Текст книги "Увертюра ветра (СИ)"
Автор книги: Алиса Элер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
Или о том, по чьему пути идут ночь и зима, оставляя изморозь на палых листьях и кромку льда на зеркалах лесных озер? О том, кто вечно один, всегда один, отдает всего себя без остатка тем, кто его ненавидит и уже плетет ложь?..
Или о...
Я ласково провел по струнам, уже зная, что буду петь.
То, что принес мне ветер...
Мягкий перебор, вздох струн, – и голос, чуть хрипловатый на первых нотах; уже отвыкший от нот и песен.
...пальцы перебегают по грифу, и струны поют под ними – кажется, уже тогда, когда я только собираюсь их коснуться.
Я не смотрю ей в глаза. Не зачем.
Это песня и так ее, вся без остатка. Только ее.
Когда последний отголосок серебряных струн затих, и пьянящее волшебство музыки отпустило меня, тишина упала на нас, как расшитый жемчугом полог. Шепотки ночного леса затихли. Беллетайн – хмельной, игривый, одуряющей безумием весенней ночи – замер, не решаясь перебивать тогда и заговорить теперь. Fae больше не кружили хороводов под сенью древ, не плескались в темных, словно сотканных из ночи, водах. Шум и смех, заливистый, пьянящим сумасшедшей радостью и восторгом, затих. Как затихла и музыка, вся остальная. Больше не гремели танцы, не прыгали через костры сбросившие груз тревог и условностей Shie-thany... На Лес опустилась тишина и какое-то робкое, трогательное молчание.
Я уже тысячу раз проклял тот миг, когда согласился. О, об этом же только и можно мечтать: опозориться на весь Беллетайн!
В кронах раздалось какое-то подозрительное шуршание. Я пригляделся и выругался.
– И вы туда же! – зло воскликнул я, слишком раздосадованный и раздраженный, чтобы сдерживаться.
Цветочницы, поспешно подобрав пышные юбки, затрепетали крылышками и затерялись в листве, удирая от гнева сказителя.
Я был зол, обескуражен и смущен. Или, скорее, наоборот: смущен – и уже оттого зол и обескуражен. Гитара, которая еще недавно так нежно и ласково льнула к рукам, теперь жгла их воспоминанием о позоре. Я отложил ее – резко, небрежно, выплескивая раздражение. И тут же пожалел об этом, устыдившись, когда она глухо стукнулась о поваленный ствол и надрывно всхлипнула струнами.
– Для меня, но не только мне, – тихо сказала Миринэ с какой-то необъяснимой, невыразимой горечью, которую я не мог понять ни в скупых словах, ни в темноте ее взгляда.
Она порывисто поднялась. Небрежно стряхнула штаны от соринок, налипших трав... Я вскочил следом, чуть не уронив гитару. Чудом подхватив ее, не глядя пристроил ее рядом и только сейчас запоздало обернулся к Миринэ. Она уже стояла на краю поляне, странно смотря на меня.
– Я провожу... – начал было я, но осекся.
– Не стоит, – отрезала она. Глаза – больше не сине-лазурные, ясные и прозрачные, а темные, мятущиеся, как сердце шторма.
...она давно ушла, а все я смотрел ей вслед и никак не мог понять этих переменчивых, непокорных и непостоянных, глаз.
***
– Я пойду.
Камелия вскинула на меня взгляд удивленно расширившихся глаз. В нем так и читалось неверящее: "Как можно уйти с Беллетайна?"
Легко, маленькая леди. Тем, для кого он пахнет не луговым медом, а горькой полынью, с привкусом дымных пожарищ – легко.
– Но как же... – начала она, искренне расстраиваясь за меня. И такой забавной она была в своей смешной, искренней и детской заботе о других, что мне захотелось рассмеяться.
...Я нашел их на одной из затерянных в Лесу полян, среди круговерти танцев – неистовых, наполненных хмельной радостью и искренней простотой. Нэльвё и Камелия сидели рядышком на поваленном дереве, с кружками хмельного меда в руках, и о чем-то болтали. По счастливым, разгоряченным лицам было видно, что они только-только шагнули из круга танцующих. Я улыбнулся, заметив вплетенные в непривычную тугую косу девушки белые лилии. Кажется, маленькая леди, так непохожая в своей непосредственности на и на смертных, и на aelvis, покорила fae.
