Текст книги "Сияние Каракума (сборник)"
Автор книги: Аллаберды Хаидов
Соавторы: Атагельды Караев,Агагельды Алланазаров,Араб Курбанов,Ходжанепес Меляев,Сейиднияз Атаев,Реджеп Алланазаров,Ата Дурдыев,Курбандурды Курбансахатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)
– О-ох, сыпоче-ек!.. Ох ты, чинар мой крепкий, инер могучий!.. Ты сказал: приеду, и вот… Ох, бела горькая, неминучая!..
– Мама, не надо! – попытался успокоить её Атак. Мать прильнула к его плечу.
– Сыночек, ты-то хоть скажи, что теперь с нами будет? Ох, скажи, милый!
Но тут Хайдар-ага, наконец, овладел собой. Выпрямился, тронул старуху за плечо, нахмереваясь ответить вместо сына:
– Что будет, что будет… Слёзы-то проливать зачем? Потуже пояс придётся затянуть, вот что!
Несчастная Огульдженнет как умолкла в первый, страшный день, так почти ни с кем и не разговаривала. Никого не расспрашивала про своего мужа. И по ночам больше не прислушивалась, не ждала его шагов.
Как-то Огульдженнет поглядела на свой праздничный нарядный шёлковый платок с розами, новый вышитый халат, монисто. Улыбнулась грустно да и сняла с себя всё, приготовленное для встречи дорогого гостя. А сама оделась во что попроще, на каждый день, на чёрную работу.
– Вай, что это?! – испуганно воскликнула ненароком вошедшая Боссан-эдже. – Невестушка, что же люди-то скажут? Да свёкру не понравится, уж точно!
Старухе показалось: её красавица сноха в домашней одежде даже ростом сделалась ниже.
Огульдженнет подняла голову от сундука, куда бережно укладывала свой праздничный наряд, завёрнутый в платок, и проговорила скромно:
– Знаете, мама, тяжело в этом ходить. Или в комнате у нас душно сделалось…
– Вах, пожалуй, так и есть! – спохватилась Боссан-эдже. – А мне, старой, и невдомёк… Ну, не печалься, невестушка, сейчас принесу воды, на пол побрызгаю, посвежеет.
– Спасибо, мама, – Огульдженнет выпрямилась, не выпуская свёртка из рук. – Воды я сама принесу. А праздничные одежды будем носить, когда придёт время. Не сейчас…
Хайдар-ага за дверью слышал весь разговор и, войдя, тихонько сказал жене: «Не тревожь её». И Боссан-эдже отступилась.
Спрятав нарядное платье на самое дно сундука, Огульдженнет принялась за работу. Она сразу, ещё в первый же день, поняла: стыдно сейчас посиживать в доме, на стены глядеть, горю своему предаваться или мечтать о счастливых днях.
В лёгком халате, простой сатиновой рубахе вышла она во двор, с вёдрами отправилась к дальнему колодцу,
…Полдень – в селе ни души, в поле все, от мала до велика. И только Атак, сын Хайдара, задержался в тот час у себя дома. Он выполняет различные поручения бригадира или самого председателя, поэтому в поле никогда не выходит. Жена, Оразгюль, само собой, тоже.
Атак полулежал в тени своего дома, облокотясь о подушку, и со смаком попивал зелёный чай. Оразгюль расположилась поблизости. На ней высокий борык – головной убор отнюдь не для работы. С давних пор считалось: чем выше борык, тем женщине больше почёта. А Оразгюль почёт любила.
Высокий, как ступа, борык то и дело сползал ей то на глаза, то на затылок. Оразгюль тем только и занята была, что поправляла его. Да ещё из пиалы чай остывший прихлёбывала – горячего-то лень было подбавить.
А тут ещё муж приказывает:
– Налей-ка мне чайку, жена!
– И не подумаю! – отмахнулась она. – У самого руки не отсохнут.
Пока Атак почёсывал затылок, соображая, как бы поязвительнее ответить сварливой бабе, Оразгюль допила свой чай, выплеснула осадок и повернулась к мужу:
– Где-то сейчас наш братец Чопан? Бывает, по ночам не сплю, всё о нём тревожусь…
– А? – оторопело вскинул голову Ата. – С чего это ты?
– Война проклятая никак не кончается. Ведь на войне, говорят, может случиться всякое.
Атак тяжело вздохнул и проговорил сокрушённо:
– Божья воля на всё. Ведь сказано: «Пусть сорок лет чума ходит – умирает лишь тот, кому назначено».
