Текст книги "Дневник 1931-1934 гг. Рассказы"

Автор книги: Анаис Нин

Мышка

Мы жили с Мышкой в плавучем домике, пришвартованном вблизи Нотр-Дам, где рукава реки извиваются подобно венам вокруг островка, сердца Парижа.

Мышка была маленькой женщиной с тоненькими ножками, большой грудью и испуганными глазами. Занимаясь по дому, она двигалась как-то крадучись, все больше молча, но иногда напевала что-то вроде песенки. Отрывка из песенки. Семь маленьких нот из какой-то народной английской песни в сопровождении лязганья кастрюль и плошек. Только начало песни, она никогда не пела ее до конца, словно звуки были тайком похищены из самых глубин сурового мира и допеть до конца было слишком опасно – услышат, и жди наказания. Жила она в самой маленькой каморке нашей баржи. Все пространство занимала кровать, оставалось совсем немного места для крошечного ночного столика, крючков для ее будничных платьев, свитера мышиного цвета и такой же серой юбки. Выходной наряд хранился в сундучке под кроватью, завернутый в тонкую вощеную бумагу. В такой же бумаге были и новая шляпка, и крохотный кусочек какого-то меха, похожего на мышиную шкурку. На прикроватном столике стояла фотография ее будущего супруга в солдатской форме.

Больше всего она боялась ходить за водой к колонке после наступления темноты. Наш плавучий дом был рядом с мостом, под которым и находилась колонка. Там бездомные умывались по утрам и спали ночью. Они и посиживали там, собравшись в кружок, болтая и куря свои самокрутки. Днем Мышка ходила под мост с ведром без всякого страха, и бродяги частенько помогали ей донести воду, за что она вознаграждала их то кусочком сыра, то обмылком, то бутылкой с остатками вина. Днем она болтала и шутила с ними, но как только темнело, бродяги начинали внушать Мышке страх.

Мышка появлялась из своей каморки одетая в наряд мышиного цвета: мышиного цвета свитер, мышиного цвета юбка и фартук. Даже ее комнатные шлепанцы были того же серого цвета. И всегда стремилась быстренько прошмыгнуть мимо, словно ей что-то угрожало – чуть что, и она юркнет в норку. Если ее заставали за едой, она опускала глаза и старалась прикрыть свою тарелку. Если, выходя из своей комнатенки, она попадалась кому-нибудь на глаза, то сразу же норовила спрятать свою ношу, словно несла краденое. Никакой кротостью нельзя было разрушить границы Мышкиного страха. Плечи ее всегда были опущены, будто под тяжким грузом, каждый неожиданный звук казался ей сигналом тревоги.

А мне хотелось как-то развеять эту ее настороженность. Я разговаривала с ней о ее доме, семье, о тех местах, где она работала до меня. Мышка, как на допросе у следователя, давала уклончивые ответы. Каждое проявление дружелюбия она встречала с подозрительностью и тревогой. Разобьет посуду и тут же начинает причитать: «Мадам может вычесть это из моего жалованья». Я объясняю, что ничего такого у меня и в мыслях нет, что это – случайность, которая и со мной может произойти. А она молчит в ответ.

Когда Мышка получила письмо, над которым расплакалась, я спросила ее, в чем дело. «Мамаша просит у меня взаймы из моих сбережений, – ответила Мышка, – я кое-чего сэкономила себе на приданое. А так-то мне деньги и ни к чему». Я предложила ей ссудить эту сумму.

Она согласилась, но эта моя щедрость совершенно сбила ее с толку.

Счастливой она себя чувствовала, если ей казалось, что никого в доме нет. Тогда она запевала свою неоконченную песню, а вместо штопки чулок принималась за шитье своего будущего подвенечного платья.

Первая грозовая туча набежала из-за яиц. Мы с Мышкой всегда ели одно и то же, не в пример порядкам, заведенным во французских домах. Она ела все с удовольствием, пока однажды, когда у меня почти не осталось денег, я сказала ей: «Сегодня просто купи несколько яиц и мы сделаем омлет». Мышка так и застыла, испуганно глядя на меня. Ни слова не произнесла, но и с места не сдвинулась. Потом побледнела и разразилась слезами. Я обняла ее, спросила, что случилось?