– Но ведь Беллетайн! – наконец, закончила Камелия, потерянно взглянув на меня.
– Для меня это грустный праздник, – вымученно улыбнулся я. И, помедлив, продолжил, зная, что она все равно спросит: – С ним связаны... плохие воспоминания.
– Но разве что-то плохое может случиться в эту ночь?
Как много в твоем голосе слепой детской веры, маленькая леди! Мне так не хочется ее разрушать, но еще больше – лгать.
– Может, – губы болезненно искривились уже не в улыбке, а в какой-то болезненной гримасе. – Например, война.
Я кивнул Нэльвё на прощанье и, не дожидаясь, пока девушка очнется и засыплет меня вопросами, чуждыми этой ночи и особенно в ней невыносимыми, стал проталкиваться к тропке, ведущей прочь из Леса. Поляну, тонущую в ало-охристых отблесках костра и густо-черном кружеве тени, расцвечивали всплески золота, зелени и сини. То края легких, невесомых, полупрозрачных юбок взметались за тонкостанными, заливисто смеющимися хозяйками, которых подхватывали и кружили в танце.
...Когда я, наконец, вырвался из круга, мне уже ничего не хотелось. Меня самого не стало. В душе поселились усталость – и пустота, будто ее выпили без остатка.
Усталость – от Совета и тянущегося за ним Долга, от вывернувшей душу, ковавшейся из нее песни. От Миринэ – такой близко-далекой, недосягаемой и вдруг чужой. От Беллетайна, в котором я, кажется, уже никогда не смогу слышать перезвоны серебряного смеха...
Я сам не заметил, как вышел из Леса на тонкую, изменчивую, тонущую в шумящем море трав тропку. А когда заметил – вдруг остановился и вскинул голову к небу.
Звездная ночь обнимала меня со всех сторон туманной взвесью созвездий и ослепительной россыпи звезд. Бесконечно вокруг меня, не злая и холодная, а теплая, дышащая сладковатым, дурманным ароматом луговых трав, укрывавшая от невзгод и потерь... А я вновь вглядывался в этот бездонный колодец, в бесконечно глубокое, бескрайнее море, сам не понимая, зачем. Вглядывался, как раньше, в детстве... и потом – каждую ночь.
Я вглядывался в звездное небо, не мигая, как будто хотел отыскать, увидеть в нем что-то непонятное, неясное, но невозможно важное, без чего моя жизнь не будет стоить и лунный грош... Вглядывался до боли, до рези в глазах, боясь моргнуть – и спугнуть.
И резко выбросил руку вверх и вперед, словно стараясь дотянуться до искристого небосвода. Но тщетно: бездна – ясноглазая и прекрасная – отпрянула с тихим смешком ветра.
Кто-то другой, незнакомый, но вдруг ставший мной, тихо прошептал:
– Где ты, моя звезда?..
...и на секунду – на одну-единственную секунду до того, как я сморгнул, не выдержав долгого взгляда – мне показалась, что где-то далеко, высоко, в той выси, до которой ни за что не дотянуться, ослепительной искрой вспыхнула та, что я так долго искал...
***
Звездное небо дрожало, точно робкое отражение на черной глади озера. Далекие горы, острыми шпилями пронзающие ночь, темнели вдали. Конь, пущенный в галоп, стремительной тенью взлетал по пологим холмам, топча поросшие вереском склоны, и перемахивал через узкие, верткие и петляющие ручейки, взметая вихри холодных брызг. Равнины и заливные луга ложились под его копыта волнами колышущегося, слабо шепчущего разнотравья. Лес, величественный и молчаливый, простирался по левую руку, все отдаляясь, удаляясь с каждым шагом, с каждым рывком, пока не исчез совсем. Дивный серебряный перезвон колокольчиков, трепещущих под маленькими пальчиками цветочных фей, плыл над долиной. Ветер, то налетающий, то опадающий взметал тяжелый плащ, вплетался в исполненную древнего, как мир, волшебства мелодию пронзительной плачущей скрипкой. Сквозь слабый шелест, с которым Фиора несла свои антрацитово-черные воды, едва проступали нечеловечески прекрасные, пронизанные тихой извечной грустью напевы водных fae. Молодая луна серебрила круп коня, его белоснежную гриву, черный с серебром плащ всадника и темные с нитями ранней седины волосы. Ночь улыбалась из ясной головокружительной выси и рассыпала искорки звезд. Падая, они вспыхивали на мгновение – и ослепительным росчерком срывались вниз, пронзая небосвод...