Оразгюль не ответила, блаженно потянулась – борык немедленно сполз ей на затылок.
– Эхе-хе… А вот скажи, из-за чего это люди воюют? Не могут, что ли, жить мирно, землю себе пахать?
Атак даже приподнялся на локте – вот сейчас он всё разъяснит. И – осёкся, махнул рукой:
– Ну-у, этого тебе не растолковать… Не твоего ума дело, вот оно что здесь…
Оразгюль, казалось, вовсе и не ждала от супруга вразумительного ответа.
– А что, неужели враги победят наших? – продолжала она.
– Не победят ни за что! И думать не думай.
– Ведь они, враги-то, говорят, прямо, будто ветер, мчатся, не остановить…
Атак снова в растерянности почесал затылок. Он знал грамоту и отнюдь не считался глупцом от природы. Но – лень ему было читать газеты, радио слушать. А жене – и подавно… Поэтому о событиях в мире оба знали понаслышке.
– Да не-ет, – помотал наконец головой Атак. – Пусть как ветер… Пусть как слоны лезут вперёд, наших им не одолеть. Верно говорю.
– Я слыхала, что в старину, – Оразгюль наморщила лоб, – сильнее всех считали солдат белого царя. Как думаешь, наши солдаты не от них произошли?
– Э-э, не знаю, жена. Только всё равно – наших не победят, я от людей слышал.
– А почему? – упрямо повторила Оразгюль.
Атак стал терять терпение. Сел на корточки. Видать, от проклятой бабы не отвязаться сегодня… Вдруг его словно бы осенило:
– Вот если бы тебя сейчас попытались выгнать из собственного дома, – как думаешь, удалось бы?
– Ого! – захохотала Оразгюль, сдвинув борык со лба на затылок. – Пусть попробуют!
– Ну вот. И не задавай больше дурацких вопросов, – подытожил Атак, опять потянувшись к чайнику.
– Ой, что-то поясницу заломило! – спустя минуту снова обернулась к нему жена. Видать, ей никак не сиделось молча. – Ты бы мне растёр, что ли…
– И сильно ломит? – невозмутимо осведомился муж.
– Ну да! Ой, скорее же!..
Но тут к Атаку подбежала маленькая Энеш. Она прыгала через верёвочку, что-то весело напевала. Однако мать накинулась на неё с бранью:
– Убирайся прочь, негодница! У-у, чтоб тебе не родиться! Покою нет от тебя. Уходи, говорю!
Девочка сперва опешила, но затем, повернувшись на одной ножке, запрыгала через верёвочку к дому Огульдженнет. Энеш уже успела привыкнуть к тому, что мать с отцом вечно ругают её, и всё больше времени проводила с приветливой, всегда ласковой тётей Огульдженнет.
Немного погодя из своего домика вышла Огульдженнет. В скромной домашней одежде, с пустыми вёдрами в руках. Невзрачный наряд не отнимал у неё привлекательности – по-прежнему стройной выглядела её ладная фигурка. Огульдженнет не торопясь прошла через двор и скрылась за воротами. Оразгюль презрительно выпятила губы:
– Видали вы эту гордячку? Ишь как вышагивает плавно!.. Если только бедняга Чопан не возвратится живым-здоровым, она ведь, чего доброго…
Ей хотелось уколоть младшую невестку, которую по-прежнему недолюбливала. Но она всё-таки сдержалась. Про себя отметила: на голове Огульдженнет всё тот же низкий – всего в четыре пальца – борык, в котором та вернулась из родительского дома. А прежде, сразу после свадьбы, Оразгюль собственными руками надела на голову Огульдженнет высоченный борык, точно такой же, как у неё самой. Молодая гелин вскоре пожаловалась: «Давит мне на голову эта проклятая ступа». Сняла борык и больше уже не надевала. Этого ей Оразгюль не могла простить. И сейчас, питая злобные замыслы, она решила ещё разок подзадорить мужа:
– Ты бы поглядел, какой борык у этой бесстыдницы. А там и вовсе обнаглеет, платочком станет повязываться, будто городская…
В те годы передовые женщины отказывались от но-шения борыка, поскольку он вредил здоровью. Люди отсталые, наоборот, всячески защищали традиционный головной убор.
Слова жены привели Атака в ярость. Он стиснул кулаки:
– Ну, если она осмелится… Я её своими руками!..
