Текст книги "Сияние Каракума (сборник)"
Автор книги: Аллаберды Хаидов
Соавторы: Атагельды Караев,Агагельды Алланазаров,Араб Курбанов,Ходжанепес Меляев,Сейиднияз Атаев,Реджеп Алланазаров,Ата Дурдыев,Курбандурды Курбансахатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
– Нет, – честно призналась девушка, – не для вас. Это для раненых.
И Комеков не знал, было бы ли ему приятнее, если бы Инна сказала, что приготовила еду специально для него.
– Вот покормишь, и сама поешь перед сном, – подытожил он. – Ну, жди, Инна-джан, старшину, а мы – пошли, пока Фокин за нами посыльного не направил. Мирошниченко!
– Здесь я…
– Пошли, Мирошниченко, не отставай!
Капитан зашагал, как умел ходить в батарее только он один. Ординарец то шёл следом, то пускался догонять рысцой.
– Лошадь, товарищ капитан… она тоже… войну чувствует, – прерывающимся от быстрой ходьбы голосом говорил он. – И печалится она… как человек… слёзы из глаз текут… Умное это животное… на скачках бывало… проиграет и плачет… честное слово, сам видел:.. жокеем я был… Эх, ёлки-палки, упал!..
– Не жокеем ты был, а жо…! – озорно изменил капитан одну букву и засмеялся. – Как на лошади держался, если в собственных ногах путаешься, жокей!
– Кочки тут… кочки, – оправдывался ординарец.
На душе у Комекова было весело, не удручал даже предстоящий разговор в штабе с заместителем командира полка о минувшем бое. Кстати, подумал он, почему это я у Инны не узнал, кто именно вернулся из санроты? Нужно быть более внимательным к душевному подъёму людей.
Комекову вспомнилось недавно полученное письмо от матери. Мать неграмотна, под её диктовку пишут соседи, но слова-то остаются её, материнские, и мысли её, и беспокойство, и сомнения. Пишет, чтобы сражался с врагом честно, открыто, не опозорил бы, не приведи аллах, чести своего рода, чести туркменского джигита, но и берёг чтобы себя. Очень она ждёт его и считает каждый день до встречи. А вдруг начальники разрешат ему хоть на несколько дней домой приехать? Вот недавно друг его, Пашы, с которым они вместе в армию уходили, вернулся живой и здоровый. Ходит по селу, выпячивая грудь, медалями хвастается, с девушками заигрывает. Говорит, что отвоевал своё, хоть и голова цела, и руки-ноги целы, и всё остальное на месте. Слава аллаху, конечно, что целым вернулся, но может и Акмамед уже. выполнил свою военную норму? Может попросит начальников, чтобы уважили его старую мать, которая до сих пор на красной доске почёта в колхозном клубе висит? Пусть уважут её и отпустят Акмамеда в колхоз – в колхозе тоже рабочие руки ох как нужны, мужские руки нужны..
Милая ты моя, родная ты моя мама, больше ждала, подожди ещё немножко, потерпи – ты умеешь терпеть и ждать Не знаю, что рассказывает вам мой прежний друг Пашы, не знаю, какими путями вернулся домой. Я тоже очень соскучился по дому, но я ещё не выполнил свою «военную норму», да и кто её выполнил, если фашизм ещё смердит на земле! Правда, когда я лежал в госпитале, меня хотели комиссовать, потом давали три месяца отпуска для поправки. Прости меня, мама, но я отказался, я не считал себя вправе отдыхать, когда сражаются и умирают мои товарищи, иначе я на всю жизнь перестал бы уважать себя, а человек, лишённый собственного уважения, – как слепой верблюд в чигире: он дышит, ест, двигается, делает работу, но он не живёт. Я не писал тебе об этом, я боялся, что ты можешь не понять меня правильно. Но случись такое ещё раз, я поступил бы так же, мама.
– Мирошниченко! – окликнул он ординарца.
