Текст книги "Мертвые сыновья"

Автор книги: Ана Мария Матуте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)

Ана Мария Матуте тоже борется и против зловещей тени зскориальских гробниц, и против пагубного безверия. Полная любви и братского сострадания к Даниэлю Корво, она вместе с тем не только предает его суду гражданской совести, но и казнит за измену; она решительно и твердо, хотя и не без внутренней борьбы, срывает венок мученичества с «великого утешителя» Диего Эрреры. Ратуя за национальное согласие, она не забывает, что жизнеспособные силы нации могут и должны освободиться от тягостного кошмара братоубийственной войны и покончить с живыми мертвецами современной франкистской Испании. И хотя ей самой порою кажется, что сердца мертвых сыновей все еще продолжают терзать испанскую землю, и из уст невольно вырываются скорбные слова о «прекрасных пулях, пробивающих сердца», понимание жизни как процесса непрерывного обновления дает писательнице уверенность в том, что на смену павшим, растоптанным и мертвым отцам и сыновьям придут новые поколения, что снова поднимется очистительный ветер и преобразит все вокруг, «вывернет весь мир наизнанку… а может быть, навсегда унесет их в другое место, где у детей чистые коленки и ясные глаза, незамутненные дурными снами и обидами; где не надо побираться с мешком за плечами… а у матерей не поджаты скорбно губы и слова не вылетают изо рта жесткими комьями глины».

* * *

Демократическая Испания не потеряла наследников. Твердая вера в сыновей Испании звучит в прекрасных словах Долорес, которыми она кончает свою замечательную книгу о единственно правильном пути – о тернистом пути борца, революционера и патриота:

«Молодежь Испании – наша надежда. И я уверена, что она пойдет, что она уже идет по единственному пути, превращающему простых людей в героев, в строителей новой жизни и нового мира, – по пути борьбы за демократию, за мир, за социализм» [5]5
  Долорес Ибаррури, Единственный путь, Госполитиздат, М. 1962, стр. 460.


[Закрыть].

Г. Степанов

Часть первая
Время

Глава первая

В конце января 1948 года, недалеко от селенья Эгрос, погиб лесник. Погиб он случайно, во время облавы на волков. Говорили, что старое, плохое ружье взорвалось у него в руках и разворотило лицо. Ни родных, ни друзей у него не было, и хоронили его только старый Херардо Корво да школьники, которых послал священник.

Засыпая могилу землей, ребята швыряли и камни – им нравилось слушать, как они стучат о деревянную крышку гроба. Конечно, леснику уже все было безразлично, и плохое и хорошее. Только Херардо, в своем полосатом праздничном костюме, тускло смотрел, неловко вытянув шею, и завидовал тому, кто покоился теперь среди замшелых крестов в жирной кладбищенской земле.

●

Еще вчера все принадлежало Корво. Многие годы они почти безраздельно владели Эгросом. Разбогатели они в Америке и вернулись на родину, куда их звал голос крови. Еще вчера деды Херардо скакали из города по горным дорогам Нэвы. Каждый год, под недобрым июньским солнцем, вороные кони цокали по камням между двойной шеренгой серебряно-зеленых тополей. Это ехали Корво. Их мужчины, их женщины, их слуги, их собаки. Лошадей было больше двух десятков, а за блестящей кавалькадой тянулись смешки и лай, тянулась старая ненависть, зависть, обида. Корво были грубые, жадные, они не прижились. Их не любили. Американские деньги так и валили к ним, а люди обижались. В Эгросе жили батраки, пастухи, неимущие.

