности, вдруг стал оборачи-ваться для него непредвиденным благом. Вот и разберись, где кончается Зло и где начи-нается Добро.

"Перестарался Князь, – думал он о Сатане. – Переусердствовал в своем злом творческом рвении. А шарик-то покатился мимо лузы…"

Но радоваться было пока еще рано, тем более – строить какие-то догадки по по-воду исхода всего дела.

Пришел Зуев – мрачный и злой. И они перекочевали в его кабинет.

– Тебе не надоело вот так, целый день, мучить себя и других рядом с собой? – спросил Зуев, несколько отходя от злости.

– Ну, а что же мне делать? – отозвался таким же незлобливым тоном Нетуды-хин. – Ведь вы же меня обвиняете в страшном преступлении: я претендую на авторитет Ленина. Ну абсурд же это, абсурд! Неужели вы не понимаете?

– А как же быть с портретом?

– Я не имею к этой чертовщине никакого отношения.

– Да, кстати. У тебя в роду нет там, случайно, никаких ведьм, колдунов?

– Вы что? Мои отец и мать – нормальные люди, – сказал Нетудыхин.

– Ну вот, и тут – дупель-пусто. А начальство требует разгадки. В городе шумок нарастает. И портрет этот, несмотря на отсутствие шрама на лбу, твой, Тимофей Сергее-вич. Да-да, твой. Это даже пацанва твоя невольно подтвердила. Сегодня с портрета сде-лали снимки. Я думаю, что экспертиза тоже подтвердит.

– Так что же мне, вешаться, что ли? Или изувечить свою морду до такой степени, чтобы она не имела ничего общего с этим злополучным портретом? – сказал Нетуды-хин.

– Вообще-то, это, конечно, идея – сделать пластическую операцию, – сказал вполне серьезно Зуев. – Но где гарантия, что он не появится на доме быта в новом своем варианте? Наши консультанты поставлены в тупик. Один, правда, подобно тебе, все на абсурде настаивал. Мы, говорит, все подчиняем логике. Здесь же мы имеем дело с абсур-дом, который потому и не подвластен логике, что он абсурд. Поэтому тут, наверное, надо бы исходить из принципов Божественного разумения, кои нам недоступны. Из ума вы-живают старики. Да… А я так думаю: а нельзя ли, ядрена вошь, сделать так, чтобы он, этот портрет, соскользнул как-то оттуда, со стены?

– Каким образом?

– А таким, каким он появился, таким чтоб и исчез – с помощью тебя. Ведь я же не верю, что он появился просто так, без твоих тайных помыслов и страстей. Были же у тебя какие-то притязания аномальные – вот они и проявились. Сегодня ты должен от них отказаться, думать наоборот – может, этот портрет и исчезнет, пропади он пропа-дом!

– Да не было у меня никаких притязаний!

– Были, Тимофей Сергеевич!

– Не было!

– А я нутром чувствую, что были! Неправильно ты желал и мыслил! Теперь надо – чтобы правильно!

– Ну и что будет?

– Что будет – посмотрим.

– Абсурд.

– Может быть. Но надо попробовать. Клин клином вышибают.

Нетудыхин удивленно посмотрел на Зуева и подумал: серьезно ли он это говорит или у него уже стал ум за разум заходить?

– Да, это, конечно, очень оригинальная мысль, – съязвил Тимофей Сергеевич. – Если бы только твердо знать, что значит думать правильно и что неправильно.

– А какие тут могут быть неясности? Мы живем во времена фронтального про-тивостояния: или они нас, или мы их. Символом нашей борьбы является Ленин. Поэтому мы должны жить и мыслить по-ленински. Отсюда проистекает и наше отношение к нему. Вот и все, Тимофей Сергеевич. Попробуй подумать так, как должно тебе думать. А вдруг получится.

– Дело в том, что процесс мышления… – начал было Нетудыхин и неожиданно замолчал.

– Слушаю, слушаю, – сказал Зуев.

– Не хочу, – сказал Тимофей Сергеевич. – Не хочу никому больше ничего до-казывать. Надоело. Будь, что будет. Обвенчают – прекрасно: там тоже люди нужны. Не впервой. Отдохну хоть. От суки-жизни. В сущности, еще неизвестно, где зона, – там или здесь, – и где больше свободы. Но скорее всего, ее нет ни там ни тут, если уж человеку нельзя думать так, как это он считает правильным.

