Текст книги "Сияние Каракума (сборник)"
Автор книги: Аллаберды Хаидов
Соавторы: Атагельды Караев,Агагельды Алланазаров,Араб Курбанов,Ходжанепес Меляев,Сейиднияз Атаев,Реджеп Алланазаров,Ата Дурдыев,Курбандурды Курбансахатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)
– Нет, так будет, – вслух произнёс Довлет и, смутившись своего же голоса, продолжал говорить мысленно: «Я обойду его. Обязательно обойду! Вот увидишь, Айгуль!..»
Следующую овцу он решил остричь побыстрее, стал было действовать попроворнее, но из этого ничего хорошего не получилось. Работа подвигалась так же медленно, да на боку овцы появилось несколько порезов. Довлет смазал ранки креолином и решил не торопиться: «Тише едешь, – дальше будешь».
Ночью Довлет скверно спал – ныло запястье правой руки. К утру оно даже чуть-чуть припухло. Довлет туго перевязал руку тряпицей, сделал что-то вроде жгута, – стало полегче. Когда спросили у него, что с рукой, он отмахнулся:
– Пустяки! От нечего делать перевязал.
Сказать, что болит рука и что это результат его вчерашних стараний, он постеснялся. Да и боль постепенно утихла, а когда Довлет вновь приступил к стрижке, он вообще забыл о руке.
Работа кипела, и дело постепенно налаживалось, – порезов на теле овец стало меньше, спокойнее, без вчерашней тряски работала машина. Довлет иногда поглядывал на соседей: старые опытные стригали работали, конечно, попроворнее, а вот такие же новички копошились ещё с первой овцой, когда он почти наполовину остриг вторую. Это вселяло бодрости, хотелось работать и работать, казалось, что усталость никогда к нему даже не подступится.
«Хорошо здесь, – подумал Довлет, бросив в кучу руно. – Работа интересная, люди добрые, простые…» И тут он вспомнил Курта. Опять этот Курт. Он даже в мыслях докучает ему. Да и ему ли только? Этого выскочку недолюбливают все. Ничего не говорят, правда, но не любят. Что верно, то верно. За мастерство и сноровку его хвалят, но все почему-то сторонятся, дружбу водить с ним не хотят.
В перерыв, за чаем зашёл разговор о пирах и тоях. Курбан-чайчи возьми да и ляпни:
– Курт-джан, а не засиделся ли ты в женихах?
– Да-а, – подхватили сразу же, – вот тебе и той!
– Борода-то у парня растёт, – добавил ещё кто-то – Конечно, женить надо.
– Зря стараетесь, ребята. Даже если Курт и женится, тоя вы не увидите.
– Как? Почему?
– А вот так и потому…
Курт опустил на кошму пиалу с чаем и дрогнувшим голосом сказал:
– Такое даже в шутку болтать не надо. Бычок-трёхлетка ждёт своего времени. Тонну вытянет. Не меньше…
– Ого-го!
– Ничего себе!
– Для такого случая, – сказал Курбан-чайчи, – нужен сорокаушковый казан. Не меньше.
– Сорокаушковый? – У Курта расширились глаза от удивления. – Разве такие казаны бывают?
– Если есть бычки тонной весом, то почему же не быть такому казану?
Все расхохотались. Лицо Курта залила густая краска обиды, злости и стыда одновременно.
– Любите вы чесать языки, – сказал он. – А когда дело касается работы, то каждый ищет работёнку «не бей лежачего». Кто чайханщиком норовит заделаться, кто складом заведовать не прочь.
Теперь настал черёд Курбана краснеть и сердиться На скулах у него заходили желваки, седая бородёнка затряслась мелкой дрожью. Он хотел было что-то сказать, но промычал что-то невнятное. Возникла затянувшаяся неприятная пауза в разговоре. Парни, конечно, не согласны были с упрёком Курта, но и вступиться за Курбана никто не решился, Курт, поняв, что добился какого-то, пусть даже временного успеха в разговоре, ехидно улыбался.
