Текст книги "Увертюра ветра (СИ)"
Автор книги: Алиса Элер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)
Кажется, они, встревоженные, что-то спрашивали, а он не отвечал...
– ...в порядке?
– ...лорд-Повелитель!
– ...Ах!
– ...бедненький...
Неожиданная злость накатила на Эрелайна. Он глубоко вдохнул, пытаюсь успокоить расшалившиеся нервы – и чуть не сорвался, услышав милый голосок:
– Лорд, возьмите мой платок! Мы перевяжем рану и...
"И что?!" – едва не рявкнул Повелитель.
Идиотка! Безнадежная идиотка.
"Впрочем, пусть лучше будет идиоткой", – с неожиданной горечью подумал он, вспомнив леди Ириенн. Она подозревала его с самого начала, с самой первой встречи, и непременно бы догадалась бы, если бы не невероятность, невозможность этой догадки. Aelari – среди бессмертных! И так долго! Почти невозможно поверить. Она и не поверила... пока не получила подтверждения.
Хотя что там этого "подтверждения"! Разве эта девица с батистовым платочком догадалась бы, что кроется за словами Сумеречной? "Смотрящий в ночь", "сердце, чернее ночи", "путь во тьму"... пустые слова для тех, кто не умеет слышать и слушать. Да что там – не умеет! Чтобы знать столько об aelari – самой черной из сказок старых времен – нужно любить предания и легенды. А чтобы узнать по одному лишь взгляду – обладать тонкостью чувств художника. Леди Ириенн располагала и тем, и другим... на его беду.
Эрелайн выдавил из себя кривую улыбку. Она исказила лицо гримасой боли, и причитания только усилились.
– Спасибо за вашу заботу, леди, – мягко, как мог, начал Эрелайн. Голос стал покатым, мурлыкающим: сквозь мед слов иногда прорывалось злое рычание. – Очень признателен. Но ваш платок, леди Делирия, я принять не могу: боюсь, моя невеста может сочтет это оскорблением.
И, прежде чем девушки разразились новой порцией вздохов, ахов и стенаний, жестко спросил:
– Лорд Этвор еще не нашел того, кто согласится сопроводить меня?
– Вы удивительно вовремя спросили, друг мой!
Веселый, мягкий и непривычно искренний голос заставил Эрелайна вздрогнуть – и, облегченно выдохнув, откинуться на спину.
– И я рад вас видеть, Лоир. Очень. Думал, что вы не пришли.
– Я опоздал, – покаялся мужчин, неспешно подходя к нему.
Эрелайн улыбнулся при виде него, одетого, как обычно, с легкой небрежностью. В характере Лои было надеть рубашку наизнанку, застегнуть сюртук наискось, пропусти одну или две пуговицы, или и вовсе заляпать ворот в краске... как, например, сейчас.
"Что рисовал на сей раз?" – невозмутимо спросил Эрелайн. Улыбка, адресованная единственному другу, вышла слабой, почти незаметной, но зато настоящей.
Лоир смутился и попытался незаметно стереть зеленый росчерк краски с воротника.
"Зря! Этот оттенок "удивительно шел к твоим глазам!" – оставаясь внешне невозмутимым, откровенно веселился Эрелайн. Лоир его веселья не разделял, скривившись, как если бы съел кислый лимон – но руку, помогая подняться, подал. Впрочем, в этом Эрелайн даже не сомневался.
Повелитель ухватился за нее и рывком встал. Ногу прожгла острая, но короткая вспышка боли, почти сразу отступившая.
– Вы точно сможете переместиться? – любезно, но отчужденно полюбопытствовал подошедший Этвор.
– Я довольно частый гость в Драконьих Когтях, – с той же доброжелательной вежливость ответил Лоир. – Не сомневайтесь.
– Проследите за тем, чтобы Эрелайн сразу же отправился к лекарю. Это приказ. Наш лорд-Хранитель слишком мало думает о себе. Если с ним что-то случится, Холмы понесут невосполнимую потерю, – и добавил, с улыбкой: – как и мой дом. Мы должны вам нечто бесценное за жизнь дочери.