– Ну-у, Тимофей Сергеевич, ты сгущаешь краски. Хотя я могу тебя понять: тебе не везло, ты сталкивался с морем несправедливости. И все же нельзя путать день вче-рашний с днем сегодняшним. Да, были ошибки. Может быть, даже большие ошибки. Но они нами осознаны, осуждены и канули в прошлое. В какой-то мере эти ошибки были неизбежны: ведь то, что мы делаем, в истории совершается впервые. Будущие поколения простят нам наши огрехи…

– У вас какое образование? – неожиданно спросил Нетудыхин.

– Высшее. А что?

– Да нет, ничего. Просто я подумал, что по общественным наукам вы, вероятно, всегда преуспевали.

– Да, в отстающих не числился, – не поняв Нетудыхина, искренно ответил Зуев. – Дело не в этом. Я вообще думаю, что памятью о безрадостном прошлом мы себе толь-ко отравляем жизнь. Не назад надо смотреть, а вперед, в будущее.

Иван Иванович, чего Тимофей Сергеевич от него не ожидал, не без некоторого нравоучительства разразился длиннющим монологом о том, какое будущее ждет нас впереди. Нетудыхин не понимал, зачем следователю Зуеву понадобился этот совершенно неследственный разговор. Неужели тот воспринимал Нетудыхина "заблудшей овцой"? Но Зуев, скорее всего, сам был таковой: человек гурта, уверовавший под общий психоз в популярную идею, он давно утратил способность воспринимать жизнь реалистически. Утопическая оптика внесла в его мировосприятие элемент смешения действительного и воображаемого. И чем мрачней и безысходней становилась жизнь, тем настоятельней и вероломней он устремлялся к этому несбыточному будущему. Хотя, объективности ради, я должен сказать, что и Тимофей Сергеевич был в определенной степени идеологически сманипулирован текущей исторической ситуацией. Но Нетудыхин мучительно искал ис-тину, Зуев же самоуверенно полагал, что она ему уже открылась.

"Еще один агитатор объявился!" – думал Нетудыхин, слушая следователя и па-мятуя разговоры с Сатаной. Ему показалось, что он находится не на допросе, а на лекции по научному коммунизму.

Когда Зуев закончил, Тимофей Сергеевич сказал:

– Все это прекрасно. Но все это находится в целеполагании, в идеале. А жизнь-то остается традиционно-мерзопакостной.

– С чем и боремся, – подытожил Зуев. – Вот… Поразмысли над этим хоро-шенько. Но главное, я опять это настоятельно подчеркиваю, откажись от своих притяза-ний. Если можешь, даже прокляни их. Только искренно, искренно. Посмотрим, что про-изойдет завтра.

В конце этого разговора Зуев позвонил по телефону. Пришли двое чекистов в форме.

Тимофея Сергеевича повели вниз – в следственный изолятор управления.

Глава 21

Чудотворец

Все здесь было знакомо и памятно. Даже тот специфический запах, который он учуял, спускаясь по лестнице, оказался незабытым.

Тимофей Сергеевич с грустью подумал: "Если что-то и меняется в нашей жизни, то всего меньше это затрагивает тюрьмы".

Унизительная процедура шмона растянулась чуть ли не на полчаса. Изъяли все: от паспорта и денег до туфельных шнурков и брючного пояса. Чудом как-то при досмотре ускользнуло от глаз шмональщиков распятие. Оставили курево и недоеденную булку с колбасой.

Когда дверь камеры за ним затворилась, Тимофей Сергеевич постоял немного, озирая помещение, перекрестился и сказал:

– Вот тебе, Тимоша, и казенный дом.

"Казенным домом" оказалась одиночка. В углу, у ее окна, располагались одноме-стные нары. Ни стола, ни табурета в камере не было. Давяще нависал низкий потолок. Со двора через окно, закрытое намордником, доносилось урчание мотора.

Да, мрачноватая обстановочка. Но это только так кажется свежему человеку. И надо же к ней как-то приспосабливаться.

Он обследовал нары – в камере кто-то совсем еще недавно сидел. Потом прове-рил парашу, осмотрел стены – никакой информации. Немота. Слепоглухонемые сидели.