– Несколько лет назад ты мне этого сказать не смог бы, – заговорил наконец Курбан-чайчи. – Тогда глаза у меня не болели и сила в руках была. Заболел я позапрошлой зимой. Помнишь, какие тогда морозы стояли и сколько снегу лежало? Во-от, а меня пурга и песках застала с отарой. Трое суток блуждал по Каракумам. Как только овцы не погибли, не знаю. Но всё-таки приблизился к кошу. А вот здоровье с тех пор, Курт-джан, уже не то…
Все стали молча расходиться: Курт зря, конечно, обидел чайханщика. Весь колхоз знал историю Курбана, в ту зиму он совершил подвиг, но подорвал здоровье; с тех пор ему поручают лёгкую работу, и ни у кого, никогда не возникало вопроса «почему?». И Курт знал это прекрасно, а сейчас он задел его от злости.
Сегодня у колодца праздник – в полдень прибыла нежданно-негаданно кинопередвижка. Шофёр-киномеханик, юркий, худощавый паренёк лет двадцати, двадцати двух, извлёк откуда-то из-за спинки своего сидения свёрнутые в трубку огромные листы бумаги и ловкими привычными движениями наклеил их на все четыре стены чабанского домика. «Шукур-бахши», – большими синими буквами было написано на листах.
Вторую половину дня только и разговоров было о кинофильме. Кое-кто видел фильм – в городе он уже шёл, но большинство парней о «Шукур-бахши» лишь читали и поэтому ждали вечера с нетерпением.
На закате подъехало три машины – это узнали о кинопередвижке на соседних кошарах. Завтра, послезавтра она пожалует и к ним, но это не беда – хороший фильм можно смотреть несколько раз подряд.
Зрители уселись, вернее улеглись прямо на песке, на покатом склоне бархана. На склоне противоположного бархана киномеханик воткнул два металлических шеста и натянул белое полотнище. Это экран.
– Ну что, начнём?! – крикнул механик после долгой возни у аппарата.
– Давай!
– Чего тянуть-то?!
– Журнал показывать или сразу фильм?
– Без журнала, как обед без чая…
– Давай журнал!
– Хорошо, яшули, журнал так журнал. Поехали, – и киномеханик включил аппарат.
На экране возник яркий прямоугольник, на котором мельтешили какие-то неясные силуэты. Киномеханик что-то подкрутил, повернул в аппарате, и видимость стала прекрасной: у подножия огромного зелёного холма мирно паслась отара. Дело, видимо, происходило ранней весной: холм покрывала мелкая изумрудного цвета травка, а по склону резвились совсем ещё крошечные ягнята.
Диктор говорил о той огромной роли, которую играет в современном овцеводстве искусственное осеменение.
– Обманываем природу, – громко, так, что все услышали, сказал один из зрителей, пожилой чабан. – Аллах не даст, осеменяй, не осеменяй – ничего не получишь…
– Ты что-то набожным стал, Оде, – возразил ему сидевший рядом тоже преклонных лет человек. – Уж не считаешь ли ты, что нас с тобою кормит и одевает аллах?
– Ты, Нурберды, погоди. Как говорится, имей терпение и выслушай заику…
– Заику слушать – время терять. Ты лучше прямо скажи, куда клонишь.
– А туда клоню, что в последние годы падёж скота всё больше и больше. Почему? Да потому, что перешли на сежика. Но овца не кошка, четырёх ягнят ей трудно привести. А если и окотит, так ягнята не больше моего кулака. Ну, а какая из такого ягнёнка овца вырастает, ты знаешь. Её ветер с ног валит.
– Кормить нужно получше…
– Корми не корми – от такой овцы проку не получишь. Ни шерсти, ни мяса
– Вали, ровесник, с больной головы на здоровую.
– А что, – вступил третий в разговор. – Оде во многом прав. В последние годы и в самом деле скота гибнет слишком много.
– Зимы стали холоднее, – сказал кто-то.
– И это может быть.
– А что, Рахман, до войны помнишь, какие морозы бывали. Мы же с тобою в сороковом чуть не замёрзли вот у этого же колодца.
– Зимы тут ни при чём, – вновь заговорил Нурбер-ды. – Мы вот кричим: большой падёж, большой падёж, а забываем, что раньше во всём районе было каких-нибудь пять тысяч голов овец, а теперь только в нашем колхозе больше двадцати. Раньше гибло пятьсот голов, а сейчас тысяча, А что такое тысяча голов для нашего района? Капля в море. Но если вдуматься: погибло тысячу овец. Много, конечно.
– И ещё гибнут от скрещивания, – сказал Рахман. – Перевели нашу туркменскую породу овец.
– Вот, вот, – подхватил Оде. – То же, что сежике. Аллаха обмануть решили.