●

Раньше, до Корво, леса и земли столетиями принадлежали герцогу. Для Эгроса это было просто имя, и налог, и старый замок под градом и дождем, в бурьяне и крапиве, и еще – испуганные голоса детей, сбежавших с уроков или с поля и заблудившихся в зарослях ежевики. Только стены да имя, как серая птица неизвестной породы. И крики сов, лай каких-то животных, пронзительный запах бесстыжей жимолости, черные бабочки, чертополох. Это имя – герцог – произносили старики и дети, и каменная тень покрывала посевы и сады. Крапива подтачивала стены замка, проникала в щели, раскалывала камни, превращала башню в щербатую пасть. Это было только имя – никто не видел герцога уже двести лет. Тщетно ждали его леса зиму и лето, весну и осень. Все откладывалась призрачная герцогская охота. А леса стояли размежеванные, бесполезные, чужие леса. Единственное богатство Эгроса. Люди любили деревья своей земли, тенистые склоны, густые, сырые чащи, как собственный обжитой дом. Они любили леса Нэвы, Оса, Четырех Крестов. Сумрачное кольцо лесов опоясывало Эгрос, маленькую долину, но люди, родившиеся тут, не смели набрать хворосту для своего очага. Любили они и землю, старую, жесткую, перепаханную и перерытую их плугами, мотыгами, кирками. Однако и лес и земля были чужие. Год за годом, поколение за поколением герцогам – одному герцогу – доставалась львиная доля урожая. Лес герцог продавал или просто забывал о нем, потому что жил далеко. Люди рождались и умирали на его земле почти три века. Они пахали чужую землю, смотрели, как рождаются на склонах новые поколения деревьев и умирают медленной смертью. Люди вспарывали плугом землю и отдавали половину урожая. А видели они герцога только в церкви, в алтаре, – он стоял там на коленях, бледный, в нимбе святого, молитвенно сложив неестественно тонкие руки. Для жителей Эгроса у герцога всегда было узкое лицо, остановившиеся черные глаза. От него всегда пахло плесенью и пылью, как от бархатных накидок, которые надевали старухи к престольному празднику воздвиженья. Еще было золотистое мерцание и запах старого дерева от усыпальницы герцога-младенца. А над обрывом, недалеко от лошадиного кладбища, стояла скала Безумного Герцога, и непослушных детей пугали по вечерам ее багровой острой вершиной. Скала была похожа на герцога, который стоял в церкви, на могильных плитах, орошенных мочой старушек, задремавших от ладана и гимнов страстной недели. «Чужая земля…» Люди жили в домах, где родились их деды и деды их дедов, но дома были чужие. Люди ели, спали, трудились на чужой земле. И кости их тлели в желанной до ненависти земле герцога. Смутного, неясного, бесплотного герцога. Однако он обретал плоть, когда подходил срок платить налоги, когда запрещалось рубить лес, охотиться, когда надо было на него работать. Он обретал плоть, становился неумолим, как солнце, как дождь, как жажда. Эгрос жил герцогом от зари до зари, но герцог не жил ни Эгросом, ни голодом его, ни надеждой. Он не видел летних ночей, звезд над темной грязью оврага. Он не знал, как тихо в домах в те душные часы, когда и мужчины, и женщины, и дети в поле, и только куры стучат клювами у низких окон, и плачет грудной ребенок, запертый в комнате, потому что он еще мал для работы. Не знал темно-зеленых, сырых, как колодец, улочек, где отблеск солнца скользнет иногда по крышам, где тень – цвета глины, и лужи, и кучи навоза, и соломинки среди камней как потерянное золото. Улица Девы Марии, улица Крови, за кладбищем некрещеных детей. Улица Решеток, улица Герцога-младенца по дороге в церковь. Улица Душ Праведных, улица Путников, улица Креста Господня. Он не знал голода и засух. Не знал эпидемий, холодов, не видел выпавших из стены камней, не видел гербов, обветшалых, выцветших, в которые мальчишки швыряют камнями. Ставен и створок, гнилых от дождя; кошек, мышей и ласточек. Земля была выжженная, чужая. А леса взывали о помощи.

●

На улице Крови, в засушливый год, родился в семье Корво слабый капризный мальчик, черноглазый, прожорливый, угрюмый. Его вскормили злостью и ржаным хлебом. Он первый уехал из Эгроса, стал первым «индейцем» [6]6
  Так называли испанцев, разбогатевших в Америке.