– Ну я! – хмуро отозвался тот, поблёскивая своей дотлевающей мигалкой.
– Когда вернёмся, узнай фамилии раненых бойцов, которые не остались в санроте. И сразу доложи мне.
– Чего докладывать! – тем же тоном, но уже с ноткой превосходства, ответил Мирошниченко, – Могу и сейчас доложить… ещё раньше знал, что вы про них спросите.
– Когда же ты успел узнать?!
– Когда вы позиций выбирать ходили.
– Хороший ты парень, Мирошниченко.
– Какой есть… а только незачем было свою землянку санинструкторше отдавать… мог бы я для неё не хуже найти… тоже цаца какая – комбатовский блиндаж ей…
– Ладно, Мирошниченко, помолчи, побереги дыхание, а то пыхтишь, как твой першерон. Какие ты там нежности немецкой кобыле на ухо шептал?
– Не кобыла это, а мерин…
ГЛАВА ПЯТАЯ
Штаб полка размещался в здании бывшей школы, которую гитлеровцы, вопреки своим традициям, почему-то не превратили ни в гараж, ни в отхожее место. Война коснулась её своим корявым железным пальцем – двор был изрыт воронками взрывов, присмотревшиеся к темноте глаза различали исклёванные осколками стены, груды битого кирпича, расщеплённые деревья. Но в общем школа сохранила свой облик, и даже парты стояли в классе, где собрались офицеры полка.
Капитана встретили дружескими приветствиями, подначками по поводу опоздания.
– Комеков всё знает, он с майором чай пьёт! Давай, Комеков, выкладывай, зачем нас сюда собрали. Тебе, говорят, сегодня майор Фокин что-то по секрету сообщил?
– Отстаньте вы, – отбивался капитан от шутников, – я столько же знаю, сколько и вы. Где мой земляк?
– Здесь я, здесь, земляк!
Высокий красавец Давидянц, комбат-четыре, растолкав офицеров, горячо обнял Комекова. Он тоже был ашхабадец, и слово «земляк» для них обоих имело свой скрытый задушевный смысл.
От Давидянца попахивало спиртным, большие выразительные глаза его были подёрнуты поволокой.
– Понимаешь, – говорил он, крепко держа Комекова за плечо и жарко дыша ему в лицо, – понимаешь, земляк, четыре танка на меня выскочило. В твоём секторе, кажется, два было? А на меня – сразу четыре! А я ещё развернуться не успел, – понимаешь? Ну и два орудия сразу как корова языком слизнула! Но мы дрались! Мы так дрались, что кости трещали и у нас и у фрицев! Два танка подожгли, – понимаешь? А теперь меня ругают: почему не успел вовремя на боевые порядки выйти. Говорят, заранее надо было знать о наличии танков у немцев. Присниться они мне могли, что ли, танки эти? Я до того устаю, что и снов вообще не вижу. Понимаешь, если бы мы дня три-четыре постояли, конечно, разведал бы я эти проклятые «пантеры», а то ведь прямо с марша в бой, – понимаешь? Тут сам верховный главнокомандующий и тот маху дал бы!
– Ну, насчёт верховного ты полегче, однако, – одёрнул приятеля Комеков, – у него голова не нашим чета.
– А чёрт с ним, пусть снимают! – махнул рукой Давидянц. – Я могу и на взводе воевать! А взвода не дадут – подносчиком снарядов пойду, – понимаешь?
– Выпил зачем? – сердито спросил Комеков. —
Забыл, как Фокин к этому относится? Или в самом деле решил заранее тризну справить по своей комбатовской должности?
