Текст книги "Мертвые сыновья"

Автор книги: Ана Мария Матуте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

Глава девятая

К вечеру черная пыльная мгла затянула небо. Быстро смеркалось. Теперь только слабое серебристое сияние освещало вершины Четырех Крестов и Оса. Даниэль видел, что надвигается дождь. Тяжелый ливень, который может длиться сутками. После него лес набухал сыростью, а листья, золотым ковром устилавшие землю, становились скользкими, как медузы. Даниэль любил дождь, но не этот черный ливень, который исхлестывал деревья. Воздух был густой и тяжелый. Не было ни грома, ни молний, и все-таки чувствовалось, что на неподвижную тишину леса вот-вот обрушатся глухие потоки воды. Даниэль долго, пока не заболел затылок, смотрел на небо. «Худо придется облавщикам». Но эта мысль не принесла утешения, потому что и небо и земля запахли смертью.

Прыгнула белка, пролетела птица – звери бежали. Даниэль понял: что-то чужое и страшное заполнило лес.

И опять немую тишину прорезал лай собак. Даниэль не слышал его уже несколько часов. «Лукас Энрикес и Херардо Корво по-прежнему здесь», – с горечью подумал Даниэль. (Там, внизу, была Энкрусихада, длинная каменная стена с изъеденной червями дверью.) Лай слышался отчетливо. «Опять ходят по склону Оса. Снова вернулись туда». Он понимал, что они хотят запутать парня, как на охоте. Собаки были загонщиками. «Но и парень не промах». Странно: Даниэль не чувствовал беспокойства. Они могли войти в дом и найти дверцу. «Никто не может поручиться, что не придут». Он точно увидел короткий сон – они медленно входят и неумолимо направляются прямо к тайнику. И все-таки он не чувствовал беспокойства. (Его страх был иным, он шел, должно быть, из прошлого.)

В небе словно распростерлись гигантские крылья. Они тихонько трепыхались, и от этого казалось, что небо незаметно и предательски кому-то подмигивает. Чтобы не видеть его, Даниэль углубился в чащобу. Свет уже покидал высокие черные кроны. «Деревья опять идут ко мне навстречу. Может, это и хорошо, что я всегда рядом с ними». Он вышел из леса и зашагал к ущелью. В кармане рука крепко стиснула ключ от дома. Он ощутил приятный холодок и почувствовал себя увереннее. Болела голова. Странная боль – точно в голову попала капля ртути и то растекалась, то вновь собиралась в шарик. Он чувствовал, как этот шарик катается от одного виска к другому, задевает глаза, скользит к затылку.

Даниэль вышел на дорогу. Отсюда склон становился еще круче, обрывистее. Скалы острыми пиками возвышались над Долиной Камней. Внизу в широкой, все нараставшей тени мерцали два желтых огонька. На другом берегу реки оранжевым сиянием поднимался костер. В глубине ущелья шумела река.

На этот раз он и в самом деле удивился. В голове мелькнуло: «Даже не думал о нем». Меж стволами маячил силуэт Диего Эрреры, на лошади. Наверное, спускался из лесу. А может, и нет. Но Эррера опять был перед ним. (Опять, как песчинка в серой летней пыли, как молчаливый призрак, нежданно возникший во влажных осенних сумерках.)

– Добрый вечер, – проговорил Диего издали, соскочил с лошади и повел ее в поводу.

– Есть новости? – спросил Даниэль. Он надеялся, что голос не изменил ему, не то что забившееся толчками сердце.

Диего подошел почти вплотную и только тогда ответил:

– Пока нет.

Слово «пока» прозвучало жестко и мрачно. Должно быть, Даниэль очень поторопился, когда предложил:

– Зайдемте ко мне, выпьем. Вы, кажется, устали.

– Да, – медленно произнес Эррера. – Очень устал.

«Возможно, он говорит с умыслом. Лучше не выяснять».

– Пойдемте ко мне. Погреетесь у огня.

– Но вы собрались…

– Неважно. Идемте. Да и погода портится…

Диего, почти наступая на пятки, следовал за ним. Подойдя к дому, Даниэль вытащил из кармана ключ. Только сейчас он понял, что всю дорогу сжимал его в кулаке. Вставил в замочную скважину – в тишине отчетливо послышался легкий щелчок. Толкнул дверь.

Дрова уже прогорели, но в печи еще оставался жар. Даниэль зажег керосиновую лампу, поставил ее на стол и, направляясь к очагу, сказал:

– Сейчас он у нас запылает.