[Закрыть], эмигрантом. Из-за него тут стали думать об Америке, далекой, смутной и манящей, как золотая пустота. Этому Корво не было и шестнадцати, когда он уехал, и долго ничего о нем не знали. Шли годы и годы, а потом приехали его внуки и скупили у герцога все земли и все леса. Теперь имя стало реальней, ближе – герцоги слабели, вырождались от безделья и кровосмесительных браков. Герцог исчез. Только на плитах, в алтаре, он по-прежнему торжественно стоял на коленях. И еще – его скала над обрывом, обагренная лучами заката. Его облупленный герб в белых известковых следах ласточек и голубей. И маленький саркофаг на плечах каменных ангелов, в котором хранились прах и плесень, оставшиеся от герцога-младенца. Эгрос перешел в другие хищные, грубые руки. Черноглазые, жадные до жизни Корво каждый год ехали сюда из города по зеленеющим склонам Нэвы. У подножья лесов, у реки, среди полей, они построили дом на месте фермы Энкрусихада. Утонченность и грубость причудливо сочетались в них. Они были замкнуты, себялюбивы, не жалели чужих, презирали все, что не их крови, не их земли, не их семьи; они презирали чужую воду, чужой голод, чужую, еще не утоленную жажду.

Ни Херардо, ни Элиас, его двоюродный брат, – последние наследники Корво, – не родились на улице Крови в засушливый год. Не было в их детстве выжженной земли, камней и чертополоха, скудного масла в светильнике, черствого хлеба, жирных мух по краям немытых тарелок, лошадиных глаз, беспомощных детских ртов.

●

Одинокий, разорившийся Херардо жил печалью и вином, гордостью без достоинства, горечью без горя, грубой жадностью к земле, которая знала его другим, молодым. Жил в своем доме, над оврагами, среди полей и лесов, у той самой реки, что сверкала утром на солнце в другой, утраченной жизни. Весь в табачных пятнах, глаза – комочки сажи, равнодушие. Сейчас семья проводила в поместье все двенадцать месяцев года. Еще не выцвели куски обоев, где висели раньше картины; Херардо еще не привык к пустым аркам, где когда-то стояли статуи. Из всех земель удалось сохранить только Энкрусихаду. Еще оставались сырые сверкающие леса Нэвы, их черный блеск, их зеленый дурманящий запах. Херардо любил леса. Он только их и любил теперь.

●

А вчера были он и Элиас. Иногда возвращалась память. «Последние». Он повторял это слово как навязчивую мелодию. С ними закрылся навсегда особый мир, кончилось время, которое не вернуть. Когда все рухнуло, журчала вода в саду, за стеной. Когда все рухнуло, только они двое остались на земле Энкрусихады, только они, Элиас и он, последние. Двоюродные, двое, как один, единая жизнь. Единственные, владельцы дома, земли, леса. У них все было общее – и слова, и смех, и гнев, и сны, и жажда, и память, и голод. Элиас и Херардо, последние владельцы, могильщики своего мира. Молодые Корво. «Вон идут Корво». «Их отцы были братья». В доме висели большие женские портреты. Корво всегда выбирали красавиц для брака и для любви.

●

Он смотрел иногда на портрет Маргариты, и ему казалось, что она жива. Портрет был хоть и большой, но не очень хороший. Потому он и остался, висел на обшарпанной стене, в зале. «Маргарита». С бокалом в руке, ночью, прежде чем идти наверх, к себе, Херардо поднимал набрякшие веки и смотрел на нее. Краски потемнели под липкой, сыроватой пылью. Как в могиле.

●

Маргарита. Послушная, холодноватая, как подобает жене. Она родила ему троих: Исабель, Сесара и Вер онику. Их союз можно было назвать правильным, совершенным. Херардо знал, что силен, уверен в себе, иногда деспотичен; Маргарита – покорна, ровна, холодна. Хорошее время! «Тогда, в то время…» Его время, его собственное, его семьи, его племени. В сущности, он был тогда просто избалованным ребенком. А еще тут жил Элиас, на пятнадцать лет старше, уравновешенный и умный.

●

Двоюродный брат. Тогда. В то время. Потом было не так. Потом все изменилось. А тогда… Несмотря на разницу в годах, в характере, в образе мыслей.

●

Элиас был высокий, худой, с длинными породистыми пальцами. Куда образованней, тоньше, чувствительней его! Херардо никогда не понимал и не пытался понять брата. Они любили друг друга. Безусловно – любили. «Вон идут эти Корво», – говорили люди. Эгрос смотрел им вслед пасмурным, задумчивым взглядом. Пыль поднималась из-под копыт, когда они ехали верхом по собственной земле, по вот этой, своей земле.

