Текст книги "Увертюра ветра (СИ)"
Автор книги: Алиса Элер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
– Я предпочту второе
– Всегда есть другой путь, – Лои покачал головой, зная, что не переубедит, но н желая отступать.
– Я не верю в него. Прости.
Лоир несогласно нахмурился, но промолчал, зная, что не сможет переубедить.
Эрелайн отвернулся, показывая, что не собирается продолжать разговор. Подошел к столу. Нежно провел пальцами по скрипке – такой теплой, живой, родной...
Звука шагов он не услышал – только легкий стук, с которым за Лоиром закрылась дверь.
Сам не зная, зачем, он обернулся, провожая ушедшего друга долгим взглядом.
Опомнившись, Эрелайн качнул головой, стряхивая путы задумчивости. Бережно убрал скрипку в стоящий рядом, на столе же, футляр, защелкнул его, подхватил и направился к двери, ведущей из кабинета в спальню. Маленькую, небольшую, тонущую в свете – штор в комнате не было.
День жег, мучил его; день обещал борьбу. Ночь успокаивала, дарила любовь, утешение... и этим была гораздо страшнее невозможно ясного дня. Поэтому в свои сны он ее никогда не впускал.
***
Я взбежал по тонущему в зелени дикого сада крыльцу. Тихонько заскрипели половицы, прогибаясь под легкими шагами. И резко вздохнули, когда я на секунду сбился с него.
Возвращаться – или?..
Пальцы, почти коснувшиеся дверной ручки, замерли в нескольких дюймах. Замерли – и сжались в кулак.
Я обернулся. Выложенная осколками искристых разноцветных камней дорожка, игриво вихляющая то влево, то вправо, уводила вглубь сада и дальше, на мозаичные улицы нис-Эвелона. По мосткам – невесомым, ажурным, по-кошачьи выгнувшим спины, через звонкие ручьи, по густому, одичавшему парку, где в тени деревьев прячутся тонкостанные статуи, вниз по улице Старых Лип. До маленького домика со скрипучей калиткой, обнятого низкой оградкой, затерянного среди бушующей зелени сада...
Рука опустилась вниз. Я в нерешительности остановился.
Больше всего хотелось сбежать с крыльца и ступить на дорожку – не прежним нарочито спокойным, будто бы пытающимся скрыть мое волнение, шагом, а бегом. И оставив позади и кованые перила мостов, и тенистую прохладу парков, и ворчливо скрипнувшую калитку не сказать – крикнуть, задыхаясь от бега и чувств, рвущихся из груди вспугнутыми птицами.
Крикнуть... но что? За тот час, что я проходил по прилегающим клочкам, маленьким площадям, убранных в изящную оправу из мостов и прозрачных ручьев, я так и не смог решить. Как не смог сейчас.
Я тряхнул головой, отгоняя мысли, в которых окончательно запутался, потянул дверь на себя и, не колеблясь, шагнул в дом.
– Собираетесь? – окликнул я тех, кого оставил несколькими часами ранее, мягко прикрыв за собой дверь. Глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду. Привести в порядок растрепанные чувства это, конечно же, не помогло, но в собраться – вполне. Светлое дерево, которыми были отделаны стены, казалось, излучало свет и тепло, и вязкая горечь сожаления, ощутимая как назойливый, навязчивый привкуса во рту, почти растаяла. Настроение немного улучшилось, и я, более не давая себе времени задерживаться у порога, в несколько шагов пересек крошечную прихожую, и, не сбавляя темпа, шагнул в арку.
Сборы шли полным ходом, внеся непоправимые изменения в обстановку гостиной. В и без того небольшой комнатке стало просто не протолкнуться. Плетеные креслица и оказались погребены под стопками со сменной одеждой и зачем-то развернутым шерстяным одеялом, на котором нам уже посчастливилось спать в одну из лесных ночевок. По столу, вперемешку с почему-то высыпанными мимо стоящей рядом вазы фруктами, лежали книги, а подле них – баночки, кисточки и пушистые (не кисточка! Для пудры) непонятного назначения, перепачканные в чем-то кремово-розовым. Не сразу я понял, что это не что иное, как та самая косметика, путешествующая в чемоданчике Камелии. А на стол она переместилась, наверное, на вчерашних Бельтайнских сборах.
