Текст книги "Дневник 1931-1934 гг. Рассказы"

Автор книги: Анаис Нин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

Он сразу же создает вокруг себя климат свободы и расслабленности. Когда смеется, он покачивает головой по-медвежьи. Он может совершенно раствориться в толпе в шляпе набекрень, со своей волочащейся походкой, со своей улыбкой. Он сидит, как рабочий перед своей выпивкой, объясняется с официантом, и каждому становится с ним легко. Простое слово «хорошо» он произносит так, что вся комната начинает светиться. Он весь отдан настоящему времени. И берет все, что дают.

Как-то под вечер Генри приехал в Лувесьенн. Он только что прочитал несколько страниц из моего детского дневника. «Теперь я вижу тебя одиннадцатилетней девочкой». Я занервничала так, словно эта девочка пряталась до сих пор где-то в тайном месте и вот теперь ее обнаружили. Как же мне изгнать эту нечистую силу? А Генри между тем явился предо мной другим, сентиментальным Генри, благоговеющим и напуганным. И тогда я сделалась ироничной, насмешливой, мудрой и стала дразнить его.

И вдруг он спросил: «А черные бумажные чулки все еще на тебе? И где корзинка, в которой лежит дневник?»

Нет от этого лекарства. Я поставила перед ним эту девочку такой живой, что теперь она будет существовать сама по себе.

Генри получил телеграмму от Джун: «Скучаю по тебе… Надо поскорее увидеться» и разозлился.

– Чего ты злишься?

– Не хочу, чтобы она приехала и снова начала меня мучить.

– А я боюсь, Генри, что она приедет и прикончит нашу дружбу.

– Ты ей не сдавайся, сохраняй свой великолепный здравый смысл, будь с ней строже.

– То же самое я могу сказать тебе. Только твоя мудрость не приносит тебе пользы.

– В этот раз все будет по-другому.

Неужели Генри наконец осознал, что он человек подлинного таланта и творческого воображения?

Знаю я все его чертовы выходки, знаю, что он нищенствует, занимает там и тут деньги, попрошайничает, но я знаю того Генри, которого нет в его книгах, которого не знают ни Джун, ни Фред. Я не слепая. Он показал мне другого себя. Когда он прячет под шляпой свои редеющие на макушке волосы, он выглядит как бесшабашный тридцатилетний малый, а снимет шляпу – и вот он лысеющий профессор, серьезный, в очках…

В кухне появляется Фред. Кухонный стол завален рукописями, книгами, записями. Как только вы сядете к столу, там уж ничего нельзя будет передвинуть. Все трое мы смотрим на карту Европы, и Фред показывает места, где им с Генри хотелось бы побывать.

Я прошу Генри написать что-нибудь в мой дневник.

Он пишет:

«Мне представилось, что я теперь очень знаменитая личность и надписываю кому-то одну из своих книг. Так что я пишу уверенным почерком и малость высокопарно…»

Трехэтажный особняк доктора Альенди с маленьким палисадником перед домом и с садом позади, с кухней на первом этаже, приемной и кабинетом на втором и спальнями на третьем напоминает дом, в котором мы жили в Брюсселе, когда мне было восемь и девять лет. Похож он и на тот дом в Пасси, где сейчас живет мой отец, на тихой аристократической улице, с садовниками, ухаживающими за растениями, шоферами в машинах, поджидающими своих хозяев; на таких улочках не играют дети и сюда не пускают нищих.

Когда я в первый раз подошла к дому, окна были открыты и был виден верх книжных полок. Мне сразу же вспомнились книжные полки в кабинете моего отца в Брюсселе, где я проводила часы, когда отца не было дома. На кресло, в котором я читала, можно было поставить стул и дотянуться до верхних полок с книгами, бывшими для нас под запретом. Тогда я читала Золя, половины я не понимала и долго удивлялась, почему застигнутых взрывом в шахте любовников нашли так тесно сплетенными друг с другом, что не смогли разомкнуть их рук. Или почему дама, которой давали на ночь снотворное Монте Кристо, позже оказалась беременной. Эти белые пятна мне невозможно было заполнить. Но я все равно читала.

