Текст книги "Сияние Каракума (сборник)"

Автор книги: Аллаберды Хаидов

Соавторы: Атагельды Караев,Агагельды Алланазаров,Араб Курбанов,Ходжанепес Меляев,Сейиднияз Атаев,Реджеп Алланазаров,Ата Дурдыев,Курбандурды Курбансахатов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)

В яме возле машины, съёжившись под карабековской шинелью, спал пленный немец и временами постанывал во сне. Он здорово перетрусил, когда Карабеков заставил его копать эту яму, – не понял, зачем, качал, дрожа губами, что-то объяснять, опять полез за фотокарточками детей. Но когда всё выяснилось, оживился и за короткий срок вымахал ямину без малого в полтора человеческих роста. Карабеков, который в это время окапывал машину, одобрил работу Ганса, принёс ему с кухни лапши в котелке и велел лезть в яму и спать там до утра. Потом прикинул, что пленный в своём комбинезончике на рыбьем меху чего доброго замёрзнет ночью, и кинул ему свою шинель.

Где-то на позициях протатакал дежурный пулемёт, цепочка трассирующих пуль прочертила в небе тонкую цветную дугу и погасла. На левом фланге глухо, как из-под земли, ахала дальнобойная артиллерия, и Карабекову казалось, что он слышит, как шелестят в небе тяжёлые глыбы снарядов. Внезапно на переднем крае началась бестолковая автоматная трескотня, одна за другой вспыхнули и поплыли в небе осветительные ракеты. Стрельба прекратилась так же быстро, как и началась. Карабеков подождал ещё немного, прислушиваясь, покосился на спящего немца, пробормотал:

– Спишь, Ганс? Ну, спи, спи, у тебя теперь только и забот, что хорошие сны видеть.

Обходя пост, Карабеков вспомнил, что не написал сегодня письмо бабушке. Бабушка была старенькая, сгорбленная, ласковая и очень любила внука. Провожая его, наказывала: «Пиши каждый день! Если один день от тебя письма не будет, твоя бабушка умрёт от тоски. Если новостей нет, пиши просто два слова, мой ягнёнок, но обязательно – каждый день». Ежедневно, писать было, конечно, невозможно, но раз в неделю Карабеков обязательно посылал бабушке треугольничек. Когда времени было в обрез, действительно писал всего несколько слов: «Бабушка, здравствуй, я жив и здоров». О минувшем бое можно было написать подробнее, и он решил сделать это лишь только развиднеется. Тем более, что от бабушки, написанное под её диктовку, пришло письмо, в котором она между прочих новостей сообщала, что в селе был сбор средств на фронтовые нужды и что она сама отдала в этот фонд все свои серебряные украшения, переходящие из рода в род с незапамятных времён. «Ничего не пожалела, – писала бабушка, – и все гульяка отдала, и дагдан, и алыншай, и чапраз-чанга, и бизелик, и гупба мою девичью, на пять кило серебра потянуло. Стройте танки, стройте самолёты, только ты, мой ягнёночек, скорее побеждай врага и возвращайся домой. Ты спроси у своего юзбаши или сердара, если надо, я могу вам ещё кранов иранских серебряных прислать, лишь бы вы все живы-здоровы были и войну эту нехорошую поскорее закончили». Карабеков показал письмо комсоргу Пашину, и тот сказал, что бабушка – настоящий патриот и герой, надо передать ей благодарность от всей батареи, что все бойцы читали её письмо и кланяются ей, желают в добром здоровье дождаться возвращения своего внука. А письмо её Пашин действительно забрал с собой, чтобы передать в политотдел полка.

Карабекову почудилось какое-то движение, вроде бы голоса и стон. Он присел, чтобы на фоне неба лучше видеть чёрные силуэты, Карабеков насчитал их четыре и лихорадочно перевёл затвор автомата на боевой взвод – немецкая разведка

– Стой, кто идёт! – закричал он.

Силуэты замерли. Хриплый голос ответил по-русски:

– Свои, не базлай!

– Стой! – повторил Карабеков. – Не знаю ни своих, ни твоих! Ложись все, а то стрелять буду!