– Как... леди Ириенн?
Слова застревали в горле, царапая его острыми гранями сбивчивых чувств.
– С Ириенн все в порядке, – улыбка – настоящая, искренняя – озарила лицо Правителя, когда он заговорил о дочери. – Она немного переволновалась и никак не может прийти в себя, и, принеся извинения, была вынуждена покинуть бал, но – в порядке. Я передам Ириенн, что вы справлялись о ее самочувствии. Думаю, ей будет приятна ваша забота.
Эрелайн еле подавил нервный смешок. О да! "Приятна"! Наверняка решит, что он горячо интересовался, жива она или нет, чтобы закончить начатое!
– До скорой встречи, лорд-Хранитель, – легко, с оставшейся от воспоминания о дочери улыбкой, попрощался Правитель.
– До встречи, – сухо закончил Эрелайн, неприязненно поморщившись от резанувшего слух слова.
"Скорой"...
Даже слишком скорой встречи.
Зал, тонущий в золотой взвеси, растаял, чтобы соткаться из эфирных струн другим – пустым и холодным, незнакомым. Бледный свет изменчивой, неверной луны лился из-под высоких окон. Его не хватало, чтобы разогнать мрак: только чтобы расцветить черноту пепельно-жемчужной серостью и заставить сгуститься клубящиеся у подножий колонн тени.
Эрелайн нахмурился, не узнавая места. Что-то знакомое чудилось в переплетении колонн, в темных сводах и призрачных кляксах окон.
Он тяжело отстранился от Лоира, на которого опирался все это время. Слабость никуда не делась, и выпустила маленькие коготки, сразу же, как только он выпрямился. Эрелайн покачнулся, но устоял. Вскинул голову, вглядываясь в очертания дальней стены, едва угадывающейся в темноте.
Мгновение колебания: и он спросил со смешком:
– Я все понимаю, Лои, – голос хриплый, глухой, как будто простуженный, – но зачем ты переместил нас в Тронный зал?
– В Тронный?!
***
Благостная темнота, мягкая и уютная, полнящаяся ночной тишиной и одиночеством, окутывала ее нежной вуалью. Иришь сидела в карете, дожидаясь мать? Отец милостиво позволил им покинуть Беллетайн после... случившегося.
Улыбка искривила губы. Хотелось и плакать, и смеяться. Все казалось дурным сном: мутным, тяжелым, злым. Тяжесть чужого решения, чужой лжи легла ей на плечи.
Проклятье Эрелайна стало ее проклятьем.
Иришь не рассказала о том, кто он: просто не смогла.
"Не смогла и не смогу", – со странной смесью горечи и отчаянной гордости добавила она.
Самое страшное, что может сделать жизнь – исполнить желание. Иришь, прежде искавшая ответы со страстью и пылом мятежной души, теперь готова была бежать от них, не вынося тяжести решения, которое опустилось на ее плечи. Она должна рассказать, должна! Или нет?..
Как обречь на смерть того, кто ее не заслуживает? Как называть – и считать! – чудовищем того, кто им не является? То есть является, но не является! Как в детских сказках о принцах, превращенных в чудовищ... только вот в них, лживых, любое проклятье можно разрушить.
Иришь, на свою беду, смогла разглядеть за маской чудовища истерзанную проклятием душу. Да какую душу! Благородную, самоотверженную, жизнь отдавшую служению долгу! И как после этого выносить приговор, и по какому праву? Иришь скорее умрет, чем сможет выговорить слова обвинения! Просто не сможет выговорить. И в этом-то вся беда – и вся горечь, потому что неважно, есть ли у чудовища душа до тех пор, пока оно остается чудовищем. А Эрелайн им останется. До конца. И когда-нибудь станет только им – но тогда будет уже слишком поздно.
"У него нет ни единого шанса. Не расскажешь – погубишь множество жизней".
Рука, водившая до того по вышитым на спинке противоположной сидения узорам, бессильно опустилась.