– Не пьяный я, земляк, не пьяный, больной! – горячо выдохнул Давидянц. – Сердце у меня болит, – понимаешь? Двенадцать человек я сегодня в бою потерял, земляк. Двенадцать! Пальцев на руках не хватает, понимаешь? – он выставил перед собой растопыренные пальцы. – А какие были ребята… ах, какие золотые были ребята! Вспомнишь – сердце кровью обливается, плакать хочется, фрицев давить хочется. Я бы их зубами кушал – понимаешь? По кусочку бы откусывал и выплёвывал! Ах, какие ребята!.. С того и выпил. Я этот бой может до самой смерти не забуду, детям и внукам закажу, чтобы помнили, а мне: «Не бережёте, Давидянц, личный состав!». Я себя не берегу – других берегу! Что я – бог? Или товарищ Рузвельт, который свиной тушонкой воюет? Грустно, понимаешь, земляк, когда вместо того, чтобы по спине похлопать, тебя по зубам бьют.
– Никто тебя не бьёт, – сказал Комеков, – сам себя мордуешь. Выпил на копейку – и раскис. Возьми себя в руки, Ашот!
Давидянц оскалил зубы, крепко зажмурился, потряс чубатой, в крупных кольцах волос, головой. То ли показалось Комекову, то ли в самом деле появилась седина в иссиня-чёрных волосах земляка. Впрочем, могло и показаться – коптилка из патронной гильзы от семидесятишестимиллиметровки горела тусклым, прыгающим, неверным светом, и накурено в комнате было прилично.
– Ты смотри, земляк, не пиши домой, если меня с комбатов снимут, – попросил Давидянц. – Мои старики узнают – не переживут.
– Брось ты эту похоронную музыку, – сказал Комеков. – Как у нас говорят, подкинь яблоко вверх – неизвестно что случится, пока око на землю упадёт. Меня тоже, может быть, снять надо.
– Тебя-то за что! – удивился Ашот. – На гебя всего два танка вышли, и люди целы.
Комеков помрачнел.
– Не будем считаться танками и потерями… У меня русановский расчёт накрыло.
– Да ну?! – ахнул Давидянц. – Брось!.. Неужто всех?
– Товарищи офицеры! – скомандовал кто-то.
Захлопали откидываемые крышки парт.
Легко неся своё большое грузное тело, вошёл Фокин в сопровождении незнакомого старшего лейтенанта. Сурово посмотрел на застывших по команде смирно офицеров, на плавающие под потолком облака табачного дыма, выдержал паузу и разрешил:
– Вольно! Садитесь.
Заместителя командира артполка по строевой части майора Фокина офицеры побаивались, но в то же время по-настоящему уважали. Считалось, что он слишком суров и неприветлив, что требовательность его граничит с мелочностью, что при разносах, на которые Фокин был скор, он совершенно не щадит самолюбия офицеров. Однако никто не мог утверждать, что майор распекает по пустякам – причина выговора всегда была веская и поучительная для других. Да, он не считался с самолюбием офицеров, но бил-то он не по их человеческому, а по служебному самолюбию, человеческое достоинство майор не унижал никогда. Сам человек бесспорно редчайшей храбрости и мужества, он никогда не подвергал других нарочитому испытанию в этих качествах. Он прекрасно знал артиллерию, и в уме, без бумаги и таблиц производил сложнейшие артиллерийские расчёты, терпеть не мог угодничества, долго не держал зла на провинившегося. За всё это его уважали и прощали ему слабости. Во всяком случае, для капитана Комекова майор Фокин был эталоном офицера, средоточием самых высших офицерских достоинств.
В этом Комеков утвердился не сразу. На первый порах требовательность майора, его скрупулёзность, всевидящая служебная придирчивость казались молодому старшему лейтенанту нечеловеческими, вызывали на ответную реакцию, доводили до желания совершить какой-либо сумасбродный поступок. Но очень скоро он понял, что за всем этим скрывается не бурбон, не оголтелый службист, а человек широких взглядов и большой души, человек, настолько нежно влюблённый в артиллерию, что малейшее пренебрежение к ней казалось ему чудовищным кощунством. И ещё Комеков понял, что вся суровая придирчивость майора – не от сухости характера, не от служебного рвения, а от заинтересованного человеческого желания как можно скорее и полнее сделать офицера безупречно владеющим своей профессией.