Потом женился Элиас. Много позже, когда ему было за сорок. Никто не ждал этой свадьбы. Жену звали Магдаленой. Было время, когда Херардо верил, что она приносит несчастье, – вспомнил россказни старой деревенской няньки. Магдалена была дочерью «индейца» Луиса Мариа Рокандио, который уехал молодым на Кубу и не вернулся. О нем ходили слухи, но никто им не верил. Говорили о преступлениях и успехах, а время и расстояние раздували слухи как пену. Луис встретил Элиаса лет через тридцать, путешествуя по Европе с единственной своей наследницей. «Я женюсь», – сказал ему Элиас. Он засмеялся. Элиас выглядел старше своих лет – седой, глаза грустные. Магдалене исполнилось восемнадцать. Все-таки они поженились. Магдалена не помнила матери. Об этом в семье не говорили. В Эгросе знали одно: родилась она в Гаване, нрав у нее кроткий, спокойный. И поползли слухи, словно туман над рекой: «В ней течет негритянская кровь». Так сказал Лукас Энрикес, когда вернулся в Эгрос одинокий, жадный и богатый. «Негритянская кровь, по белкам вижу». У Магдалены была белая кожа, а глаза черные, блестящие. Ее теплый голос ширился и рос в ночи под звуки рояля, поднимался, переплетался с запахом цветущих деревьев. Она пела тягучие песни, тяжелые, дремотные, густые, как жара. Слуги слушали ее, притаившись. «Говорят, в ней течет негритянская кровь».

Однажды утром пришла беда. В то утро Херардо смутно почувствовал, что вступил на откос, по которому будет спускаться, спускаться до самой смерти. Со дня свадьбы не прошло и года, когда старый Рокандио лишил Магдалену наследства. «Ее мать – потаскуха, всю жизнь меня обманывала». Обнаружился странный документ, где служанка Мария Дульсе Алехандрия клятвенно заверяла, что Магдалена – ее дочь от одного квартерона, убитого в каких-то зарослях. Перед смертью мать покаялась, потому что хотела уйти на небо в красных бумажных розах и с сахарными ангелочками. Старый Рокандио сказал то, что должен был сказать: «Она не моя дочь». Лукас Энрикес усмехнулся: «От старика всего можно ждать». Элиас пытался восстановить жену в правах. Ничего не вышло. Кто-то привез новость: шестидесятивосьмилетний Рокандио женится на молодой мулатке, у которой от него есть дети. «Вот старая лиса!» – смеялся Эгрос.

Магдалена сжалась в комочек, замкнулась, молчала, смотрела испуганно. Она пряталась в Энкрусихаде, подальше от города. Иногда, ночью, ее тянуло на луг, к реке. Она ждала ребенка. Умерла она родами, на рассвете. «Сын Элиаса, единственный сын Элиаса». Его назвали Даниэль.

●

«Даниэль». Да, много раз пришлось повторять это имя. До сих пор повторяет его Херардо. Темная кровь вошла в дом; проникла в них, может быть, слишком глубоко.

●

Он вырос тощий, нелюдимый, с глубокими блестящими глазами. Лазал, как белка, на чердак, где пылились и гнили остатки отцовской библиотеки. Часами читал, как отец, почти без света, от работы бегал и все читал, читал. Когда Херардо заставал его за книгой, багровая, мучительная ярость поднималась в нем, – он сам не знал почему. Она шла издалека, из прошлого, из отношений к Элиасу. Он любил Элиаса, он любил все, что тут, внутри, в проклятой Энкрусихаде.

«Даниэль». Медлительный и грациозный, как мать, безудержный, как все Корво. («Темная ветвь, словно копье, воткнувшееся в эту землю глубоко, рано».) Корво с улицы Крови. Нет, их не любили. Он это хорошо знал.

●

Херардо повторял имена. Те, что были, и те, что остались и жгут огнем. «Элиас, Даниэль…» Зима кончалась, весна шла туго, равнодушно, от мокрой земли к окнам. (Они друг друга любили, нет, правда, любили. Двоюродные. Охотились вместе, пили, ходили к женщинам. Вместе коротали ночи, годы.)