– К зиме не готовимся как следует, а потом валим на аллаха…
– Это точно, – поддержал говорившего Курбан-чайчи. – С осени не шевелимся, а когда снег и морозы прикрутят, начинаем завозить корма на кошары. Пока соберёмся, раскачаемся, а корма эти, можно сказать, уже ни к чему. Овцы-то погибли.
– Вон на днях, – сказал Нурберды, – привезли сюда несколько машин рисовой соломы. «Зачем? – спрашиваю у завфермой. – Её ж овцы не едят». «А это не для корма», – говорит. «А для чего ж?» «Для подстилки. У вас зимою овцы от холода гибнут». «Не о г холода, а от голода», – говорю. «Завезём и фураж». Только знаю я, как он завезёт.
– Может быть, и завезёт одну-две машины, – сказал Оде. – Только что это для отары.
– А теперь «Шукур-бахши»! – положил конец всем разговорам голос киномеханика. – Журнал кончился.
И вот в этот момент Довлет увидел Айгуль. Она с матерью и младшим братишкой прошли совсем рядом, едва не задев его. Прошла и опустилась на землю в двух шагах от него. «Интересно, заметила она меня? – подумал Довлет. – Если заметила, то она обязательно обернётся». Но Айгуль, затаив дыхание, ждала начала фильма. Киномеханик, бормоча что-то невнятное, долго возился с аппаратурой, несколько раз включал было, ко тотчас же выключал, перематывал с бобины на бобину плёнку, включал снова.
Айгуль сидела как изваяние, гордо подняв голову, и ждала. Довлет тихонько кашлянул, стараясь обратись на себя её внимание, но из этого ничего не вышло. Он кашлянул громче – тот же результат. Что бы сделать такое?.. Но тут начался всё же фильм.
Айгуль не сводила глаз с экрана, а Довлет, как ни старался, не мог оторвать взгляда от темневшей в каких-то двух шагах, но такой далёкой для него, фигуры девушки.
На лужайке у реки сегодня, кажется, собрался весь колхоз. Ещё бы – праздник урожая! Его люди ждут целый год.
Берега Амударьи обильно поросли тальником, кое-где на прибрежных отмелях стоит густой стеной камыш.
Совсем по-летнему греет солнце, но по тому, как роняет пожелтевший лист тальник, как тоскливо прокурлыкал высоко-высоко в чистом небе журавлиный клин, угадывается осень.
На праздник собрались и стар и мал. Там и здесь сидят на кошмах небольшими группами почтенные яшули, снуют, наполняя поляну весёлым гомоном, стайками, как воробьи, сорванцы-мальчишки. Чуть в сторонке парни готовятся к предстоящим состязаниям в борьбе гореш. Поодаль на склоне холма несколько жокеев в ярких кепи прогуливали лошадей: какой же праздник без скачек!
В самый центр лужайки вышел вдруг чабан Оде с двумя дутарами в руках. Сам он никогда в жизни, кажется, не играл и не пел, и сейчас все с любопытством глядели на него, что он собирается делать?
– Люди! Не говорите потом, что вы не слышали, – громко произнёс он. – Два парня– Курт и Довлет– влюбились в одну девушку. В Айгуль. Айгуль, иди-ка, милая, сюда.
Из нарядной девичьей толпы вышла Айгуль.
– Вот тебе дутары, доченька, – сказал Оде, – иди и отдай их. один Курту, другой Довлету. Пусть они состязаются. Кто победит, тот и будет твоим.
Айгуль взяла дутары и не успела сделать шага, как, откуда ни возьмись, подбежал к ней незнакомый парень и выхватил оба дутара…
В этот момент Довлет проснулся.
– Фу, – сказал он вслух, пригрезится же такое.
Чуть в сторонке, слегка прикрывшись пиджаком, спал на белом полотне экрана киномеханик. Широко распахнув руки и ноги, он сладко посапывал и чему-то улыбался во сне.
Довлету показалось, что на груди у парня что-то лежало. Привстав на локоть, он присмотрелся, это «что-то» шевельнулось. Довлет вздрогнул. Он смотрел широко раскрытыми глазами и чувствовал, как за каких-нибудь две-три секунды всё тело его покрыл холодный, липкий пот.
Что делать? Крикнуть бы, разбудить всех, но Довлет не то что крикнуть, рта открыть не мог. Он понимал, что на груди у киномеханика змея и что убрать её оттуда нужно сейчас же, пока парень не проснулся или не перевернулся во сне. Но как её убрать?
Взгляд Довлета упал на кочергу, что лежала возле титана. Взять её? Но кочергой можно только разозлить змею – ударить-то её не ударишь. Затем он увидел стопку чашек.
«Накрыть чашкой её? – подумал Довлет. – Накрыть, а уже потом будить киномеханика…»
Он встал и осторожно, по-кошачьи двинулся к чашкам. Когда же Довлет уже с чашкой в руках подошёл к спящему киномеханику, никакой змеи там не было. Он посмотрел по сторонам и увидел хвост змеи, которая спокойно уползала в заросли верблюжьей колючки.
Довлет швырнул чашку, схватил кочергу, но тут из домика вышел Курбан с чайником в руках.
– Что случилось, Довлет? – с удивлением спросил он.
– Змея!
– Ну и что?
– Она лежала вон у него на груди, – показал он на спящего киномеханика, который, как ни в чём не бывало, продолжал насвистывать носом какую-то свою мелодию.
– Не тронула?
– Да, кажется, нет.
– Ну, тогда и ты её не трогай.
– Сейчас не укусила, укусит в следующий раз.
– Не-ет. Если змею не трогать, сама она человека никогда не тронет. Есть в народе такая притча, милок. Старая, немощная уже змея явилась к богу и говорит: «Я стара и слаба. Дай мне силы, всемогущий аллах». – «Если я подойду к нему, он убьёт меня». – «Не убьёт. Человека я наделил не только силой. Я подарил ему то, чего не дал никому, – сказал аллах. – Я наделил его умом». «Нет, я боюсь человека». – «Ну, если так, подходи к нему в такое время, когда он спит».
Вот с тех пор, говорят, змеи подползают к спящим, набираются сил, впитывая тепло человеческого тела. Сказка сказкой, но змея и в самом деле не трогает спящего.
Забарахлил дизель, питавший током стригальные агрегаты… Подтекало горючее, стучали клапаны… Приступили к ремонту мотора.
Курт, нервно потирая руки, носился из стороны в сторону и бурчал:
– Зарплату колхоз им плати, а вот дизель держать в исправности не могут. Нет ума, – не берись. Это ведь техника!..
– Если такой грамотный – помоги, – говорили ему.
– Кто-то получает денежки, а я должен ремонтировать?
– Не нужна твоя помощь, – с раздражением сказал Сахат, возившийся с дизелем. – Замолчи только. На мозги не капай. Отдыхай иди.
– Отдыхай… Я не отдыхать сюда приехал, а работать. Я с Силабом Овездурдыевым соревнуюсь. Он-то наверняка сейчас работает. И премию получит…
– Ребята! – не слушая его, сказал Сахат. – Часа два придётся повозиться. Отдохните малость.
Все разошлись. Кто к домику, кто к колодцу. Довлет решил просто перевалить ближайший бархан и побыть часок наедине.
Он лёг, подложив под голову кулаки, и стал смотреть в чистое без единой тучки небо. Остывший за ночь песок приятно холодил руки и икры ног. Хорошо!..
За кустом кандыма, в пяти-шести шагах, ему послышался вдруг какой-то шорох. Довлет вытянул шею и увидел семенившего меж стеблей селина остромордого ёжика. Вокруг него, виляя пушистым, богатым хвостом, вертелась рыжая плутовка. Лиса и подпрыгивала, и распластывалась на песке, и трогала лапой колючую шубку, всё время норовя ухватить ежа за голову. Но не тут-то было, ёж искусно подставлял свои иголки, и рыжая, уколовшись, отпрыгивала в сторону и всё начинала вновь.
В конце концов она осмелилась всё-таки раскрыть пасть, но ёж моментально свернулся в клубочек, фыркнул, и лиса подпрыгнула, как ужаленная. Пасть её обагрилась кровью. Она облизала её, тоненько заскулив, и, метнув в сторону колючего клубка ненавистный взгляд, убежала.
Ёж, довольный исходом поединка, протрусил совсем рядом с Довлетом, – мол, победившему лису человек не страшен. Довлет улыбнулся и стал опять смотреть в небо.
Многие считают Каракумы зловещей пустыней, где нет ничего живого: мол, чёрные пески. Ничего подобного. Каракумы, особенно по весне, красивы необыкновенно. Здесь всё цветёт, благоухает. А какое весной над Каракумами бывает высокое и чистое небо!
Пока Довлет наблюдал за ежом и лисицей, откуда-то появилось лёгкое белое облачко, удивительно похожее на молодого барашка. Солнечные лучи пронизывают его насквозь, наполняя серебристым блеском. Барашек как живой, того и гляди начнёт блеять и побежит к отаре искать свою мать.
А какие изумительно прохладные здесь ночи! Довлету вспомнилась проведённая им в песках первая ночь. Он долго не мог уснуть, всё озирался и прислушивался к таинственным шорохам и незнакомым звукам: ухнул филин, пропищал какой-то зверёк, где-то совсем рядом, со свистом рассекая воздух, пролетела какая-то довольно крупная птица.
И тут Довлет заметил вдалеке два маленьких жёлтеньких огонька. Огоньки эти не стояли на месте. Они то исчезали, то возникали вновь, постепенно приближаясь. «Идут двое и курят, – решил Довлет. – Чабаны, наверное». Но «чабаны» эти почему-то не подошли к кошаре, где были люди, а, покружившись у колодца, бесследно исчезли. И почти тотчас же Довлет увидел два красных огонька покрупнее.
Утром он сказал Курбану-ага:
– Ночью кто-то приходил к колодцу.
– Да нет, кажется чужих нет, – ответил он.
– Как нет, если я своими глазами видел. Шли и курили ещё. Сигарету-то можно заметить? Какая бы ни была темнота.
– А-а-а, – улыбнулся Курбан-чайчи. – Если ты видел огоньки сигарет, то всё понятно. И они были разные? Желтоватые, красные, белые?
– Да.
– И курильщики эти ходили парами. Точно?
– Да-а…
– Это, Довлет-джан, никакие не курильщики, а обитатели Каракумов. Красные огоньки, например, – лисьи глаза, голубые – джейраньи. У змей в темноте глаза светятся белым светом.
Вспомнив всё это, Довлет улыбнулся: как мало, оказывается, знал он пустыню, хотя родился и вырос на границе больших песков. Сейчас, воспользовавшись свободным часом, он решил побыть наедине, полюбоваться красотой Каракумов.
Во-он на склоне бархана, похожего на лежащего двугорбого верблюда, растёт могучий старый саксаул. Обычно такой величины дерево саксаула бывает высохшим, и стоит его слегка толкнуть, как оно тут же рухнет, рассыпавшись на причудливой формы узловатые поленья. Но это, судя по зеленеющим веткам, было ещё полно жизненных соков.
На верхушке саксаула Довлет заметил гнездо. Гнездо было огромное, раза в два больше любой, даже самой крупной туркменской папахи. «Наверное беркуты», – решил он и пошёл к саксаулу. В гнезде слышался писк, Довлету захотелось взглянуть на птенцов.
Говорят, беркуты, когда их птенцы начинают оперяться, начинают закалять и обучать бесстрашию младших. Они берут птенца в когти, поднимают высоко-высоко в поднебесье и отпускают. Не умеющий летать малыш, конечно, камнем летит вниз, но у самой земли его ловит старший.
Вокруг старого саксаула валялись лоскуты сусличьих и заячьих шкурок, кости мелких зверьков и птиц. Тут уже без ошибки можно сказать, что это жильё беркутов. Ну как упускать случай посмотреть, подержать в руках такую птицу!
Довлет с невероятным трудом, изрядно оцарапавшись, всё-таки взобрался на дерево, дотянулся до гнезда. Но стоило ему лишь запустить туда руку, как два желтоватых, крючкообразных клюва стали дружно клевать невиданного врага. Довлет отдёрнул руки – птенцы клевали самозабвенно и довольно чувствительно. Посмотрев на руку со следами ударов неокрепших ещё орлиных клювов, Довлет улыбнулся. Хотел было снова потянуться к гнезду, но тут услышал вдруг нарастающий свист. Он глянул вверх и… едва успел спрятать голову за саксауловой веткой – прямо на него камнем летел беркут. Взмыв вверх, птица описала в воздухе полукруг и вновь ринулась на человека. Довлет смог и на этот раз увернуться от удара, не оставляя мысли достать хотя бы одного птенца и как следует рассмотреть его.
При втором заходе беркут задел несколько тонких веток, которые с треском обломились и упали на песок. Вслед за ними медленно опустились два пера. Посмотрев вслед удаляющемуся беркуту, Довлет увидел второго, который уже сложил крылья и камнем летел на него.