– Ты? Ха-ха!..Разве ты в своё время сумел переубедить отца и мать, чтобы не брали в дом эту дрянь, а взяли для Чопана мою племянницу?
Атак насупился ещё грознее и умолк. Возразить было нечего.
Тут показалась с наполненными вёдрами в руках Огульдженнет. Ни капли воды не пролилось из вёдер – так осторожно ступала она. Прошла двором и скрылась у себя в доме. Вслед за ней тотчас же прошмыгнула Энеш. Минуту спустя она выбежала обратно. Запрыгала на одной ножке:
– Вай, хай, элек-челек! Что я слышала!.. Тётя сказала… Тётя сказала, пойду завтра на работу в бригаду и тебя возьму с собой. Я пойду с тётей! Я пойду с тётей!..
– Вишь, распутная, неуёмная! – тотчас всё сообразила Оразгюль и опять принялась нашёптывать мужу. – Ну, я-то знала наперед… Недаром она в старьё вырядилась. Думаешь, для того, чтобы достаток семьи увеличить? Как не так! Ох, если бы племянницу мою, раскрасавицу писаную, взяли вместо этой вертихвостки!..
Атак и на этот раз решил смолчать. Если говорящий дурень, так хоть слушающий не будет им…
Затем он встал нехотя и всё же отправился на работу, отложив на будущее выговор, который собирался сделать невестке.
Поднялась и Оразгюль. Она окликнула дочку:
– Пойди сюда, негодница! Убери посуду, одеяло, подушки! Будет тебе скакать!.. А я отдохну. Поясница никак не проходит, охо-хо!..
В сумерки, когда Хайдар-ага отправился к одному из сверстников поговорить о том, о сём, Огульдженнет, управившись по хозяйству, присела на дощатый помост перед входом в кибитку. Вокруг было тщательно подметено и сбрызнуто водой. Ещё раньше Огульдженнет почистила в хлеву, задала корове корму.
Вскипела вода в кумгане, Огульдженнет заварила чай и подала свекрови.
– Что-то комары здесь донимают, – проговорила Боссан-эдже, встала и с чайником в руке отправилась в кибитку. – А ты, невестушка, и себе тоже завари да поешь чего-нибудь.
Однако Огульдженнет не придала значения словам старухи. Она была занята совсем другими мыслями. Подняла голову и поглядела на север. Туда, где уже взошла Полярная звезда. Кажется, вон там идёт проклятая война… Под этой самой звездой… люди убивают друг друга? Что делает Чопан в эту самую минуту? В чём одет? Есть ли у него пища, вода?
Огульдженнет ещё минуту глядела на Полярную звезду, затем проговорила вполголоса:
– Откуда же у наших бойцов пища и одежда, если им не отправим мы из тыла.
Из кибитки раздался голос Боссан-эдже:
– Милая, иди же! Комары, наверное, и тебе покоя не дают. Вскипяти ещё чаю и сама выпей, чего-нибудь поешь.
Огульдженнет чуть было не сказала: «Что-то не хочется». Но сдержалась, зная, что свекровь тогда встревожится, будет спрашивать: что, мол, с тобой, здорова ли… Поэтому она отозвалась:
– Сейчас, мама.
Раздула огонь, налила в кугман воды, поставила с помощью щипцов на самый жар. Склонилась. Кончики длинных кос упали на землю, а на белом лице заиграли горячие отблески пламени, ещё резче выступали тёмные полукружия густых бровей.
Когда вскипела вода, Огульдженнет заварила чай и вошла к свекрови. Почти следом за ней появились Атак и Оразгюль. Увидев их, Огульдженнет свой чайник тотчас поставила перед Атаком. И хотела опять выйти, ещё чаю вскипятить. Оразгюль её остановила:
– Я пить не буду. – И сейчас же скривила губы: Так ты, оказывается, уже и не надеваешь больше праздничный халат?
Огульдженнет улыбнулась, показала жестом: сейчас, мол, всё – объясню. А сама приблизилась к свекрови, зашептала на ухо:
– Мама, поговорите с Атаком. Пусть, когда бригадира увидит, попросит для меня какую-нибудь работу.
Каким-то образом неугомонная Оразгюль расслышала её слова и накинулась на младшую гелин:
– Вай, невестушка, упаси тебя бог! Мы-то думали: ты будешь положенное время сидеть, ни на кого не глядя, халат на голову накинув. И никакого дела тебе не поручали. А ежели тебе работать захотелось, то вон у детишек моих вся одежда грязная. Возьми да перестирай.