Для острастки он ещё раз клацнул затвором, выбросив невыстреленный патрон.

Впереди негромко выругались, кто-то плюнул и сказал:

– Вызывай начальника!.. Врач у вас далеко?

– Стой, где стоишь, – предупредил Карабеков, – такую дырку проделаю, что никакой врач тебе не поможет!

– Ладно, ладно, не шуми, парень, – миролюбиво отозвались из темноты.

Начальником был сержант Мамедов, он сам уже спешил на шум. Зашевелился и ещё кое-кто из артиллеристов.

Задержанные оказались ребятами из дивизионной разведки. Усталые, в испачканных глиной маскхалатах, они тяжело дышали. Пятого несли на плащ-палатке, он лежал тихо и уже не стонал.

– В поиске были, – сказал старший Мамедову, – когда выходили, на немецкий заслон нарвались. А тут твой часовой чуть не подстрелил.

– Так это на вас фрицы осветительные ракеты пускали? – догадался Карабеков, вспомнив недавнюю перестрелку на передовой.

– На нас, на нас, – отмахнулся старший. – Товарища вот зацепило…

– Как там, у немцев?

– Нормально. Дремать на посту не советую.

– Скажи спасибо, что я вас сперва окликнул! – обиделся Карабеков на несправедливый упрёк. – А мог бы и очередь дать, а потом спрашивать, кто вы такие.

– Ладно, помолчи, парень. Доктора с вами нет?

– Тяжело ранен? – спросил Мамедов.

– Нормально ранен… Может, мы у вас машиной разживёмся до дивизии, а, сержант?

– Не могу, – с откровенным сожалением развёл руками Мамедов. – У комбата надо спросить.

– Далеко он, ваш комбат?

– Да нет, с полкилометра.

– А врач?

– И до врача столько же.

– Далековато…

– Ничего, давайте берите вашего раненого, я вас провожу.

– Нет, сержант, – отказался старший, – ему и так достаточно досталось. Пошли лучше кого-нибудь за доктором.

– Карабеков, беги за Инной, – приказал Мамедов.

– А на посту – кто?

Мамедов подумал.

– Я постою… Или вот что: повара разбуди; он тебя подменит. Не видел, комбат не вернулся из штаба?

– Не видел, – ответил Карабеков и побежал выполнять приказание.

Так и не пришлось Инне спокойно поспать в эту ночь.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Утро выдалось унылое, серое. То ли собирался снег, го ли дождь, но сверху моросила неопределённая мелкая изморось. Кроме часового, у орудия никого не было. Батарейцы собрались в полуразрушенном доме и занимались каждый своим: один писал письмо, другой пришивал к гимнастёрке пуговицу, третий чистил автомат, четвёртый, прикорнув в уголке, подрёмывал от скуки, всякий раз приоткрывая щёлочку одного глаза на скрипнувшую дверь.

Ромашкин пристроился на колченогом табурете, одну ножку которого заменял поставленный на ребро снарядный ящик, нехотя перебирал клавиши трофейного аккордеона и гнусаво пел, переиначивая по-своему слова песни:

 
Гудки тревожно загудели,
Солдат готов в последний бой,
А забулдыгу-кашевара.
Несут с разбитой головой.
 

Видно, у Ромашкина были свои причины хаять повара, потому что слова «забулдыгу-кашевара» он произносил с особым выражением.

Вошёл Карабеков, потопал сапогами у порога, сбивая налипшую грязь. Он так и не смог окончательно отвыкнуть от домашней привычки, что в комнату в обуви заходить неприлично.

– Салам, ребята!

– Привет, Шишкин, – отозвался за всех Ромашкин. – Заходи, не топчись, как гусь, не к тёще пришёл. Тут и без тебя уже натоптали, твоя незаметна будет.

– Шишкин, это кто? – полюбопытствовал Карабеков.

– Шишкин – это Карабашкин. В кино ходить надо, темнота.

И Ромашкин снова загнусавил свой бесконечный припев про кашевара.

– Веселее петь надо, – подбодрил его Карабеков. – Не живой ты, что ли?