Сосредоточение мое было так глубоко, что я не сразу услышал ответ.
– Добро утро, мастер! – радостно и как всегда звонко воскликнула Камелия, одарив меня лучистым взглядом и такой же светлой улыбкой. Я невольно улыбнулся в ответ и подумал, что утро, кажется, не так уж не задалось. Но следующей фразой она разуверила меня в обратном: – А где вы были? Та милая девушка, которая помогала нам со сборами, сказала, что видела вас гуляющим на улице Старых Лип...
– Гулял, – излишне резко, в миг растеряв все благодушие и насторожившись, подтвердил я. – Что-то не так?
– Так, но... – робко начала Камелия, сбитая с толку такой реакцией на невинный, как ей думалось, вопрос.
– Тогда о чем разговор?
Девушка жалостливо, совершенно ничего не понимая, посмотрела на меня и замолчала. И молчание это было каким-то особенно грустным.
Я почувствовал легкий укол совести, но извиняться и не подумал: слишком зол был любопытными Shie-thany, все еще опьяненными Бельтайнским цветочным медом, и на полезшую с расспросами Камелию. Терпеть не могу, когда посторонние лезут в мои дела. Особенно если дела эти не ладятся.
Даже Нэльве отвлекся от копошения в сумках (кажется, тех самых, прихваченных при побеге из Торлисса) и поднял на меня заинтригованный взгляд.
– Что это с тобой?
Я проигнорировал его и, перестав, наконец, подпирать косяк, прошел в гостиную и присоединился к сборам.
Совет посчитал своим долгом посодействовать нам в сборах. И, как я видел сейчас, данное вчера обещание выполнил. Правда, помимо фруктов, сыра и свежевыпеченного хлеба нам зачем-то принесли и два комплекта одежды. Мужской.
Эдак мне тонко намекнули, что сейчас я в редком рванье? Нет, конечно, в некотором смысле так и есть, но...
– С утра и уже не в духе, – фыркнул Отрекшийся. И задумчиво протянул, глядя в распахнутое в ранее лето окно: – Видимо, прогулка не задалась...
Мне ужасно захотелось сгрести эту самую одежду в кучу и швырнуть в Нэльвё, но я сдержался. Перебрав стопку и убедившись, что предназначена она именно вашему покорному слуге, я подхватил штаны и рубашку, отложив пока сюртук в сторону, и отправился в спальню переодеваться.
Вернулся я остывший и устыдившийся собственной вспышки – как и всегда слишком запоздало, чтобы что-нибудь изменить. Старая одежда, чего только не претерпевшая за наше короткое путешествие, выглядела так плачевно и жалко, что я даже складывать ее не стал: скомкал, норовя сразу же по выходу из спальни зашвырнуть куда подальше. С этим "куда подальше", впрочем, вышла заминка. Так ничего и не решив, я не нашел ничего лучше, чем примостить эти тряпки на край стола.
Камелия, ходившая сосредоточенно мрачной (наверное, старательно запрещала себе улыбаться, опасаясь моего непредсказуемого и оттого вдвойне опасного негодования), при виде меня не сдержалась:
– Ой! А так вам лучше!
"Так" – это как? – подмывало спросить меня. – Не в обносках?"
Я сжалился и смолчал, хотя вопрос был закономерен: что сейчас, что прежде я ходил в совершенно обычных штанах и обычной же рубашке. Всей разницы – качество ткани и пошива, да новизна. И сидит, наконец-то, по размеру, а не болтается в плечах.
Нэльвё, все еще занятый разбором впопыхах забранных из дома вещей, покосился на меня через плечо и многозначительно хмыкнул. Я, пользуясь тем, что Камелия на что-то отвлеклась и не смотрит в нашу сторону, украдкой показал ему кулак – и заработал еще одну ухмылку, не менее обидную.
Я еще раз огляделся, оценивая размах бедствия. По всему выходило, что возиться со сборами нам никак не меньше пары часов, потому что до того мои знакомцы разводили бурную, но совершенно непродуктивную деятельность. Вздохнув, я побродил по гостиной в поисках очередной чересседельной сумки. И, найдя означенную, присоединился к сборам, начав с мозолившего глаза (и мешающего сесть на диван) одеяла.