И ее он тоже погубит...
Сумеречная говорила, что у него осталось не так много времени... И он сам так говорил. Проклятье – врожденное. Сколько ему лет? Кажется, он немногим старше ее... Семьдесят?
– Семьдесят... – прошептала Иришь. – Семьдесят лет борьбы с проклятьем. Семьдесят лет бесконечных сражений...
Она не слышала, чтобы кто-то из aelari продержался так долго. Обычно проклятье вырывается в детстве. Или позже, в пору вольной, не приемлющей запретов юности, щедрой на чувства.
– Семьдесят лет, – с неожиданной жалостью повторила Иришь. – Такой груз... Понятно, откуда эта сдержанность, паническая боязнь показать свои чувства – и испытывать их...
Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе...
"Поздно, – с отчаянным смешком подумала она. – Слишком поздно".
И истерически рассмеялась.
"Извечная, какая же я идиотка!"
Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.
За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним – и с ненавистной свадьбой.
За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти. За безответственность и пугающую готовность допустить гибель сотен жизней ради призрачного шанса.
...и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.
Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, накрученных нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила – все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.
Дорого, и что самое страшное – не ей.
Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга fae сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг – разрозненные, противоречивые – терзали измученную Alle-vierry, раздирали на части в противостояния разума и сердца.
Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.
Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче – по крайней мере, ломота в висках чуть поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.
Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем... или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.
Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.
Ответственность за чужую судьбу – и за выбор.
Шаги – летящие, разбивающиеся о мощеную камнем дорожку перестуком каблучков – потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнув сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье, ни мгновения не сомневаясь, к кому направляется ночной гость – и кем он может быть.
Иришь едва успела смахнуть слезинки, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались – и распахнулись дверцей кареты. Но шагнула в нее не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.
Мать пылала, как пылает не костер, не жарко растопленный камин, а дикое пламя пожарища – яростное, безумное, всесжигающее и готовое обернуться даже против того, кто выпустил его в ночь. Так зла Айори не была, кажется, даже когда леди вьер Шаньер посмела попрекнуть ее судьбой клана Льда. Иришь буквально кожей чувствовала исходящий от матери жар: только шевельнись, шепни о себе – и сгоришь в его объятиях.
– Мерзавец! – процедила Повелительница. Ее мягкие черты исказились в злости: поджатые губы кривятся, брови нахмурены, не картинно и бесконечно изящно, как обыкновенно, а так, как обычно бывают нахмурены брови: уродливо, некрасиво. Вокруг губ появилась брезгливая складка, лоб и переносицу расчертили морщины.
Иришь смотрела на Айори в немом изумлении, вглядываясь в такие знакомые и такие чуждые ей черты. Она никогда не видела мать такой прежде, но почему-то ей вдруг подумалось, что это обличье подходит ей куда больше.
Нет, не так. Что это обличье – настоящее.
Айори, не замечая ее странного изучающего взгляда, продолжая хлестать обрывками фраз:
– Отвратительный человек! Возмутительное поведение!
Иришь осторожно спросила, надеясь отвлечь матушку – незнакомую и оттого опасную:
– Мы уезжаем?
– Немедленно! – отрезала Айори.
Развернулась, шурша подолом драгоценного платья, требовательно постучалась в оконце кареты:
– Домой, Вернер! Немедленно! – и тут только, кажется, очнулась от пьянящего гнева. Лицо, искаженное гримасой ненависти, разгладилось. От ярости, владевшей ей без остатка, осталась только тень воспоминания и злые искорки в расплавленном золоте глаз, которые тут же погасли, опасно вспыхнув.
– Ох... прости, милая, – Айори, провела пальцами, затянутыми шелком перчатки, по вновь безупречно прекрасному лицу, стирая усталость. Виновато улыбнувшись, она повторила, не меняя мягко-вкрадчивой манеры: – Прости. Сама не знаю, что на меня нашло. Как ты?
Иришь прикусила язык, с которого едва не слетело скупое "прекрасно!". Матушка вряд ли поверит такому ответу. Скорее сочтет отмашкой или издевкой, и неизвестно, что хуже.
