Текст книги "Увертюра ветра (СИ)"
Автор книги: Алиса Элер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Я не видел ничего, кроме каменеющего с каждым словом лица Нэльвё. Говорил, говорил, не способный остановиться хоть на секунду, выплескивая злость, обиду, ненависть и отчаянье – все то, что так долго сводило меня с ума. И услышал тихие всхлипы, только замолчав. Уже зная, что вижу, я медленно, словно надеясь, что этот миг никогда не произойдет, обернулся.
Камелия, отчаявшаяся нас перекричать, обессиленно опустившись на землю, обхватила колени руками и беззвучно плакала. Чувство вины подступило к горлу неожиданной горечью. Надо было что-то сделать, что-то сказать, но я не знал, что.
– Камелия... – тихо окликнул я севшим, охрипшим от крика голосом.
Нэльвё бросил на меня хмурый, сумрачный взгляд и, тихо подойдя к девушке, опустился рядом. Он, похоже, тоже не представлял, что нужно делать. Гладить по волосам? Приобнять? Но любая аристократка сочтет это оскорблением.
Камелия разрешила возникшее недоразумение со свойственной ей непосредственностью: не задаваясь вопросами этикета, она уткнулась ему в колени и разрыдалась уже в полный голос.
Я неловко переступил с ноги на ногу, несколько раз открыл было рот, не зная, что сказать – а потом с досадой пнул подвернувшийся камень и ушел прочь.
***
Шлеп-шлеп-шлеп!
Круги разбегались по воде, как будто оставленные легкими, невесомыми шажками игривой fae.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Камешек – небольшая, окатанная и обтесанная озерными водами галька – подпрыгнула раз, другой и ухнул всего в паре шагов от берега.
Досадливо поморщившись, я подтянул колени к груди. Пускать камни по воде я так и не научился, как и еще сотне вещей, которыми мог похвастаться любой ребенок.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Я вздрогнул от неожиданности – и насупился еще больше, когда понял, что не один.
Камешек, пущенный не мной, упрыгал далеко вперед, всколыхнув зеркальную гладь затерянного в лесу озера.
Почти полсотни шагов. "Даже он умеет пускать эти проклятые камушки", – пришла мне в голову обидная и совершенно дурацкая мысль. Такая дурацкая, нелепая и неуместная, что я невольно улыбнулся. И негромко сказал:
– Ты мне проспорил.
Голос, едва слышимый, утонул в сонном стрекоте цикад.
– Проспорил, – согласился Нэльвё.
Трава зашуршала под мягкими шагами – и смялась с тихим шелестом, когда он тяжело опустился рядом.
– Реки здесь действительно нет, – продолжил он с усмешкой. – Только озеро.
Только озеро...
Только озеро – и больше ничего. Ранний закат плавил лес в томно-алой неге. Небо и гладь прозрачных, чистейших вод бесконечно отражали друг друга, как стоящие напротив зеркала, дрожа под омывающими их волнами ветром.
– Во всей этой ситуации, – с откровенным сарказмом начал Нэльвё, – меня утешает только одно: как идиот вел себя не я один.
– О да! – не выдержав, рассмеялся я. – Не один! У нас теперь свое тайное общество... идиотов. Даже опознавательный знак есть: подбитая левая скула. Или ты уже свел ссадину?
– Нет, – фыркнул он. – Пусть побудет... напоминанием.
– За день все равно пройдет.
– А так лучше запомнится. Или, – он шутливо пихнул меня в бок, – думаешь, не стоит смущать взор благородной дамы нашими подбитыми физиономиями?
– Боюсь, мы ее уже смутили... неадекватным поведением, – невесело ответил я. – "Альвы", "бессмертные" – тьфу! Идиоты идиотами! Гонору и самомнения – море, а на деле...
– Ладно, ладно, завязывай с самобичеванием, – ворчливо прервал меня Нэльвё. – Все и так всё поняли.
Тема оказалась исчерпана.