Естественно, не всегда Комеков принимал Фокина в равной мере. Но была в характере у майора черта, которая окончательно покорила капитана – всячески стараясь не показать этого, манор в сущности был застенчив с женщинами и, если по этой причине не всегда вмешивался в амурные дела офицеров, то всерьёз и постоянно не любил тех, кто исповедует принцип «война всё спишет». Эта черта находилась в полном созвучии с характером самого Комекова, считавшего, что «предрассудки» в обращении с женщиной – не предрассудки, а показатель степени, логарифм, отделяющий человека от скота. Или от фашиста.
Так думал капитан Комеков. Между тем, охарактеризовав по предварительным данным действия полка в прошедшем бою и пообещав, что подробнее этим займётся начальник штаба, манор говорил, сердито поблёскивая глазами:
– Погибнуть на фронте немудрено, однако погибать можно по-разному – и с большим смыслом и просто так, за кошачий чох. Полк сегодня боевое задание выполнил, но какой ценой это досталось! Батареи допустили потерь больше, чем обычно, и в живой силе и в технике. Есть такие теоретики, которые ссылаются на обстановку. А кто её создаёт, обстановку эту, если не мы с вами? Слава богу, нынче не сорок первый на дворе, третий год воюем, пора бы научиться грамотно воевать, а не только на «ура» надеяться. Потери неизбежны, это так, но у нас сейчас достаточно опыта, чтобы свести их к минимуму. Если мы ещё недельку повоюем как сегодня, то придётся нам с командиром полка становиться к орудию на место наводчика и заряжающего, как это нам уже продемонстрировал один из комбатов, – пусть ему стыдно будет! Я вижу, как он глаза прячет! И учтите, что многие за сегодняшний бой ордена заслужили, и мы будем давать эти ордена, но кое с кого, может быть, и снимем.
Его слушали в полном молчании. Глаза опустил не только тот комбат, по чьему адресу говорил сердитый Фокин, все сидели тише воды, ниже травы. Потери в полку действительно велики и можно было, вероятно, избежать их. Но кто думает об этом во время боя? Задумаешься – и враз в штрафбат угодишь. Не все рассуждают, как Фокин. Полковник, например, убеждён, что любой «спущенный сверху» приказ должен быть выполнен буквально, невзирая ни на какие жертвы и потери. «Жертв во имя Родины нет, – любил повторять он, – есть священный долг перед ней и счастье отдать жизнь за неё». Что ж, возможно, по-своему был прав и полковник, тем более что находился он не в одиночестве, мнение его разделял кое-кто и в дивизии.
– Товарищи офицеры!
Снова дружно захлопали крышки парт, офицеры встали, приветствуя командира полка. Прихрамывающий от недолеченной раны, улыбающийся, он уже с порога весело объявил:
– Хорошие новости, товарищи офицеры!
И потряс листком бумаги.
– Читай, Иван Иванович, вслух!
Майор Фокин взял бумагу, пробежал по строчкам глазами. Строгое лицо его просветлело, губы тронула улыбка. Незнакомый старший лейтенант поднял коптилку, чтобы было виднее, и майор стал читать размеренным голосом радиодиктора Левитана:
«Приказ Верховного Главнокомандующего.
Генералу Армии Рокоссовскому.
В результате продолжительных успешных наступлений в широком плане войск Белорусского фронта, сегодня» 26 ноября, взят крупный промышленный центр, место перекрещивания железных дорог и сильнейший опорный пункт обороны немецких фашистов на Полесской стороне город Гомель. В боях за взятие города Гомеля отличились войска генерала-лейтенанта Горбатова, генерал-лейтенанта Федюнинского, генерал-лейтенанта Романенко и лётчики генерал-лейтенанта авиации Руденко.
…Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины.