Ночь улыбалась всем, кроме него. Звезды, холодные и равнодушные, тускло блистали вдали. Ветер ставил подножки, силился сбить с ног. Феи испуганно смолкали при его приближении. То, кем он был; то, что нес за плечами, на развевающимся вороньим крылом плаще, было противно самой их природе, и дикий, первозданный ужас сжимал маленькие сердца.
Ночь улыбалась всем, кроме него. На Эрелайна она смотрела с затаенной в глубоком, иссиня-черном взоре печалью. И от этого молчаливого сочувствия, от этой неприкрытой жалости гнев застилал глаза, злость сжигала сердце, и он хлестал поводьями ни в чем не повинного коня. Быстрее, быстрее! Дальше! Ото всех, от всего... от самого себя.
От тьмы, реющей за спиной, окутывающей плащом. От прошлого и воспоминаний, режущих пальцы, точно осколки разбитых зеркал, – или надежд, мечт? – когда пытаешься их собрать.
От вины, от ненависти к себе... И от исказившегося лица невесты. От ее глаз, взгляда, в котором застыл безмерный, ни с чем несравнимый ужас... и ненависть. Беспощадная, всесжигающая ненависть, которой сотни и тысячи лет. Которую ничто и никогда не поборет. И сопротивляться которой он, вообще-то, не имеет никакого права...
...И от слов, слышанных не раз, но по-прежнему жгущий, ранящий, бьющих навылет. Слов, выкрикнутых срывающимся голосом, захлебывающимся в ужасе и рыданиях. Слов, против которых он бессилен, которых не изменить никогда.
"Чудовище, чудовище!" – звенит в ушах – обвинительное, правдивое... и жестокое. Жестокое, как сама издевка, насмешка судьбы; как проклятие, которым она его наградила по секундной, случайной прихоти...
Быстрее, быстрее! Дальше, все дальше от себя! Свистят яростно взвивающиеся поводья. И конь уже хрипит от усталости, того и гляди споткнется, сломает ногу... но Эрелайн все подхлестывает и подхлестывает его. Быстрее, быстрее! Быстрее...
"Как ни беги, ни прячься – всё без толку, – слышится в злом шепоте ветра. – Твои демоны никогда не оставит тебя в покое".
Не уйти, не сбежать, не спрятаться... и не победить. Никогда. Потому что тьме, живущей в душе, не дать бой. Все, что остается – идти дальше. Вперед, по дороге из обнаженных клинков, на каждом шаге боясь оступиться.
...Идти дальше, вперед, зная, что все равно проиграет. Но идти, черт возьми, идти до конца! Потому что должен. Потому что просто не умеет иначе. И неважно, что там, в конце пути.
Поводья натягиваются. Разгоряченный конь с ржанием взвивается на дыбы, молотит копытами по воздуху – и тяжело опускается.
– Мы возвращаемся, – тихо шепчет Эрелайн. – Возвращаемся.
Возвращаемся, несмотря ни на что.
***
Как возмутительно эгоистично он поступил, бросившись прочь! О чем он только думал?!
"Ни о чем, – безжалостно, беспощадно правдиво к себе. – Просто струсил – и сбежал".
Сбежал – и для чего! Чтобы еще раз пренебречь долгом! Чтобы умереть от своей руки, от клинка драконьего пламени, потому что больше не в силах выдерживать этот груз!
Нет, он не стал тяжелее. Просто сам Эрелайн – сломался. Он пережил бы любое предательство – как сотни предательств, случавшихся прежде, таких привычных, что уже почти не ранят душу – но только не свое. Эрелайн не был готов к нему, хоть ждал с того самого дня, когда впервые увидел злые тени в собственном взгляде. Все разрушилось в один миг. Надежды брызнули разбитыми зеркалами, раня осколками доверчиво протянутые руки, измученное, усталое сердце. То, чем он так долго жил, во что верил, вдруг оставило его, и у него не осталось ничего. Ни уверенности, что он сможет дойти до конца... ни веры в то, что он идет верным путем.