Пауза непозволительно затягивалась. Иришь попыталась изобразить улыбку, усталую и измученную, и слабо сказать:
– Ужасно. Все не отойду от пережитого.
Подумав, что слова звучат недостаточно жалостливо и прочувственно, Иришь добавила первое, пришедшее на ум:
– Как подумаю, что могла умереть сегодня – сердце обмирает.
Добавила – и вдруг поняла, что не играет.
Голос, сухой, как тростиночка, надломился – и оборвался. Мурашки побежали жуткой, холодящей кожу волной, и в теплом дыхании весенней ночи ей вдруг стало зябко.
– Сумеречная на Беллетайне! – выплюнула Айори. Иришь вздрогнула, вырываясь из цепких пут предчувствия, и подняла на нее взгляд, чтобы увидеть, как глаза матери недобро полыхнули, а спокойствие, которое она одела на лицо изящной расписной маской, брызнуло осколками разбитого зеркала. – Возмутительно! Недопустимо! Никогда прежде такого не случалось!
"Случалось, – машинально исправила ее Иришь. – В первые годы после Рассвета, в котором растаял ужас Тысячелетней ночи, и, кажется, в 4075 году, когда вьер Фьорре сплели заговор против клана Извечного Льда, спровоцировав раскол в Холмах и тем самым ослабив их".
Но этого, по понятным причинам, вслух говорить она не стала.
– Как безответственно! – продолжала рассыпаться в обвинениях матушка. – То, что могло случиться с тобой... это... непростительно! Я ему этого не прощу!
– Но матушка, – в голосе Иришь звенело удивление. – Он ведь спас меня!
– Тебе вообще ничего не должно было угрожать! Это его ошибка, его вина! Какая безответственность: предаваться веселью, когда от тебя зависят сотни жизней! И как предаваться – танцуя на балу!.. – Айори с такой ненавистью стукнула веером дверце кареты, что он жалобно треснул – безнадежно искалеченный, смятый.
В другое время Иришь бы испугалась или сочла за лучшее промолчать, но не сейчас. Ей показалось, что она ослышалась: настолько нелепо звучали слова Айори.
– Но ведь Эрелайн пришел на бал только потому, что ты настояла!
– Значит, нужно было оказаться!
– Но тогда бы ты сочла это оскорблением! – воскликнула Иришь. Непоследовательно матери совершенно сбила ее с толку.
Айори замерла – и перевела золотой, дрожащий от переливов пламени взгляд.
Иришь невольно вжалась в спинку сидения, лучше кого бы то ни было зная это настроение.
– Ты его защищаешь, – прошептала Айори, и девушка прикусила язык, слишком поздно поняв, что натворила.
Но холодная, расчетливая ненависть, так ее испугавшая, быстро сменилась привычной вспышкой ярости. Айори взвизгнула:
– Ты смеешь его защищать! – и обвиняюще продолжил, не найдя больше, чем возразить: – Ненавидела, а теперь защищаешь!
Вопрос попал в точку. Да, ненавидела – раньше. А теперь? Боялась? Жалела? Уважала?..
Не желая показывать охватившего ее смятения, Иришь замкнулась. Ни один проблеск чувств не прозвучал в ее голосе, не пробежал по лицу предательской тенью.
– Да, защищаю. Но не его, а справедливость.
Спокойно, сдержанно, безразлично.
– Значит, я не права? – Айори улыбнулась так мягко и сладко, что по открытым плечам Иришь пробежала дрожь.
Надо было что-то сказать, как-то сгладить неловкость, но, как назло, ничего не приходило в голову. Отвечать на вопрос – смерти подобно, извернуться и продолжить мысль, уходя с опасной темы, просто некуда.
Напряжение разрядилось само. Просто вдруг сошло на нет, а Айори улыбнулась. Виновато.
– Прости, я опять на тебя давлю, – Alle-vierry ласково потянулась к Иришь.