– На голодное брюхо, Карабек, петь скучно.

– Это верно, – поддержали Ромашкина, – слушать песни тоже веселее, когда сыт… да пьян, да нос в табаке.

– Хорошее слово всегда кстати, – улыбнулся Карабеков, – дайте-ка закурить, братцы.

Ромашкин перестал играть и с любопытством уставился на Карабекова.

– Ну, ты даёшь! Второй день побирается – и глазом не моргнёт!

– Не жадничай, Ромашкин, не жадничай. Такого первоклассного шофёра, как я, уважать надо и угощать. Если у меня уши без курева опухнут, слышать ничего не буду – как твою пушку потащу?

– Ты уж натаскал! Где ложбина, там и сели. На, кури, первоклассный!

– Теперь не сядем, – заверил Карабеков, сворачивая цигарку. – Мне Ганс машину настроил – лучше твоей гармошки мотор играет.

– Во-первых, это не гармошка, а немецкий аккордеон марки «Гогнер», темнота-матушка. Понимать надо.

– А во-вторых, что?

– А во-вторых, не верю я твоему немцу. Он тебе обязательно напортачил что-нибудь в моторе – в самый критический момент подведёт.

– Поживём – увидим, – беззаботно пыхнул дымкой Карабеков и направился к выходу. – Поехал я, братцы.

– Куда едешь? – заинтересованно осведомился сержант Мамедов, отрываясь от важного занятия – он надраивал зубным порошком до зеркального блеска пряжку своего офицерского ремня.

– Сеялки-веялки едем собирать по приказу комбата.

– С кем едешь?

– Всё с тем же Гансом. А потом его повару сдам – будет для вас немецкие котлеты жарить.

– Пусть он сам их жрёт, котлеты свои! – презрительно сказал Ромашкин. – Я их в рот не…

– Помолчи, пожалуйста, Ромашкин, – попросил Мамедов. – Слушай, Карабеков, не прихватил бы ты по пути повара к нам? Застрял, понимаешь, где-то со своей кашей.

– Своё брюхо набил – зачем ему о других заботиться, – ввязался в разговор маленький Холодов, кончив чистить автомат и любовно оглаживая его промасленной тряпочкой.

– Зачирикала пташка! – не упустил случая съязвить Ромашкин. – На твой животик – один раз в неделю питаться вполне достаточно. Помалкивал бы.

– Почему ты должен говорить, а я – помалкивать? – не сдавался Холодов.

– Потому что ты ещё не солдат.

– Кто же я по-твоему? Объясни.

– Объясню, – охотно согласился Ромашкин. – Ты пока ещё солдатенок. Ты должен скромно сидеть в сторонке, вытирать смазку со снарядов и не чирикать, пока тебя старшие не попросят. А если считаешь себя солдатом, то докажи.

– Чего доказывать-то?

– Того самого. Слыхал, что сегодня ночью дивизионная разведка с пустыми руками вернулась? Вот ты и помоги ребятам – сходи к фрицам, притащи языка. Им – хлеб, тебе – орден Александра Невского на грудь… хоть ты малость и не дорос до него по чинам.

– Я могу не только «языка», могу целую голову притащить! – самолюбиво похвастался Холодов.

– Голову не дотащишь, силёнок не хватит, – ехидно усомнился Ромашкин под смех товарищей. – Ты снаряд к пушке подносишь – и то тебя шатает из стороны в сторону. У меня аж поджилки трясутся на тебя глядя: ткнётся, думаю, мой Холодов в землю со снарядом в обнимку, жахнет снаряд – и нет нашего Холодова. А за-одно и героический наводчик Ромашкин пострадать может.

– Брось, Ромашкин, – заступился за солдата Карабеков.

– Болтун он! – сказал Холодов. – Сам, небось, побоится к немцам пойти!

– С тобой, что ли? – спросил Ромашкин.

– Хотя бы со мной!

– С тобой не пойду, побоюсь.

– Так бы и признавался сразу.

– Я и не скрываю, признаюсь: с трусом на дело идти – сразу в поминанье себя записывай.