Наконец, завалился на нары. "Эх, ты мать моя родная, кости жалкие мои! Ничего, перетопчемся как-то!"

Древнегреческим циклопом взирал на него дверной глазок. Тускло горела лам-почка.

Кто бы мог подумать, что еще сегодня жизнь отбросит его так далеко назад. А ведь на поверхности, казалось, если не учесть последнего визита Сатаны, был полный штиль. Событийный ряд его жизни воспринимался безмятежным. Но за обманчивым спокойствием вдруг последовал взрыв – ряд вздыбился. И жизнь вновь ему напомнила о своей жестокой трагической сущности. Усыпил его Василий Акимович христианской добротой, усыпил.

Не было никаких сомнений: до полного проигрыша оставался только шаг. И все же любыми ухищрениями надо было попытаться перехитрить гэбистов. Конечно, больше всего их раздражал портрет. Они боялись, что эта история скоро докатится до столицы, и тогда полетят головы местных руководителей. Там не станут особо допытываться, как появился портрет. И уж подавно не поверят во всю эту фантасмагорию. Кроме того, вме-нив в вину Нетудыхину появление его портрета, гэбисты вряд ли смогут ее доказать. Скорее всего, наоборот, они будут заинтересованы в сокрытии столь скандального про-исшествия.

Но это была лишь одна сторона дела – человеческая. А как поведет себя Сатана дальше? Как долго портрет будет висеть на доме быта? Не придумает ли изобретатель-ный Князь еще чего-нибудь похлеще портрета? Если расправа пошла на таком уровне, то от него можно ожидать, что угодно. И предвидеть что-то здесь почти невозможно.

"Слыгались, падлы, солидаризировались, – думал Нетудыхин. – Эти, идейные молодцы, отсюда давят, а тот, мазила бездарный, со своей стороны напирает. За что, Господи? Когда кончатся в моей жизни эти шмоны, тюрьмы, этапы, пересылки, лагеря, уголовники, начальники – где же твоя справедливость? Ну посадят меня, ладно. Сдохну я там. Тебе-то от этого какая польза?.."

Загремела кормушка. Надзиратель выставил свою физиономию в проем и сказал:

– Лежать днем на нарах не разрешается. Можно только сидеть. Поднимись, – и, увидев, что Нетудыхин сел, закрыл кормушку.

Да, молодой человек, кое-что вы подзабыли. Ходить можно. Можно сидеть. Мож-но стоять. Лежать нельзя. Это вам не дом отдыха. Режим есть режим.

"Обалдуй – "не разрешается"! Я еще пока подследственный, а не осужденный", – подумал Тимофей Сергеевич.

Вообще, в одиночках, нары на день пристегивались к стене. Нетудыхину повезло: здесь лежак, сваренный из труб и уголка, намертво был вмурован в цементный пол.

Тимофей Сергеевич поднялся и стал вышагивать по камере: от окна к дверям, от дверей к окну – пять шагов туда, пять обратно.

Как же они вышли так молниеносно на него? Портрет появился вчера. А сегодня они уже Нетудыхина оприходовали. Сутки. За такую работу надо ставить "отлично". Но неужто наша жизнь столь пропитана сыщиками и стукачами, что отыскать органам нуж-ного человека не представляет никакого труда? Это же ужас!

Ужас, однако, был элементарной повседневностью. А ларчик открывался просто.

В понедельник, около шести утра, дежурному офицеру по управлению КГБ по-звонил некто Анчуткин Владимир Борисович. Он сообщил, что на доме быта, вместо на-ходящегося там портрета Ленина появился портрет неизвестного человека. Он знает имя этого честолюбца. И назвал фамилию Тимофея Сергеевича. Более того, указал точно, где и у кого он сейчас находится и когда прибудет в город. В конце разговора представив-шийся Анчуткин попросил дежурного, если об этом "фулиганстве" будет сообщено в га-зетах – он именно так и произнес, – то пусть упомянут и его имя, Анчуткина, что он первый сообщил властям о таком неслыханном безобразии.

Информация была проверена моментально – послали дежурную машину – и, к удивлению, подтвердилась.

По горячим следам навели справки об Анчуткине, кто таков. Оказалось, в городе Анчуткин имеется только один. Действительно, Владимир Борисович. Работает в школе физруком. В данный момент отсутствует, находясь в санатории на Черном море. Очень интересно, как это можно быть на Черном море и одновременно звонить из местного те-лефона-автомата?