Краем глаза я постоянно следил за Камелией, не рискуя выпускать ее из вида. От нее можно было ожидать чего угодно, и лучше бы быть к этому "чему угодно" готовым. Но время шло, сборы... тоже шли, но не так быстро, как хотелось бы, а в гостевом домике, выделенном нам Советом, была тишь да гладь. Я расправился с первым одеялом, вплотную подобрался ко второму. Нэльвё покончил с инспекцией вещей и отобрал у меня третье одеяло.
Насторожился я только тогда, когда Камелия, собрав рассыпанную по столу косметику, вдруг заинтересовалась той кучей тряпья, которая когда-то была моей одеждой. Она с любопытством потянула за рукав – и выпустила его, не дожидаясь моего предостерегающего окрика, когда уютную тишину позднего утра всколыхнул серебряный перезвон колокольчиков.
Ноктюрн скрипящих половиц под чьими-то легкими шагами, заигравший следом, известил о том, что гость не нуждался в чьем-то разрешении. Ударом сердца позже в плавном изгибе арке показалась Миринэ, одетая так же скромно и просто, как вчера.
Я, уверенный, что она не то, что сама не придет – вообще не захочет со мной говорить (и потому как полный идиот все утро проходивший у ее крыльца, так и не решившись постучаться), встрепенулся. И от неожиданности не нашел ничего лучше, чем сбивчивое:
– Добрый день.
Она опустила ресницы, скрыв лукаво сверкнувшие глаза цвета весеннего неба, и ответила со сдержанной улыбкой:
– Добрый, Мио.
– Ой! Вы же Внимающая, да? Та самая, что нас встретила?
Восклицание Камелии разбило повисшую между нами неловкую паузу новой, еще большей неловкостью. Миринэ смутилась (если это прелестное создание действительно умеет смущаться) и, с секундным промедлением, ответила, улыбнувшись:
– Да. Я заглянула, чтобы узнать, как у вас идут дела.
Я наградил ее скептическим взглядом, который Миринэ тактично не заметила.
– Хорошо! – искренне поделилась Камелия, и не подозревая о "коварстве" Shie-thany. – Еще немножко осталось, и отправимся.
– Ах, даже так, – подарила еще одну очаровательную улыбку Миринэ девушке, изящно уходя от малоинтересного ей разговора. – Чудесно! Я хотела бы переговорить с eli-e Taelis. Позволите?
– Мы, вероятно, любезно должны вас оставить? – фыркнул Нэльвё, как-то странно поглядывая на Слышащую.
– Я думаю, нас не обременит прогуляться, – спокойно выдержав его взгляд, сказала Миринэ. – Утро так и шепчет...
Что шепчет утро, я так и не узнал, потому что Миринэ замолчала, оборвав себя на полуслове, когда что-то тихонько пробежало по паркету, догоняемое растерянным "ой!" Камелии.
Я резко обернулся, ругая себя за то, что отвлекся на пришедшую Миринэ и совсем перестал следить за волшебницей. Обернулся – и ругнулся уже вслух.
Камелия глупо застыла, прижимая к груди мои изгвазданные и изодранные вещи, а на полу замерла, переливчатая, искрящаяся на солнце капелька-бриллиант. Прозрачнее, чем слеза.
– Что... – начала девушка, но, встретившись с моим безотчетно злым, взбешенным взглядом, побледнела – даже сильнее, чем тогда, когда едва не стала жертвой fae – и испуганно затараторила: – Я не хотела! Она сама! Я просто взяла и...
Не слушая ее сбивчивых оправданий, я в два шага преодолел расстояние до подвески. Не останавливаясь, наклонился – и зачерпнул пальцами пустоту.
Я резко вскинул голову, обжигая полным ненависти взглядом того, кто ловко вытянул из-под моего носа подвеску.
Нэльвё, пакостливо улыбаясь, отступил на шаг, разрывая дистанцию. И на мгновение разжал пальцы, позволив подвеске птицей выпорхнуть из пальцев – и рвануться назад, когда цепочка вытянулась звонкой струной.