Мы сидели рядом, ничего не говоря. Не знаю, о чем думал Нэльвё. Я все смотрел вдаль, на озеро, колыхающегося в золотисто-алой дымкой, но уже не с тем бездумным отчаянием, безразличием, а я с невыносимым желанием, наконец, выговориться. Молчать было невыносимо, каждый миг промедления жег горло невысказанным словом. И я, дрогнувшим голосом, начал:
– Я... действительно сказитель. Даже теперь. Но не волшебник. А сказитель не-волшебник – это все равно, что менестрель, утративший голос. Он слышит музыку, знает, как нужно петь – но не может. И это... мучительно, – и припечатал, со злостью и жестокостью, осознанно вороша еще болящую рану: – И бессмысленно. "Больше не волшебник"... – тихо, с горечью повторил я.
Нэльвё не прерывал меня, и я несмело продолжил, сбивчиво и сумбурно:
– Она распорядилась так. Я... долго думал над этим. Почему, за что?.. Что я сделал не так? За что расплачиваюсь, и почему так жестоко?.. Думал, – и не находил ответа. И решил, в конце концов, что виной всему – обещание, которое я нарушил, так толком его и не дав. Я не обязан был его соблюдать, не обязан был давать – но пообещал и нарушил. Да, это глупо, я знаю: слишком смешно, нелепо. Я знал это с самого начала, но все равно поверил: другого ответа я просто не мог найти, а мучиться неизвестностью столько лет невозможно.
Я снова умолк. И, повинуясь внезапному порыву, резко встал. Шагнул к воде, к самой сияющей золотом кромке, навстречу медленно истаивавшему и растекающемуся по озерной глади солнцу.
– А сегодня... сегодня я впервые подумал, что сам виноват в том, что случилось. Я ведь сказитель, драконы меня побери! Сказитель! "Чьи слова низвергают города и поднимают горы". И я дал пламени антерийской войны захлестнуть Северу. Сжечь мою родную Нэриту, захлестнуть Торлисс... дать погибнуть стольким людям.... дать затопить Ильмере, разрушить Лазурную Гавань... Я не сделал ничего! То есть делал, конечно, – но не сделал. Делал так много, делал все возможное!.. Но ничего не сделал. Потому что должен был – невозможное. Ведь я сказитель.
– "...чьи слова низвергают города и поднимают горы", – насмешливо закончил Нэльвё. – Да-да, я помню. Тебя родители случайно не на сказках о волшебниках века Драконов воспитывали? Ну, там – Аэлин-сказительница, Майливия Алая Дева, Даррен Виоррейский?
– Иди ты! – ругнулся я, вспыхнув, и отвернулся от сгорающего в собственной крови заката.
Щемящую тихую грусть сменило раздражение и досада. В первую очередь – на себя. Ну, какой дурак! Нашел, кому рассказывать!
– Так все-таки я был прав? – продолжил он, развалившийся на золото-зеленом полотне трав и заложив руки за голову. – Ты тогда умер?
Я выдержал паузу, не зная, то ли отвечать ему правду, то ли ругаться... и в итоге махнул рукой.
– Прав, – безразлично согласился я. – Но это никак не связано с тем, что я сказитель. Во всяком случае, напрямую.
– А с чем связано?
Я аж рассмеялся от такой наглости.
– Ты всерьез рассчитываешь, что я тебе отвечу?
– Нет, – пожал он плечами и обезоруживающе улыбнулся. – Но попытка не пытка.
– Не пытка, – согласился я с усмешкой. – Ты прав. Я расскажу.
И, вдоволь налюбовавшись приятным удивлением, озарившим его лицо, мстительно добавил:
– Только после того, как узнаю, почему ты бежал из Oerfan и чем так интересен жрицам Льор, что они преследуют тебя спустя столько лет.
– Э, нет! Так уже я не согласен.
– Ну... на нет и суда нет, – развел руками я, грустно улыбнувшись. Ни дать ни взять: само сожаление. – Тогда вечер откровений объявляю закрытым. Их и так, пожалуй, чересчур много. Как Камелия?