– Я трус?! – побагровел Холодов и вскочил на ноги. – А ну, давай… я сейчас…

– А-атставить трёп! – певуче, как всегда, скомандовал сержант Мамедов. – Собирайся, Холодов, поедешь с Карабековым за поваром.

– Не могу, земляк, – сожалеюще сказал Карабеков. – Задание комбата. Побыстрее велел управиться.

– Что-то не заметно, чтобы ты очень торопился выполнять приказание… Холодов, пойдёшь сам! – приказал он строго.

– Есть! – бодро ответил Холодов, перетягивая ремнём шинель. – Я мигом.

Однако идти ему не пришлось, так как в дверь уже протискивался повар, и солдаты дружно загремели котелками. Повар был мокрый и сердитый: ночью его заставили подменять часового и он не выспался, боец, выделенный в наряд по кухне, проспал, сырые дрова горели плохо. И ещё был добрый десяток причин для плохого настроения. Поэтому он неприветливо сказал:

– Быстрее шевелитесь! Мне не только вас кормить надо, другие тоже дожидаются. Попрятались к чёрту на кулички – и ищи их тут по азимуту!

– Ты у нас боевой повар, – подольстил ему Ромашкин. – Прямо сказать, геройский повар.

Но тот не унимался:

– Сидите тут в тепле, как фон-бароны, а я меси за вас грязь!

– Не ворчи, сынок, – сказал дядя Матвей, – не порть людям аппетита. Ты делаешь своё нужное дело, они – своё. Зачем с больной головы на здоровую валить?

Повар, сердито сопя, стал накладывать в котелки кашу.

– Мне на двоих давай, – предупредил Карабеков.

– За какие это боевые заслуги тебе двойную порцию? – поддел Ромашкин.

– Ганса мне кормить надо.

– Не сдохнет и натощак! Они наших пленных не больно откармливают.

– То – они, а то – мы.

– Добренький ты, Карабек, до твоей Туркмении фашисты не добрались, а то бы ты иначе на эту сволочь смотрел.

– Не смотрел бы я по-другому, – ответил Карабеков. – Чего на пленных-то отыгрываться?

– Не пленный он, а фашист. Их вообще в плен брать не надо, это Холодов по своей малолетней глупости перестарался.

– Панкелле, – сказал по-туркменски Карабеков, – дурной ты, Ромашкин. Большой вырос, как верблюд, а дурной.

Повар наполнил ему котелок доверху и он ушёл.

Бойцы ещё не кончили завтракать, как позвонили с КП. Мамедов взял трубку.

– Закругляйтесь, – приказал он бойцам. – Комбат к нам с каким-то проверяющим идёт. Давайте тут порядочек наведите. Заправиться всем, сапоги почистить, весь шурум-бурум подобрать!

– Подмести бы малость, – вздохнул дядя Матвей. – Сейчас я веничек постараюсь достать – начальство, оно всегда чистоту любит.

– У кого пуш-сало? – спросил Ромашкин. – Кирза-чи смазать надо, чтоб вид парадный был.

– Товарищ сержант, я подменю часового, пусть он ест, пока каша не остыла? – предложил Холодов.

– Давай, – сказал Мамедов, – Около пушки тоже чтоб порядок был.

* * *

Капитан Комеков и старший лейтенант Панов шли по одной из тропок, пересекавших недавнее поле боя. Держа дистанцию на полшага от комбата, сбоку старательно пыхтел ординарец Мирошниченко.

– По тропке иди, – посоветовал ему Панов. – Чего зря глину месить? На сапогах по полпуда налипло.

Мирошниченко шмыгнул носом, но совет не принял.

Комеков улыбнулся краем губ – забавный он парень, этот Мирошниченко. Но мысль от ординарца тут же свернула в прежнее русло. Капитан намеревался сам сначала обойти расчёты и посмотреть, всё ли в порядке, однако газетчик увязался следом, и сейчас Комеков соображал, управились ли солдаты на огневых позициях. Он, в общем, парадность не любил и не следовал примеру тех командиров, которые внешней показухой стараются прикрыть свои грешки. Порядок должен быть порядком, независимо от того, проверяет тебя начальство или нет. Поэтому он не слишком опасался придирчивого глаза газетчика.