Видя, что я не свожу с подвески-капельки взгляда, Отрекшийся отвел руку вбок и приподнял ее, любуясь игрой переливчатых радужных бликов в острых гранях – и, искоса, моим искаженным злостью лицом.
– Отдай, – не просьба, приказ. Пока ещё сдержанный, опаляющий, но не угрожающий.
– Что это? – повторил он не заданный до конца вопрос Камелии, отступая еще на шаг.
– Отдай, немедленно.
– Скажи что – и отдам, – лукаво сверкнув глазами, предложил он.
Я молча протянул руку, не сводя с Нэльвё злого взгляда.
– Какой-то амулет? Нет? – начал гадать он, вглядываясь в мое лицо и ища ответ, словно не замечая, как оно все уродливее кривится в маске гнева. – А, может быть, подарок от возлюбленной?
– Я тебе этого не прощу. И не забуду. Не боишься?
– Или ключ от чего-то? – насмешливо продолжил он. От злости меня почти трясло. Я едва удерживал готовые сорваться с языка слова проклятья – жестокого и злого, как то, что он делал сейчас. – Родовая безделушка? Или...
– Память о сестре, погибшей на войне.
Воздух всколыхнулся голосом, который я меньше всего ждал услышать.
Который – и о чем.
Она не могла это знать, просто потому, что не могла. Зато могла почувствовать, кто и с какими чувствами дарил эту маленькую, смешную в своей кажущейся ценности подвеску.
Рука Нэльвё опустилась, и сам он посерьезнел, разом отставив глупую шутку. Но было поздно.
– Доволен? – едко спросил я, шагнув к нему и вырвав кулон из его пальцев. Нэльвё не успел ослабить хватку – и тонкая цепочка порвалась, жалобно звякнув.
Сунув подвеску в карман, я развернулся и, не оборачиваясь, направился в спальню, со всей злости хлопнув дверью. Не демонстрируя свою злость, а пытаясь выплеснуть ее.
Что за отвратительный день!
Взгляд беспорядочно метался по комнате, цепляясь за предметы обстановки, пока я мерил комнату нервными шагами. Хотелось перевернуть ее всю, вверх дном, крушить, ломать, бить на части то, что только попадется под руку до тех пор, пока багряная пелена ярость не отступит от глаз. От окончательного срыва в приступ бесконтрольной злости меня удерживало только четкое осознание, что комната не принадлежит мне.
Удерживало – и бесило еще больше.
Тихонько скрипнула дверь, и в появившуюся узенькую щель, вкрадчиво, по-кошачьи, проскользнула Миринэ.
Аккуратно прикрыв за собой дверь, она прислонилась к ней. Молча.
И правильно делала! Стоит ей сказать хоть слово – и я сорвусь на нее, даже если не хочу.
При Миринэ ругаться, бессильно метаться по комнате и громить мебель было еще глупее, и, в конце концов, мне это просто надоело. Злость перегорела, надломилась с сухим треском – и на меня навалилась апатия. Я обессиленно сел на кровать, равнодушный ко всему. Помедлив, зашуршал ворс ковра мод мягкими, легкими шажками – и прогнулась перина. Миринэ присела рядом, по-прежнему молчаливая.
– Ты так и не рассказал мне о том, что случилось, – негромко начала она. Мы сидели на редкость глупо: слишком близко для приятеле и слишком отстранено для близких друзей... или не друзей.
– И не скажу, – отрезал я, чувствуя, как злость поднимается вновь. Сначала – удушающим дымом, и только потом пламенем. – Миринэ, пожалуйста, не надо. Я не хочу об этом ни думать, ни вспоминать, ни, тем более, говорить.
– Мио, пойми: пока ты отрицаешь свое прошлое, пытаешься забыть его, отдалиться от него, ты не сможешь жить дальше! – голос, обычно глубокий и мягкий, сейчас зазвучал неожиданно высоко.
– Да причем здесь это?! – рыкнул я, вскакивая и резко поворачиваясь к ней. – Я ничего не отрицаю, ясно? Я просто не хочу вспоминать! Что в этом такого?!
– Отрицаешь, – повторила она, не сводя с меня упрямого взгляда. Даже больше, чем упрямого – уверенного, непоколебимого! И это упрямство злило меня больше всего.
– Сделай милость: не говори о том, чего не знаешь.