Через час в управлении состоялось совещание руководства. Портрет решили срочно демонтировать. Нетудыхина сняли. Каково же было удивление гэбистов, когда на рассвете наступающего дня портрет Нетудыхина проявился прямо на самой стене дома быта.

Впрочем, Тимофей Сергеевич пребывал в неведении всех этих подробностей. Ин-туитивно он, конечно, догадывался, что та оперативность, с которой его гэбисты зацапа-ли, была осуществлена не без помощи Сатаны. Но заявлять об участии в его деле каких-то потусторонних сил было совершенно невозможным. При таком повороте его ожидал желтый дом. И это вполне бы устраивало КГБ.

Опять он оказывался в очередном тупике. Как он ни изворачивался, как ни изо-щрялся, везде ему выходил проигрыш. Кислород перекрыли наглухо. Надо было ожидать новых непредвиденных зигзагов судьбы, и, может быть, там ему замаячит надежда.

С наступлением ночи он никак не мог заснуть. Все крутился, переворачивался с боку на бок, на спину, животом вниз – тщетно, сон не шел. Зато пришло стихотворение:

Пошли мне сон, Господь, и дай покой от дня,

Который у меня забрал всего меня.

Я еще там, среди других людей,

Но Ты меня верни мне поскорей,

Избавь от шума, от суеты людской,

Пошли покой, пошли один покой.

Я ни удач, ни счастья не хочу

И даже уже больше не ропщу.

Дай мне побыть наедине с собой.

Я позабыл, кто есть я и какой.

Пошли мне сон, дай плоти отдохнуть,

Чтоб завтра вновь продолжил я свой путь…

Потом он наконец-то забылся. И снилась ему Воркута.

Этот сон с маниакальной навязчивостью преследовал его долгие годы. Чувство реальности происходящего иногда накалялось до такой степени, что от его переживания он в волнении просыпался. Понимал: это всего лишь сон. С трудом, медленно, погружал-ся опять в забытье – сон повторялся. Тот же самый. Снились шахтные задворки, черда-ки, какие-то лабиринты, заваленные хламом, – конкретные реалии менялись, но неиз-менным оставалось одно – погоня. Он все увертывался, уходил, чувствуя за спиной то-пот озверелых солдат. И вновь просыпался, уже проклиная навязчивый сон. Комплекс преследования. В чистейшем своем выражении.

Сразу же после освобождения этот сюжет плелся ему с периодичностью раз в два-три месяца. С течением времени – начал ослабевать, подтаивать, размываться. И уже почти отстал. И вот, в эту ночь, заявился снова – острый, до жути осязаемый, как будто бежал Нетудыхин еще вчера. Кум, в белом полушубке, шел на него с пистолетом и дико орал: "Руки верх, падла!.." Нетудыхин знал: не выстрелит. А мог бы, конечно, тогда и выстрелить. Но теперь – это уже был много раз повторяющийся сон. Сейчас наденут наручники, затолкают его в "бобик", и опер в ярости станет совать ему пистолет прямо в рот, крича: "Сука! Я из-за тебя третие сутки не сплю!.."

Да, к сожалению, не так оно все получилось, как замысливалось…

Готовились к побегу долго и тщательно. Еще с осени по мере возможности добы-вали в зоне вольное барахло. Напарник, в дни получки, поигрывал в картишки. Собст-венно, примазывался, наблюдая со стороны за игрой. Когда на кону скапливалась при-личная сумма, он делал ставку на чужую карту. Причем решения его были всегда неожи-данными. Он мог остановиться на двух валетах, – всего четыре очка! – чтобы у бан-кующего из трех карт потом получился перебор. И, как правило, ему везло.

Накануне побега он сорвал приличный куш. В придачу выиграл наручные часы. Это было как нельзя кстати. "Божий подогрев!" – сказал он, хвастаясь не столько день-гами, сколько часами. Ожидали подходящего момента.

И вдруг над Воркутой взлютовала сырая мартовская пурга – зона легла на нары.