От одной мысли о ее прикосновении девушку бросило в холод. Ей стоило большого усилия не отшатнуться, позволив матери мягко погладить щеку.
Ее пальцы не были холодными. Напротив: такими горячими, что кожу неприятно закололо.
– Ты – самое дороге, что у меня есть, – тихо начала Айори, не сводя с нее нежного взгляда. – И я больше всего на свете боюсь тебя потерять. Поэтому сейчас, когда это едва не случилось, мне так тяжело держать себя в руках.
Она порывисто подалась вперед – и обняла ее. Прежде сердце Иришь бы замерло от радости, пропустив удар, а теперь не сбилось с привычного хода.
Айори говорила так искренне, так естественно и проникновенно, что ей невозможно было не поверить – но Иришь не верила. После сегодняшних потрясений она увидела ее как никогда ясно, словно с глаз вдруг сдернули темный бархат повязки. Сколько еще неприятных прозрений ее ждет?..
Иришь вымученно улыбнулась. Больше всего ей хотелось брезгливо отодвинуться, выпутаться из кольца ее рук. К ее облегчению, матушка отстранилась сама. Расплела ласковые, удушающе-тяжелые, как аромат роз, объятья и ласково улыбнулась, погладив ее по волосам.
– Уже совсем скоро приедем, – улыбнулась Айори, и на этот раз Иришь поверила ее улыбке. Или, во всяком случае, очень хотела поверить, потому что отчаянно нуждалась в ее любви.
– "Скоро"? – запоздало насторожилась Иришь. – Мы не в Излом Полуночи?
– В этом нет смысла. До свадьбы остался всего день. Мы остаемся в Арьеннесе.
– День? – едва выговорила Иришь, отказываясь верить в услышанному. – Но... но разве...
– Разве "что"? – холодно спросила Айори, смотря на нее с прежней угрозой и жестокостью.
– Ничего.
Иришь вновь обессиленно откинулась на спинку сидения. Силы оставили ее.
Силы – и какая бы то ни было уверенность. Сумятица чувств, едва улегшись, вновь закружила ее, не давая остановиться, подумать и, наконец, решить...
***
За окном давно занимался рассвет, но ни единого, даже самого робкого лучика не пробивалось сквозь плотно задернутые шторы. Жарко горел камин, но растопить холод, звенящий в воздухе, морозным дыханием оседающий на волосах и леденящий кровь, не мог – как не могла поющая в его руках скрипка.
Скрипка плакала и смеялась, всхлипывала и пела под дрожащим смычком: мягко, переливчато, звонко – и резко, порывисто; с надрывом, надломом.
Плакала и смеялась вместо него.
...Пальцы жгло от впивающихся с каждой нотой струн, и боль выливалась отдельной мелодией, вплетаясь в основное звучание трели, повторяясь, дробясь.
Эрелайн играл – и не мог остановиться. И губы шептали, беззвучно, молчаливо: "Пой за меня, плач за меня – прошу! Только не молчи! Потому что я – не могу, а молчать больше нет сил".
Быстрее, быстрее, едва перебирая струны, едва касаясь их в нервозных, резких движениях. Быстрее, в погоне от себя – и за чем-то недостижимым, неуловимым. Со струн срываются диссонансы, скрипка уже не поет, а вскрикивает, не плачет – рыдает, но и это каким-то непостижимым, дьявольским образом складывается в мелодию.
В дьявольскую мелодию.
Быстрее, больнее, тоньше, звонче! Пронзительнее до невозможности!
– Айн? – негромкое, мягкое, успокаивающее – как с больным.
Скрипка вскрикивает, раз за разом, как под ударом плети. Вскрикивает, всхлипывает – и плачет навзрыд, захлебываясь, срываясь в диссонансах.
– Айн! – почти укоризненное. Шаги, едва слышные, тонущие в мягком ворсе ковра.
Музыка срывается в одном бесконечном крике, плаче, вое, терзая душу, разрывая сердце на части, пробирая – и пробираясь. Быстрее, быстрее! С анданте на аллегро! Злее, отчаяннее, еще больнее!