Он удивлялся своему спокойствию. Странно, и сердце перестало колотиться. «Пожалуй, я даже хочу, чтобы он сказал: „ Откройте дверцу, Даниэль Корво“. Да, в глубине души я, пожалуй, этого и жду. Я трус. Я хочу и себя ублажить, и выйти сухим из воды. Хочу, чтобы он открыл дверцу, тогда я буду ни при чем. Надеюсь так выгородить себя. Это еще одно доказательство моей трусости». Даниэль брал полено, внимательно рассматривал его и бросал в печку. Потом стал раздувать угли. Когда пламя занялось, выпрямился и посмотрел на Диего Эрреру. Тот сидел у стола, протирал платком очки. В первый раз Даниэль увидел его без очков. «Никогда не думал, что у него такие тонкие брови и такие блеклые, безжизненные глаза. Он и в самом деле старик, усталый старик».

– Что ж вы молчите? – Голос у Эрреры был тусклый, бесцветный. – Давайте-ка лучше выпьем коньяку.

Он вытащил плоскую бутылку, которую всегда носил в кармане. Даниэль пожал плечами.

– Как хотите.

Диего со скрупулезной точностью, щуря близорукие глаза, разливал коньяк. Диего был мелочен и скуповат. Взял стакан, отпил маленький глоток. Даниэль выпил коньяк залпом, стоя. Потом сел к столу, напротив Эрреры. «Всегда нас что-нибудь разъединяет. Любопытно: мы всегда сидим друг против друга, и никогда рядом. Всегда что-нибудь между нами: стол, камень, земля. И ходим тоже один за другим. Порой вдруг начинаешь замечать такие вещи и задумываешься, задумываешься».

Диего Эррера отпил еще. Потом надел очки и взглянул на Даниэля.

– Вы… вы были в лесу?

– В лесу?.. Ах да! Я уж и не помню, говорил ли вам: на меня напала «волчья мания», и я отправился за волком в лес. Конечно, их пора еще не наступила, но там, наверху, они уже зашевелились.

Диего Эррера улыбнулся. Даниэль видел его краем глаза. «Что он хочет сказать своей улыбкой. Наверное, думает, я не понимаю, чему он улыбается».

– Ах, за волком, – проговорил Эррера. Его влажные губы блестели при свете лампы. – Ну и как, встретили?

– Представьте, убежал.

– Что вы говорите! Где же? Как?

– Это был всего-навсего волчонок… И если говорить правду, видно, я просто не мог стрелять: мне стало жалко. Не знаю. Наверно, мне хотелось захватить его живым, для себя… Кажется, я говорил вам, что собираюсь купить собаку. В общем, как видите, сам не понимаю, почему я его не застрелил. И он, разумеется, удрал.

– Взять его вместо собаки? – переспросил Эррера.

Он опять поднес стакан к губам и на этот раз – удивительное дело – выпил коньяк сразу. Движения его стали резкими, почти грубыми. Даниэль не узнавал его.

– Нелепая затея, Даниэль, – проговорил он. – Нет, не советую. Вместо собаки! Это далеко не одно и то же: они вырастают, и тогда с ними не оберешься хлопот… Нет, не стоит, он все равно будет смотреть в лес. Следующий раз, друг, стреляйте. Мы не цирковые укротители, мы – охотники.

Они долго, молча смотрели друг на друга. Наконец Даниэль, махнув рукой в сторону Оса, спросил:

– Все ищут?

– Не убежит, – ответил Эррера. – Не может убежать. Отсюда еще никто не убегал.

Он опять смотрел на пол. Стекла очков блестели в желтоватом свете лампы, и глаз не было видно.

– Мальчишка поступил безрассудно. Жалко, что у него не хватило терпения. Он скоро бы вышел из лагеря, может быть, года, через три… Сами знаете: амнистия, хорошее поведение… Да, безрассудно! Как жалко, что так по-глупому пропала жизнь! У него с собой нож, плохонький кухонный нож да веревка. Больше ничего, и с этим он в горах. Да, эта жизнь погибла. Погибла.

Голос Диего звучал так же, как и в прошлый раз, когда он говорил: «Он погубил меня».

– Конечно, жалко, – кивнул Даниэль. А какой-то голос – он никак не мог с ним совладать – кричал ему: «Открой дверцу, осел, ведь он здесь». Диего снова осторожно наливал свой ужасный пахнущий мылом коньяк. «Какая расточительность», – с усмешкой подумал Даниэль и осушил стакан.

– Дети! – печально продолжал Диего Эррера. – Наши дети. Они могли бы остаться в живых. И вот видите, все-таки…

●

(Ах, если бы вы слышали: не то, чт оон говорил, но как он это говорил…)

●

– Ну, я пойду, – проговорил Эррера, вставая.