Человек понял, что дело принимает серьёзный оборот и удар, если он достигнет цели, может оказаться роковым для него, – когти и клюв у беркутов крепкие, настолько крепкие, что без особого труда он может пробить голову. Довлет хотел укрыться за большой веткой, но слишком резко повернулся, – под ним что-то хрустнуло, и он с треском и шумом рухнул на песок.
– Беги! Беги сюда! – услышал он вдруг чей-то голос.
«Чёрт возьми, – выругался мысленно Довлет. – Кто-то всё это видел…»
Он поднял голову – в десяти шагах от него за ветками кандыма и гребенчука виднелось девичье платье. Теперь-то и голос узнал Довлет – это кричала Айгуль.
– Ты родился в рубашке, – сказала она, осторожно раздвигая ветки. – Беркуты обычно не прощают нападений на их гнёзда. Когтями и клювами они в два счёта растерзают кого хочешь.
– Это мы ещё посмотрим, кто – кого…
– Идём отсюда поскорее. Вон посмотри, их собралась уже целая стая.
Стая не стая, но в небе кружилось уже пять или шесть птиц, и, судя по всему, каждая из них в любую минуту готова была ринуться в атаку. Целесообразнее, конечно, было уйти поскорее от опасного места.
– Зачем ты их тронул? – спросила Айгуль, когда опасность уже совсем миновала.
– Трогать их я и не собирался. Просто хотел посмотреть птенцов.
– С беркутами, дружок, шутки плохи…
– Да уж теперь знаю.
– Тебе ещё повезло.
– Конечно, вовремя подоспела помощь.
– Не в помощи дело. Беркутам помешали ветки.
– Большое спасибо, Айгуль. Помогла мне ты, а не ветки.
Лицо девушки на какое-то мгновение сделалось пунцовым, отчего, кажется, стало ещё прекраснее. Но уж в следующее мгновение она оправилась от смущения и, вскинув тонкую, как крыло ласточки бровь, улыбнулась Довлету белозубой улыбкой. Губы Айгуль, тонкие и нежные, напоминали чем-то лепестки цветущего мака. Даже старенькое уже платье девушки из выцветшего кетени показалось Довлету красивым.
Он взглянул в глаза Айгуль и… потерял дар речи. Огромные, тёмные, как безлунная ночь, они излучали какой-то особенный чудодейственный блеск, от которого у парня перестало кажется биться сердце, ноги стали ватными.
– Да что ты так уставился на меня? Нехорошо…
Довлет очнулся. Смутившись, он почувствовал, как всего его обдало жаром. Нужно было что-то сказать Айгуль, как-то выбраться из неловкого положения, он это понимал, но по-прежнему не мог вымолвить ни слова. Он лишь с трудом проглотил слюну.
– Я пойду к своим козам, – сказала Айгуль и тихонько пошла прочь.
Шагах в двадцати она обернулась, обожгла ещё раз Довлета чарующей улыбкой и скрылась за гребнем бархана.
Была ли она? Может всё это привиделось Довлету? Нет, не привиделось, – на песке остались чёткие следы её ног.
– Айгуль! Айгуль! – закричал вдруг Довлет и выбежал на бархан. Увидев вдали развевающееся на ветру, как алый стяг, её платье, он остановился.
Его крика Айгуль кажется не слышала, а может быть сделала вид, что не слышала, во всяком случае она медленно удалялась, подгоняя коз и овец. Довлет застыл на бархане, как каменное изваяние…
Довлет поспешил на стан: кажется прошла целая вечность, как он ушёл оттуда. Но торопился он напрасно – механик всё ещё возился с мотором, а стригали сидели в холодке и пили чаи.
– Ты куда запропастился?
– Да так, прогулялся, Курбан-ага.
– А здешние места, я вижу, тебе по душе. Ты здесь посвежел, поправился.
Курбан-чайчи видел, что Довлет за эти несколько дней похудел, осунулся, но как-то поддержать, ободрить паренька надо же.
– Ну, конечно, если есть каурму большой ложкой, а за весь день остричь пять баранов, поправиться можно, – сказал Курт.
– Я не больше твоего ем, – ответил с гневом Довлет. – Чего пристал?
– Здесь, браток, Каракумы. Не Ялта и не Сочи. Это туда люди едут отдыхать. А тут работать надо.