●

В те времена к лету снимали доски, спасавшие стекла от крестьянских камней. Зажигали свет, лампы. Кони ржали в стойлах. Сверкали дула, отсвечивало рубином и кровью старое вино в бокалах баккара. Рояль просыпался для Маргариты. На лугу, неуклюже, по-детски, скакал Сесар, их надежда, на пони по кличке Спенсер, недавно привезенном из Шотландии.

●

«Вчера, все вчера. А теперь – что ж это было?» Согнувшись под бессмысленным грузом, заложив руки за спину, опустив плечи, гулял Херардо Корво по лугу, по мокрой траве – без дела, без цели гулял долгими вечерами на том самом месте, где сейчас одна пустота, огромная пустота, в которую падают звезды. Вчера фонтан бил иначе, река текла не так, и деревья говорили. Сегодня все молчало. Вчера дом был жив, имя звучало гордо. Сегодня дом разорен, комнаты заперты, горюют обиженные доски. Ничем не заткнуть дыры. А бывает – откроешь дверь, и кинутся сразу, с размаху смутные призраки, лампы, музыка, голоса. Вчера нечему было кидаться на тебя с размаху. Все было тут – резкое, ясное, сверкающее до слепоты. «Да, в те времена…» Деревья вокруг дома цвели белым цветом, и ночью было трудно дышать, запах опьянял. Это был густой, пронзительный запах, цветы дышали на стены весной и летом, и казалось, что сейчас в комнату войдут звезды.

●

В Эгросе дом ненавидели за огромные окна, за неясные звуки рояля по вечерам, когда идешь с поля, – звуки, каких не услышишь нигде ни на этом, а может, и ни на том свете. Ненавидели за белые цветы, надорванными полумесяцами свисавшие с веток. За ночи, за звезды, за фонтан. За барчат, за непонятных слуг. За эгоизм, за лень, за жадность, за полное равнодушие.

●

Новость ворвалась внезапно, в самый обыкновенный день. Такой же самый, как другие, а вот все изменил, все перевернул вверх дном. И ничего нельзя было поделать.

●

Был спокойный для них день, ясный и жаркий июльский день в Энкрусихаде. Брат Элиас и маленький Даниэль еще не вернулись. Херардо не огорчался – он любил побыть со своей семьей: жена, дети и никого чужого. Последний раз. Они обедали на террасе, над лугом, над рекой. В высоких травах гнались за кем-то борзые, взлетали, сверкали на солнце золотыми линиями. Он откинулся на подушки в своем плетеном кресле. Кофе дымился в чашках, пахло горячим. Зеленели аккуратные плитки свежего дерна. В левом углу террасы лежала сетчатая, шелковая тень вишни. Солнце сочилось сквозь листья, на скатерть, и у чашки дрожала крохотная веточка. Он сидел тихо, молча, в сладкой густой дремоте, курил сигару и смотрел сквозь деревья в белом цвету, сверкающие в предвечерних лучах. Было больно от света. Тень вишни лилась на него. Он любил этот угол – отсюда было слышно, как бежит вода в саду, за камнями. Свежий плеск, шорох, тень были тут, внутри, и все стало удивительно, неотъемлемо полным. Он был спокоен и уверен. Здесь, у его ног, – его земля, его кровь. Маргарита, его жена, и старшая дочь Исабель сидели рядом, читали письмо. Письмо от студента, путешествующего после экзаменов. Сесар писал из Швейцарии. Он рассказывал матери и сестрам о дорожных и университетских товарищах. Маргарита читала вслух своим ровным, покорным голосом. А Вероника, младшая, приютилась у ног отца, положила голову ему на колени. Он взял ее голову в руки. Веронике недавно исполнилось двенадцать. Она была высокая, сильная, гибкая, с черными, как у всех Корво, глазами. Херардо легко сжал ее голову ладонями. Он любил младшую больше всех, он ею гордился. Волосы у нее были яркие, ослепительно золотые. Он гордился тогда, в тот час, он был спокоен и могуч, как бык у водопоя. Он гордился, глядя на борзых, слушая плеск воды, сжимая ладонями голову дочери. Гордился гордостью простой и дикой, как река, бегущая во чреве земли. И понял, что эта минута – такая, как надо, точная, как биение сердца, ослепительно точная.