Огульдженнет без труда уловила неприязнь в её словах. «За что?» – уже в который раз подумала она, не зная, что сказать. К счастью, вмешалась Боссан-эдже.
– Иди, голубушка, к себе, – велела она Огульдженнет. – Там и поешь. А мы побеседуем пока.
Едва она скрылась, Атак недовольно пробубнил:
– Мама, чего это она надумала?
Однако Оразгюль опередила мать:
– Ей, видите ли, угодно идти работать вместе с мужчинами! В бригаду, на поле…
Атак даже вздрогнул, будто его кольнуло. Ещё бы: ближайшая родственница отправится работать, будто её прокормить в семье не в состоянии. Какое бесчестье для мужчины!
– Пусть и не думает! – со злобой выдавил он и стукнул себя кулаком по колену. – Что это ещё?
– А за детьми ухаживать не желает, – подзадоривала Оразгюль. – Вообще детей терпеть не может.
Послушав их, Боссан-эдже допила чай, остатки выплеснула из пиалы к порогу.
– Оставь эти разговоры, невестка, – мягко, но серьёзно начала она. – Бедняжка ничем перед тобой не провинилась, да и никому ещё не сделала ничего дурного. Детей, говоришь, не любит… Вот уж неправда. Как у тебя язык поворачивается!
– А что? – вскинулась Оразгюль. – Я ей ничего плохого не говорю.
– Я другое замечаю. Слова человеческого она от тебя не слышит. Работу самую грязную всегда на неё сваливаешь… Верно говорится: «Сперва к себе огонь приложи, а не обожжёшься, тогда и к другому». Перестань обижать её, говорю тебе.
– Но и ей не давайте на шею садиться! – визгливым голосом выпалила старшая гелии. – «Учи ребёнка сызмала, жену сызнова», разве не так? Что за девка своенравная?! Борык не надевает, как у всех, переоделась в старьё, а теперь, пожалуйста, в поле работать пойду… Нашли себе невестку, нечего сказать!.. Да знала я, знала, что так и выйдет!..
И Оразгюль рукавом закрыла лицо, притворно всхлипывая. На Боссан-эдже, впрочем, это нисколько не подействовало. Тут заговорил, не желая оставаться безучастным, Атак.
– Я тоже думаю, – он погладил редкую тёмную бороду, – не следует ей пока что быть среди посторонних…
– Конечно! Конечно! – поддержала мужа Оразгюль. – Всякое может случиться.
– И верно говорит жена: пусть невестка дома побольше работает.
Горько было слушать такие речи Боссан. Будто ей в сердце иглой кололи… Боссан-эдже, однако, сдержалась и даже виду не показала. Только, прибирая посуду, предложила Атаку:
– Ты бы, милый, об этом лучше переговорил с отцом.
– Отец не из тех, чтобы в этом разобраться. Эх!.. – Атак махнул рукой и потупился.
Оразгюль поднялась с места, сделав знак мужу. Потом обратилась к свекрови:
– Мама, вы не думайте, что я хочу ей худого. А с домашними делами и сама управлюсь. Но – не давайте вы ей на шею садиться! Вам же будет хуже, плакать станете… Это вам не Оразгюль.
Они удалились. Боссан-эдже немного посидела, потом в сердцах отшвырнула от себя подушку.
– Чтоб тебе высохнуть! Навязалась ты на голову Атака… Сколько злобы в твоём сердце! Ну, да что тут поделаешь…
Она вышла из кибитки. Из дверей кирпичного дома доносился голос Оразгюль:
– Не говори! Твои родители за собаку меня считают… Выгораживают младшую гелин, а нет, чтобы мне помочь…
В ответ забормотал что-то Атак. И ему плачущим, визгливым голосом вторила жена. Атак повысил голос:
– Перестань же наконец! А эта гордячка будет, как миленькая, выносить золу из твоего очага. Иначе нашему Чопану придётся отказаться от старшего брата. Пусть только возвратится живым с войны… Ну-ка, довольно тебе хныкать!
«Что же я делаю! – одёрнула себя Боссан-эдже. – Подслушиваю…» И она отправилась к Огульдженнет.
– Не принимай ты к сердцу, невестушка, неумные речи этой скандалистки, – мягко обратилась она к младшей гелин. Та сидела, опустив голову. Впрочем, сразу попыталась улыбнуться, не огорчать свекровь:
– Мама, я не стану обижаться. Разве сейчас такое время… Просто я хотела, чтоб деверь помог мне. А тут невестка вмешалась.