– Ах, мадам, – сказала Мышка, – чуяла я, что так продолжаться не может. Мы обедали вместе каждый день, и я была так счастлива. Думала, наконец-то нашла хорошее место. А теперь вы поступаете точь-в-точь, как все другие. Яйца. Не могу я их есть.

– Но раз тебе не нравятся яйца, купи что-нибудь еще. Я же не против. Я сказала о яйцах просто потому, что сегодня не при деньгах.

– Дело не в том, что я не люблю яйца. Я их любила всегда; дома, на ферме, мы съедали кучу яиц. Но когда приехала в Париж, первая хозяйка, к которой я нанялась, оказалась жуткой скупердяйкой. Вы не можете себе представить, на что это было похоже! Все у нее было на замке, она взвешивала провизию, считала каждый кусок сахара, который я клала в чай или кофе. И ворчала, что я слишком много ем. Заставляла покупать для себя каждый день мясо, а для меня были только яйца – яйца на завтрак, на обед, на ужин, каждый день, пока меня тошнить от них не стало. И нынче, как вы сказали про яйца, подумала: «Ну вот, опять начинается».

– Но ты уже могла убедиться, что я не хочу тебе делать плохо.

– Да мне и не плохо. Наоборот, мадам, мне здесь очень хорошо, и все-таки мне не верилось в свое счастье.

Я все время ожидала подвоха какого-нибудь. Может быть, вы наняли меня только на месяц и рассчитаете как раз перед летними отпусками, чтобы не оплачивать мой отпуск, а я останусь на мели именно в то время, когда в Париже невозможно найти новое место. А может, вы меня рассчитаете аккурат перед Рождеством, чтобы не тратиться на новогодний подарок для меня. Ведь все это со мной уже случалось! А однажды я служила в семье, где меня вообще не выпускали из дома. По вечерам я должна была присматривать за ребенком, а в воскресенье, когда они все уходили, мне наказывали сторожить квартиру.

Тут она остановилась. Это был единственный случай за многие недели, когда она так разговорилась. Больше я ее за яйцами не посылала. Выглядела она теперь чуть менее перепуганной, но суетилась все так же, и по-прежнему, когда она ела, казалось, она стыдится, что ее застали за этим занятием. И снова мне не удавалось преодолеть Мышкину робость. Даже когда я подарила ей половину своих лотерейных билетов, даже когда дала ей красивую рамку для фотографии жениха, даже когда вручила ей стопку писчей бумаги, застав ее за тем, что она украдкой берет мою.

Как-то раз я на целую неделю покинула баржу, оставив Мышку хозяйничать в одиночестве. После моего возвращения произошло событие, показавшее, что только чрезвычайное происшествие может заставить Мышку рассмеяться или позволит поймать ее взгляд. А случилось вот что: одна дама, прогуливаясь с возлюбленным вдоль набережной, уронила в реку свою шляпку. Дама постучалась в нашу дверь: не разрешат ли ей попытаться выловить пропажу, которую течение несло с другой стороны нашей баржи. Мы высунулись из окон и старались зацепить эту злосчастную шляпку. Я действовала багром. Мышка – длинной метлой. И так она усердствовала, что чуть было не вывалилась из окна. Все это сопровождалось хохотом, и Мышка смеялась вместе со всеми. И тут же, словно испугавшись своего смеха, поспешила юркнуть на кухню.

Прошел месяц. Однажды с кухни, где Мышка молола кофе для завтрака, до меня донеслись ее громкие стоны. Я увидела Мышку с лицом белым как полотно и скорчившуюся от боли в животе. Помогла ей добраться до ее комнатенки. Она объяснила, что у нее просто схватило живот. Однако боли делались все сильнее и в конце концов, простонав час с лишним, она попросила меня сходить за доктором. Она его знает, он живет поблизости. Меня встретила жена доктора. Да, он знает Мышку, он лечил ее раньше, но только до тех пор, пока она не поселилась на барже. Доктор, видите ли, был «grand blessé de la guerre» [177]177
  Тяжело ранен на войне (фр.)