– Мио, ты просто бежишь от себя! – отчаянно, почти срываясь на крик, воскликнула она. – Как ты этого не поймешь?!
– Это ты не поймешь, потому что просто не сможешь понять! Ты не знаешь, что я пережил, что со мной стало! Ты не... – я осекся. Слова застряли в горле ломким льдом, снежным крошевом, когда ее синева взгляда, пронзительно нежная, вдруг вымерзла до холодного дыхания зимы.
– Я не знаю?! – даже не прошептала – прошипела она. И сорвавшись на отвратительный крик, так не похожий на ее всегдашний мягкий переливчатый голос, продолжила, захлебываясь в злости: – Я не знаю, какого это?! Я не могу понять?! Все, что мне было дорого, сгинуло в пламени этой проклятой войны! Я тоже потеряла близких. Я тоже слышала, как мир рвет на части, тоже задыхалась от его болью. И диссонансы, бьющие по оголенным нервам, тоже сводили меня с ума! Но я почему-то нашла силы идти вперед, и срываюсь на тех, кто хочет помочь!
Она замолчала так же резко, как начала, но ее дрожащий от злости голос все еще звенел в ушах. Ярость, владевшая мной еще совсем недавно, ушла окончательно, оставив после себя не пустоту выжженной души, а стыд и отчаянную злость. На себя.
И чувство вины.
– Миринэ, я... – начал я, готовый провалиться на месте от стыда и не в силах подобрать слов.
Она оборвала меня, не дав сказать и двух слов, хлестнув наотмашь:
– Иди к драконам!
– Миринэ! – бесконечно-виновато, извиняясь, с сожалением.
– Иди к драконам! – повторила она зло и попятилась, когда я шагнул к ней. – Да, к тем самым, к которым ты собрался, на Жемчужные Берега. Надеюсь, они тебя сожрут, и больше я никогда тебя не увижу!
– Миринэ, перестань!
– Не хочу тебя видеть! Убирайся!
Я сделал шаг ей навстречу, но замер под взглядом ледяной ненависти, останавливающим лучше любых слов или заклинаний, от которого замираешь, бессильно опустив в отчаянии протянутую руку.
Захлопнулась дверь. Я медленно подошел к ней и, развернувшись спиной, привалился к ней, съехав вниз.
Я клял себя за несдержанность, глупость, за вспыльчивость и не способность промолчать...
За то, что вообще смел на нее кричать. И за то, что ответил злостью на ее помощь, хотя она была права, отчаянно права во всем. А я – дурак.
Просто дурак.
Не успокоившись, но взяв себя в руки, я рывком встал и резко (пока не успел передумать), толкнул дверь. Делая вид, что ничего особенного не произошло, спокойно прошел в комнату. Кожей чувствуя заинтересованный взгляд Нэльвё и демонстративно его не замечая, подхватил одну из чересседельных сумок. Сунув в нее любопытный нос, убедился: пустая.
Отложив сумку, я огляделся. Миринэ, конечно же, не было. И я старательно сделал вид, что искал вовсе не ее.
***
Камелия слукавила. Нам оставалось всего ничего: разобраться с провиантом да дособирать вещи самой девушки. Чем она, собственно, сейчас и занималась, пока Нэльвё, вольготно устроившись на диване, принялся полировать меч.
Отыскав кусок холщевины (а в нашем бедламе это удалось отнюдь не сразу), я завернул в него сыр, хлеб и отправил в сумку. Сверху умостились сухари и яблоки. Потряс флягу, проверяя, и поморщился. Вода плескалась обреченно и немножко тоскливо, на самом дне. Нужно набрать где-нибудь по дороге или вызнать, где ближайший колодец – самому придется долго искать.
Я тоскливо огляделся, думая, кому перепоручить эту, несомненно, важную миссию, но вдруг понял, что мне совершенно нечем заняться. Так что – почему бы и нет?
Заткнув флягу и бросив короткое:
– Я за водой! – я толкнул дверь и легко сбежал по крыльцу. Дорожка, вившаяся по тенистому саду, разноцветной лентой ложилась под ноги. Шутливо отсалютовав, прощаясь, когда она вывела меня на узкую городскую улочку, я замер, столкнувшись с той, кого я меньше всего ожидал здесь увидеть.