– Подождите, отдохните еще.

– Нет, нет. Я должен быть в лагере. Спасибо, мой друг.

Он направился к двери, вышел. Привязанная к дереву лошадь нетерпеливо переступала ногами. «Он вымокнет, еще схватит простуду», – смутно мелькнуло в голове Даниэля, и он сказал, высунувшись из двери:

– Подождите, как бы по дороге дождь не начался!

– Нет, нет. Большое спасибо, мой друг. Прощайте.

Он легко, словно юноша, вскочил в седло. Даниэль смотрел ему вслед – маленькая жалкая фигурка спускалась к дороге. Даниэль вздрогнул, хотел что-то крикнуть, но сдержался. («Трус. Ты – настоящий трус, Даниэль Корво».) И все-таки сердце наполнилось гордостью.

Удивительно: Диего Эррера забыл на столе свою нелепую бутылку с остатками коньяка.

Мигель услышал, как яростным шквалом налетел дождь. Даже сюда, в тайник, в глубь твердой земли, доносился необузданный, дикий шум воды, непрерывным потоком низвергавшейся на лес. «Проклятый ливень, – подумал он. – Ладно, я от него избавился». В любом положении, можно найти какое-то утешение… «Не раскисать же от всякой напасти». Что ни говори, а неприятностей в его жизни хватало. И то сказать, он всегда выходил победителем. Победителем, что бы там ни случалось. Если разобраться, так больше всего его удручает эта дыра, сырая и темная. Больше всего из того, что было. Потому что о том, что будет, лучше не думать: время само покажет. А сейчас просто невыносимо – торчать, как проклятая крыса, в этой страшной норе. «Хоть бы одну завалящую сигаретку». Даниэль Корво позаботился о еде и о питье, а вот об этом, о самом главном, забыл. «Надо что-нибудь придумать».

А дождь все хлестал землю, словно там, снаружи, ревел разъяренный зверь. И даже здесь, внизу, слышался неясный шорох, странное живое бормотанье. «Все как будто дрожит», – подумал удивленно Мигель. Прислушался: дождь не переставал, кажется, даже усилился, если это вообще возможно. «Прямо надо сказать, моим преследователям не очень-то сладко». Он улыбнулся, представив себе, как чертыхаются и клянут все на свете капрал Пелаес и рядовой Чамосо. «Услужил им дождь».

Он услышал шаги Даниэля Корво – тяжелые ботинки застучали по деревянному полу, из угла в угол. Потом Корво что-то передвинул. «Интересно, который теперь час». Было мучительно от того, что Мигель не мог следить за временем. Когда его встретил лесник, туман закрывал солнце. И он не знал, день сейчас или ночь. «Как странно, кажется, что прошло уже много времени, очень много». Может, он спал. Да, наверное, спал. Вспомнил, что кто-то заходил к леснику, разговаривал. «Видно, охранник или лесник Лукаса Энрикеса…» Хотя очень может быть, и сам начальник. Но эта мысль тяготила, казалась дурным знаком, и он поспешил избавиться от нее: «Нет, этот не мог быть здесь».

А теперь Даниэль ходит возле погреба. Наверное, разбирает дрова. Заколотилось сердце. «Что ему нужно?..»

– Парень, – позвал лесник. – Парень…

Он открыл дверцу, и Мигель услышал, как жалобно мяукнули петли. Поднял голову – глазам стало больно от света.

В руках у Даниэля был фонарь.

– Выходи, подыши немного. Я все запер. Есть хочешь?

Даниэль Корво осветил погреб фонарем. Мигель посмотрел вверх и, ослепленный, прикрыл веки. Он сидел на одеяле, обхватив колени руками. Рядом валялись обглоданные кости. «Кости. Точно здесь пировал зверь». Какой-то странный холодок ужом пополз по спине. (« Не советую: с ними не оберешься хлопот. Мы не цирковые укротители, мы – охотники».)

– Хочешь выйти?

Мигель медленно выпрямился. Казалось, каждое движение стоило ему огромного труда. «Точно ржавое колесо». Даниэль встал на колени и протянул руку. Мигель ухватился за нее и вылез из погреба. От него тянуло холодом и жутким пещерным запахом. Короткие волосы намокли и косичками приклеились ко лбу.

– Походи, тебе нужно размяться, – сказал Даниэль. Мигель хромал еще сильнее, чем утром. Он проковылял несколько шагов и остановился. Казалось, на него нашла одурь.

– Ты не заболел? – спросил лесник.