– Да отложи ты эту проклятую скрипку!
Скрипка взвизгнула не-созвучием – и оборвала ноту, захлебываясь криком. Лопнувшая струна хлестнула по лицу, обжигая щеку жарким поцелуем.
Рука со смычком безвольно опустилась – грузно, бессильно, как у брошенной куклы. Взгляд такой же пустой, безвольный. Дыхание – сбито, как будто бы он не играл, а бежал. Сил совсем нет.
– Айн! – уже не злое, а спокойно-раздраженное. Рассудительное и предупреждающее. – Не перестанешь меня пугать – врежу!
Эрелайн вздрогнул. Взгляд, затуманенный, смотрящий куда-то вдаль немного прояснился и сфокусировался на друге. На лице отразилось выражение крайнего скепсиса.
– Что-что ты сделаешь? – переспросил мужчина, как будто не услышав. В голосе, приглушенном и охрипшем после долгого молчания, прорезались знакомые ироничные нотки.
Лоир вздохнул с облегчением. Пройдя в комнату, повторил с какой-то затаенной гордостью:
– Врежу!
И упал в кресло.
– Ты? Мне? – Айн с сомнением вскинул бровь. Улыбка, настоящая, радостная, без тени грусти на секунду озарила его измученное тяжелой ночью лицо – и погасла.
Повелитель бережно опустил скрипку на стол. С нежностью провел по ней ладонью. Побарабанил по рабочему столу, не зная, куда себя деть. С сомнением глянул на стул, но садиться не стал – так и остался стоять.
– Конечно! – важно подтвердил Лои.
– Ну-ну! – фыркнул Эрелайн. – Хотел бы я на это посмотреть!
– Показать?
– Нет, спасибо, – на этот раз улыбка вышла вымученной. – Лишаться друга сейчас было бы... некстати.
– Что случилось? – прямо и без обиняков спросил Лоир, становясь неожиданно серьезным. – Сегодня ночью, в Беллетайн. Ты так и не рассказал.
Айн не вздрогнул, не изменился в лице, не ссутулился. Напротив: болезненно выпрямился. Не мужчина – натянутая струна, дрожащая от напряжения. Лицо, только что по-мальчишески лукавое, застыло невыразительной маской, прибавив ему несколько сот лет.
...к окну отвернулся уже Эрелайн.
Повелитель.
– A'shes-tairy смогли обойти стражу. Одна из них взяла леди Ириенн в заложницы и шантажировала меня ее жизнью, – сухо, коротко, безразлично. Голос вновь омертвел, из него ушла жизнь.
– Это я слышал! Но все же разрешилось. В чем дело?
– Сумеречная была столь любезна, что несколько раз напомнила о моем проклятии. А леди принцесса слишком умна и начитанна, чтобы не понять, что A'shes-tairy имеет в виду.
– То есть она...
– Знает, – подтвердил он. В одном коротком слове смешались и злость, и отчаяние, и обреченность.
– И?..
– У нас... состоялся пренеприятный разговор. Леди вполне определенно сказала, кем – или, точнее, чем – меня считает, до кучи плеснув несколько слов о моей семье и о том, что кара заслужен.
Повисла гнетущая тишина.
– Но... кхм... – Лои кашлянул. – Она, кажется, еще жива?
– Жива, – Эрелайн криво улыбнулся, – но ты угадал. Я действительно ее чуть не убил.
– Проклятье?
Он красноречиво промолчал.
– И что будет теперь? – голос Лоира нервно подрагивал несмотря на все его попытки сохранить спокойствие и невозмутимость.
– Не знаю, – просто сказал Эрелайн, резко развернувшись. И с нервным смешком продолжил: – Не знаю. Веришь-нет, я возвращался на бал как на смертную казнь, смиренно и коленопреклонно! А там меня Этвор благодарит за спасение дочери! Можешь представить? И даже не подозревает о том, кого благодарит!
– То есть... – Лои нервно облизнул пересохшие губы, не решаясь огласить такой желанный, но почти невозможный ответ.