Когда мы в первый раз приехали в Париж, мы поначалу сняли холостяцкую квартиру некоего мистера Хансена, американца, уехавшего на лето. Ничего другого мы найти не смогли. Он оставил свою одежду, книги и всякие другие пожитки в чулане. Пытаясь навести порядок, в один прекрасный день я очищала полки и на верхней, в самом темном углу наткнулась на стопку французских книжек в мягких обложках. Я стащила их вниз, просмотрела и поняла, что эти отвратительные рисунки с голыми бабами нельзя держать где попало, а то, не дай Бог, мать или Хоакин наткнутся на них.

Одну за другой я прочитала все эти книжки, оказавшиеся для меня совершенно в новинку. В Америке я ни разу не встречалась с эротической литературой. А здесь были рассказики, купленные у знаменитых букинистов на набережных Сены. Они меня ошеломили. Я была совсем несведуща до того, как начала читать эти книжонки, но после, наверное, не осталось ничего, чего бы я не знала о сексуальных подвигах. Одни из этих книжек были совсем недурно написаны, другие имели чисто информативный характер, третьи поразили меня настолько, что их невозможно было забыть. Мои познания в эротике поднялись на много ступеней.

И эти книги подействовали на мое восприятие Парижа, которое было до тех пор чисто литературным. Они раскрыли мне глаза, повлияли на другие органы чувств, они сделали меня более восприимчивой, так что предо мной предстали въявь maisons closes, кварталы красных фонарей, проститутки на бульварах, мне стали понятны опущенные посреди дня шторы на окнах, отели с номерами на час, роль парижских парикмахеров (великих сводников), и я согласилась с существованием разницы между любовью и удовольствием.

Далеко было до этого моему первому методу просвещения, когда в Нью-Йоркской публичной библиотеке я читала, чуть ли не в алфавитном порядке, книгу за книгой, и ни одна из них не могла стать мне путеводителем.

Холостяцкие книжки мистера Хансена были иллюстрированы, и многие рисунки были цветными, частью стилизованными под прошлый век, частью выполненными в современной манере. Я познакомилась с высокими сапогами, хлыстами, поясами, черными чулками, штанишками с оборками, альковами, зеркалами в потолке, смотровыми глазками в стенах и другими аксессуарами разнообразной эротики.

В те дни, заметив в незанавешенном окне обнимающуюся пару, я дрожала их дрожью, предвкушая чужое наслаждение. Во мне проявилось такое чутье, что, бывая в гостях, я могла угадать, какие супружеские пары верны друг другу, а какие супруги развлекаются на стороне, и часто даже вычисляла любовницу или любовника. Словно во мне открылось шестое чувство восприятия любовных вибраций и токов между людьми. Я ошибалась редко. Я могла определить присутствие любовного желания, словно sourcier [30]30
  Человек, способный определять местонахождения подземного источника (фр.)


[Закрыть].

Я привыкла к виду гостиничных номеров, глубоких альковов, ужинов за полночь, к разнообразию роскоши или к полному ее отсутствию.

Мои знания жизни были заимствованы главным образом из литературы, и не удивительно, что позже, когда я уже вступила по-настоящему в жизнь, «происходящее» иной раз казалось сценами из романов, а не из той жизни, которой я жила, в иных комнатах я узнавала те, что я уже видела в книжках мистера Хансена.

Книги доктора Альенди, как я могла видеть по их обложкам, касались той же темы, но, увы, классификация отличалась. То, что под заголовками книг из библиотеки мистера Хансена называлось наслаждением, у доктора Альенди характеризовалось как патология, садизм, мазохизм, извращения, аномалиии т. п. Мне было удивительно, как это доктор Альенди, рассматривающий сексуальные привычки своих пациентов лишь как патологию и клинические случаи, сохранил еще интерес к сексу.

Еще и сегодня, входя в любой гостиничный номер, я не могу сдержать дрожь предвкушаемого наслаждения, рожденную во мне знакомством с книжонками мистера Хансена; именно тогда, я думаю, мне стали нравиться проститутки, и я поняла, почему Генри их любит. Изучение этих книжек заполнило белые пятна в романах Золя. Мужчина, встретивший смерть в объятиях проститутки, – врачу с трудом удалось оторвать его от нее… Нет, грошовые романы были куда информативнее.

Я начинаю замечать, как оживляется доктор Альенди, я вижу его теперь и в явно приподнятом настроении. Сначала я поговорила с ним о статье, которую он дал мне править, она показалась мне трудной для понимания. Мне надо было заняться исследованиями о черной чуме, на этом материале он хотел развернуть свою идею смерти. И он подсказал мне простейший путь работы над этой статьей.