– Нет, – ответил Мигель. – Послушайте, если можно – один глоток.

Даниэль протянул ему сусло. Он жадно выпил. Затем тяжело опустился на стул. Свет лампы падал на его лицо. «Да он красавчик», – подумал Даниэль.

– Ты слышал начальника? – спросил он, глядя прямо ему в глаза.

Мигель выдержал взгляд. Его желтые зрачки горели светлячками. «Не нравятся мне эти глаза, неподвижные, холодные, бесстрастные. Как голос Моники. „Вы – старики“.Эти неприятные глаза смотрят на меня не мигая. А может, я просто не понимаю ни этих глаз, ни того голоса».

– Нет, – ответил Мигель. – Не слышал… Вернее, слышал. Только не знал, что это он.

– Он был здесь, – повторил Даниэль и протянул сигареты. Мигель взял одну. Даниэль поднес ему зажженную спичку и настойчиво продолжал:

– Странно, что ты его не слышал. А меня, когда я говорил?

– Нет, тоже нет, – проговорил парень. – Ничего. Там, внизу, почти невозможно различить слова.

Он жадно затянулся, откинул голову назад и с силой выдохнул. В этом движении сказались годы. Гораздо больше лет, чем мог насчитать сам Мигель. Годы нелегкой жизни, годы холодной невидимой усталости. Даниэль сжал кулаки.

– Послушайте, – произнес парень. – Вы все крепко заперли, но… разве они не могут нагрянуть каждую минуту?..

Даниэль улыбнулся.

– Конечно, могут.

Парень держал сигарету во рту и, прикрыв глаза, смотрел на него сквозь струйки дыма.

– Что вы собираетесь со мной делать? – спросил он. – Скажите прямо. – Голос звучал жестко, а лицо точно окостенело.

«Никогда не скажешь, что этому парню двадцать лет от роду. Какое-то нечеловеческое лицо», – подумал Даниэль.

– Ты не видел ни от кого добра, – не выдержал он, – и сам никогда не сделал доброго дела?

Парень вынул сигарету изо рта, молчал. Даниэль настаивал:

– А тебе не приходило в голову, что кто-то может сделать добро просто так, ради добра?

– Пожалуйста, – проговорил парень, – не читайте мне проповеди. Будьте так добры.

– Ну что ж, если ты хочешь, чтобы я сказал тебе правду, изволь… Я не знаю, что с тобой делать, – ответил Даниэль. – Не знаю… Никак не пойму, то ли меня возмущает один твой вид, то ли ты мне многое напоминаешь. Я сам себя спрашиваю с самого утра. Должно быть, увидав тебя, я захотел стать прежним, не таким, как сейчас. И не могу.

Мигель внимательно смотрел на него и молчал. Он опять курил. Медленно, смакуя.

– Ты этого не поймешь, – говорил Даниэль и знал, что его слова падают в такую же пустоту, какая стояла в этих желтых зрачках; видел, что слова его подобны ветру и дождю, которые хлещут по стенам и крыше, но все-таки продолжал: – Ты не моего времени.

Юноша пожал плечами.

– Значит, какого-то другого.

– За что ты попал сюда? Что ты натворил?

Даниэль чувствовал, как растет в нем возмущение, но не мог справиться с ним. (« Сейчас молодые люди не губят свою жизнь ради мечты, ради веры, правды. Теперь не рискуют жизнью ради надежды…»)

– Послушайте, – произнес Мигель. – Вы что думаете, я собираюсь рассказывать вам свою жизнь?

Дождь усилился. Крыша протекла, и они услышали стук первых капель. «Опять течет. Хоть целый год латай этот хлев, всегда найдутся новые дыры», – подумал Даниэль. Он обернулся к парню:

– Ладно, спускайся вниз.

– Можно взять с собой? – Парень указал на бутыль с суслом.

– Нет.

Мигель почти весело махнул рукой. Поковылял к погребу, но тут же остановился.

– Послушайте, где тут у вас…?

Даниэль указал на уборную.

Парень скрылся за дверью, а когда вышел, сказал:

– Там настоящее море. Льет отовсюду. Шикарно живете!

Даниэль не ответил. Встал, помог ему спуститься в погреб. Затем закрыл дверцу. Опять, чтобы осталась щелка, сунул ветку и терпеливо стал перекладывать дрова.