– Она не сказала? Да, похоже на то.
– Но это же... – воскликнул Лои, вскакивая с кресла, и радостно шагнул навстречу, но отпрянул, натолкнувшись на стену из свинцово-синего взгляда.
– Что?
– Ну... – смутился художник. – Значит, она... не выдаст?
Эрелайн, не выдержав, рассмеялся. Совсем не весело.
– Ириенн не будет молчать. Увы.
– Тогда почему она до сих пор не рассказала? – резонно возразил Лои.
– Может быть все-таки...
– Исключено.
– Тогда почему?!
– Не знаю, – огрызнулся Эрелайн, и с силой, до противного хруста сжал ладони, надеясь, что боль отрезвит. Сегодня он был возмутительно не сдержан. Глубоко вздохнув, мужчина продолжил, спокойно и терпеливо: – Лои, я слышал, что она говорила.
– Девушки часто говорят не то... – снисходительно начал друг, но Эрелайн жестко оборвал его.
– Перефразирую: я видел ее взгляд. Он – не лжет.
– А я повторю, – настойчиво продолжил Лоир, повысив голос. – Девушки часто говорят не то, что думают. Или думают, что так думают, но на самом деле не думают. Их слова – полная чепуха. Особенно, если сказаны под наплывом чувств. Вот завтра...
– Да не будет никакого завтра! – рявкнул Айн, не выдержав.
Руки нервно подрагивали, требуя хоть перо, хоть смычок, хоть меч, чтобы унять сбивчивые, перепуганные чувства. Отчаянно хотелось что-то делать, куда-то идти, что-то решать – только бы не думать, не метаться в проклятом замкнутом круге.
Айн запихнул руки в карманы, так и не придумав, чем их занять. Потребность действовать – немедленно, без промедления – никуда не ушла, и он нервно заходил по комнате.
– "Передумать"! Может, еще и "простить"? Простить можно за флирт с другой. За измену. За испорченное вином платье. Но проклятье?!
– Ты драматизируешь.
– Драматизирую?! – Айн сбился с шага. И резко развернулся к другу, рявкнув: – Да я преуменьшаю! Я – чудовище, Лои, и чуть не убил ее! Это, знаешь ли, обычно стирает все прежние светлые чувства! А в нашем случае и стирать было нечего.
– Ты же нравишься девушкам! Сыграй на жалости, сочувствии – или, хм... романтическом флере! Им же так нравится демонический образ! А что может быть более "демоническим", чем aelari? – пошутил Лоир.
– Будь это любая другая девушка – легко. Я бы смог уговорить, очаровать, упросить.... заставить, в конце концов. Но не ее. Принципиальность, бескомпромиссность, волевой характер... – Эрелайн покачал головой. И остановился, опершись на стену. Ярость опалила душу, выжгла чувства дотла, оставив только соленый привкус пепла на губах – и пустоту внутри. – Невозможно.
Разговор угас, как утихает одинокий костер вьюжным днем, заметенный снежной шалью. Молчание, воцарившееся следом, не было напряженным или злым. Только холодным, снежным... потерянным.
– Я не знаю, что делать, – негромко начал Эрелайн, подняв усталый, невыразительный взгляд на друга – впервые за разговор. Губы его дрогнули в слабом подобии улыбки. – И не знаю... стоит ли?
– Что? – глупо спросил Лои, не веря услышанному. А когда понял, что Айн не шутит, зло воскликнул: – Что значит "стоит ли"?!
– Я себя не контролирую, – легко сказал Эрелайн и улыбнулся. Так просто, как будто речь шла о сущей ерунде. Просто, устало... беспомощно.
И добавил:
– Вообще.
– Айн, – не сводя с него настороженного, тревожного взгляда, начал Лои. – Ты же не собираешься...
– Не собираюсь, – подтвердил Повелитель. – Не собираюсь делать ничего.