Миринэ, смущенная не меньше (а может, и больше) меня и явно жалеющая о случившемся, удерживала в поводьях троих тонконогих и изящных, но не хрупких лошадок.
– Взамен ваших, – уцепившись не только за поводья, но и за них самих, как за повод сменить тему, сказала Миринэ – и робко, совершенно очаровательно улыбнулась.
– Хотите их съесть? – неловко отшутился я, только что-нибудь сказать.
– Нет, просто вы их совсем умаяли, – смутившись еще больше, ответила она. И только спустя несколько мгновений досадливо поморщилась: – Опять я не понимаю твоих шуток!
– Неудивительно. Они на редкость дурацкие, – слабо улыбнулся я. И, спохватившись, спросил: – Где можно набрать воды?
– Я покажу, – с готовностью предложила Миринэ.
Правда, тут же вышла заминка: нужно было что-то делать с лошадьми. Оставленные без присмотра, они наверняка разбредутся, а искать любопытных животных по всему городу не входило в наши планы.
Не придумав ничего лучше, Миринэ, воровато оглянувшись, торопливо привязала поводья к низкой и на вид очень хрупкой ограде. Я выразительно промолчал, строго и укоризненно поглядев на нее. Только в уголках губ пряталась улыбка.
Ничуть не обманувшись, она улыбнулась в ответ.
Оставив лошадей на попечение забору и совести (даже, скорее, только совести), мы неторопливо направились вниз по улице.
– О чем ты хотела поговорить? – спросил я, нарушив молчание. Мы шли бок о бок, ничего не говоря. И я с неожиданной ясностью понял, что готов пережить еще дюжину глупых сцен, только бы вот так идти рядом.
Миринэ встрепенулась, очнувшись от собственных мыслей, и тут же замялась, когда до нее дошел смысл вопроса.
– Да так... – неопределенно сказала она, отводя взгляд. И обернулась ко мне, лукаво сощурившись: – А ты?
– Я?
– Мне сказали, что ты все утро крутился у моего дома, – легко пояснила Миринэ. В голосе ее не было и намека на улыбку, но глаза смеялись.
– Так и сказали? – чересчур резко ответил я, словно уличенный в чем-то постыдном.
Впрочем, нет, не постыдном: личном. Что за манера лезть в чужую жизнь! Неужели своей мало?!
– Сказали, что elli-e Taelis гулял по городу больше часа, но дороги неизменно выводили его к одному маленькому домику с садом по улице Старых Лип. Я ошиблась? – она заглянула мне в глаза, так же весело и смешливо.
Смеялась она не надо мной, и даже не думала высмеивать, но я чувствовал себя неловко и глупо уязвленным. И отвернулся, не выдержав ее взгляд.
– Ни о чем.
Нежность и уютное молчание, когда слова не нужны, развеялись, оставив напоследок очередное разочарование и глухое раздражение.
Дальше мы шли в тишине, колкой и напряженной.
Улочка, название которой я не запомнил, через каких-то два поворота вывела нас в маленький скверик, в сердце которого бил ключ.
Когда я наклонился, чтобы набрать воды, из дрожащей серебряной глади на меня глянул незнакомец, усталый и хмурый. Время, прошедшее для него, отразилось на лице печатью прожитых лет и перенесенных невзгод. Ярко-зеленые глаза поблекли, волосы, и без того приглушенно-рыжие, выцвели до невнятно-русого. Вокруг губ залегли жесткие складки, а сами они истончились, словно их хозяин постоянно поджимал их.
Фляга едва не выскользнула из моих рук, когда я встретился с его тяжелым взглядом. Мгновенный испуг отразился на лице, уже снова моем, а не его, в воде, как в зеркале – и наваждение развеялось.
Я зачерпнул воду, искристо-серебряную, родниковую, ключом бьющую из-под земли дрожащей рукой. И, не оглядываясь, зашагал обратно, к ждущей меня у поворота обратно Миринэ.
Когда мы прошли почти половину пути обратно, Shie-thany остановилась. Я не сразу понял, что ее мягкая поступь больше не звучит в такт моей, и остановился на три шага позже.