«Снова здесь». Если бы знал этот сумасшедший, как ему жутко! Но он не подаст и виду. Нет, ни за что. Отвратительная дыра показалась еще хуже теперь, когда он провел несколько минут наверху, где свет, сигареты, сусло. Где слова. «Никогда бы не поверил, что можно так нуждаться в словах другого человека. Правда, иногда я думал об этом, но чтоб так… Даже если говорит ненормальный, рехнувшийся, вроде этого. Все равно – он что-то знает, может о чем-то рассказать». Мигель закрыл глаза, уткнулся лбом в колени. Он сжался в комок – по телу полз холод, липкий холод. А голова горела. «Он спрашивал, не заболел ли я. Конечно, заболел. Наверно, лихорадка. Что-то колет здесь, в груди. А нога прошла. Когда я не ступаю на нее – совсем не болит. Только она одеревенела, стала как чужая». Он потер руки. «Противно, сыро». Стены были мокрые, точно на них выступил пот: холодный, клейкий, скользкий. Его знобило. «Вот черт, так и не дал мне этой штуки. Сладкая она, а забористая. Сейчас бы очень пригодилась. Не захотел с ней расстаться. Говорят, он и сам не дурак выпить. Кажется, Санта говорил: „ Этот новый лесник хлещет водку прямо с утра“». Дрожь пробежала по телу. «Санта, Санта. Странно – он мертвый». С той страшной минуты у реки (как давно это было!) он ни разу не вспомнил ни имени, ни лица того, кто считался его другом. «Ладно, – он мертвый. Теперь ничего не изменишь. Ничего…» Но там, в груди, словно что-то оборвалось, что-то было не так. Бешено колотилось сердце, он сжал кулаки. «Мертвый. Его закопают. И он будет лежать, как и я, в земле». Мигель с трудом сдержал крик. Крик рвался из груди. Горело лицо, лоб. Он крепко зажмурился, будто ждал и боялся удара. «Пусть он мертвый. Он умер, потому что сам этого хотел. Я не мог поступить иначе…» Он попытался не думать. Сейчас самое лучшее было ни о чем не думать. Но иногда это не во власти человека. «Я здесь точно в могиле. Что мне еще делать, если не думать? Осторожней, осторожней, надо быть начеку! Мне нельзя раскисать. Особенно сейчас!» А земля все пахла, пахла и пахла. Какой жуткий запах. Кажется, он застревает в мозгах. Земля жирная и кишмя кишит червями и мертвецами. «Ну конечно, земля и состоит из мертвецов. Из мертвецов, превратившихся в камни, песок, воду: только мертвецы, больше ничего…» Какой ужас. Его со всех сторон окружают мертвецы, ставшие скользкой, студенистой землей. «Но разве раньше я не знал, что живу на такой земле? Это же так просто». Да, еще этот дурак лесник. Мигель даже не знал, благодарить его или ненавидеть. Поди узнай, что он собирается делать – добро или зло. «А у Санты была очень красивая кровь. Ярко-красная, светлая, как рубин. Потом она потемнела, но тогда…» Волосы на голове встали дыбом. «Дурацкая затея посадить меня схода. Здесь не мудрено и умереть». А собственно, на что он надеется? Чего ждет? «Томас говорил: от сумасшедших всего можно ожидать…» Хотя какой прок ему теперь от того, что там говорил или не говорил Томас. А этот сумасшедший сказал: « Неужели ты никогда ни от кого не видел добра?» Мигель стиснул зубы. «Чего только они не говорят, чего только не болтают. Он и впрямь немножко похож на нашего „начальничка“, тоже все проповедует. А может, нужно было рассказать ему свою жизнь? А, что они понимают в человеке!» Ярость, точно кровь, бросилась ему в голову. «Моя жизнь, моя жизнь… Что они знают о моей жизни! Да и какое им дело. Разве она кого-нибудь интересует?» Странно: на руке было что-то мокрое и теплое.

●

Мать не узнавала его. Он провел много часов возле нее, и ничего – будто возле кровати стоял пустой стул. «Раньше, перед тем как меня отправили в интернат Розы Люксембург, я спал здесь, вместе с ней. Помню ее черные волосы, вот так же, как и сейчас, всегда раскидывались по подушке. Иногда я по ночам просыпался, напуганный каким-нибудь шумом или страшным сном, и крепко прижимался к ней, а она или сердилась, что я ее будил, или ласково смеялась и гладила меня по голове». Но такова жизнь. В тот день, когда его отправляли в интернат, он горько плакал, а теперь он стал большой, как сказала Аурелия, настоящий мужчина, и говорит по-французски, и многое знает, а чувствует себя чужим – будто никогда и не жил тут.

Аурелия на подносе принесла еду. Он почувствовал запах свежего масла, и на него волной нахлынули воспоминания, от которых ком застрял в горле.