Говорил Курт со злостью. От злости же тряслись и его руки, да так, что он расплескал из пиалы горячий чай и ожёг себе руку.
– Чёрт бы тебя побрал, – процедил он сквозь зубы и посмотрел исподлобья на Довлета.
– Ты чего бросаешься на всех, как цепная собака? – спросил Курта Курбан-ага. – Когда начинал, и ты стриг не лучше. Вспомни.
Курт ничего не сказал, а лишь потёр дрожащей рукой нижнее веко правого глаза и неопределённо хмыкнул.
…Наконец-то застрекотал движок – все дружно встали и пошли по своим местам. Довлет, даже чаю не попив, приступил к работе. То ли сказывалось испорченное Куртом настроение, то ли барахлил агрегат, но Довлет чувствовал, что работа подвигается очень медленно. «Может быть, лезвия притупились?» – решил он.
Остановив агрегат, он побежал к Аганиязу.
– Замени лезвия на новые, – попросил Довлет.
– Ты думаешь, новые лучше?
– А как же?
– Новое всегда лучше старого, – сказал Аганияз, – это верно. И только о новых лезвиях для стригальных машин этого сказать никак нельзя.
– Я вполне серьёзно, Аганияз.
– А я и не шучу. Мне не жалко новых лезвий, только ты с ними намучаешься. Лучше я тебе дам старых, уже притёртых. Бери. – и он подал сразу четыре штуки. – Можешь менять в любое время. Только ты с этим делом не торопись. Любое лезвие, если оно притрётся, отточится, будет служить тебе о-ё-ей. Нужно, браток, терпение.
Весь этот день Довлет трудился, как говорится, в поте лица. Он остриг не пять и даже не десять овец. Около его рабочего места высилась довольно внушительных размеров горка шерсти. И она продолжала расти, радуя глаз.
Время от времени Довлет поглядывал в сторону Курта. Не хотел смотреть, но взгляд помимо его воли остановливался на куче шерсти, которую настриг Курт. «Э-э, дорогой, – говорил он сам себе, – за ним тебе не угнаться».
Довлет торопился. Пот заливал лицо, руки от долгого напряжения дрожали, но ему так не хотелось отстать от Курта.
Тыльной стороной левой ладони Довлет смахнул со лба пот, на какое-то мгновение аппарат выскользнул и порезал горло овцы. Брызнула фонтаном густая, липкая кровь. Довлет отбросил аппарат, позабыв отключить его, и, оцепенев, уставился на бедное животное. Подбежал Нурберды-ага.
– Что случилось?
– Да вот, горло…
– Ну, теперь уже ничем не поможешь. Чего ж ей мучаться, – и он, выхватив из ножен самодельный чабанский нож, перехватил овце горло.
Довлет смотрел на бьющееся в конвульсиях тело животного со слезами на глазах. Все остальные с сочувствием смотрели на незадачливого стригаля. Все, кроме Курта. Тот, самодовольно вскинув голову изрёк:
– Из такого стригаль не выйдет. Это уж точно. Посадить его на машину и отправить в Лебаб. Он же здесь пол-отары перепортит.
– Никуда я не поеду, – сказал Довлет.
– Ещё как поедешь. Стричь не можешь, подавать овец тоже не в состоянии. А зачем ты здесь? Лопать каурму?
Довлета словно наградили оплеухой, – челюсти сжались сами собой, а лицо запылало огнём.
– Курт, – сказал кто-то из старших, – уж это ты слишком. Парень старается. А ошибся, так с кем этого не случается?
– Хорошенькая ошибка, – усмехнулся Курт. – Интересно, за ущерб колхозу он заплатит?
– Каждый день заведующий фермой выделяет на стригалей одного барана. Пусть этот будет на завтра. Если же завфермой заартачится, – уплатить придётся. Но ты, Довлет, не отчаивайся, если что, – сказал Пурберды-ага и стал разделывать тушу.
Он опустил на пол мешок, который до этого не без труда нёс на плече. В мешке что-то звякнуло и загремело, но никто из присутствующих в комнате не обратил внимание ни на вошедшего, ни на его мешок, – все увлечены были шахматной партией. Кто против кого играл, понять было невозможно. Играли все. Каждый против всех, все против каждого.
– Ходи королём!
– Нет, королём ходить рано. Надо двигать пешку.
– Верно, двигать пешку. Причём, на два хода!
– Не-ет, на один.