Позиции для расчётов вчера выбирали очень тщательно, сообразуясь с рельефом местности и возможными направлениями контрнаступления немцев.

– Долго стоять здесь предполагаете? – прервал его размышления Панов и, приотстав, по-мальчишески прокатился на подошвах по скользкой тропке.

Комеков пожал плечами: кто знает, сколько времени простоит батарея в обороне. Не мешало бы, конечно, передохнуть, измотались бойцы за последние дни. Если исходить из того, что говорилось на совещании в штабе, из настроения командира полка, то можно рассчитывать на несколько дней, может быть, на неделю. В то же время комбат не верил в долгое затишье. Интуиция, опирающаяся на многие месяцы боёв, военный опыт, а возможно, просто подсознательное стремление быстрее бить врага, не давая ему ни минуты покоя, рождали чувство настороженного ожидания. Он не стал делиться своими сомнениями с Пановым и сказал лишь, что приказано рыть окопы полного профиля. А про себя подумал: надо ещё разок заглянуть к майору Левину – командиру пехотного батальона, которому придана батарея. Вчера Левин помалкивал, но по всему чувствовалось, что и он не слишком расположен верить тишине.

Срезая путь через край леска, комбат и газетчик вышли на большак. Там урчали моторами два «студебеккера». Один уже тащил в сторону МТС вереницу веялок и сеялок, возле второго копошились двое солдат. «Кто же это такой долговязый у меня?» – подумал Комеков, всматриваясь сквозь мутную изморось.

– Это ваши? – спросил Панов.

– Должны быть мои, – ответил капитан, продолжая перебирать в памяти личный состав батареи.

– Что они собираются делать с этим хозяйством? Для окопов, что ли? Или просто для топки?

Комеков покосился через плечо на ординарца.

– Нет, не для топки. Жалко, что добро в поле валяется, приказал свезти всю сельхозтехнику во двор МТС.

– Что?.. Да ведь ты молодец, комбат, честное слово? – воскликнул Панов. – Это ведь гвоздь номера, понимаешь? Советский воин думает о мирном труде. Просто великолепно! Сколько тебе лет, капитан?

– Все – мои. Мирошниченко! Бегом узнай, кто такие возле машины!

– Не надо, – остановил ординарца Панов, – мы сами туда пройдём, я с солдатами побеседую.

Двое пытались прицепить к «Студебеккеру» молотилку. Увидев приближающихся офицеров, тот, который был пониже, пошёл навстречу, второй поспешно юркнул за машину.

– Товарищ капитан, рядовой Карабеков занят, по вашему приказанию, сбором имущества МТС!

– А кто это там с тобой? Чего он прячется?

– Это, товарищ капитан… это… как его…

– Ясно! – ответил комбат и так глянул на шофёра, что тот сразу сник и пожалел, что сам не спрятался вместе со своим помощником.

Панов между тем уже извлёк из полевой сумки блокнот и карандаш.

– Кто со второй машиной? – попытался отвлечь его внимание Комеков. – Пойдёмте туда.

– Погоди, комбат, – отказался Панов и обратился к Карабекову:

– Ваша фамилия? Кар… Как дальше? Ка-ра-бе-ков. Имя? Бай-рам… Откуда родом? Из Туркмении? Как и ваш комбат? Очень хорошо! На гражданке кем были? Трактористом? Совсем отлично, лучше не придумаешь… Товарища вашего как зовут?

Карабеков отвечал, стараясь не встречаться глазами с капитаном. Последний вопрос поставил его в тупик.

– Не товарищ это… – пробормотал он и замолчал, не зная, что говорить дальше.

– Не товарищ? Штрафник, что ли? – высказал догадку Панов.

– Немец это! – пришёл на помощь незадачливому земляку капитан.

– Откуда он у вас? – удивился Панов и даже писать перестал.

– Пленный. Во вчерашнем бою в плен попал.

– Та-ак… Значит, вы и пленных привлекаете к работе? Оч-чень интересно, – Панов задумался, морща лоб и вертя в пальцах карандаш, в упор посмотрел на Комекова. – Послушай, комбат, тебе не кажется, что мы рановато начинаем гуманность проявлять?