– Успокоилась, – пожал плечами Нэльвё.
Я рассеянно кивнул. Закат догорал, как всегда, стремительно: небо, кажется, только-только пылало ало-золотым заревом, и вот уже ночная мгла обнимает тонущее в озере солнце.
– Долго мы дурака валяли, – цокнул Нэльвё, высказав мое неудовольствие.
– Долго, – согласился я. – Теперь придется наверстывать.
***
Камелия сжалась в комочек на самом краю поляны, не шевелясь и не сводя напряженного взгляда с хрупкого, похожего на переломленный стебелек прекрасного цветка, тела fae. Я сначала не понял, чем вызван столь трепетный интерес (fae, в отличие от смертных и aelvis, умирали навсегда, и восстать неупокоенными тенями не могли), а потом досадливо скрипнул зубами и ускорил шаг.
Ну какой идиот оставляет молоденькую девушку, почти еще девочку, рядом с трупом?!
Впрочем, Нэльвё обвинять глупо. Aelvis реагируют на все гораздо более сдержано и рассудительно ("Что страшного в трупе, если он уже в принципе не способен причинить вред?"), и если даже я, проживший среди людей столько лет, не мог предугадать реакцию девушки, то что уж говорить о нем? Готов поспорить, что за пределами Orfen di-erre он провел едва ли больше трех-четырех лет.
– Камелия!
Она встрепенулась, порываясь обернуться, но тут же поникла, по-прежнему боясь выпустить fae из взгляда хоть на мгновение.
Я в три размашистых шага сократил разделяющее нас расстояние и встал прямо перед девушкой, загородив пугающее зрелище. Вопреки моим чаяньям, она побледнела еще сильнее, как будто теперь, когда сила ее взгляда не удерживала, мертвая могла восстать.
– Камелия! – уже раздраженно, теряя терпение, окликнул я. Но без толку.
Поняв, что она не сможет взять себя в руки, пока fae, едва не убившая ее, рядом, я твердо направился к нему.
Решимость таяла с каждым сделанным шагом: я слишком хорошо помнил захлестнувшие в тот раз чувства; слишком хорошо помнил, как умирал вместе с ней – и одного воспоминания об этом было достаточно, чтобы вызвать неприятную дрожь и предательскую слабость, боль.
Боль – и глупую, пугающую уверенность, будто бы там, на ложе шепчущих трав, должен лежать я.
Я остановился у ее ног, с каким-то болезненным интересом вглядываясь в черты. Безумие ушло из потемневших, пустых глаз цвета невозможной, бездонной сини, но его приторную, отравляющую все сладость я все еще отчетливо слышал в айрисском воздухе.
Безумие...
– Безумие, которого не бывает у aelvis, никогда.
Нэльвё подошел незаметно, встав позади меня
– Ты тоже это почувствовал? – спросил я, не оборачиваясь.
– Было сложно не заметить, – усмехнулся он. – Что это может значить?
Я, не слушая его, негромко сказал:
– Это faе горных рек.
– Так далеко от Лиирских склонов? – скептически спросил Нэльвё и – оборвал себя удивленным: – Ах ты ж, верно! Проклятие Сумеречных?
Я покачал головой.
– Нет. Они не могут этого... а если и могут – не стали бы. Они все еще Ее слуги и никогда не тронут младшую ветвь. Fae – само воплощение Воли.
– Тогда что? Сумеречные – нелепость, верно. Но какие еще могут быть варианты?
– Могут, – негромко сказал я, но от слова, небрежно оброненного в воздухе повисло напряжение. А я, не замечая этого, всматривался в землистый оттенок обычно белоснежной кожи aelvis, истонченные, невозможно худые руки... в обломанные уродливые ногти, разодранные ими в кровь плечи... Ветер шептал отгадку, такую простую, очевидную – и почти невозможную.
Непостоянная, сделай ее невозможной!