Боссан-эдже решила оставить этот разговор и заговорила о другом.
– Тоя не сыграли по обычаю, в гостях сватьи не побывали! – со слезами в голосе высказала она то, что не давало ей покоя. – Ох, война распроклятая! Чопан, сыночек! Да когда же ты вернёшься? Вай, судьба твоя горемычная!
– Мама, успокойтесь, – Огульдженнет погладила свекровь по плечу. – Ещё устроим той, поверьте. Вот только вернётся Чопан-джан… Обязательно…
Дальше она говорить не могла – комок подступил к горлу. Огульдженнет выпрямилась, отвернулась. И словно вся тоска по мужу, всё наболевшее – вдруг обратилось в слёзы. Они хлынули неудержимым потоком…
В то лето колхозники села Иртык засеяли зерновыми обширные площади вдоль магистрального арыка Кель. Там, далеко от села, люди построили временные хибарки, в них и жили неделями. Ибо, когда подоспел урожай, его почти весь пришлось убирать вручную. Правда, удалось раздобыть на МТС один исправный комбайн. Но много не уберёшь одной машиной.
…Солнце в тот день уже поднялось на порядочную высоту. Временный посёлок на берегу арыка давно опустел; пожалуй, один только Атак слонялся вдоль неровного ряда хижин, обмазанных глиной. Тут, немного на отшибе, парни копали колодец, и Атак должен был, по окончании работы, опустить на дно колодца уже подготовленный для этой цели човлюк – специальный обруч для закрепления стенок.
А к востоку от посёлка работали косцы – тоже в большинстве молодёжь, парни и девушки. Среди них – и Огульдженнет. Усердно, без устали махала она косой, почти не поднимая головы и не глядя по сторонам. И всё-таки лицо у неё сильно загорело, загрубело на жгучем солнце и ветру.
Поблизости, время от времени поглядывая на соседку, трудился парнишка лет четырнадцати по имени Халик. Полненький, круглолицый. Поработав косой с полчаса, он хватался за поясницу, – видать, не очень-то был привычен к такому напряжению.
Ближе к перерыву Халик на минуту положил косу и приблизился к Огульдженнет.
– Не уставать вам, сестрица! – как принято, пожелал он. Затем попросил воды, которая хранилась у женщины в кумгане, что был прикрыт халатом.
– Давайте-ка я помогу вам, – предложил парень и, не ожидая ответа, схватил свою косу и подошёл к Огульдженнет.
– А на своём участке всё скосили? – не поднимая головы и не переставая работать, спросила она.
– Н-нет…
– Тогда, братец, заканчивай. А я управлюсь сама.
– Э!.. – парень махнул рукой, вздохнул. Огульдженнет на секунду выпрямилась, улыбнулась, поглядев на него с любопытством. А Халик сказал: – Одно-му-то работать уж больно скучно. Наверное, от скуки и поясницу ломит.
– Вот как! А ну-ка я посмотрю, как ты орудуешь косой, ловко ли у тебя получается.
Халик с усердием взмахнул косой и двинулся по ряду, ровной полосой укладывая колосья. С каждым взмахом он подавался вперёд всем корпусом – очень уж много силы тратил, больше, чем следовало. Видать, ему хотелось заслужить одобрение молодой женщины. Огульдженнет поняла его состояние.
– Вай, Халик, да ты молодчина! Прекрасно владеешь косой.
– А знаете, я и в прошлом году на каникулах работал на покосе. Сорок два трудодня мне начислили!..
– Вот здорово! Ну, в этом году, конечно, заработаешь побольше.
Халик скромно пожал плечами: дескать, увидим…
– Заработаешь и поедешь учиться, – продолжала она. – Ты куда собираешься, в Теджен или в Ашхабад?
– Да, конечно. Только… – Парнишка замялся. – Учиться-то я, скорей всего, не поеду…
– Как же так? Отчего?
– Ай, ну потому… Война ведь идёт! Вот окончится, тогда может быть… А сейчас – отец ушёл на фронт. Мать нездорова… Так что хлопот не оберёшься…
Огульдженнет глубоко вздохнула. Спросила тихо, озабоченно:
– Когда же она кончится? Ты знаешь?
– Нам председатель говорил, – серьёзно ответил Халик, – чем упорнее, мол, будете работать, тем скорее кончится война, разобьём врага.