– Послушай, ты, – сказал он Аурелии. – До сих пор, пока она не стала такая, вы почему-то обо мне не вспоминали, а? Не вспоминали до сих пор? Так знай: я без вас очень хорошо жил. Не думай, я тут оставаться не собираюсь.

Аурелия вцепилась ему в плечо и так тряхнула, что голова мотнулась сначала назад, потом вперед.

– Послушай и ты, звереныш, – сказала она. – Хватит, потрудилась я для вас. Ты что же вообразил? Что будешь шататься по белому свету и есть дармовой хлеб, а за твоей матерью будет ухаживать Аурелия? Так? Известное дело, земляки! Заботишься о них, как дура, а они… Вот что я тебе скажу, ангелочек: хватит с меня. «Пока она не стала такая». А ты знаешь, отчего она стала такая? Из-за дурости. Послушала бы меня – осталась бы здорова. Я ей плохого не советовала. Нет, все ей надо по-своему, дурной голове. Думала – ей все нипочем. И вот до чего докатилась. Взяла я ее из больницы, привезла сюда. Прямо не знаю, что бы с ней и стало, с несчастной, если б не дон Криспин, святой человек, да я, дура. Спасибо скажи, что держу вас в доме! Думаешь, я тебя нашла, значит, так и садись мне на шею? – Аурелия облизнулась, будто она только что ела и у нее крошки остались на губах. – Хочешь не хочешь, а ты ей сын. И если я не запамятовала, тебе уже четырнадцать стукнуло. Не маленький, иди работай, содержи свою мать. До сих пор все были розочки для дитяти, теперь узнай-ка про шипы. Хочешь не хочешь, а она тебе мать.

Дон Криспин, капитан в отставке, сидел в том же самом кресле, в той же маленькой гостиной, среди тех же картин и гравюр с изображением кораблей. Здесь же лежали компас и подзорная труба, стоял старый граммофон. Дон Криспин не постарел за эти годы – разве только волосы побелели еще больше. Старик сразу же его узнал и очень обрадовался. Мигелю даже показалось, что он, как ребенок, вот-вот захлопает в ладоши; это было так неожиданно, что ему стало стыдно и горько. Но тут же он подумал, как хорошо, что дон Криспин вспомнил его, значит, и в самом деле любил раньше. Капитан обнял Мигеля, погладил по голове и сказал:

– А ты совсем не изменился. Такой же, как был. – И ущипнул за щеку. Аурелия, которая стояла в дверях, скрестив руки на черном в складку фартуке, подсказала:

– Поцелуй у него руку, Мигелито. Дон Криспин – святой человек. И то сказать, его дом – истинный приют для бедных.

И хотя Мигелю казалось, что дон Криспин и наполовину не знает о том, что творится в его доме, где настоящей хозяйкой всегда была Аурелия, в душе он был благодарен ему. Он подумал: «Помнится, в Алькаисе и раньше говорили, что у Аурелии шуры-муры с капитаном, а у него характер покладистый, и после смерти старик оставит все ей». И он почувствовал ненависть к Аурелии, страшную ненависть, как в тот дождливый вечер, на станции, когда уходил поезд.

В доме появилось новое лицо – зачастил официант Маноло, – низенький, очень смуглый человечек. У него были огромные глаза, длинные, загнутые ресницы и тоненькая щеточка усов. Маноло обычно приходил к Аурелии поздно ночью или даже под утро. Аурелия всячески ухаживала за ним, и, хотя он был намного моложе ее, Мигель застал их однажды на кухне – они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Он бесшумно вошел в кухню, и тогда Аурелия, поправив рукой волосы, сказала:

– Эй, ты, иди-ка сюда: этот человек нашел тебе подходящую работу.

Маноло глядел свысока. Голос у него был писклявый и сдавленный, как у лягушки, но говорил он грубо (сразу было видно – они не понравились друг другу). Маноло рассказал ему о варьете, где он работает. А потом устроил туда посыльным.

Да, началось с варьете. Мигель смутно догадывался, что все еще впереди, что жизнь только начинается. Он должен забыть то, что было, и смотреть прямо в лицо тому, что будет. Если разобраться, ничего страшного не произошло. Правда, он вынужден был терпеть издевательства Маноло, который на правах покровителя доводил его до белого каления своими поручениями и злым языком. Потому что – это сразу стало видно – они не понравились друг другу. «Еще узнает у меня, потаскун, когда-нибудь я отыграюсь…» – думал Мигель, строя всевозможные планы мщения. К вечеру он валился с ног, изматывался за день. Порой он выполнял какие-то таинственные поручения Маноло – махинации с табаком и другие дела. Ему говорили: «Иди туда-то, там тебе дадут то-то…» Потом они делили деньги, а на его долю, и то редко, доставались сущие крохи да спасибо. Правда, так было только вначале. Помытарили его предостаточно, но зато он и научился многому. Ничего не скажешь. В конце концов, следует признать: он был тогда желторотым птенцом, и все это пошло ему только на пользу.