Чтение его книг подняло его в моих глазах. Он не поэт, но в нем есть здравый смысл и способность к блестящим догадкам. Особенно в теме судьбы, которая является внутренним делом человека, и потому ее можно изменить, ею можно управлять. Удивительно удобная концепция.

Я рассказала ему свой сон: прекрасно одетая, я нахожусь в огромном зале. Там король, ему хочется танцевать со мной, он влюблен в меня. Он шепчет мне на ухо нежные слова. Я очень счастлива, я смеюсь. Я даже танцую одна, чтобы все видели, как я хороша и как прекрасно умею танцевать. Потом я еду домой в карете, и мое широкое пышное платье еле умещается в ней. И начинается жуткий дождь. Дождевые капли просачиваются в карету, платье мое намокает. Карета движется все медленнее, она уже плывет по воде. Мне хочется назад, в замок. Хотя я ничего не имею против воды.

Доктор Альенди объяснил, что любовь короля означает победу над моим отцом. Движение в воде – это погружение в бессознательное (вода – символ бессознательного), может быть, воспоминание о внутриутробной жизни.

Я ощущаю себя любимой, плодородной, плодотворной.

Доктор Альенди говорит, что, кажется, мне уже нет в нем нужды. Но он считает своим долгом указать, что, входя в мир Генри Миллера, мир бедности, богемы, жизни как придется, я все более отдаляюсь от мира моего отца, роскоши, светской жизни, эстетичности, покоя, аристократических друзей и т. п.

Но мир Генри – мир искренний. Мне никогда не нравились отцовская суетность, его страсть к роскоши, его салонная жизнь, любовь к титулам, гордость своим аристократическим происхождением, его щегольство и тщательно продуманные знакомства.

20 мая 1932

Концертный зал – белый с золотом, «зал Шопена». Красные плюшевые сиденья стульев. Здесь будет играть мой брат Хоакин. Зал небольшой, и отцу моему захотелось стоять у дверей и принимать гостей, словно он сам устроитель этого концерта. Он понимал, как прореагирует на это моя мать, но не мог устоять против искушения позлить ее, чтобы испортить ей настроение на глазах у публики, в присутствии своих друзей. Все это закончилось тем, что Хоакин отправил ему следующую записку: «Будь любезен, займи свое место так же, как любой другой, иначе я тебя выставлю из зала». Порядок был наведен, но настроение перед концертом у Хоакина испортилось. Он заметно нервничал и, когда вышел к роялю, был бледен и напряжен. Но потом справился с собой и играл блестяще. На него просто обрушились аплодисменты.

Генри сидел на балконе, и я не могла его увидеть. Но я пригласила доктора Альенди, и, хотя музыку ему предстояло услышать не совсем традиционную, он приглашение принял. Когда я увидела его, идущего с женой по проходу, меня поразил его рост, он башней возвышался над всей публикой. Наши взгляды встретились. Глаза у него были грустные, выглядел он очень серьезным и задумчивым, но именно таким он мне нравился; я была тронута тем, что он пришел.

В антракте Генри спустился в зал. Он как-то робко стоял среди толпы. Мы пожали друг другу руки. Он показался мне странным, непривычно сухим и сдержанным. А когда я наткнулась на отца, мы обменялись формальными поклонами и едва заметными улыбками. Уж не доктор ли Альенди внушил мне такую строгость? Но все-таки в тот вечер я ощущала, что во мне сидит по-прежнему перепуганная девочка, хотя женщина Анаис лучезарно улыбалась всему и всем. Зато доктор Альенди выглядел каким-то пришибленным, таким он никогда не бывал в своем кабинете. Его, очевидно, поразило мое вечернее платье, высокая взбитая прическа в локонах, вся моя осанка. А мне хотелось спрятаться под своей бархатной накидкой. Тяжелым грузом казались мне мои рукава с буфами, хотя они и были воздушно-легки. Гипнотическое сияние бесчисленных ламп, множество людей, восторженные похвалы в адрес Хоакина, светская болтовня – я устала от всего этого. Я увидела в дверях холодное, бледное, аристократически надменное лицо моего отца, и все мои детские тревоги пробудились во мне, словно вот-вот, как тогда, разгорится сражение между моими родителями. (Позже отец признался мне, что он специально напустил на себя такой вид.)