Смерть немецким оккупантам!»
– Вот так, товарищи! – сказал командир полка, отбирая у Фокина текст приказа. – Поздравляю вас! Майор, наверное, вас тут ругал? И правильно ругал – дрались вы геройски, но допускали ошибки, а ошибки на войне стоят дорого, – так, что ли, Иван Иваныч? Завтра все получите приказ: временно переходим к обороне. Солдат не распускать! – полковник покосился на своего заместителя. – Майор Фокин с начальником штаба составят расписание занятий – боевой, политической и строевой подготовки. Надо учесть все промахи, которые мы допустили, на живых примерах учить бойцов. Проверим каждую батарею, каждый расчёт. Вот так! А теперь, майор, по случаю приказа Верховного Главнокомандующего вы, может быть, отпустите нас?
– Если разрешите, задержу ещё на две минуты.
– Две минуты можно, – согласился полковник.
Фокин продолжил разбор боя и неожиданно назвал фамилию Давидянца. Комеков вздрогнул и невольно посмотрел на своего земляка, который обречённо горбился рядом с ним. Но, вопреки ожиданиям, майор похвалил комбата-четыре за проявленную оперативность и смекалку. Когда два орудия Давидянца были подбиты (к счастью, пострадали только колёса), комбат открыл беглую стрельбу из этих кособоких орудий, имея цель отвлечь на себя внимание немецких танков и дать возможность двум оставшимся расчётам вести точный и прицельный огонь. Конечно, добавил майор, комбат должен командовать, а не лично стрелять из подбитого орудия, как это сделал Давидянц. Но всё равно он молодец.
Комеков горячо поздравил растерявшегося от неожиданной похвалы Давидянца. Подошли с поздравлениями и другие офицеры.
– Ко мне, ко мне, друзья! – приглашал всех Ашот. – Старшину своего, понимаешь, наизнанку выверну! Все запасы – на стол! Жаль, «трёх звёздочек» нет. Деду своему напишу, в Ереван, понимаешь, напишу – пусть присылает!..
– Капитану Комекову остаться! – приказал майор Фокин.
На жалобный взгляд земляка Комеков только развёл руками, втайне довольный, что есть предлог отказаться от выпивки – пить сегодня никак не хотелось. Он достал из планшета объяснительную записку, подал майору. Тот, мельком глянув на заголовок, равнодушно сунул её в свой планшет.
– Познакомьтесь, – сказал он. – Старшин лейтенант Панов из фронтовой газеты, капитан Комеков, командир первой батареи.
Они обменялись рукопожатием, рука газетчика оказалась на редкость цепкой и сильной.
– Расскажешь товарищу, как твоя батарея сражается, как фашистов громит, покажешь там чего надо, с людьми познакомишь. Желаю успеха.
Фокин усталым жестом поднёс руку к козырьку фуражки, разрешая офицерам быть свободными. И когда они пошли, тронул Комекова за локоть.
– Знаешь, конечно, что Русанов жив? Был я в медсанбате, видел его. Ранен тяжело, без сознания, но врачи говорят, что есть надежда. Ну, иди, комбат, иди отдыхай…
От слов майора смуглое лицо Комекова пошло пятнами румянца. Заместитель командира полка счёл своим долгом навестить в медсанбате раненого сержанта, а он, командир батареи, не нашёл времени и даже не подумал об этом, успокоившись, что санитары увезли Русанова в медсанбат! Позор!
– Виноват… товарищ майор! – выдавил он.
Фокин вздохнул.
– Не мы с тобой виноваты, комбат… фашисты виноваты. Иди, иди, не задерживай товарища из газеты. Я ему немножко рассказал о тебе, ты – дополнишь.
– Спасибо, товарищ майор!
– Не за что. Отработаешь прицельным огнём.
– Кто это такой Русанов? – спросил корреспондент по пути на батарею.
– Сержант, командир третьего расчёта. Стреляет по-снайперски из орудия. Его майор Фокин любит за это.
– Майор и тебя, капитан, любит. Я это сразу понял, как он рассказывать начал. Потому и напросился в твою батарею.
– Да? – неопределённо протянул капитан, думая, что не очень кстати напросился корреспондент, лучше бы завтра, когда всё определится и утрясётся. В конце концов можно сбагрить газетчика лейтенанту Рожковскому – тот сумеет подать всё в лучшем виде, причём главное, что не будет врать и преувеличивать, имеет человек такой талант. А всё-таки лучше бы с утра – зря тащится корреспондет потемну на батарею, переночевал бы в штабе полка: и себе удобнее, и другим хлопот меньше.
– У меня сложилось впечатление, что майор ваш прижимист, – продолжал допытываться старший лейтенант. – Ребята в полку к нему, вроде, не шибко расположены, а? Один солдафоном его окрестил.
– Ты что! – капитан даже остановился и плюнул от возмущения – Тьфу!.. Бьют, бьют фрицы, а трепачей меньше не становится! Ты гляди, лейтенант, лишнего чего в газету свою не напиши, а то поверишь на слово.
– Врут, значит, что он чрезмерно требователен?
– Как тебе сказать… Разгильдяям и «сачкам» спуску не даёт. И требует, конечно, жёстко, но справедливо.
– Чего же он требует?
– Того, что и Боевой устав артиллерии – умения, сообразительности, инициативы. Некоторым не по душе, что он любую свободную минуту использует для занятий с офицерским составом, а по-моему, полезнее и для себя и для дела пару лишних задач по тактике решить, чем бока отлёживать или к зенитчикам бегать хвостом вертеть.
– А тебе самому не хочется сбегать? – пошутил старший лейтенант. – Только честно, я об этом писать не стану, – хочется ведь?
– Нет! – отрубил капитан и продолжил: – Слушай, Панов, мы с тобой наверное ровесники, и ты, пожалуйста, пойми меня правильно. Я не ханжа, не лицемер, я хочу, как и ты, испытать все радости жизни, но я не хочу воровать, понимаешь? Хочу, чтобы не по-собачьи всё это было, не на бегу, а по-человечески – чисто, радостно, празднично.
– Да, я не спорю, – смутился корреспондент, – это я просто для хохмы сказал, для разговора.
– И майора защищаю не по Иван Андреевичу Крылову: «кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку». Мне от него, хочешь знать, столько тумаков досталось, что на полную батарею подели – всем хватит. А я только благодарен ему за это, потому что он стрелять меня по-настоящему научил, командовать научил, видеть на поле боя немножко дальше собственного носа. Может, благодаря ему и живым до сих пор хожу.
– Резонно, – согласился старший лейтенант, – по себе знаю. Историк у нас в школе до того занудливый был – ну прямо съедал своей строгостью. Ужасно я его терпеть не мог. А теперь вспоминаю как отца родного – крепко он мне в башку историю вбил, очень в работе помогает. А как «немка» цацкалась с нами, то до сих пор по-немецки говорю через пень-колоду, хоть и на фронте второй год, и учу его специально. Значит, говоришь, майор деловой мужик?
– Хороший человек, – подтвердил Комеков. – Я тебе случай расскажу. У нас одной батареей капитан Петров командовал – сейчас его уже нет в живых, погиб на переправе. Стрелял он лучше всех нас и всегда задирался: давай на спор, кто с первого выстрела в мишень попадёт. А дело было, когда мы стояли в обороне и майор Фокин гонял нас по огневой подготовке. Услышал он, как Петров бахвалится, понаблюдал за нами и подходит. Давай, говорит, Петров, я с тобой спорить буду, только так: расчёты для стрельбы производить на глаз – без бинокля или стереотрубы расстояние определять Петров было в амбицию: как, мол, так без бинокля, а майор ему: осколком, говорит, разбило у тебя бинокль и стереотрубу покорёжило. – Ладно, – согласился Петров. И промах. Подходит майор к орудию, козырёк фуражки на нос сдвинул, поколдовал, бах – и от щита щепки в разные стороны.