Женщина поглядела на парня с невольной симпатией. Лет, наверное, на шесть моложе, чем она, а поди ж ты, как здорово разбирается в таких делах…
– Что ж, Халик, – медленно заговорила она. – Если от нас зависит, дни и ночи станем трудиться без отдыха… Ну, а ещё что слышал нового?
– Ничего, сестрица.
– Давай тогда времени даром не терять. Иди на свой участок.
Халик зашагал прочь с косой в руках. «Сметливый парень и работящий», – опять подумалось Огульдженнет. Ей стало неловко, что она против воли глядит ему вслед.
Ещё с полчаса поработала, и вдруг её словно светом озарило: «Да ведь парень-то на Чопана похож, вот оно что! Такая же походка… И руки цепкие, как у него…»
От колосьев, падающих под ударами отточенной косы, взлетала тонкая красноватая пыль. Огульдженнет увлеклась работой и незаметно для себя стала что-то напевать тихим, приятным голосом. Пела она от души – о том, что наболело. О разлуке с любимым… О том, как ждёт она с ним встречи…
Она вовсе не видела, не обратила внимания, когда возле неё появился Атак. Он стоял совсем рядом, неподвижный, тёмный лицом, точно побуревший от времени кол. Заметив его наконец, Огульдженнет испугалась, что он слышал, как она пела, проворно прикрыла рот яшмаком, едва косу не уронила… Приободрившись, она выпрямилась, улыбнулась глазами, шевельнула рукой в сторону скошенных рядов спелой пшеницы: вон, мол, сколько я сделала. Атак, однако, даже глазом не повёл, не поглядел ей в лицо. Заговорил тихо и важно:
– Невестка, я тебе вот что хочу сказать. У нас в селе парод, ого, дошлый. В глаза тебе улыбаются, но уж за глаза все косточки перемоют, будь уверена… Каждую мелочь заметят и запомнят. Стоит тебе ногой не так ступить – сейчас же расценят по-своему… Ага, скажут, вон она как, эта самая, невестка Хайдара, муж на войне, а она… Это что же такое, а?! – Атак надулся, покраснел, возвысил голос: – Ты, вместо того, чтобы работать, головы не поднимая, с кем попало лясы точишь!
У Огульдженнет ярким пламенем вспыхнули щёки. Хотела возразить, язык не повиновался. Горло перехватило от негодования. На глазах блеснули слёзы. Атак между тем продолжал:
– Время идти на обед. Увяжи в снопы, что накосила, и отправляйся.
Он повернулся и зашагал прочь.
У неё пылали щёки, в голове шумело. Сухие губы произвольно кривились. «Неужели… подумали, что я отступлюсь?» Потом, овладев собой, посетовала: «Надо было мне всё же расспросить Атака, к чему это он клонил». Огульдженнет подняла голову, но Атак уже подходил к ряду хибарок у арыка. Он ступал широко, уронив голову на грудь. Ей он показался вконец опечаленным.
«Ведь он не хочет, чтобы меня люди перестали уважать, вот и беспокоится. Ох, я пустоголовая! – укорила себя Огульдженнет. – Не понимаю самого простого…»
Всё же она, припоминая свои слова и поступки, не могла обнаружить в них ничего предосудительного.
– Проклятая война, всё от неё! – решила она в конце концов. – Заставляет людей всюду видеть недоброе…
В час, когда косцы отправились на обеденный перерыв, из села верхом на ишаке прибыл Хайдар-ага.
– Здорова ли ты, голубушка? – осведомился он, пристально глянув в опечаленное лицо невестки. – Всё ли благополучно тут, а?
Огульдженнет улыбнулась, закивала головой. И неожиданно сама спросила свёкра, тихим голосом, из-под яшмака:
– Скажите… а в доме как дела?
Кажется, в первый раз она осмелилась к нему обратиться с вопросом. И старик не удивился и не рассердился. Подумал только: «Э, какое время, ни на что запрета нет!..» Затем, достав из-за пазухи треугольник из серой бумаги, протянул невестке:
– Возьми. От нашего Чопана.