Сумасшедшая скачка в ночь, бег от себя – не разбирая дороги, сжигая мосты за спиной – не уняла боль в растерзанном сердце, но притупила ее. Ледяной ветер ворвался в разворошенную грудь дыханием северного моря, снежной вьюги и поселился в нем тем холодом, который приходит на пепелище души, унимая последние отголоски пожарища, когда сердце уже не может болеть.
Чувства ушли. Осталось то единственное, что не давало ему уйти; чем он оправдывал свое противное всем существование. Долг.
Долг, которому он обязан следовать. Долг, с которым лучше него никто не справится. Долг, который не позволит ему уйти и не-вернуться.
"Должен, должен, должен", – шепчут его сухие, обожженные ветром губы. Повторять, твердить неустанно, чтобы не забыть, чтобы всегда помнить и не сметь думать иначе. И гнать, гнать коня вперед, в ночь – навстречу все приближающимся огонькам Faerie Nebulis...
"Должен" – такое привычное, такое знакомое и бесспорное, дарящее покой и уверенность. Почти что колыбельная; песня, которую пели в детстве.
...а леди Ириенн, должно быть, уже давным-давно в зале... музыка молчит, и свечи, просыпавшиеся золотистыми искорками из звездного подола Ночи, уже давно не говорят, вспугнутые пришедшими к порогу дворца сумерками.
Взгляд, конечно, Ириенн по-прежнему полон ужаса и ненависти. Она клянет его на весь зал, клянет и клеймит, как клеймила при нем же: чудовищем, отродьем, не-человеком... "aelari". Какая сдержанная красота, какая обманчивая мягкость и звучность сокрыта в созвучиях этого короткого слова – и сколько в нем боли и ужаса, загубленных жизней и проклятых судеб!
Кто из aelvis первым взглянул в Ночь? Кто принес это проклятье в мир, открыв ему дверь и пустив за порог? Что это за Ночь, Тьма – безлунная, нездешняя; злая и чуждая, противная всему живому? Откуда она пришла? Чье она порождение?
...и почему именно в его сердце она поселилась?
"Ты знаешь ответ", – холодно, бесстрастно – и безжалостно. Как все, что делается разумом.
Знает. Тьме не взяться из ниоткуда. А значит вот он, ответ. Пусть даже самый главный вопрос так и не был задан...
Они ждут его, несомненно. В том самом зале, среди блистания огней и зеркал... Вернее, не его, Эрелайна, а чудовище.
Чудовище, которому нельзя верить ни на секунду – ведь он волк в овечьей шкуре; только лжет, всегда и во всем, выжидая, когда нанести удар. Чудовищу, которое можно только ненавидеть и бояться – и ненавидеть еще сильнее, презирая себя за страх.
...чудовище – это только чудовище. Оно не стоит жалости... и понимания. Чудовище можно только убить.
Они ждут его, чтобы исполнить то, что было суждено, и чего Эрелайн так давно ждал.
А он... он не будет сопротивляться. Сам сложит меч к ногам Правителя, признавая поражение и покорность Воле, сам протянет руки, чтобы их связали, сам взойдет на подставленный ему эшафот.
Потому что он – только чудовище. И для них... и для себя. А чудовища не должны жить.
Даже если у чудовища есть душа.
***
Эрелайн остановился почти у самого крыльца Круга Фей. Бросил поводья, спрыгнул с коня – и остановился. Остановился, не в силах сделать ни шагу, в недостойной, позорной слабости сжав клинок драконьего пламени. Выдержка оставила Эрелайна второй раз за эту ночь – и впервые за много лет, и он был этому неприятно удивлен.
"Делай, что должно", – твердил он себе, злясь на собственную трусость.
Должно... но как же тяжело решиться!