Херардо посмотрел на жену. Он не мог бы назвать любовью свои чувства к ней, но и ею он гордился. «Вот секрет моего счастья, – подумал он. – Я всегда находил то, что мне подходит». Ему подходила покорная, спокойная, хорошо воспитанная Маргарита. Они жили в согласии. Наверное, именно ту минуту он мог назвать счастьем в самом полном смысле слова. В раскаленной предвечерней тишине он глядел на свои земли, озаренные солнцем, он был покоен и горд, как дерево или река. Он знал, что еще молод, но и позади немало, можно тешить себя приятными, чуть печальными воспоминаниями. Ему было сорок два года.

По склону шли две женщины за возом соломы. Две молодые крестьянки с круглыми загорелыми руками. Гортанным голосом звали они собак, бежавших впереди. Воз пламенел на медно-зеленом фоне скал. Тогда, именно тогда он услышал цокот копыт. Что-то – непонятно что – кольнуло сердце. Словно тень черной птицы медленно и зловеще прошла по скатерти, по бокалам, по белым цветам, по милым веткам вишневого дерева.

Конь скакал, поднимая желтую, едкую пыль. Элиас Корво приближался. Он пересек луг, спешился, взял коня под уздцы. Он вел коня в поводу и смотрел на брата. Тогда ощутил Херардо медленный холодок внезапной беды. Не удивился, когда Элиас произнес: «Лопнул испанский банк в Ла-Плата». А рядом почему-то плескалась вода в фонтане.

Всегда считалось, что Элиас крепче духом, спокойней.

К тому же он был и старше, рассудительней. «Езжай туда сам, Элиас, как скажешь, так и будет». (Странно. Он сразу сдался, рухнул, глаза потухли, руки повисли. Полные пригоршни праздности, о которой он никогда не думал. Теперь он был как ребенок и смотрел в окно со второго этажа, из спальни, что рядом с маленькой гостиной. С вечера до утра эта гостиная была уже не такая, другого цвета, другого света. И все вещи в доме были те и не те – новая, другая плотность появилась в них. И стены и земля. Особенно земля; тут, внизу, – немая, в клубах красноватой пыли, а там, у реки, – вязкая. Большая, бесконечная, совершенно чужая земля, сбросившая одежду слов: «Моя собственность». Земля, большая и злая, широкая и злая, ускользающая и злая, убегающая из-под рук. Руки хватали пустоту.)

●

«Земли в Америке». Больше ничего. Леса и угодья Эгроса были не столько имуществом, сколько усладой чувств. А земли в Америке – заработанные п отом, злобой, даже кровью, – земли первого Корво-эмигранта стали последней надеждой. «Элиас, езжай туда, продай земли…» Элиас поехал, маленький Даниэль остался в поместье. Они ждали. До тех пор Херардо не знал, что такое ждать.

Через четыре месяца пришли новые, последние известия. Все погибло. То ли брата обманули, то ли он сам попытался обмануть. Херардо так и не узнал. ( Элиас. Элиас.) Как он рухнул сразу!.. Почти брат. (« Вон идут эти Корво».) Неоседланная лошадь паслась без присмотра. (« Элиас. Двоюродный».) Кругом судачили, страдали, судили, плакали. Он жил в стороне, сосал последнюю корку утерянного мира.

●

Херардо остался один, молчал, сжимал пустые ладони ненужных рук. «Элиас наделал глупостей, директор аобманули, Элиасу не везет, директор аобокрали, Элиас дурак, директор ажулики». Слова доходили до него, уходили, возвращались, говорили одно и то же его сердцу: «Элиас. Элиас». Он остался один. Каждый день начиналось новое одиночество, все более грубое, все более страшное. Каждый день появлялись предметы, и ему открывалось то, что годами было в них, а он не видел. (Он вспомнил старую няню, крестьянку, ее темный голос, ее сказки о злых королях, о несчастливой звезде. Проклятья и недобрые знаки в длинной тени фруктового дерева, под недоброй луной.) «Все потому, что никто ничего не делал, никто ни о чем не заботился, никто не принимал жизнь всерьез, никогда, никогда, никогда». (Жизнь… нет, жизнь – другое дело; другое, нестерпимо реальное, знакомое, непоправимое дело. Ее не примешь ни в шутку, ни всерьез, она – такая, как есть, у каждого своя. Солнце приносило жизнь каждое утро – окнам, навесам, деревьям, совести, а люди ничего не знали о жизни, и она оборачивалась огромной, непонятной ложью.)