У Огульдженнет точно сдуло ветром с души оскорбительные намёки деверя. Она почувствовала себя как на крыльях… Ямочки появились на щеках, и глаза вспыхнули электрическими огоньками. Хайдар-ага не стал допытываться, отчего была она невесёлой минуту назад. Подождав, пока она прочтёт письмо до конца, старик возвестил:
– Невестушка, отныне семья остаётся на твоём попечении. Я приехал прощаться. Завтра отправляюсь на службу, в рабочий батальон…
Огульдженнет смотрела на свёкра округлившимися глазами, не зная, что сказать. Как раз в это время по дороге, что пролегала поблизости, двигался обоз – арбы, гружённые зерном нового урожая. Они спешили на приёмный пункт. Спешили, чтобы скорее на фронт поспел хлеб, собранный дайханами… Притом люди говорили: тех лошадей, что запряжены в арбы, уже не вернут колхозам – отправят на фронт.
– С Атаком я уже простился, – сообщил Хайдар-ага. – И больше задерживаться не могу. Обещал быть в селе вместе с этим караваном, а дома ещё кое-что нужно доделать. Знаешь, невестка, – он заговорил тише: – Я думаю, если такое время наступило, Атак тоже ненадолго задержится в семье. И тогда, в самом деле, ты единственная останешься работница. Крепись, коли придётся, пояс затягивай потуже!
– Отец, – проговорила громко, уже не стыдясь. Огульдженнет. – Доброго пути вам! Дай бог вернуться благополучно! А я стану работать, сколько хватит моих сил, пока оземь не ударюсь подбородком… И за себя, и за тех, кто воевать ушёл.
…Так просто, буднично расставались люди в те дни. Несколько слов на прощанье – и человек исчез, будто короткая вспышка молнии среди тёмных туч.
Вот и Хайдар-ага поторопился вдогонку каравану. Зашуршала сухая стерня под копытами его ишачка. Распрямилась – и следу больше не видать. Только мелькает среди гружёных арб и конских грив облезлый, выгоревший на солнце старый тельпек свёкра…
Одинокой, всеми покинутой почувствовала себя вдруг Огульдженнет. Будто что-то оборвалось у неё в душе и заныло, заболело… Но сразу же нахмурилась она, словно на кого-то разгневанная. Кушак сняла, встряхнула его – и опять затянула, да покрепче. Закинула косу за плечо и направилась было в сторону посёлка. Но – остановилась и ещё раз пробежала глазами письмо мужа:
«…Также передайте привет… А затем сообщаю… Силён проклятый враг, немец-фашист… И оружие у него сильное, называется автомат. Говорят, у нас будет скоро такое же. Вот тогда… А пока… Сражаемся, милая Огульдженнет, бьёмся…» – писал Чопан, очевидно, в страшной спешке. Видимо, маловато свободного времени отпускала солдату война, а сказать молодой жене нужно было многое. Как не рассказать близкому, дорогому человеку о том, например, что довелось ему с боевыми товарищами пережить несколько дней назад, когда втроём были они заброшены в глубокий тыл к немцам. Читала Огульдженнет торопливые косые строки фронтового письма и слёзы необъяснимого, смешанного чувства гордости и радости за Чопана, за его боевых друзей переполняли её сердце. И видела молодая женщина сквозь обильные эти слёзы, как шли, озираясь, чащей соснового бора три бойца с автоматами на груди. Один – коренастый, чернобородый и смуглый, в крестьянской сатиновой косоворотке и сером картузе, неподпоясанный, в армейских кирзовых сапогах. Второй – узкий в плечах и веснушчатый, рыжий. Этот был наряжен в немецкий замызганный китель, снятый, очевидно, с какого-то жирного верзилы-офицера, в немецкую пилотку и чёрные галифе, на ногах ботинки с обмотками.
Один только Чопан виделся ей бойцом в красноармейской форме.
…Лес тонул в густых липких августовских сумерках. Тихо. Кажется, птицы и звери вымерли, а человек в этих краях и вовсе никогда не бывал. Бойцы иду г медленно, осторожно…
Впереди – опушка. Забытая, глухая лесная опушка. Между расступившимися деревьями видны клочки звёздного неба, а внизу, меж стволов стройных, мохнатых сосен по-прежнему неприглядный мрак. И вдруг пулемётная очередь вспорола тишину, нарушила девственный покой леса…
«Задание командования, милая Огульдженнет, несмотря на все трудности, выполнили…» – писал Чопан, а ей рисовалась уже новая картина.
…Широкое-широкое поле нескошенной пшеницы. Шуршат, потрескивают спелые колосья точь-в-точь так же, как и на равнине Ат-Кыран, что в низовьях Теджена.