[Закрыть]и не мог со своей деревянной ногой взбираться по шатким сходням на пляшущий на волнах плавучий дом. Нет-нет, это никак невозможно, повторяла докторша. Я объясняла, что сходни крепки, что у них есть перила, что наш плавучий дом качает только тогда, когда рядом проходит какая-нибудь тяжелая баржа, что он стоит на надежном якоре совсем рядом с лестницей и попасть на него очень легко. Я почти убедила докторшу, и она почти пообещала, что доктор придет через час.

Мы подкарауливали доктора, высматривая из окон. Наконец он появился, доковылял до сходен и остановился в раздумье. Я выскочила к нему, показала, как прочно устроены наши сходни, и он захромал дальше, все время повторяя: «Je grand blessé de la guerre». Я не могу посещать больных, живущих в плавучих домах». Однако в реку он не упал и благополучно добрался до Мышкиной каморки.

Мышке пришлось дать некоторые объяснения. Она испугалась, что забеременела, и попробовала средство, о котором ей рассказала сестра. Это был неразбавленный нашатырь, и ее теперь нестерпимо жгло внутри.

Доктор покачивал головой. Мышке пришлось раздеться. Так странно выглядели ее тощие ножонки, задранные кверху.

– Почему же ты ничего не сказала мне? – спросила я.

– Я боялась, что мадам меня уволит тут же.

– Ну что ты! Наоборот, я бы помогла тебе. Мышка застонала.

– Вы страшно рисковали, – произнес доктор. – Могли подхватить ужасную инфекцию. Если это так, надо будет лечь в больницу.

– Ох, этого никак нельзя, – взмолилась Мышка. – Узнает моя сестра, она разозлится и все расскажет матери.

– Может быть, это пройдет само по себе, но я больше ничего не могу сделать: мне нельзя впутываться в такие дела. Нам, врачам, приходится быть осмотрительными, профессия требует. Принесите мне воды и полотенце.

Руки он мыл тщательно, все время приговаривая, что во второй раз не сможет прийти и что, даст Бог, больная не подхватила инфекцию. Сгорбившись в углу кровати, Мышка с тревогой наблюдала за ответственной процедурой омовения докторских рук. A grand blesse de guerre как будто вообще не относил Мышку к нормальным человеческим созданиям. Всем своим видом он говорил ей: ты всего-навсего служанка, просто жалкая прислуга и, как со всеми вами ведется, вляпалась в беду и сама в этом виновата. А вслух он сказал:

– Просто беда для нас, врачей, с этими девицами.

Закончив омовение рук, он с решительным «Прощайте!» заковылял по сходням, а я вернулась к Мышке.

– Ты можешь на меня положиться, – сказала я. – Я тебе помогу. А теперь лежи спокойно, я о тебе позабочусь.

– Только не отправляйте меня в больницу, – захныкала Мышка. – Мать узнает. Это все случилось, потому что вы уехали, а мне одной было страшно по ночам. Я так боялась этих людей под мостом, что позволила своему парню оставаться здесь. Все это и произошло, потому что мне было страшно.

Да, все так и случилось. В страхе она юркнула в мышеловку, и пружинка щелкнула. Вот такой оказалась ее любовь: с перепугу, тайком, во мраке.

– А по правде сказать, мадам, ничего хорошего в этом и нет. Столько неприятностей потом! Влипнуть, как я сейчас, и чего ради? Не стоит овчинка выделки.

– Лежи спокойно. Я приду к тебе попозже, посмотрю, не поднимется ли у тебя температура.

Через пару часов Мышка позвала меня: «Так оно и есть! Началось, мадам, началось!»

Да, температура у Мышки поднялась, ее лихорадило. Стало ясно, что инфекцию она все-таки подцепила. Но никто из врачей не захотел прийти на нашу баржу. Как только узнавали, в чем дело, наотрез отказывались. Тем более ради прислуги. Слишком часто это случается, пора бы этим девицам, говорили врачи, научиться быть осторожными.