Форма из голубого сукна, украшенная золотыми пуговицами и галунами, ловко сидела на нем. Сперва он немножко стеснялся, но вскоре привык. И потом, она очень шла ему. Аурелия, увидев его в форме, сказала: «Смотри-ка, да ты красивый малый. Этого у тебя не отнимешь. Все лучшее взял от отца и от матери, мошенник… Жалко, ростом чуточку маловат!» Свободное время он проводил с доном Криспином, который учил его играть в шахматы. Аурелию это раздражало, и она говорила: «Уж очень ты крутишься возле дона Криспина. Учти: зря теряешь время. Хватит и того, что ты со своей больной матерью живешь в его доме».

Варьете находилось в пригороде. «Шикарное варьете». Здесь было очень красиво. Впереди, в помещении, напоминавшем аквариум, разместилось кафе. Его всегда освещало солнце, и уже с четырех часов все столики были заняты. В воздухе плавали клубы дыма. Мигель любил запах гаванских сигар и золотистого табака, любил слушать гул голосов и стук ложек, ему нравилось солнце и покрытый толстым ковром пол. Особенно солнце: необыкновенное, сияющее, оно неудержимыми потоками вливалось через широкие, во всю стену, окна. Двери были вращающиеся, и холод с улицы не проникал внутрь. Отсюда, точно на выцветшей гравюре, которых так много в маленькой гостиной дона Криспина, он видел голые деревья, тонкие, серые ветки, голубей, машины, красные и зеленые огоньки светофора. Иногда он стоял как солдатик, скрестив на груди затянутые в перчатки руки (удивительно: он помнил еще деревянного солдатика, которого видел в витрине на базаре «Великая армия» на улице Наполеона), и прикрывал веки: сквозь ресницы сочилось солнце. Оно переливалось рубином, изумрудом, золотом. Он думал. Думал о том, что мир оказался каким-то сказочно-неожиданным, что жизнь – очень любопытная штука и он совсем еще не знает ее. «Мать говорила, что!!!

Аурелия была во Франции и потому хорошо знает жизнь. Я тоже там был и все-таки ничего не знаю. Только сейчас мне кое-что становится ясным». В мире была одна бесспорная вещь – деньги. Он начинал понимать, что они значат. «Надо иметь деньги, – думал он. – В мире нельзя быть бедным. Деньги – это все». Но деньги текли по неизвестным, незнакомым, скрытым руслам. «Их можно заработать, можно трудиться. Но нет, это не то. Есть иные деньги». Да, совсем иные. Но он пока приглядывался, не спеша, старательно. Он открыл мир чаевых, иногда баснословных (баснословных для него, тогда), мир таинственных поручений – о них не спрашивали, но они заставляли думать. Легкие деньги – ослепительные, сверкающие – щедро текли в карманы других. «Придет и мой черед…»

Ему открылась ночь. Обычные вещи ночью вдруг засверкали. Для четырнадцатилетнего парня в голубой форме из мягкого сукна и в белых перчатках (улыбка застыла на губах: «Спасибо, сеньор») у ночи был таинственный, неотразимый блеск. Даже когда сон сковывал веки, усталость овладевала телом, когда досаждал Маноло и бесперебойно сыпались поручения, брань, угрозы. С ночью пришли и музыка, и первые сигареты, и многое другое. И женщины – только что открытое, непонятное, темное, как ночь, чувство. Над площадкой для танцев сладким, приторным туманом поднимался дым от золотистых сигарет.