"Ты решился еще тогда, когда проклятье сгубило твой Дом, когда возненавидел и проклял себя проклятьем более страшным, чем любые другие проклятья – ненавистью к себе. Решился сегодня, когда готов был отдать жизнь за ту, кто стал случайной жертвой в чужой игре, несмотря на ее презрение. Так к чему медлить теперь? О чем эти сомнения? Иди к тому, о чем так долго мечтал, но на что не имел права. Теперь это не право – обязанность. Умереть, забыть, никогда не жить и не помнить... Иди же!"
Пальцы безвольно разжались.
...Каждый шаг дается тяжело, словно он не идет по залитому светом и искристыми отблесками зеркал залу, а продирается сквозь толщу воды. Не вздохнуть. Каждый шаг осыпается пеплом непрожитых лет и несказанных фраз. Каждый шаг убивает его: понемногу, по чуть-чуть, но надежнее злого взгляда, жестокого слова или холодной стали. Каждый шаг – приговор, вынесенный самым строгим судьей. Собой. Каждый шаг – как шаг на пути во тьму.
Или на эшафот.
...Тихий ропот толпы, как шелест плещущей за окнами листвы парка. И страх, везде страх – в каждом вздохе, взгляде, жесте.
Страх... и нетерпение.
Эрелайн на миг сбивается с шага, но тут же выпрямляется, е сбавляя ход.
Да, страх есть, но ненависть... Ненависти нет, совсем.
Глупая, нелепая, совершенно бессмысленная сейчас надежда предательски закрадывается в сердце, трогая его когтистой кошачьей лапкой. А если... неужели... нет, чушь, конечно! Быть не может!
Но все же... а если она не сказала?..
Эрелайн вскинул голову, ища ее льдисто-голубой, колкий взгляд – и не находя.
Сердце, мучительно-спокойное, давно смирившееся с тем, что его ждет, странно замерло. И выдержка – только-только вновь ставшая, как прежде, безукоризненной и безупречной – разбилась осколками отражений.
Ступени лестницы, как возвышение для эшафота. Эрелайн подходил к нему, тяжело печатая каждый шаг. Подойдя на расстояние вытянутой руки, замер подле – и преклонил колено перед Правителем, застывшем молчаливой, бесстрастной статуей.
...Прежде он думал, что умирать – легко. И быстрая смерть – лучшее, что можно подарить врагу, потому что нет хуже пытки, чем ждать исполнения приговора, когда понимаешь: ничего не изменить, а смерть уже стоит за левым плечом и протягивает руку, зовя в путь.
...Прежде. А сейчас был готов отдать вечность, только бы это мгновение никогда не кончалось, потому что никогда прежде не чувствовал себя таким невозможно, безумно, по-настоящему живым.
Еще хотя бы сотню мгновений до смерти!
– Встаньте, Хранитель.
Эрелайн вздрогнул – и распахнул глаза. Замешкался на секунду, до последнего не веря в услышанное – а если веря, то не понимая – и резко, излишне торопливо поднялся.
– Это тот самый меч?
Повелитель замер, не веря словам. "Меч"? Это все, что его интересует сейчас? Но как же...
Или... Неужели она все-таки не сказала?
– Да, мой лорд. Хотите взглянуть? – голос – еще отстраненнее, холоднее, чем обычно: за сдержанностью и спокойствием прячутся приведенные в смятение чувства.
– Нет, – излишне торопливо открестился Правитель, не желая лишний раз не то, что прикасаться к мечу – смотреть на него. – A'shes-tairy вы убили им?
– Именно так, мой лорд.
Этвор молча кивнул, принимая его ответ, но и только.
Поджатые губы, нахмуренный брови, сдержанность эмоций – Правитель выглядел непривычно. Легкости и улыбчивости, которая всегда сквозит в его взгляде, жестах и словах, исчезли, будто и не было их.
Сгустившуюся тишину нарушило резкое, недовольное:
– Лорд-Хранитель! – вырывая Эрелайн из раздумий.
Он поморщился, прекрасная зная и этот голос, и эти повелительные нотки в глубоком, богатом обертонами голосе, и вскинул голову.
Угадал. Снова. Потому что по лестнице спускалась, звонко чеканя шаг маленькими каблучками, леди Правительница. Подчеркнуто-сдержанная, величественная, с тускло пламенеющим взглядом и печатью скорбной жестокости на лице. "Ни дать ни взять – карающая монархиня", – неожиданно развеселился Эрелайн. Айори вьер Лиин образ жесткой и грозной, беспощадной Правительницы шел, но она так отчаянно переигрывала, что это, увы, воспринималось только игрой. Талантливой, безупречной, почти что естественной, но все равно не настоящей.
– Как вы могли допустить произошедшее?! – в такт шагам – так же тяжело, чеканно – говорила она, устремив взгляд только на него.
Ах, это выражение скорби на точеном лице! С каким искусством подобран каждый оттенок эмоции! Лоб перечеркнут глубокими морщинами, губы поджаты, вокруг них залегли тревожные тени. Веер стиснут в побелевших пальцах. Твердый шаг, прямая осанка – и перила, за которые она старательно цепляется, будто едва держится на ногах от перенесенных страданий. На лице – выражение скорби, отчаяния, потрясения, горькой утраты, облегчения, ненависти и презрения. Ненависти к нему, разумеется.
О, леди, он в восхищении, браво!
Но – не верит.
– Прошу прощения? – холодно-любопытное.
– Как вы могли допустить, чтобы кто-то из Сумеречных угрожал нам?! Как вы могли допустить, чтобы хоть кто-то из них вообще смог подобраться к Faerie Nebulis?!
– Моя леди...
– Это ваша вина, ваша ошибка! И даже не смейте надеяться, что..
– Леди, – тихо, едва повышая голос – ровно наcтолько, чтобы он разносился по всему залу – начал Эрелайн. Правительница осеклась и замерла под его неожиданно потяжелевшим взглядом, не дойдя нескольких ступеней. Удостоверившись, что перебивать его не собираются, Эрелайн продолжил, спокойно и сдержанно: – Вы правы, это моя вина. И я приношу вам свои извинения. Ранее подобных инцидентов...
– "Инцидентов"! Моя дочь, наследница правителя Зеленых Долин, едва не погибла, а для вас это всего лишь "инцидент"! Это трагедия!
– Если бы погиб кто-то другой из высоких лордов, надо полагать, это не было бы трагедией? – в его словах не звенела издевка, не струился яд – только звонкая сталь.
– Да вы... вы просто... – задохнулась Айори. И выплюнула так, что ее голос дрожал от презрительности и злости: – Бесчувственное чудовище!
Бесстрастное, ничего не выражающее лицо Эрелайна исказилось уродливой маской, но всего на мгновение.
Он поднял взгляд – тяжелый, пронзительный, с грозовыми отблесками в глубинах иссиня-черных бездн – и негромко спросил:
– "Чудовище"?
Спросил, впервые посмев оспорить это ненавистное слово.
Эрелайн не был уверен, что леди Ириенн промолчала и Правитель ни о чем не знает, но хотел в это верить. Потому что это значило бы, что у него есть надежда и глупый, невозможный шанс оправдаться – перед ними, перед собой...
Оправдать – и заставить поверить, что у него все-таки есть душа.
– Позвольте спросить – почему? – спросил он – холодно, невыразительно, но в напряженном голосе слышалась угроза.
– Ириенн – ваша невеста!
– Верно. И я готов был, презрев себя и свой долг, отдать свою жизнь в обмен на ее. Более того, не просто "был готов", а почти это сделал. Надо полагать, это вы считаете достойным чудовища?
– Вы сказали, что...
– Что для меня смерть любого из рода aelvis одинаково ужасна и неприемлема. Особенно – если происходит по моей вине. И я готов отдать свою жизнь за любого, кто стал бы заложником в руках Сумеречной.
– И это, по-вашему, не бесчувственность?! – воскликнула она, стукнув веером по ладони и до боли сжав его тонкими пальцами.
– Это, по-моему, благородство, – в тон ей ответил Эрелайн. – И прежде, чем выдвигать обвинения, будьте любезны ответить на один вопрос. Вы, моя леди, готовы отдать свою жизнь не за свой Дом, не за своих детей – а за человека вам незнакомого. Нет? Досадно! Тогда это вас стоит обвинять в бесчувственности, а не меня.
– Вы наносите мне оскорбление, – чуть не прошипела Правительница, зло и яростно.
– Не большее, чем вы мне, – жестко отчеканил Эрелайн.