Сказать вслух – признать, смириться, выпустить в мир... Глупая вера в то, что пока что-то не названо, его нет.
Глупая... только чья? Аэльвская ли, человеческая? Когда мы успели настолько утратить себя – и не заметить?
Голос – невыразительный, безэмоциональный. Опять чуждый, не мой – но по какой-то причуде судьбы принадлежащий мне сейчас:
– Песнь драконов.
– "Драконов"?.. – глупо повторил Нэльвё, кажется, не сразу поверив в услышанное. И тут же отрезал: – Они исчезли десять тысяч лет. Десять!
– Не исчезли. Уснули. И нет ничего удивительного в том, что они вернулись сейчас, когда мы утратили себя.
***
– "Утратили себя"? – переспросила Камелия.
Любопытство все же пересилило страх, и девушка, решившись, медленно приблизилась к телу fae. Камелия робко жалась к нам – растерянная, пугливо вздрагивающая от каждого шороха. Когда рядом сухо хрустнула переломившаяся ветка, шурша листвой и сорвавшимися ввысь птицами, она спряталась за Нэльвё, отчаянно вцепившись ему в предплечье, да так там и осталась, выглядывая из-за его спины. Отрекшийся, к моему удивлению, терпел это с несвойственной ему выдержкой.
– Когда-то, – помедлив, негромко начал я, – одного-единственного Слова было достаточно, чтобы "низвергать города и поднимать горы". Прежняя, выстроенная еще aelvis, а не людьми, Ильмере пала во мраке Тысячелетней ночи не от пламени, и не от осадных орудий, а от Слов сказителей, ставших по разные стороны в войне. Это было пять тысяч лет назад, когда эра Расцвета только-только пошла на убыль. А еще раньше, в Час драконов, те, кто были до нас, сумели расколоть материк и сковать драконов, погрузив их в сон среди льдов и океанской соли. Драконов, Камелия. Тех самых, чье присутствие искажает мир, заставляя корчиться в агонии, чья безмолвная Песнь порождает в звонкой и тонкой мелодии мироздания диссонансы. Драконов, в чьем дыхании aelvis тают так же легко, бесследно, как утренняя дымка в первых лучах солнца. Они – ничто; воплощенный хаос, вырвавшийся в мир из нижних Граней реальности и враждебный ему по самой своей сути. Все, что мы могли им противопоставить – Слово, как высшее проявление порядка. А теперь? Чего теперь стоят наши слова – обветшалые, утратившие подлинное значение и лишенные власти над всем? Можем ли мы вызвать Словом хотя бы рябь на воде? Прежде почти каждый волшебник был сказителем, а теперь? Я не встретил ни одного, хотя, поверьте, был знаком едва ли не со всеми ведущими чародеями Северы. А я... вы ошибаетесь, если думаете, что я действительно могу то, о чем шепчут старые сказки. Подчинить кого-то своей воле, слышать и слушать ветер... может быть, разбить сад, ключ, бьющий из под земли... даже, пожалуй небольшую скалу. Но горы, теряющиеся в небесах? Сковать драконов, одна Песнь которых лишает любого aelvis сил сопротивляться, бороться, мыслить? Она вытесняет все, взамен даря боль – невыносимую, мучительную, сводящую с ума. Fae слышала Песнь, и что с ней стало? Безумие, ненависть, одна только боль и смерть. Сможем ли мы противопоставить драконам хоть что-то? Мне кажется, нет. Утратили ли мы себя? Да. Кто, в общем-то, такой сказитель? Всего лишь тот, кто слышит Волю. Слышит – и воплощает Ее. Это и есть подлинное волшебство, Камелия. Это, а не потоки манипулирования потоками сил и природных энергий. А сейчас Ее почти никто не слышит, и Она не снисходит ни до кого. Это не врожденное качество, не какое-то мифическое благоволение, а просто умение слушать – и слышать. Так просто – и почти невозможно. Поэтому, да, Камелия. Мы утратили себя, и теряем, с каждым мгновение, все больше. Я даже не уверен, можем ли мы называться aelvis, бессмертными – или уже потеряли на это право?