Я вырезала из газеты фотографию доктора Альенди. В машине, по дороге домой, Хоакин укутал меня своим испанским плащом.

Доктор Альенди сказал Маргарите, что я очень интересный субъект, очень восприимчива и живо реагирую на все. Так что я почти вылечилась! Но на концерте я попыталась поразить доктора Альенди тем, что раскрывала перед ним какую-то потаенную часть своего настоящего «я». Во мне все еще есть что прятать. Я все еще не даю каждому узнать меня до конца. А вот Генри я все-таки дала прочитать мою красную тетрадь. Но это в виде исключения. Что-то обязательно должно оставаться тайной, как в случае с Джун.

После концерта Генри написал мне письмо:

«Я был ослеплен, Анаис, твоей красотой. Ты оставалась среди всех, как настоящая принцесса. Ты была инфантой Испании, таких я не увижу больше. Так много разных Анаис ты уже показала мне, а теперь вот еще одну. Знаешь ли, что сказал мне Фрэнкель [31]31
  Фрэнкель Майкл(1895–1939) – литератор и предприниматель, сдружившийся с Миллером в начале тридцатых годов (Борис в «Тропике Рака»). В середине тридцатых годов способствовал публикации некоторых произведений Анаис.


[Закрыть]?

«Я никак не ожидал увидеть женщину такой красоты. Как могла такая женственная, такая великолепная женщина написать книжку о Лоуренсе?» А я разыскивал в толпе твоего отца и думаю, что узнал его. По длинным черным волосам. Он очень похож на Сеговию [32]32
  Сеговия Андрес(1893–1987) – выдающийся испанский гитарист и педагог. В детстве обучался игре на фортепиано, скрипке и виолончели, одновременно с этим самостоятельно изучал игру на гитаре. Помогало ему слушание народной музыки, игра фламенко и изучение нотной литературы. В 1909 году состоялся первый концерт Сеговии, но мировая слава пришла к нему в 1924 году, после концерта в Париже.


[Закрыть]. Ты принадлежишь к другому миру. И я не нахожу ничего в самом себе, что могло бы тебя заинтересовать. А мне ты кажешься полной фантастикой. И все время откалываешь номера, играешь со мной во всякие жестокие игры».

Наконец-то я закончила статью для доктора Альенди. Надо было перевести его формулы с французского на английский, подобрать цитаты из его книг, скомпоновать его заметки для какого-то американского журнала. Мне пришлось основательно познакомиться с предметом статьи, а так как этим предметом была смерть, самая глубокая и трудная тема в психологии, мне понадобилось немало дней на усвоение материала. Несколько раз я порывалась бросить все и признать свое поражение и просто была счастлива, когда все-таки выполнила работу.

Я принесла доктору Альенди статью и сказала: «Давайте сегодня без анализа. Давайте разговаривать о вас. Я в восторге от ваших книг. Давайте поговорим о смерти».

Доктор Альенди согласился. Потом мы перешли к обсуждению концерта. Он сказал, что отец мой выглядит совсем молодым человеком. А Генри напомнил ему Жоржа Гроса [33]33
  Георг Гросс – псевдоним немецкого художника Георга Эренфрида(1893–1959) работавшего в острогротесковой манере.


[Закрыть].

Мягкий и в то же время… Может быть, Генри – латентный гомосексуал?

– Статью вы сделали хорошо, – похвалил доктор Альенди, – но почему вы отказываетесь от анализа?

А в самом деле – почему? Оттого ли, что он завоевал мое доверие, оттого ли, что я начала полагаться на него, оттого ли, что я позвала его на концерт из-за боязни скандала между моими родителями?

Д-р Альенди: – Как только вы начали чувствовать свою зависимость, вы заработали, чтобы дать процессу обратный ход и заставить уже меня нуждаться в вас. Вот тогда вам станет комфортно. Вам необходимо чувствовать себя победительницей, потому что вы сама побежденная. Что вы думали обо мне на концерте?

Анаис: – Я удивилась печали в ваших глазах, ведь как-никак вы сделали меня сильной, а тут, среди всей этой публики, вы выглядели совсем неуверенным. И более человечным, как тот, кто порой чувствует себя несчастным.