И резко продолжил, раздражаясь неодобрению, мелькнувшему в травянисто-зеленых глазах:
– А что я должен делать? Нет, не так – что я могу сделать? Я не знаю, как развивается ситуация, не знаю заданных условий! Почему Иришь не рассказала обо мне? Что ей движет? Чего она хочет, ждет – или, быть может, боится? Если она решила молчать, то, как надолго хватит ее терпения и что может заставить ее передумать? А если я не прав, и она все рассказала? Чего хочет Этвор, почему он бездействует? Я не знаю. Впрочем, даже если бы знал... это ничего бы не изменило.
Всплеск чувств на мгновение всколыхнул угасшее пламя души, заставив его воспрянуть, потянуться ввысь, но почти сразу же сошел на нет. Огненные всполохи опали, исчезая в сыпуче вздыхающим под стопами пепле.
– Что я могу сделать? Бежать, может? – с горькой усмешкой спросил Эрелайн. – Предав, тем самым, долг, принадлежащий мне по праву рождения? Но что тогда? Что тогда я сохраню, Лои? Себя? Себя я потерял так давно, что, кажется, никогда не имел. Жизнь? Что это за жизнь, когда нужно контролировать каждый шаг, каждый взгляд, каждый вздох, и не спать всю ночь, забываясь только на рассвете. Потому что так страшно, что однажды проснусь не я, а она – Ночь, которая будет не только смотреть моими глазами, не только сжигать сердце, но и жить мной, дышать мной. Я не хочу этого. И не позволю.
– И? – хмуро спросил Лои, поджав руки.
– "И"? – повторил Айн, обращаясь к себе. Медленно подошел к окну. Поколебавшись, сжал шторы – и резким движением раздернул их. Солнечный свет брызнул из окна, опалив взгляд сияющей белизной.
Эрелайн тяжело оперся руками о подоконник, опустив голову.
Действительно – "и"? И что теперь делать?
Он поднял взгляд от блекло-серого, с искристыми белыми прожилками камня. Перед ним разверзалась бездна неба, пронизанная солнцем и светом – нежно-золотистым, мягким, рассеянным в предутренней дымке. Рассвет, совсем недавно только зарождавшийся в мглистой серости, теперь расцветал.
Еще одна бессонная ночь позади.
Бессонная – и худшая из всех, что он знал.
Чувства, которые еще недавно жгли его, внутри, и вплеснувшиеся яростным пламенем скрипичных вскриков, теперь потухли. Вслед за безразличием выгоревшей дотла души накатила усталость. Хотелось лечь – и забыться тревожным сном, до полудня.
А лучше – навсегда.
...ответ, уже высказанный, но так долго неосознаваемый, но не принимаемый, вертелся на языке.
Он с силой оттолкнулся от подоконника и обернулся. Ладонь мазнула по шершавому, приятно холодящему кожу камню.
– И ничего. Все будет, как прежде, будто ничего не произошло. Идти с повинной я, конечно, не собираюсь. Но если все узнают... что ж.
Пальцы, в такт задумчивости, забарабанили по подоконнику.
– Я не буду сопротивляться. Выбор, жить мне или нет, останется за ними.
– "Выбор"... – с горьким смешком откинулся Лои, точно тихое эхо. – "Выбор"! Ты всерьез думаешь, что они будут способны сделать выбор? Как повела себя леди Ириенн, узнав?
– Как? – голос Эрелайна дрогнул, но лицо осталось по-прежнему безразличным. Только усталым – до невозможности. – Как с чудовищем.
– Они не будут ни выбирать, ни судить. Ты знаешь это. Стоит им узнать, как они обезумят... и сами станут чудовищами в своей жестокости.
Лои поднял взгляд – выцветший, обессилевший, как бы безмолвно спрашивающий и ждущий ответа.
Айн покачал головой.
– Но ты даже...
– Нет, Лои. В конечном счете, у меня всего два пути: захлебнуться Тьмой, утонуть в ней, потеряв себя и забыв о себе, или шагнуть на эшафот. И знаешь...
Он замолчал, на мгновение, чему-то грустно улыбнувшись, и твердо закончил:
