Текст книги "Мертвые сыновья"

Автор книги: Ана Мария Матуте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)

●

Мигель улыбнулся черной пустоте. В этой улыбке была и боль и возмущение против тьмы, против окружавшей его липкой и гнетущей земли. «Хотел бы я здесь увидеть Фернандо и всю компанию… Жалкие дураки». Да, это были дураки, но дураки безобидные, несмотря ни на что. Захоти – он мог бы положить их на лопатки. «Май, где ты, Май…» Они даже не подозревают, что с ним. Может, Май, иногда и вспоминает его. Да, он уверен: Май, и Фернандо, и Хосе Мариа думают о нем. «Потому что я исчез так же, как и появился… Я стал загадкой. Я хорошо вышел из игры. Так было лучше, они даже и не подозревали…» Что-то светилось в темноте, какое-то необыкновенное фосфоресцирующее свечение. Его немного пугал этот странный свет, и он закрыл глаза. «Наверное, это кусочки каких-то камней или крошечные косточки… а может, еще что-то. Я слышал: в земле много всяких вещей, которые светятся в темноте».

Глава десятая

Яростный, жестокий дождь полосовал землю. Моника, прислонившись лбом к окну, смотрела, как плотные струи воды стегали траву на лугу, собирались в красноватые лужи. А дальше, за каменной стеной, поднялась, вспенилась река. Исхлестанный камыш блестел в лучах угасавшего вечера ярко-красным блеском. «Цыганский камыш… Танайя говорила: из молодого камыша плетут корзины. Она тоже умеет, но у нее не хватает на это времени». Запотевшее от дыхания стекло закрыло луг и заслонило свет.

– Отойди от окна, – проговорила Исабель. – Иди сюда, я зажгла лампу.

Моника медленно подошла к столу.

– Без чулок, поздней осенью, – продолжала Исабель, глядя на нее укоризненно. – Ты знаешь, я не люблю, когда ты без чулок. Даже девушки из деревни в твои годы не ходят с голыми ногами. Ты слышала, что говорил священник с амвона. Ты, сеньорита, должна быть примером.

– Они мне мешают, – ответила Моника. – Всегда рвутся в кустах. Не люблю я их.

– Тебе нечего делать в кустах. – Исабель не спускала с нее внимательного взгляда.

На маленьком, покрытом бархатной скатертью столике светилась зеленая фарфоровая лампа. Стояла корзинка для рукоделия, лежали ножницы, наперсток, нитки… Сидя в своем кресле, Исабель чинила белье. Там же, на столе, были отложены вещи и для Моники. Опять штопка, шитье… Пахло свежим бельем, еще холодным и хрустящим. Моника почувствовала в желудке странную боль. Потом боль как-то чудно стала опускаться вниз. «Его не было вчера. И Люсию я не видела. Никто не вышел ко мне, никто ничего не сказал…» Было поздно, и она быстро вернулась домой. Она никого не видела, ни с кем не разговаривала. «А вдруг он не придет и завтра, не придет никогда». Эта мысль не давала покоя.

Целый день она была дома, помогала Исабели. Потом в их час пошел дождь и удержал ее в комнате. Еще на день откладывалась встреча. «Наверняка они не ходили на работу и на реку тоже. Нечего там делать…» А ее почему-то неудержимо тянула земля. Дикая, набухшая от дождя, земля звала к себе. С детства слышала Моника этот страстный зов. Она убегала босиком, вырывалась внезапно, как крик, и ничто не могло ее удержать. Ни резкие слова, ни угрозы, ни наказания. В дождь, в бурю она бежала к земле, сама не понимая зачем. В вымокшем платье останавливалась где-нибудь и, вздрагивая от молний, слушала недвижную тишину леса. Было холодно и жутко, но широкая земля властно влекла, и она не могла уйти. За ней посылали Дамьяна или Марту, со старым зонтом и угрозами: «Ай, доиграешься, девчонка… Ай-ай, сеньорита Моника… Ай-ай, шальная девчонка, что тебя ждет…» Так было всегда. А в этот вечер голоса звали еще сильнее, звали туда, наружу, словно где-то, она еще не знала где, вдруг образовалась пустота, и она была не в силах ее заполнить. «Что-то случилось. Что-то случилось».

– Хватит, садись, – сказала Исабель. – Садись и больше обращай внимания на то, что ты делаешь. Посмотри, какие швы, какие стежки. Боже, что за руки у этой девочки! Сразу видно, ты родилась ходить за плугом.

«Деревенская ослица… дочь деревенской ослицы». Мысли блуждали призраками. Огромная однообразная печаль опускалась на комнату. «Печаль приходит каждый вечер. Скоро наступят холода, потом выпадет снег, дни станут короткие и черные, и я не знаю, сможем ли мы встречаться. Где? Когда?..» Что-то плясало на стене. Это были руки Исабели. Зеленый свет фарфоровой лампы отбрасывал тени на беленую стену, и они двумя гигантскими бабочками порхали вверх, вниз. «Какой дождь. Как барабанит дождь. Давно уже не было такого ливня».

В дверь постучали. В комнату вошла Марта с корзиной белья. Как всегда в этот час, Марта была тщательно причесана, ее влажные виски блестели.

– Ах, сеньорита Исабель, вы знаете, что случилось?

Исабель всегда делала вид, будто ее ничто не интересует, и слушала молча, снисходительно улыбаясь.

– Уголовник в горы убежал. Теперь сеньорита, на ночь нужно будет хорошенько запирать все окна и двери… Представьте себе, сеньорита, говорят, убил другого, ихнего, и охранника тоже. Не иначе, есть у него пистолет или ружье, или как там еще называется, не очень-то я разбираюсь.

Дождь все усиливался. Его острые струи иглами колола землю. Свет на горизонте совсем угас. Небо было темно-серое, почти черное. Вода все падала и падала. Моника рывком поднялась со стула и подошла к окну. Исабель раздраженно смотрела ей вслед.

– Моника, осторожней! Смотри, ты все стянула на пол… Моника! Слышишь, что я говорю…

Дождь превратил тропки в речушки, они текли вдоль озимых, к дороге. Исхлестанная, набухшая земля убегала, ускользала, как влажный туман. И опять отодвинулась река, дорога, подножье горы. Горы, везде горы. Моника подняла голову. Вниз по стеклу странными струйками света скатывались блестящие капли дождя. Она услышала стук: за Мартой захлопнулась дверь.

– Исабель, я поднимусь к себе. Мне что-то нездоровится.

Исабель подошла к ней, стиснула ее голову ладонями. Моника чувствовала: Исабель смотрит на нее. Она ощущала этот взгляд на своих щеках, на упрямо опущенных веках:

– Мне нездоровится, Исабель. Очень болит голова.

Голос Исабели дрогнул:

– Ты побледнела, дитя… Иди приляг. Отдохни. Я позову тебя к ужину.

Исабель говорила сейчас так же, как в детстве, когда Моника бывала больна. Только тогда ее голос становился удивительно нежным. «Нужно заболеть, чтобы она подобрела…» – рассеянно подумала Моника. В голове вдруг стало пусто, а по телу разлился холод. Она знала, сейчас надо сказать: «Если можно, дай мне аспирин».

За последнее время она очень хорошо научилась притворяться. Мигель не раз говорил, лучше вести себя так, чтобы никто не догадывался о твоих мыслях; и еще он сказал, никогда не надо теряться. «Он так говорит, и правильно, очень правильно». Сейчас – она понимала – следует попросить аспирин…

– Ну конечно. Возьми у меня в комнате, на столике, в ящике, ты сразу увидишь… Послушай, Моника… Хочешь, я поднимусь с тобой?

– Нет, Исабель. Не стоит… У меня просто болит голова.

– Да, в это время…

Исабель вдруг заговорила с ней, как с женщиной, не то что всегда…

Моника взглянула на Исабель краешком глаза, и та показалась ей старой и усталой. «Здесь невыносимо. Кругом усталые старики. И они еще хотят, чтобы мы умирали рядом с ними». И опять холодная ярость наполнила ее. Она начинала понимать, что такое ненависть. Что-то странное случилось с руками и коленками – они совсем не сгибались. Моника медленно вышла из комнаты. Плотно прикрыла за собой дверь, пересекла гостиную. В темноте громоздкая мебель высилась огромными горбами странных животных. В окна сочился серый свет. Моника вышла на лестницу. Огня еще не зажигали. Секунду она стояла в нерешительности. Потом зашагала быстро, легким, бесшумным шагом, которому ее научили в горах Гойя и Педрито. Моника спустилась по лестнице, что вела на кухню и в задние комнаты. Она давно научилась убегать быстро и незаметно. «Дождь все идет… Глупо я делаю…» Из полуоткрытой кухонной двери лился красноватый свет. Она заглянула. Марта сидела у огня и чистила картошку. Напротив, прямо на освещенном пламенем полу, сидел сын Марты, с черными длинными, как у девочки, кудрями. Марта пела ему тихим голосом:

– « Солдатик, солдатик! Откуда ты? – С войны я, с чужбины – явился к вам».

Моника прикрыла глаза. От голоса Марты сердце захлестнула волна давно забытой нежности. (Перед глазами вдруг встали домик Танайи, огромное солнце и детство. Золотом и зеленью сверкала в камышах река. Моника толкнула дверь. Марта подняла голову, а мальчуган спрятался за спину матери. Марта улыбнулась:

– А… сеньорита Моника…

Моника знала, что это означает. «Сеньорита Исабель не любит, когда вы приходите на кухню». Она знала, так было всегда.

– Марта, кто он?

Марта, не понимая, смотрела на нее глупыми зелеными глазами.

– Кто?.. – спросила она медленно, как говорили в Эгросе.

– Ну тот, заключенный… Ты еще сказала, он убежал.

– А… да разве я знаю! Так, говорили.

– Кто говорил?

– Там, в деревне. Да вы не пугайтесь, сеньорита Моника. Закроете хорошенько окно, и все тут.

Моника медленно направилась к плите. Мальчуган выглядывал из-за спины матери.

– Слушай, Кристобалито, – сказала Марта и продолжала петь: – « А мужа не видали? Он на войну ушел. – Сеньора, я не знаю. Какой он из себя…»

Моника подошла к огню. В косы вплелись высокие, голубые и красные языки пламени. Огромный колокол, заглатывая дым, толкал его вверх, в черную высоту, через которую – как пугали ее в детстве – влетают в дом домовые, ведьмы и души умерших. Монику знобило.

– « Муж у меня высокий – кудрявый молодец», – продолжала Марта свою печальную, за душу берущую песенку. Мальчик выглядывал из-за ее плеча и показывал Монике язык.

Монику трясло от холода. Она никак не могла согреться, хотя стояла совсем у огня. Старалась думать о том, что предчувствовала, и не могла. В голове вертелось одно: «Эта песенка очень давнишняя. Ее пела еще Танайя. А Танайе – ее мама… Да, да: сто, двести лет назад пели эту песенку детям. И сейчас поют, как и раньше. Ничего не меняется. И этот мальчишка босой, как зверек… И я была такая в его годы и верила в домовых и ведьм. Говорят – была война, и многое изменилось, а мы все те же. Мигель говорил: жизнь у человека одна, и надо вовсю ей пользоваться, нельзя гнить. А здесь все гниют, заживо: глядят вокруг равнодушными глазами, ничего не знают и не желают знать. Кругом одни старики, и дети тоже старые. Все из другого времени, все…» Холод от ног поднимался к рукам, лицу. И внутри притаился леденящий холод. Кристобалито медленно вышел из-за спины матери.

– « И графы, и маркизы плакали по нем…», – тянула Марта. Она пела, опустив голову; блестящие, собранные в тугой пучок волосы при свете пламени были совсем рыжие, красивые, густые. Кристобалито качал головой взад-вперед, и черные кудри то падали на глаза, то вихрем вздымались вверх. Он лукаво поглядывал на Монику – влажные зрачки казались двумя черными виноградинками. Кристобалито боялся господ, прятался от них, потому что знал: Исабель не любит, когда он попадается ей на глаза (он ведь – исчадие греха).

Дождь сильнее застучал в окно. Марта умолкла, перекрестилась:

– Ах, сеньорита, худо сейчас тому, кто ходит в горах…

Моника взглянула на Марту, сердце замерло. Никогда не разберешь, что у нее на уме: с умыслом говорит или просто глупа, как корова. Никогда не разберешь. Марта встала, подставила миску с очищенной картошкой под струю воды.

– А дальше, мам, дальше, – просил Кристобалито.

Марта, вытирая руки о передник, смотрела в огонь.

– « Семь лет, как жду его я, – еще семь подожду. А если не вернется, я в монастырь уйду…»

Моника почувствовала, как там, внутри, кольнуло сердце. Голос Марты тек медленно, тихо, как спокойная, сонная вода летом, в канаве. Что-то подкатило к горлу.

– Нет, нет, – вскрикнула Моника.

По стеклам стекали крошечные речушки. За окном поднимался странный свет, серый, мутный. Моника быстро пошла к выходу. У двери оглянулась. Марта искоса смотрела ей вслед.

– Ах, сеньорита, вспомнила!.. Говорили, он совсем молоденький… Блондинчик, красивый из себя, его еще «пареньком» кличут. Защити его, господи! Скоро станет одним покойником больше!

Моника вышла из кухни. Прошла в переднюю, прислонилась спиной к стене. Здесь было темно. Только в окна проникал слабый, тусклый свет. Тяжелый ливень барабанил по стенам.

Глава одиннадцатая

Дождь унялся лишь к ночи. Где-то постукивали редкие капли, но и они вскоре умолкли. И только одна, странная и настойчивая, звонко стучала будто о железо. «Надо что-то сделать, – подумал Даниэль. – Всегда после дождя эта капля стучит и стучит. Неприятно».

Он не торопясь чистил ружье. Дважды ему казалось, что кто-то дергает дверь, и дважды в комнату врывался лишь влажный холод. Он снова запер дверь на железный засов, закрыл ставнями окно. Снял сапоги и протянул босые ноги к огню. Болела поясница. Обернувшись в сторону погреба, громко спросил:

– Хочешь есть?

Он не расслышал ответа. А может, парень ничего и не сказал. Даниэль приготовил ужин. «Рискну, пожалуй», – подумал он и поставил две миски на стол. И все-таки было что-то нездоровое в этой смелости. Он и сам понимал, что это ненужное лихачество, и убрал одну миску на полку.

На этот раз в дверь и в самом деле постучали. Он явственно услышал три сильных удара, точно громыхали молотком.

Даниэль медленно встал. Голыми подошвами он чувствовал шероховатые половицы. Ступал он тихо. Бесшумно отодвинул задвижку, снял засов. Открыл дверь.

В черном лесу мелькали зеленоватые огоньки. «Непостижимо откуда, но в лесу всегда появляется свет. Словно для того, чтобы не пропал даром блеск росы и выпавшего дождя…» Ветер стих, и он чувствовал теперь только влажный холод да тысячи запахов земли, корней и мертвых листьев.

– Даниэль, пусти меня… Пожалуйста, пусти меня скорей.

Он неожиданно увидел ее. Наверное, она пряталась у стены и вдруг появилась перед ним внезапно, как маленькая колдунья.

– Моника! Что ты здесь делаешь?

Он не успел помешать; она проскользнула в дом, как холод. (Точно раннее солнышко просочилось в щели.) «Так и должно было случиться… Не знаю, как я раньше не подумал. Так и должно было…»

Он прикрыл дверь:

– Зачем ты пришла? Что это тебе взбрело на ум? Исабель…

Моника подняла голову. Она была бледна, но не от страха, не от раскаяния. Ее маленькое лицо стало вызывающим, почти злым.

– Исабель? При чем тут она? Я пришла говорить не о ней.

Рывком сняла пальто. При свете лампы и печки странно сверкнули ее волосы. Даниэлю стало больно, когда он увидел эти сияющие, золотистые кудри. «Она уже не девочка. Нет, далеко не девочка», – как-то глупо подумал он.

– Я опять удрала оттуда, из долины… Мне нужно хоть с кем-нибудь поговорить, кто знает… Понимаешь, я была у хижин, но там не до того. Их затопило. Вода все унесла. Они там роют заступами, хотят спустить воду… Тогда я вспомнила о тебе. Ты тоже знаешь про нас…

Даниэль взглянул на Монику. Ее ноги были в грязи.

– Что я знаю про вас?..

Моника подошла и протянула ему руку. Он не взял ее.

– Ты знаешь… про Мигеля… Я рассказывала тебе. Неужели ты не помнишь?

– Помню. А что?

– Говорят, он убежал.

Даниэль пожал плечами.

– Да, говорят.

Моника опустила глаза. Лицо ее скривилось от горя. Кажется, неподдельного. На секунду Даниэлю стало ее жалко.

– Я ничем не могу помочь, Моника. Не я ему советовал.

– Я хотела только спросить, – проговорила она, – знаешь ли ты… знаешь ли ты что-нибудь еще. Я не могу про это ни с кем говорить… Ужасно жить там, внизу!

Она в отчаянии опустилась на стул, точно все пропало, точно жизнь кончилась. Даниэль вдруг разозлился. Ему захотелось отшлепать ее, как ребенка, сказать: «Иди домой, а то я сам отведу тебя».

– Не скажешь ли, что ты собираешься здесь делать? – Голос его звучал сурово. – Что ты задумала?

Моника посмотрела на него долгим взглядом. У нее были большие, красивые глаза. Синие-синие, почти черные. Она не была похожа на Веронику (но ее движения, взгляд вдруг напомнили ему то время, когда Вероника вот так же смотрела на него, хвостом увивалась за ним. А он указывал ей на дорогу и сердито говорил: «Чего привязалась? Иди домой. Не ходи за мной… Чего ты ходишь за мной?»).

– Даниэль, я убежала из дому. Сказала, что у меня болит голова и ушла к себе в комнату. Исабель прислала ужин, а я сказала Марте, что ложусь спать. А сама убежала. Правда, убежала…

– Как? – невольно вырвалось у Даниэля.

Он не хотел спрашивать. (Потому что отлично помнил ту лестницу, что вела в сад, на луг, в лес, на дорогу, по которой убегал и он.) Он спросил почти машинально. Он слушал только ее.

– Я сняла сандалии и спустилась по лестнице – ну, по той, по задней, из комнаты, где ружья, в сад…

Даниэль закрыл глаза. Моника все говорила. Но он больше не слушал. Разве имеет какое-нибудь значение, что она скажет еще? Он прислушивался теперь к другому голосу, внутри. Голос этот твердил: «Никогда не будет так, как раньше, как тогда. Ничего нельзя спасти, все потеряно. Ни ты, ни они не изменят жизни. Ты ничего не знаешь, Даниэль Корво. Жизнь ускользнула из-под рук. Ты не знаешь, что они такое, не знаешь, что они сделают. Не знаешь, откуда придут другие, у тебя нет наследников. Ты – никто. Ты – прошлое, ты – мертвый…»

– Ладно, – прервал он Монику. – Дело ясное. Ты убежала из дома. Ну, а теперь иди обратно. А то силой отведу. Не усложняй мне жизнь. Если Исабель узнает…

– А мне наплевать, узнает она или нет! Мне сейчас на все наплевать! – сказала Моника. – Я этого и хочу – уйти из Энкрусихады. Не могу я больше их выносить.

– Не болтай глупостей.

– Нет, это не глупости. – Моника опять стала далекой, говорила уверенно и холодно. – Я уйду. Не сегодня – так завтра, но обязательно уйду. Я не такая дурочка, как ты думаешь. Я умею устраивать свои дела… Если Исабель узнает, что я здесь, она подумает, что я пришла к тебе. Но мне наплевать! Хуже не будет. Даже наоборот, это поможет выбраться из Эгроса… Она отошлет меня куда-нибудь, чтобы я не могла видеться с тобой.

– Куда еще?

– Не знаю… Сесар всегда хотел забрать меня с собой. Раньше она и слышать не хотела. Ну, а теперь…

– А Мигель? – Он смотрел ей прямо в глаза, и на душе у него было гадко.

– Мигель убежит. Я уверена. Он всегда делает что хочет. Всегда. А потом мы встретимся.

– Ты очень уверена.

– Да, очень. – Она слабо улыбнулась. – Если не верить, так уж лучше в воду.

Сейчас она была похожа на Мигеля. Даже лицо у нее стало такое же простодушное и наглое.

– Даниэль, – проговорила она. – Разреши мне сегодня ночевать у тебя.

Даниэль сердито посмотрел на нее.

– А обо мне, – спросил он, – ты подумала? Это может мне повредить. Сильно повредить.

– Ничего не повредит, – пожала она плечами. – Никто тебя не выгонит из собственного дома. Исабель всем уши прожужжала, что дом такой же твой, как ихний.

Даниэль улыбнулся странной улыбкой:

– Дело не только в этом. Ты сама знаешь: Эгрос, скандал… Это так не пройдет. Ты для них еще ребенок.

– А, чепуха! Да Исабель сама побеспокоится, чтобы никто ничего не узнал. Это в ее интересах. Отправит меня с Сесаром. Ну да, я уверена, я уеду с ним в Мадрид. И все пойдет по-другому… Знаешь, он совсем не такой, как они. И меня любит. Я не буду ему в тягость, и мы прекрасно уживемся. А потом Мигель…

– Мигель? Что Мигель?

– Он меня найдет. Я позабочусь, чтобы он меня нашел. Самое главное – выбраться оттуда, от них.

Даниэль сел у очага. Подошвами он чувствовал тепло нагретых половиц. Провел рукой по волосам.

– Хорошо, – сказал он, – делай что хочешь.

«Я для нее ничто. Я для нее старая пыльная кукла. Как глупо! Да, как все глупо! Ладно, будь что будет. Нет у меня больше сил, не хочу я бороться, – наверное, это все где-то предначертано судьбой. И для парня я тоже всего-навсего неудачник, осколок старого времени». Он не чувствовал боли. Только страшную слабость, безмерную усталость. «Она не верит в меня. Не верит в мою дружбу, в мою искренность. Я для нее никто, я для них никто».

Моника подошла к Даниэлю, обвила рукой его шею.

– Спасибо, Даниэль. Ты – единственный из них хороший.

Даниэль медленно, но твердо освободился от этой горячей нежной руки.

– Ложись на кровати, – сказал он. – Я постелю себе на полу.

Моника не протестовала. Она села рядом, на пол. Скрестила ноги. Даниэль искоса взглянул на нее. «Зверек. Самый настоящий зверек».

У Мигеля болела шея. Должно быть, оттого, что он очень напрягал мускулы. Ему хотелось слышать все – даже дыхание тех, наверху. Это была она. Конечно, она. Ни у кого другого не могло быть такого голоса, чуть хриповатого, нежного, пробирающего до костей. «Храбрая девчонка. Храбрая». Какая-то необъяснимая гордость поднималась в его груди. Что-то сверкало в темноте, когда над головой он слышал этот голос. «Она пришла и спрашивает обо мне». Его имя звучало явственно, резко. Он прислушался. Половину слышал, половину угадывал. Ему было приятно, что она спрашивает о нем, беспокоится за него. «Никто еще меня так не любил, – подумал он и тут же одернул себя: – Нечего раскисать, а то угожу в колодец». Он стоял на коленях, подняв голову и напряженно вытянув шею. Слушал с жадностью, с болью. «Это Моника», – думал он. И странная радость наполняла его. «Моника, девчонка…» Удивительная. Необычная. Нет, где-то он все-таки запутался. Где же?.. «И тут мне повезло. Еще Томас говорил: я родился под счастливой звездой». Моника не похожа на других. Например, на Лену. Или на Май. «На Май! Да… Май совсем другая».