– Ты не вернешься со мной? – глупо спросил я, первым нарушив молчание. Под ее странным, непонятным взглядом мне было неуютно.
Миринэ покачала головой.
– Нет. Попрощаемся здесь, – и, помолчав, добавила: – Я проложу вам дорогу. Вы быстро доберетесь до Арьеннеса.
– Спасибо.
Слова давались тяжело, и звучали на редкость фальшиво.
Пауза затягивалась, превращаясь в молчание – вязкое и липкое, неприятное, обнимающее со всех сторон.
– Ты права, – сказал я, неожиданно для себя. Миринэ удивленно вскинула на меня взгляд. – Права во всем, что сказала. Но я не могу рассказать. Пока. Это... Мне еще слишком... тяжело. Прости. Воспоминания... слишком ярки. И живы.
– Пока ты их не отпустишь, они не утратят четкость, – тихо ответила она. Не осуждая, не поучая – просто говоря. И отчетливо переживая за меня.
– Я не могу. Только не сейчас.
Мир застыл еще одной паузой – давящей, не дающей вздохнуть. Словно в капельке янтаря.
Паузой, когда, наверное, уже давно стоит уходить и прощаться, а мы не уходим.
– Когда ты пришел, – негромко начала она, и я понял, что ошибался. Тишина была не тягостной, а выжидающей; сотканной из ее молчания и незаданного вопроса, – то сказал, что больше не сказитель, и был в этом уверен. Но уже на Совете ты считал – играл? – иначе. На Совете – и после. До сих пор.
– И что ты хочешь услышать? – голос вдруг сел, охрип, и неприятно царапал слух.
– Где конец твоей игры? Ты принял себя, свою судьбу, поверил в себя – или только играешь?
– Я не знаю, – когда молчание затянулось до невозможности, и не ответить я просто не имел права, сказал я. – Я хотел бы, что бы все было так, но... Я не верю в себя, но делаю то, что должное, – и твердо закончил: – И буду делать. Не сомневайся.
– Если ты не веришь в правильность того, что делаешь, все зря.
– Миринэ, я не могу верить в себя, пока всё твердит об обратном. Если Она протянет мне руку, если Она покажет, что это мой путь – я поверю. Ей.
– Ты должен поверить не Ей, а в себя. Вне зависимости от того, что Она скажет и сочтет нужным.
– Что я слышу? – пошутил я. – Shie-thany признает, что Она может ошибаться! – и продолжил, уже серьезно: – Верю я в себя или нет – мое дело. И разбираться с этим мне. А с тем, верю ли я в своей путь... в то, что я действительно elli-e Taelis и что я достоин им быть – Ей.
– Если ты думаешь, что одно не влияет на другое, то заблуждаешься.
– Оставим это, – чувствуя, что разговор принимает опасный оборот (а я снова начинаю раздражать), твердо сказал я. – Я буду делать вид, что ничего не изменилось – и хватит об этом.
И тихо, с грустной усмешкой, закончил:
– Иногда, знаешь, это лучший способ заставить поверить себя и других.
Миринэ качнула головой, несогласная, но ни слова возражения не сорвалось с ее губ.
Только – прощания. Скупые и сдержанные.
– Прощай, Мио.
– Прощай... Миринэ.
***
Прошло уже больше часа с тех пор, как Лес сомкнулся за нашими спинами пологом шепчущей на ветру листвы, укрыв нис-Эвелон от брошенных вслед взглядов, а из головы никак не шли слова Миринэ.
Вернее, не ее слова, а мой ответ на них.
...Солнце вплеталось в листву тончайшим кружевом – зелено-золотистым, слепящим глаза. Утренняя свежесть ушла, сменившись невыносимой духотой, какая бывает только перед весенними грозами. И с этой духотой на Лес опустилась тишина.
Тишина, в которой не переломится хрупкая ветка под мягкой поступью хищника, которую не прорежет лесную тишь птичья трель. Нэльвё и Камелия перебрасывались ничего не значащими фразами, периодически пытаясь втянуть меня в разговор. О наверняка собирающейся грозе, о скучной – и, непременно, долгой! – дороге, о том, когда лучше сделать привал... о чем угодно, только бы не молчать.