Тишина, робкой гостей пришедшей с первым моим словом, теперь, когда последний отголосок затих, стала полновластной хозяйкой. Расправила плечи, вздохнула свободно – и, сладко жмурясь, подставляя личико солнцу – закружилась по поляне, приминая легкими шажками траву.
– И что теперь? – неожиданно хрипло спросил Нэльвё, не сводя тяжелого взгляда с fae.
– Что теперь? – слабо улыбнувшись, повторил я. Тишина брызнула переливчатыми искорками-бликами. – Полагаю, будет неплохо, если ты предашь тело fae земле. Она, конечно, не восстанет блуждающей тенью, но и не станет частью чуждого ей леса. Обед отменяется по причине отсутствия обеда: сначала кашу разварили, потом – сожгли, еще и каждый счел своим долгом пнуть котелок. Оно и к лучшему: обстановка все равно, кхм, к еде не располагает. Так что собираем вещи и едем дальше, перекусив что-нибудь на ходу. До того, как совсем стемнеет, у нас еще есть часа полтора-два. Хотелось бы провести их с толком, и прибыть завтра в нис-Эвелон как можно раньше.
– Что, прости? Куда прибыть? – переспросил, точно решив, что ослышался, thas-Elv'inor.
– В нис-Эвелон. Город в Лесу Тысячи Шепотов, – невозмутимо пояснил я.
– Мы же собирались в Зеленые долины... – подала голос совершенно запутавшаяся Камелия.
– Собирались. И собираемся сейчас. Просто теперь мы поедем через Лес, а не в обход.
– Но вы же говорили, что нас туда не пустят!
– Сказителя – пустят, – проскрипел зубами Нэльвё.
– Я желанный гость, а не просто сказитель, – наверное, излишне резко ответил я, среагировав на звеневшие в голосе Отрекшегося раздражение и издевку.
Не дождавшись ответа, я развернулся и молча направился к лошадям.
– Зачем нам в Лес? – окрик Нэльвё остановил меня, когда я уже коснулся поводьев Стрелочки. Пальцы дрогнули, соскользнув с распутываемого узла.
Помедлив, я обернулся к нему и, как бы продолжая незаконченный у озера разговор, ответил:
– Исправлять ошибки.
– Ошибки прошлого исправить невозможно, – не сводя с меня пытливого взгляда, отрезал бессмертный. Напрасно: я не собирался лгать или лукавить. – Ты это прекрасно знаешь. Особенно – таким образом.
– По-моему, исправлять ошибки, которые невозможно исправить, можно только самым невозможным образом, – с улыбкой ответил я, отворачиваясь и возвращаясь к прерванному занятию.
– Бессмысленный набор слов.
– Жаль, если это так.
Стрелочка ткнулась мне в ладонь сначала просительно, потом – укоризненно. Прости, не подумал прихватить что-нибудь вкусное.
Я рассеянно провел рукой по гриве лошадки. И лаконично ответил:
– Я должен сказать Shie-thany, что fae предгорий слышали Песнь, и что драконы проснулись и готовы вырваться на волю.
– Ты думаешь, они сами об этом не знают? – грубо перебил меня Нэльвё.
– О чем-то знают, что-то только предполагают. Голос сказителя – Ее голос. Он разрешит сомнения. А если и без того знают... близится Час драконов. Ни у кого из нас не останется выбора. Особенно у меня. Я не имею права оставаться в стороне.
– А если я откажусь идти с тобой? – с какой-то странной, пытливой интонацией, спросил Нэльвё. Я не видел его лица, и потому не мог понять, с каким выражением он говорил это и чего хотел добиться.
Зато в моем голосе отчетливо звенел лед:
– Тогда ты просто дурак, По сравнению с приходом drakkaris ничто не имеет значения. К тому же, – с мрачной улыбкой добавил я, – ты обязан делать то, что скажу я.