Айори побледнела – теперь, наконец, по-настоящему. Губы дрогнули, золотые глаза вспыхнули опасным огнем. Леди была из тех, кого гнев делает только сильнее, никогда не заставляя бежать от сумятицы чувств.
Она больше не играла роль Высочайшей правительницы – она ею стала.
– Правящий Дом потерял к Вам доверие, лорд-Хранитель. Вас отстраняют от командования внутренней стражей в день свадебной церемонии, – унизительно-приказной, нетерпящий возражений тон.
Сказав так, она развернулась на каблуках и неторопливо, с королевским достоинством удалилась из зала.
Злость, раздражение и упрямство, которые заставляли Эрелайна бороться, не отступаться в споре с Правительницей, ушли, и его вновь охватило привычное безразличие, уводя от себя, позволяя забыть и не помнить.
Забыть, что он живой человек, а не орудие долга, не карающий меч Долин... Забыть – и не чувствовать боли, отчаяния, бессилия перед судьбой.
Забыть – и принять. Потому что тому, кто не жил, не жалко умереть.
– Приношу вам свои извинения, лорд, – сухо начал Правитель, вырвав его из размышлений. – Моя супруга несколько... забылась. Женщины, охваченные горем, часто позволяют себе лишнего. Думаю, вы поймете меня, – с легким нажимом закончил он, недвусмысленно намекая на случившуюся на балу склоку.
Эрелайн слабо улыбнулся.
– Несомненно, мой лорд. Но я вынужден принести ответные извинения. Полагаю, что тоже являюсь виновником этой отвратительной... сцены.
Резкая, невыносимая боль пронзила ногу. Дыхание перехватило, слабость подогнула колени, и Эрелайн пошатнулся, сбившись на середине фразы.
Боль? Откуда?! Когда, где...
Проклятье! Та царапина! Почему она еще не затянулась?! И как давно болит, пока он, поглощенный черными мыслями и чувствами, замкнувшись в себе, ее не замечает?
Волевым усилием Эрелайн выпрямился, подавив слабость. Боль не ушла, но отступила, свернувшись клубком, затаившись. Он по-прежнему чувствовал ее, но теперь мог взять себя в руки и хранить маску прежнего спокойствия на лице.
– Лорд Эрелайн, вам нехорошо?
Проклятье! Все-таки заметил!
Повелитель досадливо поморщился. И, спохватившись, резко прижал к телу руку, предательски ищущую хоть какую-то опоры. Но было, конечно же, слишком поздно.
– Нет, пустяки, – выдавил он, надеясь замять неприятную тему. И совершенно напрасно, потому что так просто переубедить Правителя было невозможно.
Этвор сбежал с лестницы и обошел болезненно выпрямившегося Эрелайна быстрее, чем тот успел обернуться, и охнул:
– Вы ранены!
– Царапина, – отрезал Эрелайн и одернул штанину, запоздало пытаясь укрыть рану. – Она не стоит Вашего внимания.
– Царапина или нет, она нанесена drakkaris flamary, иначе уже затянулась бы. Будете отрицать?
– Я уверяю вас, все в порядке, – отчеканил Эрелайн, теряя терпение и даже не пытаясь смягчить резкость слов. – С вашего позволения я вернусь к стражам и выясню, как так получилось, что Сумеречная смогла проникнуть в Faerie Nebulis, обойдя патрули.
– Не сходите с ума! – рявкнул лорд Этвор, отбросив обычные мягкие, уговаривающие интонации, как ненужную маску и заставив вздрогнуть даже Эрелайна. В голове Правителя звенела сталь, лицо застыло. Таким его видели редко, но если видели – спорить было бесполезно. Только беспрекословно подчиняться. – Если немедленно не приняться за лечение, боль никогда не уйдет, и вы никогда не избавитесь от хромоты. А это точно не в интересах Холмов!
– Вы преувеличиваете, – негромко проговорил Эрелайн, но от сковавшего его голос льда, казалось, огоньки свечей подернулись изморозью, а в воздухе зазвенела ясная и звонкая песнь инея.