Тишина не та, от которой пробегает дрожь, или начинает звенеть в ушах, а другая – странно задумчивая, вкрадывающаяся в паузы между словами и вдруг придавшая им смысл, такой же непривычный и непонятный. Даже шумный, обычно навязчиво озорной ветер не шумел в густых кронах, не трепет кое-как заплетенную косу, не нашептывает очередные сказки – словно нашел на сегодня дела поинтереснее, чем развлечение хандрящего сказителя.
А жаль. Я рад был бы ему – моему извечному спутнику. Юному и всепонимающему.
Я зажмурился, когда плещущееся над головой море вдруг схлынуло, сменившись ослепительной белизной, и по глазам ударил яркий свет. Инстинктивно натянул поводья, заставив лошадь – тонконогую, беспрекословно подчиняющуюся воле всадника – остановиться, вскинул руку к лицу.
Когда россыпь цветистых пятен, пляшущих перед глазами, ушла, я увидел, что мы вылетели на прогалину, скалящуюся обрывом.
Я поднял взгляд от волнующегося моря, невозможно-зеленого, дрожащего в ладонях скал, – и замер, забыв, что нужно дышать. Передо мной в капельках радуг и водной пыли, дрожал, переливаясь, водопад Семи радуг. Не в призрачной дымке дали, а вот, рядом, только руку протяни – и коснешься.
– Вот бы оказаться там... – прошептала Камелия, кажется, бесконечность минут спустя.
Наваждение растаяло. "Конечно же, он не может быть так близко", – пришла запоздалая и оттого досадливая мысль. Словно я, как мальчишка, повелся на нескладную чепуху.
– Еще окажешься, – отмахнулся Нэльвё. И, вырвавшись вперед, подхлестнул нас нетерпеливым: – Поехали!
– Когда? – с неожиданным упрямством спросила она. И напомнила – спокойно и безразлично, хотя мне послышалась неприкрытая горечь: – Меня не пустят одну.
Я неприятно осознал, что слова Хозяйки больно задели ее – гораздо больнее, чем я мог бы предположить. Даже нет, не задели – ранили своей правдивостью, жестокостью... и неизменностью.
– Пустят, куда денутся! Если один раз пустили, впустят и в другой! – фыркнул он. Ну, чего ждем! Поехали!
Но Камелия колебалась, теребя поводья, а я... я ждал, ее решения.
Она, конечно же, не рассчитывала на то, что мы спустимся к водопаду просто потому, что ей очень этого захотелось. Не рассчитывала – и не стала бы просить. Ей хватило бы нескольких минут, которые запечатлели бы дрожащее, зыбкое чудо в ее воспоминаниях щемящей грустью и сожалением.
Но Нэльвё то ли не понимал ее чувств, то ли не считался с ними, и не хотел дарить даже такую мелочь.
– Насмотришься на него еще потом, непременно! – раздраженно добавил он. И нетерпеливо окликнул меня, надеясь, что моим-то заверениям она поверит: – Скажи ей, Мио!
Камелия обернулась – и слова обещания застряли у меня в горле.
"Непременно посмотришь", да?
Мне вдруг вспомнился мой голос – тогда, у тела истерзанной Песнью fae. Холодный, безжизненный, чужой.
Вспомнилось лицо Миринэ, искаженное болью – не за себя, за умирающий, стремительно срывающийся в пропасть мир – когда она с дрожью в голосе, шептала, что все кончено...
Как я могу обещать то, что может не сбыться? У меня нет права внушить ей ложную надежду. Как нет права лишать ее маленького, трепетного чуда, в которое она верит и в котором так нуждается.
Я принял решение и улыбнулся легко, свободно – впервые за последние дни. На душе стало светло и покойно как всегда, когда делаешь то, что считаешь правильным.
– А давайте спустимся – и устроим привал у водопада?
Взгляд Камелии вспыхнул надеждой. На лице расцвела робкая улыбка.
Нэльвё, впервые на моей памяти, растерялся и не нашел, что сказать. Только предостерегающе полыхнул потемневшим взглядом.
– Это займет часа два, не больше, – миролюбиво (но несколько поспешно) продолжил я, не дав ему разразиться злой тирадой. – Может быть, три. Брось, Нэльвё! Мы не настолько торопимся. Неужели тебе самому не интересно?