Уходили ночью, после проверки. Видимость простиралась не дальше десяти ша-гов. Погода была, что называется, на заказ. Однако невезение началось со старта: в за-претке у Нетудыхина, зацепившегося за колючку, сорвалась со спины простыня и стала хлопать на ветру. Будь погода позрячей, их бы прикокнули, как мух, тут же, прямо в за-претке. Но, слава Богу, пронесло: Нетудыхин поймал простыню и укротил ее предатель-скую стрельбу.

План был простой: добраться до Мульды, где формировались составы с углем. Оттуда, зарывшись в одном из вагонов, выехать в центральную Россию. Для этого зара-нее на рабочем объекте подготовили чувал из грубого брезента, запас еды и… совок. Обыкновенный металлический совок с короткой ручкой, с помощью которого намерева-лись зарыться. Замечу, что этот метод при всем своем неудобстве и примитивности был уже до них опробован воркутинскими беглецами.

Пурга мела такая дикая, что они еле ее осиливали. И всю дорогу тревожились о заначке: не унюхал ли ее кто-нибудь из зэков? Народ ведь кругом ушлый, наблюдатель-ный: муха нагадит – по ее помету определят пол и даже родословную расскажут.

Меж тем все было на месте. Они загрузились и вышли на железную дорогу. Не зная местной топографии, они решили идти по дороге, пока она их куда-нибудь не при-ведет…

Как оказалось наутро, привела она их на соседнюю шахту. Не так уж далеко они ушли от своей "Капиталки".

Метель не унималась. Они взобрались на чердак шахтного управления и решили тут отсиживаться до наступления затишья. Вообще-то, они неплохо устроились: у ог-ромного бака с горячей водой. В такую погоду для беглецов лучшего места и сыскать было нельзя.

В середине следующего дня Нетудыхин спустился вниз. На минутку он вышел наружу: вагоны под бункерами загружались углем, шахта трудилась.

У Нетудыхина мелькнула мысль: может, попытать счастья здесь? Но кто знает, сколько еще дней будешь болтаться в вагоне, пока его прицепят к составу, отправляю-щемуся в Россию.

"Задубеем к чертям собачим," – подумал он, поднимаясь на чердак.

А еще сутки спустя, наконец, установилась первобытная тишина. Все было укры-то ослепительно белым снегом. Мир как будто бы пребывал в своем исходно-безгрешном состоянии. И эту гармонию не хотелось рушить…

До Мульды, однако, им так и не пришлось добраться: по дороге к ней, в рабочем поезде, они напоролись на заслон. Нетудыхину удалось уйти, напарника зацапали. Это был провал.

Всякий раз, при прокручивании побега во сне, на этом моменте, Нетудыхиным овладевал ужас человека, попавшего в водоворот. Все происходило слишком стреми-тельно.

Когда он спрыгнул с поезда, до станции оставалось метров четыреста. Состав скрылся за поворотом. Было слышно, как он, громыхая, тормозит. Доносились непонят-ные крики. Потом за снежными холмами запрыгали шапки бегущих солдат. Собаки за-хлебывались в злобном лае. Хана, раздерут на куски!

Невдалеке, на железнодорожном полотне, бригада рабочих очищала путь от снежного заноса. Нетудыхин, не говоря ни слова, подбежал к путейцам и, взяв лопату, стал вместе с ними очищать полотно. Бывшие зэки молча приняли ситуацию.

Из-за поворота вынырнула группа солдат.

– Мужика тут не видали? – кричали они, разгоряченные.

– Какого мужика? – переспрашивали путейцы.

– Спрыгнул с поезда…

– Да нет, никакого мужика тут не было. Может, раньше где-то выпрыгнул…

Собаки рвались вперед. Солдаты побежали дальше, к заброшенной небольшой зо-не, что ютилась недалеко на взгорье. Через несколько минут, к всеобщему удивлению, они выволокли оттуда какого-то бородатого старика и потащили его на станцию.

– Тикай, хлопец! – сказал один из бригадников, когда солдаты скрылись за суг-робами. – И чем быстрей, тем лучше.

– Куда? – спросил Нетудыхин.

– Вон, видишь, террикон на той стороне балки?

– Ну.

– За ним – автобусная остановка. Шуруй, пока они еще не разобрались.

Нетудыхин воткнул лопату в снег и поспешил вниз. А надо было ему запрятаться в зоне, откуда только что ушли солдаты. Не сообразил.