Д-р Альенди: – Вам нужно было найти мою слабость…

Анаис: – Да ведь быть несчастным – не значит быть слабым! Я люблю всех своих друзей, но когда они в беде, моя любовь вырастает до нежности.

…Чтобы помогать Генри, я экономлю на одежде, на развлечениях, отказалась от садовника, обхожусь менее изысканной едой.

Обрисовываю доктору Альенди жизнь, которую ведут Генри и его друзья. Фред зарабатывает поденщиной в газете, подцепляет на улицах молоденьких девиц, обхаживает их, хочет быть первым. Я рассказываю, как они принимают приглашения на обед от кого угодно, как они берут в долг без отдачи, клянчат, пускаются во все тяжкие, чтобы прожить. Майкл Фрэнкель скупает нераспроданные, ничего не стоящие книжки вроде устаревших безнадежно словарей и справочников и сбывает их монашкам в глухих монастырях на Порто-Рико.

Доктор Альенди начал терзать меня, говоря о контрасте между жизнью Генри и жизнью моего отца – той жизнью, в которой я росла. Мы знались только с талантливыми людьми, с избранным обществом, с музыкантами, писателями, профессорами.

Но мне нравится эта босяцкая жизнь Генри. Она кажется мне подлинной. А что втолковывает мне доктор Альенди? Что я ушла на другой конец света, к противоположному полюсу, забыв о своем отце, отрекшись от его образа и его ценностей? Да мне плевать на все то, чему он придает такое значение: на силу воли, умение управлять своими чувствами, на культ успеха, эстетизма, на элегантность, на светские, аристократические ценности, на всю эту буржуазность.

Что может сказать мой отец о разнокалиберных блюдцах, чашках с отбитыми ручками, разбросанных окурках, столах, покрытых линолеумом, что он может сказать о мебелишке, тоже разнокалиберной, набранной с бору по сосенке, о жалких диванных подушках, о ковриках, о посуде от Вулворта [34]34
  Магазин дешевых вещей.


[Закрыть]?

Да, я забредаю с Генри и Фредом или с другими друзьями Генри в такие кварталы, куда никогда не заглянет мой отец, сижу в барах, куда он ни за что не войдет, разговариваю с людьми, которых он не пустит на порог своего дома.

Фрэнкель любит мой дом, мой очаг, идею дома, как основы всего, сердцевины, фундамента. Генри, скиталец по натуре, посмеивается над суждениями Фрэнкеля, что дом – это необходимое условие творчества, что всякие коловращения и блуждания мешают росту и ничуть не расширяют горизонт, но тот чуть ли не со слезами на глазах говорит о том, как он сделает из дома основу всего, как будет туда приглашать интересных людей со всего света, как сделает из них символы.

– Почему символы? – удивляется Генри.

– А потому, что только так можно их удержать. Как идея они уже принадлежат вам, вросли в вашу жизнь. Но как люди во плоти и крови они… ну, как бы это объяснить… Скажем так: современная жизнь не способствует долгой дружбе.

– А зачем их удерживать? – спрашивает Генри. – Я никогда никого не удерживаю.

– О, вы живете без всяких правил, без цели. Такая уж у вас роль – просто плыть по течению, поворачивать в любую сторону, не сверяясь с компасом. Вам и надо оставаться существом сумасбродным, без руля и без ветрил. И ваше сумасбродство по-своему логично. Но кому-то придется за вами присматривать, заботиться о вас…

– Я буду заботиться, – вмешалась я в их разговор.

Что-то во Фрэнкеле, напоминавшее Фауста: маленькая бородка, узкое лицо, средневековый плащ, чувственный рот. У него было хитроватое, лисье выражение лица и хилое тельце недокормыша. Но его слабые руки не знали устали, они указывали направление, они утверждали нечто, вздымая острый указательный палец. Порывистая, страстная жестикуляция актера романтического театра вовсе, казалось, не пристала его тщедушной фигуре, а вот поди ж ты… Он написал эссе о Вертере, вернее, о смерти, да и сам мог быть Вертером. Только ему не требовалось совершать самоубийства. Он уже был мертв. Я никогда не встречала человека, до такой степени иссохшего изнутри, такого мертвого заживо.