Я пообещала Мышке, что поговорю с ее сестрой и смогу привести убедительные доводы, если Мышка согласится отправиться со мной в больницу. Она согласилась, и я сказала, чтобы она собрала свой чемодан. При упоминании о чемодане Мышка побледнела. Она лежала неподвижно и смотрела на меня еще более испуганными глазами, чем обычно. Но я вытащила из-под кровати чемодан и положила его рядом с нею.

– Скажи мне, где твоя одежда. Потом тебе нужно взять мыло, зубную щетку, полотенце…

– Мадам… – начала Мышка и запнулась.

Потом открыла ящики ночного столика возле кровати и вывалила передо мной все вещи, которые я уже несколько месяцев считала потерянными: мыло, мою зубную щетку, полотенце, одну из моих шейных косынок, пудреницу. Так много было всякой всячины, что мне стало смешно. А с полки свисала одна из моих ночных рубашек. Я сделала вид, что ничего не заметила. Мышкины щеки пылали огнем. Она заботливо упаковала свой чемоданчик. Уложила письма своего молодого человека, свое шитье. Потом попросила меня найти книжку, ее она тоже включила в число необходимых вещей. Это оказалось «Детское чтение». Мышка вконец истрепала первые десять страниц с историями про козочек, коровок и лошадок. Она, должно быть, перечитывала каждую страницу по многу раз – так они были замусолены и посерели, как и ее комнатные туфли. Я сказала Мышке, что у меня есть для нее новые туфли. Мышка потянулась за своим кошельком, спрятанным под матрацем.

– Бог ты мой, неужели никто никогда не делал тебе подарков?

– Нет, мадам.

– Ну, хорошо, а если бы я была бедной и больной, разве ты не подарила бы мне пару шлепанцев, раз они мне были нужны?

Эта мысль вконец перепугала Мышку. Такая перемена ситуации никак не укладывалась в ее мозгу.

– Это не одно и то же, – проговорила она.

По сходням Мышку подняли на руках. Она выглядела совсем маленькой. Но настояла, чтобы на нее надели шляпку, ее воскресную шляпку, извлеченную из вощеной бумаги, и мышиную крохотную горжетку, хранившуюся там же.

В больницу Мышку не взяли. Отказались от нее.

Какой доктор наблюдал ее? Никакой. Она замужем? Нет. Кто вытравливал плод? Она сама. В это они явно не поверили и посоветовали мне поискать другую больницу. Мышка истекала кровью, лихорадка пожирала ее последние силы. Я повезла ее в другую больницу. Там Мышку усадили на скамью. Она крепко вцепилась в свой чемоданчик, а к ней снова подступили с вопросами. Откуда она приехала? К кому в Париже в первый раз поступила на место? Мышка покорно отвечала. А потом где служила? Она не могла вспомнить адрес. На этом месте допрос застрял минут на десять. А перед этим? Мышка снова ответила. Одну руку она крепко прижимала к животу.

– Она уже потеряла много крови, – не выдержала я. – К чему столько вопросов?

Хорошо, раз уж она не может вспомнить третий адрес, может быть, она вспомнит, где она работала после этого? И как долго? Каждый раз два года. Почему? – удивился человек за столом. Словно то, что она не задерживалась дольше, было в высшей степени подозрительным. Будто она была почти уличенной преступницей.

– А может быть, это вы производили аборт? – вдруг повернулся ко мне врач.

Женщина, истекающая кровью на больничной скамье, ничего для них не значила. Эти округлившиеся мокрые глазки, кусочек потертого меха вокруг шеи, панический страх, переполнявший ее. Новехонькая воскресная шляпка и драный чемоданчик, перетянутый бечевкой. Засаленный кошелек и солдатские письма между страницами «Детского чтения». Даже ее беременность, новая жизнь, зародившаяся со страху, во мраке. Панический прыжок маленького зверька прямо в капкан.