– За это я вас и презираю. Прикрываетесь высокими словами, а на деле всего лишь преследуете свои цели, – выплюнул он с неприкрытым отвращением.
– Ты прекрасно знаешь, что это не желание, а долг, – резко ответил я, раздражаясь на несправедливость и глупость его обвинений. Настолько, что отпустил поводья и обернулся, смиряя его взглядом. – Причем и твой, и мой – раз уж наши дороги так причудливо пересеклись – но продолжаешь спорить. По-моему, тебе претит сама мысли о том, что ты должен подчиняться мне. Кажется, я этого не прошу. И никогда не просил. Поэтому хватит препираться. Я даже готов сделать вид, что возглавляешь нас ты – мне нет до этого дела. Только иди.
Лицо Нэльвё, прежде выразительное, отражающее всю гамму эмоций, обернулось непроницаемой маской.
Ничего не сказав, он направился к своей Стрелочке, даже не взглянув на меня. Его лошадка тихо, как-то жалостливо ржала и топталась на месте, словно чувствуя хозяйское недовольство. Но бессмертный не замечал этого ни пока отвязывал ее, ни когда вскочил в седло и, ударив каблуками, пустил вскачь.
***
– ...до Леса меньше двух часов езды.
Голос – усталый, охрипший за бесконечно-долгий день, вплетающийся в негромкое, уютное потрескивание костра и музыку ночи. Она, таинственная, непостижимая, звучала во всем – или это все звучало в ней? – в этот глухой, полночный час; была самой его сутью. Стоило лишь стихнуть последним отголоскам сказанного, небрежного, брошенного в ночь; стоило молчанию опуститься на плечи, – мягко, неторопливо, точно оброненному чьей-то рукой платку – и стрекот сверчков, шелест листвы под мягкими лапами и ласковыми пальцами ветра, перебирающего непослушные кроны, сплетались в переливчатую мелодию.
Нэльвё рассеянно кивнул. Шальные тени костра с геометрической резкостью и четкостью линий обрисовали острые, угловатые черты лица. Усталость, которую днем еще можно было спрятать за улыбками и смехом, проступила с беспощадной правдивостью. Глаза – не переменчиво-аметистовые, а потемневшие, поблекшие – глядели устало, измученно... так смотрят давно и безнадежно больные.
"Совсем как в нашу первую встречу", – вдруг подумалось мне, и я невольно вздрогнул от этой непрошеной мысли, точно очнувшись от сна. И невольно усмехнулся. Подумать только! Прошло всего несколько дней, а кажется, что мы знакомы давно. Так давно, что и не вспомнить.
– Сколько нам еще ехать? – негромко спросила Камелия. Она сидела по правую рук от меня, чуть наискосок. К ней тени были благосклоннее. Лицо, тонкое, как будто бы всегда удивленное из-за широко распахнутых миру глаз, казалось сейчас безжизненной маской, и только глаза, казавшиеся в огненном сумраке темными, почти черными, лихорадочно блестели. Она казалась восставшей из могилы, чье сердце уже не бьется, а измученная душа жаждет... чего? Мести? Забвения? Покоя?
"Как же выгляжу я?"
И в ответ на мой безмолвный, так и не сорвавшийся с губ вопрос, увидел во всполохах пламени свое лицо, сотканное из охристо-алых языков и вспыхивающих искр, словно нарисованное масляными красками. Черное на золоте – в провалах глаз, вокруг скул, в прорези рта...
...Мне казалось, что мы давно мертвы, но по какой-то глупой причуде, трусости, цепляемся за жизнь, делая вид, что ничего не произошло.
Убегать от себя можно бесконечно долго, пока в боку не поселится колкая, не проходящая боль, дыхание – сухое, горячее, как степной ветер – не раздерет горло. Пока вдруг, сам не зная, зачем, не обернешься и не заглянешь в черные глаза Ночи, в бездонный небесный колодец с искорками звезд, и не увидишь холод и пустоту.