«Расти!» – говорил он, прижав руки к груди в молитвенном жесте, а потом резко тыча пальцем в пространство. Генри никогда особенно не задумывался ни о жизни, ни о смерти. Но он тянулся к людям, чьи концепции сам не разделял. Сначала это был Уолтер Лёвенфельс [35]35
  Левенфельс Уолтер(1897–1980) американский поэт, автор нескольких книг, частью в соавторстве с М. Фрэнкелем. В 30-е годы жил в Париже.


[Закрыть], а вот теперь Фрэнкель. У Фрэнкеля своя система мыслей. Он весь погружен в размышления. В абстракции. По-моему, это ужасно. Я могу понять его стремление к Генри, но стремление Генри к нему мне совершенно непонятно. Фред Фрэнкеля терпеть не может; Фрэнкель постоянно изобличает Фреда в нечеткости мысли.

У меня ощущение, что первоначальный толчок разбил меня вдребезги, я как расколотое зеркало. Все кусочки разлетелись и живут сами по себе. Но живут, не умирают от этого удара (как это случается со многими женщинами, которых убивает измена, которые одевают траур, совершенно отрекаются от любви и больше не идут на контакт с мужчинами), пусть разделенные на несколько сущностей, живущих каждая своей собственной жизнью. И не страх удерживает меня от собирания себя в одно целое. Просто существует женщина по имени Анаис, которая не умеет собрать вместе все части и может слепо поклоняться кому-нибудь, любить и все равно оставаться одинокой и разделенной.

И доктор Альенди видит это, понимает, что есть одна Анаис, живущая интересами домашней жизни в Лувесьенне, исправно несущая свои обязанности, преклоняющаяся перед матерью, перед братом, перед своим прошлым. И есть другая Анаис – завсегдатай кафе, живущая жизнью искусства, не знающая времени, не бегущая прочь от отца, для которой ценности искусства превыше всех других. Потому что писательство для меня – всеохватность безгранично расширяющегося мира.

Может быть, я люблю мать, а отца не люблю.

Они увидели друг друга в первый раз в музыкальном магазине в Гаване, на Кубе. Отец прибыл туда из Барселоны, спасаясь от военной службы. Владелец магазина позволял ему заниматься на фортепьяно в задней комнате. Отец был тогда девятнадцатилетним юношей, темноволосым, голубоглазым, со смуглой чистой кожей, коротким прямым носом, ослепительными зубами и прекрасными манерами.

Моя мать была светской девушкой. Ее отец занимал пост генерального консула Дании в Гаване. Мать считалась когда-то одной из самых блестящих невест Нового Орлеана и происходила из хорошей французской семьи. В Гаване они жили на Малеконе, широком проспекте, идущем вдоль моря. В двадцать семь лет мать все еще не была замужем. Она растила трех своих сестер и троих братьев, после того как ее матушка сбежала из дому. Она носила англизированное имя Роуз, но все называли ее Роза, на испанский манер. У нее был чудесный голос, и она училась вокалу. В ее сундуках я еще видела платья, которые она носила в молодости: все в кружевах, с длинными кружевными рукавами и стоячим воротничком с двумя тоненькими костяными пластинками, подпиравшим подбородок. Плечи в буфах, талия ужасающе узкая (девушки того времени затягивали друг на дружке корсеты до тех пор, пока не начинали задыхаться, и танцевать они могли только на пустой желудок, такая тугая была шнуровка корсета. Немудрено, что в те времена так часто падали в обморок). На улице мать появлялась с белым кружевным зонтиком. У нее была несколько полноватая фигура и живой темперамент; она была энергичной и неунывающей. В свои двадцать семь лет она еще ни разу не влюблялась, к ней безуспешно сватались богатые и титулованные мужчины, дипломаты и военные.

Делая вместе с сестрой покупки в музыкальном магазине, она услышала звуки фортепьяно. Хозяин разрешил девушкам пройти в заднюю комнату. И они увидели моего отца. Он играл «Лунную сонату» Бетховена, а потом Шопена. Шопена он играл особенно проникновенно и нежно. Для матери моей это была любовь с первого взгляда, а что касается отца, я так и не могла понять. Правда, однажды он мне сказал: «Сестра Розы была покрасивее ее, но в Розе чувствовались сила, смелость, решительность, как раз то, в чем я нуждался».