…Трое сидят в пшенице всю ночь. Немцы зорко охраняют деревню, в которую во что бы то ни стало должны пройти разведчики. До самого рассвета патрули маячат у опушки леса. По всем тропинкам шныряют. Может, они догадались, что где-то совсем рядом партизаны…
«..Я рад, дорогая Огульдженнет, что ты вернулась в нашу семью. Мне Атак писал… Ну, извини, милая, тороплюсь… Мы непременно встретимся, любимая!..»
Она читала, время от времени прикладывая исписанный листок бумаги то к губам, то к щеке. Медленно зашагала дальше, раздумывая, что же написать в ответ. «Живы и здоровы… Я работаю в колхозе. Не беспокойся обо мне…»
И не знала Огульдженнет наяву или во сне видела она только что и лес, и Чопана, и его боевых друзей…
* * *
Ещё в предвоенные годы в селе так сложилось, что бригадиры с утра отправлялись по домам колхозников, вызывая их на работу. А в войну, в первую зиму, ещё труднее стала для бригадира эта обязанность. Ведь и работники-то в бригадах оставались не те, что прежде, – женщины, подростки да старики. И было вынесено предложение: повесить у конторы кусок рельса и но утрам ударами о пего собирать на работу людей. Так и утвердили на общем собрании. А кто опоздает, для тех назначили штраф – пять трудодней со счёта долой.
Но, хоть и били каждое утро в рельс, бригадиры не оставили прежней привычки и всё равно отправлялись каждый день по домам колхозников своей бригады.
Так было и в тот весенний день – прозвучали и смолкли в прозрачном, как хрусталь, воздухе гулкие протяжные удары о железо, и тотчас бригадир постучал в ворота дома старика Хайдара:
– На работу! Звонят, разве не слыхали? Солнце уже во-он где… Поторапливайтесь!..
Бригадир ещё не успел отойти, а Огульдженнет уже подпоясалась кушаком и вышла из своего домика. Но сейчас же ворота распахнулись и въехал верхом на ишаке парнишка лет четырнадцати с выгоревшими светлыми волосами. Поздоровался, спрыгнул на землю. Огульдженнет подошла к нему:
– Здравствуй, с чем пожаловал в такую рань, милый? Случилось что-нибудь?
– Да, сестрица, я за вами. Наш Нобат в армию уезжает.
Парнишку этого Огульдженнет хорошо знала. Ещё в школе была у неё подружка Джерен из соседнего колхоза. Крепко дружили они и дали обещание одна другой – не терять связи, когда и замуж выйдут, куда бы ни закинула судьба. Джерен позапрошлой зимой вышла замуж. Сейчас на ишаке прибыл младший братишка её мужа. Нобату, значит, тоже предстоит идти на фронт…
– Ну, что бы тебе вчера-то приехать! – опечалилась Огульдженнет. – Я бы заранее отпросилась у бригадира… И где только была голова у твоей гельнедже?
В самом деле, положение складывалось не из лёгких: отправиться к подруге, – бригадир заругает и пяти трудодней лишит, на работу идти – Джерен обидится… Подумав немного, Огульдженнет решила обратиться к свекрови, и та посоветовала:
– Поезжай, доченька, раз такое дело. Не то людей обидишь. Нельзя. А с бригадиром поговорим, неужто не поймёт…
И Огульдженнет, кивнув парню, чтобы погодил минутку, бросилась к себе в дом, переодеваться. Она достала платье из красного шелка-кетени, надела его, скинув рабочее. Голову повязала новеньким шерстяным платком. Почти никаких украшений на ней не было, только монеты на самых кончиках кос, но всё равно выглядела Огульдженнет красивой, нарядной, даже чуть-чуть торжественной.
Она вышла во двор, где парень уже взобрался верхом на ишака. И тут навстречу ей попалась Оразгюль:
– А-а, это ты, милая? – насмешливо протянула она, прикрывая, как следует при постороннем, ладонью рот. – Куда собралась?
Огульдженнет объяснила. У старшей невестки округлились глаза:
– И ты посмела нарядиться, точно на свадьбу?!
Верно, в те дни редко кто одевался в новое, щеголял нарядами. И Огульдженнет вдруг сама себе подивилась: для чего было доставать новое платье? «Ведь в самом деле, вот пустоголовая! – укорила она себя. Но тут же оправдала: – Да ведь и не на похороны я направляюсь… Зовут в гости всё-таки. И почему бы не пойти?..»