Холод и пустоту в отражение собственных глаз...
Я вздрогнул и торопливо стер с лица липкую тень тревоги. Бисеринки пота, выступившие на лбу, холодили пальцы воспоминаниями о Бездне.
Тревогу... но чью тревогу? И чьи это мысли?
– Все в порядке? – вкрадчиво спросил Нэльвё, странно смотря на меня. Я слабо кивнул, обвел поляну мутным взглядом.
– В порядке... – пробормотал я, еще раз проведя ладонями по лицу. Вымучено улыбнулся и сказал:
– Пойдемте спать?
Нэльвё бросил на меня короткий взгляд. Сгреб пустые уже миски, подхватил котелок и, не обронив ни слова, отправился туда, где ручей тихонько плел тонкую переливчато серебристую кудель. Я неловко и совершенно по-дурацки улыбнулся ему вслед. Благодарность, которую я испытывал за то, что он взял на себя эту нехитрую, но хлопотную обязанность, было не описать. По уговору, плескаться в ручье после ужина должен был я, но что-то подсказывало мне, что это не лучшая затея. С меня станется напороться на единственный в округе омут, и если не утопнуть в нем самому, так утопить посуду – наверняка.
Я медленно поднялся и выпрямился, шатко замерев: пережидал дурноту. Наваждение, порожденное мягким шепотом Ночи, пробравшее до костей, выпило из меня все силы и выбросило обратно в жизнь, как сломанную игрушку.
– Мастер Мио!
Оклик Камелии застал меня, когда я наклонился к одной из сумок, где лежали, туго скатанные, втридорога купленные шерстяные одеяла.
Под моим устало-внимательным взгляд Камелия смутилась, и, замявшись, сбивчиво проговорила:
– Я... хотела спросить: долго еще нам до Зеленых Холмов?
Я растерялся, не ожидая этого вопроса. И потому не сразу ответил:
– Думаю, через два-три дня. Точнее нельзя сказать: в Лесу пространство и время ведут себя по-другому; иначе, чем везде. И неизвестно, как быстро Совет согласится принять меня.
– Ясно, – торопливо ответила она, даже не дослушав, и отвернулась, с деланным интересом принявшись выискивать что-то в чемоданчике.
Я немного понаблюдал за ней, но, так и не поняв, что сейчас произошло, только пожал плечами. И, подхватив одеяло, пошел устраиваться на ночлег.
Камелия прошуршала еще с минуту, потом замерла, помолчала и неожиданно заговорила вновь – сбивчиво, торопливо, словно боясь передумать:
– Я... на самом деле... в общем, вы говорили о том, что настоящий волшебник должен слышать...
– Волю, – подсказал я умолкнувшей девушке, смотря на нее с растущим интересом. Она еще больше смутилась, чувствуя мой внимательный взгляд, но не отступилась, продолжив уже тверже:
– Да, Воля. И вот, я хотела узнать... а... как ее услышать?
Я невольно рассмеялся – горько, отчаянно, безнадежно.
– Никак! Я не смогу объяснить, Камелия, – прибавил я, видя ее разочарование. – Я пытался объяснить так часто, так много – но никто так и не мог услышать.
– Но вы же сказали, что может каждый...
– Может. Может, но не хочет – вот и не слышит. Или не верит. А как научить вере? Как научить слышать в ветре не шелест листвы и поскрипывание жернов мельниц, а сказки далеких стран и далеких времен? Как научить чувствовать глубже, слышать – звонче, смотреть – и замечать? Я не знаю, Камелия.
На мгновение мне показалось, что ее глаза блеснули – злостью ли, отчаяньем, или выступившими слезами? – но она почти сразу отвернулась, щелкнула замком чемоданчика и завозилась, готовясь к ночлегу. Я помолчал, не зная, что еще сказать, и в итоге просто бросил все еще сжимаемое шерстяное одеяло на землю – и растянулся на нем, заложив руки за голову и смотря на звезды; на мириады звезд в бездонном небесном колодце.