Ложбина вся просматривалась с высоты железнодорожной насыпи. Бежать было нельзя. Он должен был идти достаточно быстро, но не удирать. Чтобы со стороны стан-ции не вызвать подозрение.

И все-таки, когда он стал подниматься к шахте, они его заметили. На дорогу от станции, ковыляя, вынырнул "бобик". Он направлялся к автобусной остановке.

Солдаты рванулись наперерез. Спустили двух собак. Нетудыхин побежал и в вол-нении… проснулся.

– Да он себе тут и в ус не дует, – говорил Зуев, входя в камеру. – Ему бы еще матрас и подушку – и он устроился бы, как в гостинице.

Нетудыхин не понимал, что с ним происходит. Он сидел на нарах и недоуменно смотрел на внезапно возникшего в камере Зуева.

– Что случилось? – спрашивал он.

– А то случилось, что вчера поздно вечером твой портрет закрыли портретом Брежнева.

– Хорошо, – сказал Тимофей Сергеевич. – Я не против.

– А через три часа изображение Брежнева улетучилось. На его месте возник гра-жданин Нетудыхин. Ты понимаешь, что это такое? Я же тебя просил вчера, по-человечески просил, подумать по-другому! Ты думал?

– Нет.

– Почему?

– Не та обстановка. Не могу сосредоточиться.

– Хм! – возмущенно хмыкнул Зуев, оборачиваясь к надзирателю, стоящему у дверей камеры. – Ему нужна особая обстановка! Значит, будешь сидеть здесь до скон-чания дней своих. Понял? Другого варианта я тебе предложить не могу.

– Но это не в моей воле – появление или исчезновение моќего портрета!

– А в чьей воле? Божественной? Судя по последним событиям, у тебя же там блат! Так покалякай, объясни обстановку. Если с тобой там считаются, пусть уберут на хрен этот злополучный портрет. А мы тебе это дело зачтем. Может быть, даже вообще дело прикроем. Это в наших силах, в человеческих. А?

Странным каким-то выходил этот разговор. Нетудыхин не менее Зуева мучился портретом. И кое-какие догадки по его ликвидации у Тимофея Сергеевича уже прокле-вывались. Но проверить их в условиях камеры Нетудыхин не мог.

– Это предложение? – спросил он вполне четко, уже полностью отойдя от сна.

– Можешь считать, что да.

– Нет, это не разговор. Я хочу слышать членораздельно конкретные условия и гарантии их выполнения.

Зуев сделал знак надзирателю, чтобы тот оставил их наедине. Потом достал свой "Беломор", и они оба закурили.

– Что ты хочешь? – спросил он.

– Немедленную свободу. В течение суток портрет будет убран навсегда.

– На такие условия я не могу согласиться. Наоборот: портрет исчезает – ты по-лучаешь свободу.

– Нет, не выйдет. Мне нужно сосредоточиться, сконцентрироваться. Здесь это невозможно. Нужна полная раскованность, свобода. Неволя, кроме агрессии, ничего не вызывает. Поэтому – сначала свобода, потом – творческий акт. Я никуда не убегу, пверьте.

– А у тебя ЭТО… есть?

– Что ЭТО?

– Ну, чем ты собираешься убрать портрет.

– Если хорошо поднатужиться, я думаю, найдется. Нужна лишь свобода.

Зуев плутовато взглянул на Нетудыхина.

– Вот, видишь, какой ты, Тимофей Сергеевич. А только что утверждал, что ЭТО не в твоей воле.

– Да, утверждал, не отрицаю. Но еще раз подчеркиваю: не в условиях неволи. Нужна свобода. И непосредственный контакт с портретом.

– Организуем тебе контакт. Повезем к портрету, когда ты скажешь.

– Мне не нужны свидетели. Они будут мешать.

– Уберем на хрен всех, очистим от люда все ближайшие улицы.

– Так легче же просто отпустить меня!

– Не могу. Я бы тебя, конечно, отпустил. Но начальство не согласится.

– Тогда я не гарантирую исчезновение портрета. Дело капризное, каждая мелочь в нем может оказаться решающей. Потом, может быть, я не один…

– Да?!

– Да.

– Любопытно. Подельнички, значит?

– Не будем углубляться в детали. Сотворцы. Это не столь важно. Может, мои пацаны мне будут помогать. Какая вам разница. У меня есть такой Глыба Андрей, так тот, если разозлится, то и стену снесет вместе с портретом.