Из кафе, залитого солнцем или розоватым светом сумерек, он скользил к стойке бара. Из бара, по лестницам, в номера за красными бархатными занавесками. В ночь. У ночи была площадка для танцев, эстрада для джаза, заставленные столики и осыпанные стеклянной пылью колонны, сверкавшие мириадами крошечных звезд. Там, у входа, висели фотографии, афиши, рекламы ревю. «Часто, неплохого». Ночь утомляла. Бывало, на рассвете он качался от усталости. И все-таки его тянуло к ней, к ее блеску. Он знал, что блеск этот фальшивый, что он тускнеет в лучах солнца, но что за беда. Какая разница? «Жизнь. Это жизнь». Иногда, уже перед уходом, выпадала свободная минута – он стоял, прислонившись к стене, и думал, не торопясь, обо всем. «Надо иметь деньги. Сюда не ходят без денег». Порой сон валил его с ног, но обычно он был шустрый и юркий, как мышонок. Маноло говорил – если сумеешь тут удержаться, выйдешь в люди. Но он думал о своем. О том, что пришло к нему, что вдруг открылось глазам. Был тот тихий предрассветный час, когда едва освещенная площадка пустела. Он помогал убирать стулья, их ставили на столы, уже без скатертей. Оркестранты убирали свои инструменты, и лишь пианино огромным зверем дремало на эстраде. Пюпитры были сложены, а колонны блестели по-прежнему, но блеск этот казался теперь нелепым, абсурдным. Одна за другой с сухим щелканьем гасли лампочки, и на зал опускалась мгла. В тот час в памяти выплывало все, что произошло за ночь; грудь теснило какое-то томительное чувство – не то он ждал, не то жалел о том, чего не случилось. Он не знал, нравится ему этот час или нет. Назойливо звучал в ушах какой-то гнусавый голосок, твердивший одну и ту же песенку. Иногда он и сам, невольно, насвистывал тихонько этот прилипчивый мотивчик, легкий и слащавый. Закутавшись в шубу из леопарда или пантеры, которая придавала ей какой-то дикий вид, выходила Мариан. Мигель направлялся в раздевалку, но, увидев ее, жался к стене. Мариан, проходя мимо, легонько шлепала его по щеке, иногда говорила несколько слов, иногда просто улыбалась. (Он бывал в ее маленькой уборной и видел там старую тряпичную куклу. Мариан говорила, что это талисман, который приносит ей счастье. «Как можно верить в эти вещи?») Мариан принадлежала к тому же миру, который он недавно открыл и о котором много думал. И другие, похожие и непохожие на нее, тоже были из этого мира. И те, мужчины, что приходили, садились за столики и пили. Одни – одетые с небрежным изяществом, другие – в потертых костюмах. Завсегдатаи и случайные посетители, которых он узнавал сразу, издалека. Он знал, что они закажут: «Пачку Честера», знал, сколько дадут на чай. Он знал уже все или почти все в этом мире. Мариан с ее выцветшей куклой была тут самая симпатичная, и он от души желал ей счастья. «А что?» Этот час был его, и он мог думать, отмерять и даже раздавать счастье. А потом он возвращался домой, в свою комнату; мать недвижным взглядом смотрела в потолок или тихонько стонала. Он бросался на тюфяк, который Аурелия положила рядом с кроватью больной – «и то сказать не дом, а истинный приют для бедных», – и еще раз перебирал в памяти происшедшие события. Сам собой напрашивался ясный вывод: «Остаться бедным – нет, ни за что». Ясно было и другое – надейся только на себя, никому до тебя нет дела. Рядом лежала мать, паралич все прогрессировал. «По своей дурости», – сказала Аурелия. Но все равно, она всегда, всю жизнь, была просто быдло. «А кичливая Аурелия, кто она?» Никто. Никем была и старая Аурелия. Жизнь – это совсем другое. Это то, что только сейчас начало открываться ему. Жизнь – это другие существа, с другим языком, с другими привычками и запросами, о которых здесь, в глухой внутренней комнате, не могли и подозревать. С каждым днем он все больше ненавидел этот дом, где лежала больная мать, где Аурелия лебезила перед стариком, потакала во всем и устраивала сцены ревности Маноло, а тот обращался с ним как со своей вещью. «Я убегу отсюда, я знаю, куда идти». Но жизнь уже научила его – тише едешь, дальше будешь, и он ждал. Потому что не следовало забывать: ему всего четырнадцать, глаза у него еще только открываются, и надо многому научиться. «Моя жизнь будет не такая». Однажды ночью он проснулся в испуге – лег он, как всегда, поздно, голова болела, ломило в ногах. Еще не светало. Издалека доносился тонкий гудок поезда. Перевернувшись на другой бок, он зарылся с головой в простыни и подумал: «Как много есть мест, куда можно уехать…» В ясные дни из окна маленькой гостиной дона Криспина на фоне бледно-голубого утреннего неба виднелись мачты и флажки кораблей. Иногда, выйдя на улицу, он чувствовал солоноватый запах и тогда с тоской вспоминал о пляже. Он знал – в нескольких метрах был порт, море, и радовался этому. От выпитого кофе становилось веселей, и он бодро поднимался по улице к остановке трамвая, который довозил его до работы. Порой окна маленького кафе на Дворцовой площади, где он пил кофе, запотевали. «Я и зиму люблю», – думал он.