Время старьевщика

Город спит на правом боку и вздрагивает, если привидится что-то очень страшное. Негромкое похрапывание тянется из дымоходов. А ноги города торчат наружу – облака не смогли их укрыть до конца. Облака – в дырах, и оттуда летит на город белый пух. Город спит, и его мосты расстегнулись, как пуговицы на воротнике, чтобы дышалось легче. Где-нибудь зажжется свет лампы, и город скребется и почесывается, пока свет не исчезнет.

Деревья, дома, телеграфные столбы лежат на боку. А среди их корней, среди их подвалов, вдоль тяжело дышащих сточных канав, мимо работающих мусоросжигалок бродит старьевщик. Он выискивает обрывки, обрезки, остатки вещей: тряпки, газеты, жестянки, корки черствого хлеба. Он залезает внутрь, рыщет снаружи, роется своей волшебной палкой по карманам города. Снаружи и внутри, по карманам, поверх лежащей на брюхе города цепочке от часов, снаружи и внутри рукавов, по грязно-серому воротничку; все сгодится ему, вплоть до пряди чьих-то волос, до лопнувшей жилки кабеля. Лопнувшая жилка пойдет на починку мандолины. Истрепавшиеся до бахромы рукава, крошки хлеба, треснувший циферблат, табачные окурки, билет на метро, веревочка, ярлыки и марки. Старьевщик работает в тишине, среди грязи и вони.

И мешок его разбухает.

Город неспешно переваливается на левый бок, но глаза его домов все еще зажмурены и мосты распахнуты. Старьевщик трудится в тишине и никогда не посмотрит на то, что осталось целым. Его взгляд отыскивает только сломанное, износившееся, разбитое, отпавшее от целого. Целая вещь вызывает у него досаду. Куда она годится, такая вещь? Только в музей. «Просьба руками не трогать!» А вот порванный бумажный лист, одинокий шнурок от ботинка, чашка без блюдца – тут он оживляется. Их можно приспособить, в дело пустить, присобачить к чему-нибудь еще. Изогнутый мундштук от трубки – замечательно! Корзинка с отломанной ручкой – здорово! Прекрасная бутылка без пробки! Шкатулка со сломанным замком и без ключа! Здоровый лоскут от платья, шляпная лента, веер, на котором не осталось перьев, – чудесно! Прекрасен этот футляр от фотоаппарата без самого аппарата, погнутое велосипедное колесо, граммофонная пластинка, треснувшая пополам. Обрывки, обломки миров, огрызки, осколки, конец вещей и начало их преображения.

Старьевщик довольно передернул плечами. Ему попалась вещица, которой и названия не подобрать. Блестящая, круглая, непонятная. Старьевщик счастлив. Можно прекращать поиски. Город просыпается, вдыхая запах свежего хлеба. Мешок старьевщика полон. В нем есть все, даже блохи прыгают. Даже хвост дохлой кошки на счастье.

Тень старьевщика, вдвое длиннее его самого, плетется сзади. Мешок на спине у тени, как верблюжий горб. Борода – верблюжья морда. Верблюжья поступь – вверх-вниз по песчаным дюнам. Вверх-вниз меня качает на верблюжьем горбу.

И вот я на краю города. Ни деревьев, ни мостов, ни тротуаров. Голая земля. Плоская равнина, истоптанная вконец. Лачуги из прокопченных досок, оставшихся от сгоревших построек. Между ними – цыганские кибитки. Между кибитками и хижинами – тропа, такая узкая, что можно идти только гуськом. Кругом какие-то изгороди.

Внутри лачуг – тряпье, лохмотья. Постель – тряпье, стулья – тряпье. Столы – тряпье. На тряпье – мужчины, женщины и их приплод. А внутри женщин мелюзги еще больше. Скоро их очередь появиться на свет. Блохи. Локти опираются на старые башмаки, под головой – чучело оленя, глаза у чучела висят на ниточках. Старьевщик дает женщине ту самую непонятную вещь. Женщина берет ее и смотрит на поблескивающий диск, заглядывает с другой стороны. А в диске – тик-так, тик-так. «Это часы», – говорит женщина. Старьевщик, подносит предмет к уху, соглашается: тикает вроде бы как часы, но циферблат-то чистый, стрелок-то нет, время не показывает. Тик-так, тик-так, говорит, время, а который час, не скажет.