●

Скандал окончился миром. Они вместе пили коньяк за стойкой в «Акуле». Пако, хозяин, держа сигарету в уголке губ, подмигнул ему. Май была великолепна в ту ночь. Когда она смеялась, ее большие, чуть выступающие зубы сверкали, а в удлиненных глазах прыгали две до оскомины зеленые точки (зрачки, как два шарика для игры в кегли; такие шарики были в Алькаисе только у сына лавочника Рамонсито, и мальчишки дрались за право играть с ним. Они с Чито тоже дрались). Шарики были стеклянные, иногда капельку мутные, но чаще в них плясали тысячи зеленых огоньков. Ну да, на эти шарики походили в ту ночь пронизанные светом глаза Май. Она пускала дым из ноздрей вздернутого носика, смотрела в потолок и несла какую-то чепуху. Но это не имело никакого значения. Он сразу понял, что они принимают его за своего. Ну что ж, он не имел ничего против. Ему это льстило – Аурелия говорила не раз, что он похож на герцога. Он следил за своими жестами и словами. Если в чем-нибудь сомневался, молчал – это всегда лучше, чем говорить глупости. А потом, Фернандито и его компания не отличались умом. И Май тоже. Они считали себя пожившими, искушенными людьми, были недовольны родителями и всем на свете. Но, в сущности, они были просто законченные идиоты. «Черт с ними», – подумал он, все равно они ему нужны. Тут можно было поживиться. И, кроме того, он понравился Май, он тотчас же это заметил. Такие вещи сразу замечаешь. И хотя он необычно вошел в игру, он понимал: это не главное. Он был новенький, ха, ха, ха! Попойка затянулась. Даже у него стоял в голове медный звон. Уже вставало солнце, когда Пако выставил их из бара, приговаривая: «Хватит, Мигель, больше нельзя. Ты уже хорош. Не позорь меня…» И тогда он предложил (он подумал об этом сразу, как только увидел их): «Хотите – пойдемте ко мне, в мою „студию“, и закончим выпивку. У меня есть отличное виски». Он сказал «моя „студия“», и, хотя был пьян в стельку, ему стало стыдно. Как если бы, например, он сказал, «мамочка» вместо «мать». И тут же услышал голос Лоренсо: «Магазин…» Но он видел, с кем свел его случай. И хотя они выдавали себя за демократов, он знал, чем их пронять. И это со «студией» – он уже слышал, как они называли такие места, – вышло неплохо. Май сперва отнекивалась, но Фернандито прервал ее: «Не ломайся. Ты же знаешь, их нет дома…» Фернандито, видно, говорил о своих родителях, которые, как он понял, недавно куда-то уехали и поэтому их чада могли заняться своими дурацкими проделками. Хотя лучше бы они не напивались вдрызг за папочкин счет, – как говорил Лоренсо, когда ему что-нибудь не нравилось. Все вышло великолепно. «Студия» оказалась очень кстати. Он вытащил рюмки и бутылку виски, лучшего, самого дорогого (хотя знал, что Лоренсо скорчит недовольную мину и скажет: «Для твоих забав хорош и коньяк»). Но ничего не поделаешь. Надо, чтобы все было по-настоящему. Май была уже сильно на взводе, и остальные тоже. Особенно Хосе Мариа. (Мигель сразу заметил: тот умнее, опытнее других, заводила.) Виски понравилось. Чего-чего, а делать хорошую мину при плохой игре они умели. Этого у них не отнимешь. Май была шикарная девочка, ничего не скажешь. Они без умолку болтали. И хотя почти никто не мог стоять на ногах, говорили о судьбах человечества. Он старался не ударить в грязь лицом – недаром же он кое-чему учился. В нужный момент он пустил в ход свой французский, который знал недурно. Пригодились ему и мысли, которые он нахватал из книг. Изредка, чтобы не разучиться, он читал, хотя Лоренсо говорил ему: «Ни к чему это, парень». Но он знал, если использовать книги умеючи, не сразу, а понемногу, польза будет. «Нужно вызвать любопытство, это самое лучшее», – решил он. «Ты парень что надо», – сказал Фернандито. (И, кажется, он был прав. Мигель и сам видел – все говорит к месту. Ему пригодились его таланты – недаром Лоренсо твердил: «В тебе дьявол сидит».) Они прикончили бутылку. Потом стали медленно спускаться по лестнице. Тысячу раз останавливались, и Мигель воспользовался этим. На лестничной площадке, освещенной лившимся через окно голубоватым светом, он поцеловал Май прямо в губы. Она не противилась. Дело шло как по маслу, но Хосе Мариа, который был вовсе не дурак, сразу же позвал их. Было видно, что ему тоже нравилась Май. Но все равно Хосе относился к нему неплохо, кажется, даже с симпатией. На Театральной площади такси не было, но на соседней улице стояла машина Фернандито. Это была маленькая «балилья» кремового цвета, еще в хорошем состоянии. Правда, «балилья» – уже устаревшая марка, но Мигель не прочь был иметь хоть такую. Они уехали. «Заходи», – пригласили они. Но ему казалось, что лучше отказаться: «Нет, завтра не смогу». – «Позвони мне», – твердил Фернандито, который здорово нагрузился и повторял все по тысяче раз. Дрожащей рукой он хотел записать в записную книжку Мигеля номер телефона. Наконец Май более или менее разборчиво написала телефон на визитной карточке. Хосе Мариа развалился на заднем сиденье и искоса поглядывал на Мигеля своими черными, немного раскосыми глазами. Он был пьян как стелька, и было видно, что ему трудно даже шевельнуть рукой. Мигель спрятал карточку в карман и проговорил: «Хорошо, хорошо…» Машина рванулась с места. Она летела прямо на столб, вот-вот врежется, но нет, чудом проехала мимо, направилась вверх по Рамблас. Он вернулся к себе в «студию». Его вдруг начал душить смех, потом стошнило.