– Здорово! – одобрил старший лейтенант.
– Ещё бы! – сказал капитан. – Но слушай дальше, вся соль впереди. Требует наш Петров реванша – второй выстрел. Какой реванш, отвечает Фокин, если фашист тебя уже поразил, когда ты свой первый снаряд «за молоком» послал. Однако согласился. И опять у Петрова промах, а у майора – точно в мишень. Подходит тут ещё комбат – не помню его фамилию, новичок он у нас был и ранило его вскоре. Разрешите, говорит, я попробую? Сдвигает по-фокински козырёк фуражки вниз – и с первого выстрела мишень в лоскуты. Майор у него фуражку потребовал, осмотрел её и говорит: «Молодец! Обычно у людей работает всего четыре процента мозговых клеток, а ты – всей головой думаешь». Ну, тот парень скромный, признаётся: не моя идея, товарищ майор, у вас же на прошлых стрельбах подсмотрел. – Значит, молодец в квадрате, – отвечает майор, потому что не только думаешь, по и наблюдать умеешь и практически наблюдения использовать, а это для артиллериста половина успеха. Врага, говорит, надо первым же снарядом накрывать, враг тоже жить хочет и на прицеле тебя держит.
– Постой-ка, – прервал Комекова заинтересованный корреспондент, – а в чём же дело-то с точной стрельбой, ты так и не объяснил. При чём здесь фуражка?
– В ней-то и разгадка! – не сдержал улыбки капитан. – И у майора и у того комбата на нижней стороне козырька чёрточки дальномерные были нанесены. По ним на прямой наводке с точностью до полуметра расстояние определять можно Мы все тоже потом козырьки себе разрисовали – с майорского копировали. Покажу тебе свою, когда к свету выйдем, – целая логарифмическая линейка, а не козырёк. Демобилизуюсь после войны – геологам идею подкину: всё же фуражка легче теодолита.
– Сам ты откуда? – полюбопытствовал старший лейтенант. – Грузин не грузин, татарин не татарин…
– Туркмен я, Панов. Из Ашхабада. Слыхал про такой город?
– Это где Каракумы, что ли?
– Знаешь, однако.
– Конный пробег Ашхабад – Москва от вас начинается?
– Точно! Наши ахалтекинские кони шли…
– Товарищ капитан, здесь тропка налево, – впервые за всё время подал голос ординарец Мирошниченко.
И тут же их остановил предупреждающий оклик часового, в котором Комеков узнал повара.
– Свои! – отозвался капитан. – Чего вы тут мудрите? То санинструктора на пост поставили, теперь – повара. Других людей нет? Всё выгадывает старшина, комбинирует, великий комбинатор, дождётся, пока я его самого на пост определю.
– Бойцы утомились, товарищ капитан, – сказал повар извиняющимся тоном, – поспать им надо, сил набраться.
– А тебе отдыхать не надо? А если ты завтра с недосыпу кашу пересолишь или ещё чего учудишь? Санинструктора перевели в мою землянку?
– Перевели, товарищ капитан, но только она… разведчики её забрали.
– Какие разведчики? – не понял Комеков.
– Не знаю. Кажется, наши, из пехоты.
У капитана ёкнуло сердце.
– Чёрт бы вас побрал! – вибрирующим голосом произнёс он. – Всё вам – кажется, толком ничего не знаете! А вдруг это немецкая разведка?
– Наши! – успокаивал повар. – Ещё днём одного приметил…
– Мирошниченко, галопом за старшиной! – приказал капитан. – И немедленно, – ты понял, Мирошниченко? – немедленно разыщите мне Чудову! Я вам не знаю, что сделаю, если не найдёте, комбинаторы!..