– Не кажется! – сердито отрезал Комеков. – Гуманность никогда не бывает преждевременной.

– Ой ли?

– А твоё мнение?

Панов подумал ещё немного и кивнул:

– Пожалуй, ты прав. «Хорста Весселя» своего они орут громче прежнего, но по существу песенка их уже спета.

– Не рановато ли, старший лейтенант, победу празднуешь? – тоном Панова, поддразнивая его, сказал Комеков. – Немцы ещё не собираются лапки кверху поднимать. У них, говорят, новое «секретное» оружие появилось – фаустпатрон называется.

Панов засмеялся, махнул рукой.

– Чудишь, капитан? Москва, Сталинград, Курск… Нет, после этого им уже не подняться. «Фаустпатрон!..» Да ты знаешь, какую технику фашистов щёлкали, как орехи, под Курском твои боги войны?! Ты на Орловско-Курском не был?

– Не довелось.

– Ну, доложу я тебе, такое там творилось, что никакая фантазия не осилит! Прямо как по Герберту Уэллсу – битва с марсианами! Немцы ведь с заводских конвейеров гнали туда и «тигры» свои, и «пантеры», и самоходки «фердинанд» – непобедимое чудо-оружие. А мы уже под Сталинградом писали во фронтовых корреспонденциях: «Тигры» горят!». А под Курском их в день по четыреста, по шестьсот штук щёлкали, – вот оно как обернулось.

– Ты что, и там и там успел побывать? – с невольной завистью спросил Комеков. – Силён ты, корреспондент!

– Наше дело такое, – беззаботно отмахнулся Панов, – как в песне поётся: «Там, где мы бывали, нам танков не давали, но мы не терялись никогда, на «пикапе» драном и с одним наганом первыми входили в города».

– Разогни! – Комеков показал согнутый указательный палец. – Тебя послушать, так подумаешь, что одни газетчики победу обеспечивают.

– Ладно, – засмеялся Панов. – Симонов перегнул малость, я – повторил, а в общем роль прессы принижать не следует. Я ведь могу тебя читателям и боевым героем подать и этаким христосиком-миротворцем. Так что не спорь со мной.

– Я не спорю, я за справедливость, – сказал Комеков, прислушиваясь: скрытый низкой облачностью, пророкотал невдалеке немецкий самолёт-разведчик. – Слушай, Панов, говорят, у немцев новые самолёты появились?

– Видел, – корреспондент сунул блокнот в полевую сумку. – Под Курском были новые и «фоккеры» и «хеншели». Да только им против наших «ИЛов» и «ЯКов» не выдюжить – кишка тонка. Нынче у нас полное преимущество в воздухе, не сорок первый. Ну, потопали дальше, комбат? Что показывать будешь?

– Что-нибудь отменно-боевое, чтобы в самом деле в «христосики» не попасть, – дрогнул в усмешке губами Комеков. – У нас старики говорят: «Скажи про белую овцу пять раз чёрная – она и почернеет». А ваш брат, газетчик, народ въедливый.

– Не обижайся, капитан, – сказал Панов. – Глупо я, конечно, пошутил, а пленного своего ты всё же отправь в штаб – может, вытянут из него что-нибудь полезное. Да и вообще не стоит слишком оригинальничать – неровен час врежет тебе какой-нибудь штабной службист, невзирая на твои ордена и заслуги.

– Врез-али уже, – чистосердечно сознался Комеков, – не привыкать… Отправлю, понятно, на кой он мне, фриц этот. Механиком, правда, дельным показал себя, а у меня недавно хорошего механика убило…

Он вспомнил о русановцах, потемнел лицом, поискал глазами Карабекова, который стоял поодаль, не решаясь без приказания капитана возвращаться к машине и не осмеливаясь спросить разрешения.

– Миротворец, говоришь, Панов? Я бы их, гадов, всех в землю втолок и плюнул сверху – такой расчёт у меня загубили вчера!