Так началась их дружба. На следующий день он проснулся очень поздно – около четырех. Страшно болела голова. Деловое свидание он проспал – оно было назначено на три, разговор шел о радиоприемниках, – и у него испортилось настроение. Когда в дверь постучали, он стоял под душем. Он подумал, что явился тот тип. Накинул халат и пошел открывать. В дверях стоял Фернандито. «Привет, Мигель, что ты делаешь?» – сказал он, вошел в комнату и уселся на тахте. Тахта – она заменяла и кровать и стулья – была старая, вся в пятнах, со скрипящими пружинами. На ней валялись скомканные простыни. Комнату заливал яркий солнечный свет, и Фернандито, – бледный, глаза в темных кругах, – разлегшись на тахте, проговорил: «У тебя здесь очень недурно». Ладно, Мигель предпочитал ничему не удивляться. «Подожди, я приму душ и выйду. Если хочешь, пей вино», – сказал он. Но Фернандито отказался. «Нет, вино – нет. Лучше, если есть, кофе. Знаешь, я пришел к тебе, потому что мне все дома опротивело. Я сегодня даже не завтракал». – «А… понимаю. Тогда подожди. Сейчас мы что-нибудь сообразим. Может, сходим куда-нибудь пообедать?» Фернандито ничего не ответил. Он почти всегда молчал. Курил, смотрел в потолок, как будто о чем-то думал (но он ни о чем не думал, Мигель уверен – ни о чем). Они пошли в ресторан к Хуану. Голодный Мигель быстро умял два блюда, потом заказал фрукты и вино. Фернандито еще не пришел в себя от вчерашней попойки, он спросил только пирожное, да и то половину оставил на тарелке. Он без умолку болтал, и это было на него непохоже. Говорил, что сыт по горло этой жизнью, что больше не может так жить, что отец у него – тиран, а мать – зануда и что он от всего устал. «Папа хочет, чтобы я помогал ему на фабрике, а мне не хочется. Я хочу жить по-своему». Он начал было учиться в университете – ему исполнилось восемнадцать, – но вскоре забросил ученье, потому что и это ему не нравится. Он мечтает выбраться отсюда, посмотреть мир, а потом уж заняться каким-нибудь делом; и Май – его сестра, ей уже семнадцать – говорит, что он прав, хотя иногда соглашается и с пап а. Но ей тоже порядком достается от родителей, так что она чаще принимает его сторону. «Только тогда и хорошо, – сказал он, – когда они уедут из города. Только тогда». И добавил: «Знаешь, Май – девчонка что надо. Она все понимает, не то что эти глупые гусыни, совсем не такая. Она очень умная. Хосе Мариа говорит, что другой, такой как Май, больше нет, – это-то он врет, конечно, – но другая на ее месте стала бы, как эти дуры, а она – что надо. Мы везде ходим вместе, она не мешает. А когда нет родителей, мы устраиваем вечеринки дома, очень здорово бывает. Жалко, они скоро возвращаются, через пару дней». Он говорил медленно, пристально глядя на Мигеля своими голубыми детскими глазами. «Ладно, – сказал Мигель. – У меня дела. Потом увидимся». – «Послушай, я с тобой». Кажется, Фернандито не умел быть один. «Нет, нет». Фернандито настаивал: «Я пойду с тобой». Мигель немного смешался, смотрел в его безмятежные глаза и думал: «Ну и тип, настоящее дерьмо». Но ничего не сказал, молча расплатился и направился к выходу. Фернандито – за ним. Уже у дверей Мигель бросил: «Ну, пока! Я позвоню тебе». – «Да, звони сегодня вечером». Фернандито был твердолобый. Он повторял: «Я с тобой, Мигель. Мне очень скучно». А у Мигеля в голове была Май, только Май. На него нелегко было угодить. Но эта девушка была тогда для него новинкой, и он думал только о ней. «Ну, иди, иди», – сказал он ее навязчивому братцу и выставил его на улицу. Фернандито сел в машину, высунулся в открытое окошко и опять сказал: «Звони сегодня вечером, у меня есть блестящая идея». Мигель кивнул головой и отправился в бар, что за углом. Там он попросил мелкую монету, вытащил визитную карточку Май. Секунду колебался. «У меня дела… Я уже проспал свидание с китайцем. А сейчас меня ждет в „Барке“ Лоренсо». Но тут же нашел оправдание: «Ладно, случай есть случай». Он позвонил. Сначала подошла горничная, или как их там называют. Пришлось дважды повторять свое имя. Может, потому, что в первый раз он произнес его скороговоркой. Горничная сказала: «Сейчас, сеньор. Будьте добры, подождите минутку…» Приятный холодок защекотал спину, а немного спустя он услышал ее голос. «Май, это я», – сказал он очень уверенно. «Привет», – ответила Май. Она сразу его узнала. У него что-то застряло в горле, но он продолжал: «Ты занята?» – «Нет, – сказала она тонким ленивым голоском, – но я не в духе. Знаешь, я поссорилась с Фернандито и Хосе Мариа. Они просто невыносимы». – «Послушай, давай встретимся», – предложил он. Май немного помолчала, потом наконец ответила: «Хорошо». Он смотрел на облупившуюся стену кабины и невольно улыбался. В горле немного першило: «А где? Где тебе удобно?..» Май опять помолчала, потом: «Знаешь что – приезжай лучше к нам. Мне сегодня не хочется выходить, нет настроения. Если надумаешь, приезжай. Послушаем пластинки, выпьем чего-нибудь». Это ему понравилось. «А когда?..» – «Когда хочешь, я все время буду дома». Он повесил трубку, сам еще не понимая, доволен ли. Да, доволен. Ну конечно, рад. В такси он тихонько насвистывал песенку. Май дала ему адрес – там, в верхней части города. «Неплохо живут эти детки…» – подумал он. В груди зашевелилась злоба (сам того не подозревая, он годами носил ее в себе, а когда машина поднималась по широкой тихой улице, где лучи заходящего солнца запутались в листьях деревьев, она проснулась и зашевелилась где-то внутри). «Какие здесь спокойные, хорошие улицы…» – думал он. Мимо проплывали особняки. Улица, где жила Май, была короткая и очень тихая. «Здесь…» Дом был старинный, довольно большой, окруженный ухоженным садом. В глаза бросилась выкрашенная в белое решетка и кроны эвкалиптов. Он расплачивался за такси и слышал неуемный гомон птиц. «Как будто другой город. Совсем другой». Он почти не бывал здесь. «Ладно, надо же когда-нибудь начинать…» Он чувствовал – для него открывалось