– Не трогайте пешку – слон улетит!
«У них даже слоны летают! Доигрались… – подумал Курт. – Ох и пустой же народ. Над чем они ломают головы? Чудаки? Шахматами сыт не будешь. Игра она и есть игра. А играть должны дети. Бездельники! Кучка бездельников!..»
Курт вышел из комнаты. Ступив во мрак, он увидел у колодца блуждающие голубые огоньки. Курт смотрел на них как заворожённый.
– Ах, ты миленький мой, не уходи, подожди минутку… – шептал он.
Огоньки вдруг исчезли, затем появились вновь, чуть-чуть в сторонке, но появились на одно лишь мгновение. А когда их Курт увидел снова, они были уже далеко.
– Убегаете! – проговорил он вслух. – Ну бегите, бегите. Всё равно далеко не уйдёте…
Курт вернулся в комнату, взял мешок, с трудом взвалил его на плечо, и вышел. Осторожно ступая в темноте, он направился к колодцу.
Взошла луна. Огромная, медно-жёлтая, похожая на свежеиспечённый чурек, она почти тотчас же скрылась за облаком. Через минуту вынырнула снова и снова исчезла.
Кошара, чабанский домик, навес, под которым днём идёт стрижка, то отчётливо видны, то пропадают во мраке.
Накинув на плечи старенький пиджак, Курбан-чайчи направился к колодцу – налить в умывальники воды. Прохладненький, как хрусталь воздух, и тихий, ласковый ветерок бодрили, наливали всё тело какою-то свежестью. Дышалось легко, глубоко. Чайчи вполголоса напевал что-то весёлое.
Он подошёл к колодцу, стал было расправлять стальной трос, к которому крепилась небольшая бадья, как услышал какой-то шорох. Подняв голову, Курбан-ага увидел на склоне небольшого бархана попавшего в капкан джейрана. Бедняжка изо всех сил старался вырваться на волю, но с каждым новым рывком силы его таяли. Рванувшись раз, второй, он валился на песок и, тяжело дыша, падал вновь.
– Какой же это подлец додумался до такого? – спросил сам себя Курбан-ага и, бросив бадью и трос, пошёл к джейрану. – Кроме Курта никто, пожалуй, на такое не способен… Это его грязных рук дело.
На капкане запеклась густая тёмно-красная кровь. Следы крови видны были и на песке.
Тёмные, полные боли и страданий, глаза джейрана были широко открыты Казалось, животное вот-вот заговорит, станет просить помощи, пощады… Встретившись с джейраном взглядом, Курбан-ага почувствовал во всём теле какую-то слабость, вялость, ноги его подкосились, и он медленно опустился на песок. Этот полный боли и безысходной печали взгляд бессловесного существа напомнил человеку многое.
…Уже больше полугода бушевала война, жизнь села была полна тревог, каждый новый день приносил новые горести: кто-то из сельчан погиб, кого-то тяжело ранило.
– Всё! Больше не могу, – сказал Курбан своим домашним. – Я должен быть там, на фронте…
И мартовским ранним утром, перекинув через плечо котомку, ушёл в районный центр, в военкомат. Собралось их таких несколько человек.
Накануне прошёл сильный дождь, дороги развезло. Люди шли, по щиколотку утопая в грязи. Шли молча говорить было не о чем, каждый думал о своём. Думы у всех были разные, конечно, но все нелёгкие: мужчины покидали домашний очаг, шли туда, где смерть косит людей, как хороший острый серп густой камыш.
За околицей села Курбан не выдержал и обернулся: хотелось ещё раз взглянуть на родной дом. А вдруг больше не доведётся увидеть!.. Обернулся и замер от неожиданности: разбрызгивая грязь, промочив и запачкав подол платья, их догоняла Новрузгуль. На руках у неё был годовалый Азад, их сын. Вид у Новрузгуль был так жалок и печален, что у Курбана кольнуло в груди, а к горлу подкатил комок.
– Вот… – задыхаясь, сказала она. – Он только что сказал: «Па-па». Первый раз… Вот послушай…
Курбан взял на руки сына, нежно потрепал его по щёчкам.
– А ну-ка улыбнись, джигит.
Тот, мило улыбнувшись, уцепился пухленькими пальчиками за верхнюю губу отца и сказал:
– Па-па…
– Вот видишь, – обрадовалась Новрузгуль. – А то ведь так и ушёл бы не услышав…