Корреспондент сочувственно промолчал, понимая всю бесполезность любых слов, а Комеков добавил:

– Я этого расчёта вовек не прощу им… – и выругался тяжело, по-мужски.

– Ладно, капитан, пошли, – Панов тронул его за рукав кожанки. – Я сегодня хочу успеть ещё к Давидянцу в батарею наведаться, уточню в деталях, как он там из своих колченогих пушек стрелял.

– Давидянц хороший парень, опытный артиллерист, ты о нём побольше напиши – он обязательно газету своим старикам в Ашхабад пошлёт, – сказал Комеков и снова нашёл взглядом Карабекова. – Карабеков, вы кончайте тут волынить! Оттащишь молотилку и сразу же сдай немца старшине. Или лучше – лейтенанту Рожковскому. Пусть немедленно отконвоируют его в штаб полка – может, и в самом деле располагает нужными сведениями.

– Вы же сами с ним беседовали, товарищ капитан, – напомнил Карабеков, довольный, что комбат уже не сердится, и всё обошлось хорошо. – Медсестра Инна по-немецки с ним говорила, и разведчики дивизионные прощупывали…

– Вот и надо было отослать его с разведчиками, нечего ему ошиваться на батарее. Иди, Карабеков.

– Есть! – бодро отрапортовал Карабеков и побежал к машине.

Ординарец Мирошниченко подмигнул ему вслед. Он немножко ревновал комбата к Карабекову и в то же время дружил с ним и был сейчас доволен, что тот легко отделался.

– Язык есть язык, – сказал Панов, закуривая и предлагая папиросу Комекову. – В штабе из него что-нибудь да вытрясут.

– Два десятка вшей! – хмыкнул капитан. – Тотальный желудочник он, а не язык!

– Да, – согласился корреспондент, – они уже скребут по сусекам, подбирают всех резервистов. Обескровили мы их «блицкриг».

– Они нас тоже не милуют, – тихо отозвался Комеков, задержав шаг возле холмика братской могилы.

Кто-то не пожалел прикрепить к фанерной дощечке звёздочку с ушанки. Под ней чётко синели звания и имена погибших. Тёмные потёки дождя походили на дорожки слёз.

– Углём берёзовым надо писать, а не химическим карандашом, – заметил Панов. – Твои?

Он вслед за Комековым обнажил голову.

– Были мои, – ответил капитан, – один к одному ребята были… теперь земля-матушка к себе их приняла.

Поправил покосившийся столбик с табличкой, помолчал немного и пошёл, забыв надеть фуражку.

Панов тоже шагал молча.

– Во взвод управления не хочешь зайти? – полуобернулся к нему капитан.

– Нет, – отказался старший лейтенант, – давай прямо к огневикам. Фуражку-то… надень.

Комеков посмотрел на фуражку, которую нёс в руке, провёл ладонью по мокрым волосам.

– Ладно, идём в первый расчёт, к Мамедову.

– А эти – русановцы? – Панов повёл подбородком в сторону братской могилы.

– Они.

– Сам Русанов, выходит, уцелел?

– Дышит. Но места живого на нём нет – весь снарядными осколками изорван.

– Если дышит, значит, будет жить.

– Обязан жить!

– Он уже в сознание приходил, товарищ капитан, – подал голос ординарец.

– Откуда ты это знаешь? Звонили?

– Не, я сам… Пока вы спали, я в санбат смотался. Каптенармус в тылы за продуктами ехал, а санбат там рядом. Ну, я и поехал.

– Видел Русанова?

– Не, к нему не пускают. Сказали, что пришёл в себя. Вас спрашивал – как вы, мол. Я хотел ему банку тушонки от вас передать – не взяли.

– Ну, вот видишь, комбат, – сказал Панов, – вернётся к тебе Русанов. И расчёт русановский у тебя будет. А ты совсем нос повесил.

– Будет, – ответил Комеков, испытывая какое-то особенно тёплое чувство к своему ворчуну-ординарцу и думая, что кровь из носу, но побывает он сегодня же в санбате.

Они свернули с большака и пошли по мокрому, жухлому перегною.

За низким навесом измороси снова пророкотала «рама».