что-то новое, то, чего тайно, в глубине души, он ждал уже давно. Он услышал шум отъезжающей машины, и снова на улице воцарилась тишина холодного, позолоченного солнцем вечера ранней весны. Справа, рядом с решеткой, он нажал звонок. Дверь открыла вылощенная горничная. Он бесстрашно взглянул на нее, готовый к любым подвохам. Под ногами на дорожке зашуршали розовые, голубые и белые камешки. Горничная взяла у него пальто и провела в маленькую гостиную с большим полукруглым окном, выходившим в сад. В гостиной горел камин, а на полу лежал толстый ковер – Мигель сразу его заметил. Май, вялая и апатичная, сидела на полу, возле тахты. Сердце яростно дернулось – ему навстречу шел Хосе Мариа: «Привет, как живешь?» Пришлось сделать над собой усилие и улыбнуться. Он разозлился на Май. Дать бы ей по морде и уйти! «Стоп, – подумал он. – Осторожнее. Потише, потише…» Если разобраться, ему еще многому надо научиться. Очень многому. Май была хорошенькая, еще лучше, чем в прошлую ночь. Черные узкие брюки, свитер, лицо немного поблекшее, волосы небрежно собраны на затылке. «Она мне нравится», – сказал он себе. Май не красила губы. Глаза и рот хранили удивительно нежную, немыслимую чистоту. «Редкая птичка», – подумал он и вдруг как-то сразу успокоился. Хосе Мариа спросил: «Что будешь пить: коньяк, хинебру? Больше ничего нет. Правда, и хинебры почти не осталось. Пей лучше коньяк». – «Ладно, – ответил он. – Все равно». И сел. Май медленно курила, равнодушно глядя сквозь кольца дыма. В голове промелькнуло: «Как она сейчас похожа на Фернандито». Хосе Мариа разбирался в музыке и очень любил ее. Он без конца ставил пластинки, и все слушали их, растянувшись на полу. Май сказала, что на полу музыку слушать лучше. Ладно, пусть так, не надо выделяться. Так и в самом деле неплохо. А музыка была хорошая. Правда, хорошая. Лоренсо называл ее «шикарной музыкой». Она обволакивала, как дым. Особенно потому, что рядом лежала Май. Она как будто его ждала – нашла его руку и сжала в своей. Их головы оказались рядом. Он обернулся и увидел ее белый чистый профиль. А дальше виднелся смуглый профиль Хосе Мариа. Она между ними, между двумя. Хосе Мариа не поворачивал головы, точно окаменел. Мигель подумал: «Какой странный этот тип. Совсем не похож на Фернандито». Когда Хосе Мариа встал и пошел за пластинками в соседнюю комнату, Мигель обернулся к Май и поцеловал ее долгим поцелуем. Она ответила. Он почувствовал ее язык, горячий влажный рот и даже, как будто, тяжесть закрытых век. «Ты же говорила, что поссорилась с ним», – сказал он Май. Она улыбнулась, совсем рядом, прямо перед глазами блеснули ее зубы. «Мы и в самом деле поссорились. А он пришел. Что я могу с ним поделать? Такой уж он». Мигель снова стал целовать ее, почти навалившись всем телом. «Я его понимаю», – сказал он. Было ясно – он сморозил глупость. Ему стало очень стыдно. Но сказанного не вернешь. Услышав шаги Хосе Мариа, он оторвался от Май. По их лицам нетрудно было догадаться, что произошло. Он взглянул на Май – возле ее губ, широких и пухлых, были красноватые пятна. Конечно, Хосе Мариа все понял, но сделал вид, что ничего не заметил, и предложил: «Может, сходим куда-нибудь? Надо пользоваться моментом, Май. Скоро вернутся твои старики, тогда никуда не вырвешься». Май легко вскочила на ноги, одернула свитер, резче обозначились ее маленькие груди: «Нет, Хосема, я никуда не пойду». Хосе Мариа засмеялся: «Как хочешь. Тебя не переспоришь». Иногда Мигель даже не понимал, о чем они говорили, но все равно внимательно слушал. Горничная привезла чай на маленьком столике. Только чай и гренки с маслом. Ему хотелось есть, но он промолчал и выпил чай, хотя и не любил его. Верхнюю люстру не зажигали. Комнату освещало пламя камина да сноп света от стоявшего возле радиолы низкого торшера. Май сказала: «Если хотите, идите. Я останусь дома.» – «Ладно, – ответил Хосема. – Оставайся. А ты, Мигель? Пойдем куда-нибудь». Он не знал, что сказать, и кивнул. «Фернандо мне говорил, что у него есть какой-то план…» – вспомнил он. Май, презрительно поджав губы, прервала: «Не знаю, о каком плане может идти речь, если у нас нет ни сентимо. Мне это опротивело – всегда без денег, всегда. Я не могу больше, всегда одно и то же». Хосема был терпеливее: «Ты прекрасно знаешь, что у нас нет денег. Так чего понапрасну говорить! Ты сама знаешь, наши предки – скряги. Это уже не новость». И они заговорили о своих материальных затруднениях. Около половины девятого Мигель не вытерпел и ушел. Это нудное хныканье становилось просто невыносимым. Прощаясь, Хосема спросил: «Послушай! Как ты насчет того, чтобы встретиться в одиннадцать, например, в „Табу“?» У него не было никакого желания, но все-таки он ответил: «Хорошо! Я буду. В одиннадцать». Он пошел к Лоренсо. Тот накинулся на него за то, что он пропустил деловое свидание. Мигель оправдывался, сказал что-то о Май. «Брось свои глупости, – заключил Лоренсо, – чтоб больше я тебя не видел с этими идиотами». Мигель нахмурился, молчал. Там, где-то меж бровей, была Май. Он вспоминал ее большой рот, тоненькое чувственное тело, полузакрытые глаза, бесстрастные, неподвижные, которые вдруг наполнялись светом. В одиннадцать часов он помчался в «Табу». Заколотившееся сердце не обмануло: Май пришла. Она была здесь, сидела между Фернандито и Хосемой и медленно курила. Закутанная в свое голубое пальто, совсем как примерная девочка. Она улыбнулась и шепнула ему на ухо: «Я не знала, как отделаться от него. Понимаешь, другого выхода не было…» Он ничего не ответил, но в душе был доволен, очень доволен. «Май», – сказал он немного погодя. «Что?» – помогла она ему. «Если хочешь, завтра…» – «Хорошо. Завтра. Мы еще договоримся. У нас есть время». Это ему понравилось, и он улыбнулся: «Да, еще договоримся». Само собой разумеется, они опять кутнули. И снова кутеж заканчивали у него в «студии». Май была чудесная. Ничего лишнего не позволяла – это она умела. И все-таки чудесная.