– Ну, стену не надо. Это уже ни к чему, Тимофей Сергеевич. Стену мы и сами можем снести при крайней необходимости.

– Конечно. Но я это к примеру сказал. Главное, где гарантии, что после исчезно-вения моего портрета меня выпустят на свободу?

– Слово коммуниста!

– Э, Иван Иванович, были бы вы поближе к вершине пирамиды, я бы вам пове-рил. А ведь вы просто следователь. И все.

– Ты недооцениваешь меня, – обиделся Зуев. – Я в управлении человек замет-ный. Со мной считаются. Недаром же твое дело поручили вести именно мне.

– Вот в том-то и вся загвоздка: вам поручили, а не вы кому-то, – подчеркнул Нетудыхин. – Я в школе тоже заметный человек. Правда, больше у пацанов, чем у пед-коллектива. Но реально ничего мы с вами в этой иерархии не значим. Поэтому я не могу поверить вашему слову. Вам скажут: садить надо этого негодяя. И вы будете делать все для того, чтобы меня посадили. Как, кстати, делаете и сейчас.

– Не делаю! – зло сказал Зуев. – Пока еще не делаю! А борюсь за тебя, дурака! Потому что твоя жизнь – это наполовину жизнь моя. Понял? И пытаюсь выяснить, что с тобой происходит. А ты мне не веришь. Ну и не верь – хрен с тобой! Сиди, блядь, пока не поумнеешь, философ сраный! Гадостей насмотрелся всяких в жизни и других меря-ешь гадостями. Отсюда и твое неверие.

– Как верить, когда кругом ложь и обман?

– Вот-вот, все подлецы – один ты хороший. Очень удобная позиция, чтобы чув-ствовать себя правым. Откуда у тебя это интеллигентское слюнтяйство? Ты же рабочий человек по натуре. Чего ты полез в портреты? Они что тебя – колышат?

– Вся наша жизнь перевернута с ног на голову, – сказал с грустью Нетудыхин. – Подмена одних понятий другими, идолопоклонство, всеобщее лицемерие, ложь…

– Тебе-то какое дело до этого? Ты думаешь, что ты один только зрячий? Живи как все. Дадена тебе жизнь – радуйся. И не ковыряй носом – откусят.

– Да ведь нельзя так жить!

– Но живем же?

– Живем.

– Значит, можно. Может быть, человеку нравится так…

– Вот потому-то я и не верю вашему слову. Оно может быть выполнено, а может и нет. Честь стала необязательной.

– Я тебе сказал: это твое право – верить мне или нет. Уберешь портрет – полу-чишь свободу. Если по каким-то вдруг причинам, если вдруг, договоренность будет на-рушена, заверяю тебя, я подам в отставку. Слово детдомовца! Большего я тебе обещать не могу.

Наступило тягостное молчание. Не было стопроцентной уверенности у Нетуды-хина, что эксперимент принесет положительный результат. С другой стороны, и упускать такую возможность он не мог.

– Ну, чего ты замолчал? – спросил Зуев.

– Боюсь, что ничего не получится при таких условиях.

– А ты постарайся. Не обращай ни на что внимание. Плюнь на все. Не выйдет за первый раз – сделаем повтор. Важен результат в конечном счете.

– Ладно, – сказал Нетудыхин, – попробую. Но если обманете, портрет я верну на место.

– Согласен.

– Который теперь час?

– Пять утра.

– Выезд сегодня в два часа ночи. Все освещение на территории, прилегающей к дому быта, должно быть выключено. Это не моя прихоть. Это необходимое условие для успешного исхода дела.

– Понятно.

– Когда я буду находиться у портрета, меня никто не должен видеть.

– Не будут видеть, гарантирую.

– В течение суток после устранения портрета я должен быть выпушен на свобо-ду. Все.

Он замолчал.

– По петухам? – сказал Зуев.

– По петухам! – ответил Нетудыхин. И они, улыбаясь, неожиданно пожали друг другу руки.

Зуев громко постучал в двери.

– Папирос мне оставьте, – сказал Нетудыхин. – Я выкурился весь.

Зуев отдал ему всю пачку.

– Я надеюсь, – сказал он, стоя на пороге, – что наш разговор не окажется бле-фом.