Молодой человек был приглашен в гости, хотя у него и не было подходящего для визита в такой дом костюма. Моя мать сообщила, что это пришел ее будущий учитель пения. Семья была не в восторге от такого знакомства. Дед мой просто пришел в отчаяние. Но влюбленная девушка стойко выдержала семейный натиск и вскоре стала женой нищего музыканта. Этот род занятий не имел никакого престижа на Кубе, и для семьи этот брак казался позором. Молодые отправились искать счастья в Париж, где через год родилась я. И все-таки мой дед регулярно посылал им деньги, а в качестве свадебного подарка презентовал концертный рояль.

Почти десять лет мои родители не возвращались на Кубу, пока дедушка не заболел раком. Тогда только что родился названный в его честь мой брат Торвальд. Мать подхватила его и меня и поспешила в Гавану, в дом на Малеконе. Отец появился позже и все время пребывания на Кубе посвятил попыткам соблазнить младшую мамину сестру. Я в это время подцепила тифоидную лихорадку и чуть было не умерла. Моя мать была единственным человеком в доме, который решился позволить доктору сделать ее отцу инъекцию, чтобы облегчить невыносимые страдания. Ее любовь была отважной и решительной.

Хоакин, Роза и другие

В конце этой главки Анаис впервые заговорила о прошлом своих родителей и родных, а мы начнем с этого наш комментарий к записям от 20 мая 1932 года.

Процитируем коротенькую статью из «Музыкальной энциклопедии» (Москва, 1976): «НИН-И-КАСТЕЛЬЯНОС Хоакин (29 сентября 1879–24 октября 1949) – кубинский композитор, пианист, музыковед. С 15-летнего возраста выступал как пианист в Испании, во многих странах Западной Европы и Южной Америки. С 1902 года жил в Париже, где занимался у М. Мошковского (фортепиано) и в «Схола канторум» и у В. д'Энди (композиция). В 1906–1908 годах преподавал в «Схола канторум», в 1908–1910-х – в Берлине. В 1910 году основал в Гаване консерваторию и концертное общество. С 1913 года работал главным образом в Париже и Брюсселе; в 1939 году возвратился на Кубу. Большинство инструментальных сочинений Н. отмечено национальным колоритом, значительный интерес представляют его обработки испанских песен. Н. – видный фольклорист, автор исследований в области старинной испанской музыки. Составитель сборника для фортепиано из произведений испанских композиторов XVI–XVIII вв. Последние годы жизни провел на Кубе, профессор Гаванской консерватории».

Этот краткий «послужной список» – необходимое, на наш взгляд, дополнение к тому, что уже рассказала и еще расскажет о своем отце. А вот мать Анаис – Роза Нин-Кульмель (1871–1954) такой блестящей музыкальной карьеры не сделала. В Европе она иногда выступала вместе с мужем в концертах, но, переехав после развода в Нью-Йорк, она через несколько лет увидела, что концертная деятельность в Америке еле позволяет сводить концы с концами. Ей необходимо было вырастить троих детей, и она решила зарабатывать, организовав торговлю готовым платьем преимущественно для состоятельных кубинцев Нью-Йорка. А потом – заботы о детях, беспокойство по поводу музыкальной карьеры Хоакина-младшего (она удалась, и он стал, пожалуй, не менее известным, чем его отец), ярое неприятие образа жизни дочери (это уже в Париже). Только и было у этой энергичной и жизнелюбивой женщины счастливых лет что первые годы жизни с любимым, хотя и ветреным супругом…

Анаис – семейное имя Кульмелей, так звали и тетку и бабушку со стороны матери. Анаис Вордигё (в замужестве Кульмель) была лихой женщиной: в далеко не юном возрасте, будучи матерью семерых детей, она бросила их и мужа, совершив романтический побег с одним из своих многочисленных любовников.

Муж этой отчаянной бабушки, патриарх семейства Торвальд Кристенсен, прибавил к своему имени вторую фамилию Кульмель, когда в 1891 году прибыл на Кубу из Дании (поработав на датской дипломатической службе во Франции, на Гаити и в Новом Орлеане). Оставшись без жены, он с помощью старшей дочери Розы сумел вырастить своих детей, дочерей (за исключением одной) выдал удачно замуж, а сын его и тезка Торвальд Кульмель унаследовал в двадцатидвухлетнем возрасте после смерти отца в 1907 году его должность. Добавим еще, что и дед Анаис и мужья ее теток были людьми весьма состоятельными.