– Я преуменьшаю! Еще не от таких пустячных царапин, нанесенных клинком драконьего пламени, достойнейшие из достойнейших складывали свои жизни! Поручите выяснение случившегося кому-то из ваших доверенных лиц – и срочно ищите лекаря. Это приказ.
Эрелайн не желал отступать, но раньше, чем он успел возразить, из толпы, очертившей их полукругом, шагнула Сэйна. И, присев в столь изящном реверансе, что гораздо более именитым дамам оставалось только кусать губы, обратилась к Правителю:
– Если мой господин сочтет это возможным, я могла бы заняться этим вопросом. Как гвардеец, я приносила клятву верности не только клану, но и лорду-Хранителю, поэтому в моей верности сомневаться не приходится: она подкуплена жизнью.
Этвор взглянул на него взглядом победителя.
– Что вы скажете на это, лорд? – прекрасно зная, что Эрелайну нечем возразить, спросил Правитель. Неприкрытое торжество так и звенело в его голосе, вновь обретшем мягкость.
"Лорд" не сказал. Просто поднял на Этвора хмурый взгляд и, криво улыбнувшись, выдавил скупое:
– Спасибо. Вы правы, я иногда... слишком усердствую.
– И за это мы вам все бесконечно благодарны! – с чувством закончил Этвор, обращаясь уже не столько к нему, сколько к залу. Шепоток, круживший по залу с робостью дебютантки, заиграл в полную силу. – Посмотрите: вы же еле стоите без трости! – продолжил он досадливо. И нетерпеливо обратился к залу. – Кто-нибудь, принесите лорду стул! И позовите лекаря.
– Я уверяю вас, мой лорд: в Драконьих Когтях есть лекарь, – с легкой, едва уловимой насмешкой перебил его Эрелайн. В глазах то и дело темнело от боли, и стоять становилось все тяжелее, но принимать чужую помощь он не хотел. Слишком унизительно. – Если вы не возражаете, я бы с куда большим удовольствием занялся лечением... дома. Думаю, отдых необходим мне не меньше колдовства.
– Боюсь, вам не стоит отправляться одному, – нахмурился Правитель. – Я подыщу вам
– Благодарю за заботу, но полагаю это...
От слабости, незаметно подкравшейся на мягких кошачьих лапах, закружилась голова. Тело вдруг стало каким-то странно легким, не имеющим веса. Слепо нащупав перила и вцепившись в них дрожащими пальцами, Эрелайн устоял, а потом обессиленно привалился к балюстраде лестницы.
Слово сорвалось с мгновенно пересохших губ сыпучим шелестом, слышимым в воцарившейся тишине даже в самых отдаленных уголках зала:
– ...излишним.
– В самом деле? – голос Правителя сделался откровенно ироничным. Лица Эрелайн не видел за расцветающими перед глазами черными пятнами.
Слабость не уходила, напротив, неотвратимо нарастала – как волны, набегающие на берег, неумолимо приближающие последнюю, девятую. Эрелайн сжал перила так сильно, как только мог в надежде, что резкая вспышка боли прояснит сознание.
Каменная крошка брызнула из-под пальцев, опаляя кожу царапинами. Перила больно ударили по спине, когда он сорвался, лишившись опоры.
Боль прокатилась дрожью по всему позвоночнику. Пальцы звенели. Сердце, обманутое чувством неконтролируемого падения, отчаянно колотилось.
Эта вспышка отняла у него последние силы. Эрелайн слепо нащупал перила, и, уцепившись за них, медленно опустился на ступени.
Слабость уходила постепенно. Чернота вытеснялась искрами света. В голове немного прояснилось, и он вдруг разглядел в ослепительном сиянии зеркал одно из своих отражений. Благородная белизна кожи сменилась восковой бледностью. Черты лица болезненно заострились, вокруг глаз залегли тени. От тяжелого взгляда не осталось и следа: вместо звездной ночи – мутное море в шторм.
Обычные темно-синие глаза больного человека. И не верится, что еще недавно они могли до смерти напугать... в буквальном, порождения Бездны, смысле!
...вокруг уже давно звенели испуганные женские голоса, но различил он их, только сейчас. Как только сейчас понял, что кружившие в зеркале вокруг его темного силуэта золотые, индиговые, лазоревые, опаловые всполохи – это платья. И девушки.