Верх у этого подобия жилья заострен, как у бедуинских шатров. Цветочный горшок на пороге. Цветы – бисеринки на железном стебле – сорваны со склепа. Женщина их моет, они проржавели.

Мелюзга, сидящая в грязной жиже, пробует пустить по ней корабликом драный башмак. Женщина режет нитку половинкой ножниц. Старьевщик изучает газету сквозь треснувшие очки. Детишки идут к роднику с прохудившимися ведрами. Когда они приходят обратно, ведра пусты. Старьевщики сгрудились вокруг содержимого своих мешков. Вываливаются гвозди, куски черепицы, дорожный указатель со стершимися буквами.

А из-за цыганских повозок появляется человеческий торс. Туловище на подпорках, с головой свернутой набок. А куда делись руки и ноги его? Может быть, они под ворохом тряпья? Может быть, его выкинули из окна? Обломок человека, обнаруженный на рассвете.

Сквозь щели в стенах доносится треньканье мандолины с одной струной.

Старьевщик смотрит на меня своим вытекшим глазом. Я подбираю корзину с выбитым дном. Ободок шляпки. Подкладку от пальто. Ощупываю себя. Все ли у меня цело? Руки? Ноги? Волосы? Глаза? А что с подошвами ног? Я разуваюсь, чтобы увидеть их, ощутить. Смеюсь. То, что приклеилось к моей подошве, – какой-то осколок.

Совсем дрянь, но переливается, как пыль.

Пошел дождь. Я хватаю скелет зонтика. Сижу на груде пробок, от них пахнет вином. Мимо идет старьевщик, в его руке – черенок ножа. Он тычет этим черенком в сторону тропинки. Она усыпана пустыми устричными раковинами. А в конце ее – мое голубое платье. Я уже давно оплакала его смерть. Я танцевала в нем, когда мне было семнадцать лет, танцевала, пока оно не истрепалось вконец. Я пробовала как-то поправить его, но ничего нельзя было подделать. И я не смогу снова оказаться в этом платье. Я здесь, оно там, и я навсегда рассталась с голубым платьем, моим любимым платьем, в котором я танцевала прямо на свежем воздухе и упала в нем на землю, потому что у меня сломался каблук, сломался каблук, когда мы с моим любимым взбирались на холм и все время горячо целовались. И была дождливая ночь, и на мне было мое голубое платье.

А где все другие вещи, проговорила я, где все они, смерть которых я уже оплакала?

Старьевщик протянул мне мой молочный зуб и прядь моих волос. А потом он зарылся в груду старья, и когда я попробовала поднять его, то подняла старое огородное пугало с рукавами, набитыми соломой, и в высокой шапке, продырявленной пулей.

А старьевщики сидели вокруг костра, сложенного из оторванных ставней, оконных рам, привязных бород, лошадиных хвостов, обрезанных по весне веток деревьев. Здесь же сидел и калека, сидел на своих культях, а подпорки лежали за его спиной. Из лачуг и кибиток подошли женщины со всей своей мелкотой.

– Можно ли что-нибудь выбросить навсегда? – спросила я.

Старьевщик усмехнулся уголками рта. Половинка улыбки, обломок улыбки. А потом они начали петь.

Сначала, правда, дохнуло чесноком, развешенным в их жилищах наподобие китайских фонариков, а уж потом зазмеилась песня:

 
А ничто не умирает,
Просто образ свой меняет.
Все новые вещи – из старых вещей.
И новый шнурок был старым шнурком,
И новый мешок был старым мешком.
И новый горшок был старой жестянкой,
И новый чулок был истлевшей портянкой.
Все новые вещи – из старых вещей.
И новый платок – из старых пеленок,
И наш мужичок – это старый ребенок.
И новое мыло – лишь старые кости.
Все новое – это не новое вовсе.
Не новое вовсе, не новое вовсе.
 

Всю ночь пели старьевщики свое «не новое вовсе, не новое вовсе, не новое вовсе», пока я не заснула, а потом и меня подняли и бросили в мешок со старьем.