Он остался один и смотрел на землю.

●

Элиас Корво застрелился почти через год, третьего мая, где-то в пампе. Четвертого июня, ровно через месяц и день, в три часа пополуночи, юный Даниэль, ведомый недобрым предчувствием, вышел из комнаты босой и полуодетый. Во дворе сильно пахло белыми цветами, а под липой, на серебряном дереве, висело и качалось тяжелое тело Херардо. Даниэль увидел черную тень, кружившую по земле, как лодка. Он крикнул и закрыл рукой глаза. Слуги сняли Херардо, потом прискакал врач в пиджаке поверх пижамы.

Херардо месяц лежал в постели, а когда встал, увидел, что у него искривлена грудь и шея свернута к правому плечу, как будто он сомневается или не доверяет.

Что-то было в землях Эгроса для тех, кто родился на улице Крови, за кладбищем некрещеных детей. Что-то такое было в суровой, неблагодарной, истерзанной земле, в черных высоких лесах, сверкавших под дождем крохотных звезд, для изголодавшихся по земле, для жаждущих леса. Другой «индеец», соперник, Лукас Энрикес использовал момент. Леса и земли Оса и Четырех Крестов перешли в руки работорговца. Дело в том, что Херардо Корво внезапно полюбил деньги, наличные, – полюбил жадно, как старуха, припрятавшая золото на дне сундука. А деньги уходили снова, потому что шла простая и жестокая, обычная жизнь. Даже Херардо не знал, что же еще делать с деньгами, если не обменивать их на куски жизни. Дорогой, требовательной жизни, убывающей понемногу, как сама кровь, как желание. В потоке утраченного времени.

Жизнь продолжалась, она всегда продолжается. Нищета скреблась в доме, шарила по углам. Корво навсегда остались в своем поместье под Эгросом, среди лесов и оврагов. Неподалеку от реки, от теплых лугов.

Деревья цвели и осыпались, воронье пролетало над лесами Нэвы, к лошадиному кладбищу. Пустели стойла. Кусты и сорные травы росли в саду. Приходили хищники, принимали земли в заклад, описывали имущество. Так и жили год за годом и дожили до этого вот прозябанья, когда нечего терять и живешь по привычке. Только дом и усадьба, только леса Нэвы. (Да, леса еще его. Можно пойти посмотреть. Можно умереть у старого дуба, как дряхлая лошадь.) Ничего не скажешь, есть что-то в лесах Эгроса для сыновей улицы Крови.

И пришло для Херардо новое, иное время. Родился другой мир, тот самый, что живет и сейчас. Печаль заполонила и дом, и последние земли Корво. Вынужденное смирение, труд, тревога.

●

В декабре 1930 умерла Маргарита. На высокой кровати с точеными, черного дерева столбиками, под желтым камчатым пологом лежала она в последний раз бледным рождественским утром. В той же кровати, где рожала детей. Такова была ее воля. Пахло зимой у притолоки двери, у окон, выходивших в поле. Пахло холодными стволами, окоченевшей ночью, инеем. Дети и слуги смотрели на нее. Танайя, дочка арендатора Педро, принесла нелепый пирог, украшенный жженым сахаром, – такие пироги почему-то дарят в Эгросе мертвым.

Похороны были суровые и торжественные. На обратном пути выпал град, засверкал в солнечных лучах.

●

Весной Сесар простился с родными. Теперь Херардо знал то, что не мог или не хотел видеть раньше. Сесар, его старший сын, труслив, ограничен и пуст. Зато Исабель – в отца. (Все блекло, радость ушла, дни стали длиннее. Он смотрел на дочь, и его молчание было сильнее слов.) Да, в него. Она унаследовала его горячую кровь, его страстность и силу. И еще в ней было то, чего не было в нем: упорство, воля, уменье подавлять свои слабости. И эта властность, авторитет. Исабель взяла от Маргариты чувство меры и дисциплину. У Корво с улицы Крови – честолюбие, упрямство, яростную жажду жизни. Это она стала старшей в доме. Это она сказала первая: «Для чего ты учился столько лет?» Сесар дотянул недавно свой курс правоведения; учился он туго, равнодушно – думал, что все это никогда ему не понадобится. А сейчас его специальность открывала перед семьей новые перспективы. Исабель говорила, опершись о стол обеими руками. Сесар, как ребенок, поднял голову и смотрел на нее снизу вверх. Он вытянул шею и казался отцу очень маленьким, несчастным. У него был безвольный, детский подбородок. Бессильная злоба мучила Херардо, когда он смотрел на сына; он отводил взгляд, и незнакомая, необъяснимая боль сверлила в груди и под ложечкой.

Вскоре, утром, Сесар уехал из дому. Даже сейчас воспоминание об этом утре бередило старую глубокую рану в сердце Херардо. Что-то смутное, странное, в самой душе, словно упала звезда.

●

(Мальчик носился по лугу – он ушел, никогда не вернется, – мальчик носился по лугу на черном пони.)

●

Сесар уехал. Он был бледен, глаза у него бегали. В Мадриде, говорила Исабель, он откроет адвокатскую контору вместе с одним приятелем, другом детства. А потом… «Помни, ты увозишь последние наши средства. Помни, ты последняя наша надежда. Сесар, будь твердым, трудись. Трудись. Если ты будешь прилежен – увидишь, все наладится. А я – клянусь тебе, – я подниму Энкрусихаду!» Исабель говорила незнакомым, взрослым, чужим голосом. Херардо хорошо запомнил: она выросла внезапно, отвердела сразу. Она стояла, руками опершись о стол, вся подалась к брату, а тот почти робко смотрел на нее. «Сесар похож на собаку», – подумал Херардо. И за все это, за все, что билось в нем тогда, он чудовищно, невыносимо возненавидел ее. Исабель была очень высокая. Она еще носила траур по матери, она всю жизнь потом ходила в черном. У нее была длинная, тонкая, негнущаяся талия, бедра узкие, как у мальчика, а маленькие, острые, злые груди натягивали ткань лифа. Волосы она собирала в низкий узел, и мелкие иссиня-черные завитки падали на маленькие янтарные уши. Когда она говорила, глаза у нее расширялись, горели, – жесткие, огненные глаза Корво. Да, она на него похожа. Новая нежность проснулась в нем. И с тех пор он тоже слушал ее, тоже слушался ее, как пес, как ребенок, как старик.

Рядом, рука об руку, они смотрели в то утро, как уходит Сесар. Они видели с террасы, как он минует поле, реку, луга, выезжает на большую дорогу. Он увозил последнюю надежду. Когда он исчез из виду, Исабель высвободила руку и пошла в дом, который ждал ее. Херардо глядел на нее: плечи прямые, глаза горят, рукава закатаны по локоть. Она не боялась любой, самой тяжелой работы. Дом ждал ее. «Дом. Она хозяйка, она владелица Энкрусихады, – думал он. – Такие были в мое время». Странно, мучительно дул ветер с Нэвы, и ему показалось, что это летит его время, кружится в воздухе, развеивается пеплом, угольной пылью, ветром, вернувшимся на круги своя.

Восемнадцати лет Исабель Корво приняла управление поместьем. У нее оказалась твердая, тяжелая рука, каких не бывает в ее годы. Она твердила: «Сократим расходы, пожертвуем собой, будем трудиться, как бы ни тяжел был труд. Надо поднять Энкрусихаду». Она любила этот дом, эти земли. Слуг она рассчитала, сохранила только арендаторов, что живут за тополями (надо же кому-то обрабатывать землю), а в доме – двух служанок и старого конюха Дамиана (не посылать же в богадельню!). Она сама, первая, работала как мужчина. Хозяйство удалось наладить. А Исабель очерствела, странно состарилась. Она состарилась душой, состарились ее речи, ее движения, голос, хотя щеки были упругие, тело – неукрощенное.