Давнишняя тишина вновь укрыла нас. Вот уже Камелия давно потушила костер, и свозь редкое совиное уханье и сверчковый стрекот слышались шаг приближающиеся шаги Нэльвё. Он шуршал где-то поодаль, продираясь коротким, но гораздо менее удобным путем напрямик через лес.
Сон не шел. Я лежал и смотрел на звезды, на раскинувшееся надо мной бескрайнее, безводное море, гораздо более глубокое, чем любое другое море. Россыпи звезд, как капельки искристого серебра, сорвавшиеся с кисти художника, усыпали иссиня-черный палантин. Я смотрел, и какая-то тихая грусть заполняла сердце.
Столько лет Ты заставила меня провести в забвении, в бессмысленном и безысходном существовании; лишила всего, что я любил, и последнего, священного права, что у меня осталось – смерти, ничего не объяснив и не дав взамен.
Ты так долго молчала – лишь изредка ветер, вырвавшийся из-под твоей опеки, шептал мне песни – а теперь вновь ведешь меня дорогой сказителя. Зачем?..
Видение за видением, столкновение за столкновением... Да, я хотел обрести Путь; хотел с того самого дня, когда все изменилось, закончилось для меня, но...
Но я не могу понять: чего ты хочешь – Прекрасная, Непостижимая?..
– Если захотеть, и поверить, – вдруг тихо, едва слышно, прошептала Камелия – так, чтобы приближающийся и что-то себе насвистывающий Нэльвё не услышал. – То даже я смогу? Услышать Волю?
Я, еще думавший о своем, вздрогнул. Заколебался, не сразу поняв, что она хочет.
А когда понял, сказал:
– Сможешь.
***
– Мы еще не приехали?
– Нет.
– А когда мы приедем?
– Скоро.
– ...а теперь тоже не приехали?
– Нет, Камелия! – не выдержав, рыкнул я. Задаваемый каждые пять мину вопрос у меня уже в печенках сидел. – Будьте уверены, когда мы приедем, вы узнаете об этом первыми!
– А как я узнаю? А правда, что там можно встретить единорога даже ясным-ясным полднем? И что в каждом-прекаждом дереве гостят лесные девы? И...
– В Лесу нет ни единорогов, ни кругов фей, ни огромных деревьев! – взорвался я, не в силах слушать всю ту чушь, что Камелия почерпнула в людских легендах.
Девушка растерянно замолчала, нахмурилась и хотела было что-то спросить, но я оборвал ее грубым:
– Я скажу! – и больше с глупыми вопросами она не лезла.
...понять, где начинается Лес, невозможно. Он ведет себя, как капризный ребенок, изнывающий от скуки: путает дороги, незаметно меняет направление, сбивает с пути. Вроде бы ехал только вперед, никуда не сворачивая, а раскидистый дуб, примеченный по правую руку, вдруг оказался слева! И этот мшистый, поваленный ветром ствол ты точно проезжал!
Мы должны были выйти к Лесу еще час назад, и я начинал нервничать: это все меньше походило на игру, и все больше – на нежеланный визит. Стараясь сохранять видимость спокойствия, я уже почти паниковал, а расспросы Камелии только подливали масла в огонь. Хуже этого было только молчаливое злорадство Нэльвё. Мы почти не разговаривали после вчерашней ссоры, только перекидывались короткими репликами только по делу. Отрекшийся больше не насвистывал разухабистых и игривых мелодий, не подтрунивали над нами с Камелией по поводу и без и вообще как будто отстранился от происходящего. Но только "как будто". Я кожей чувствовал его насмешливый, чуть лукавый взгляд, а когда оборачивался, читал в нем молчаливое: "Через Лес, говоришь? Ну-ну!" В довершении ко всему, я, напряженно вслушивающийся в каждый шорох и перелив ветра все утро, перестал различать музыку сфер и теперь мог не заметить проклятый Полог.
Я вздрогнул, словно почувствовав или услышав сбившийся ритм, переход на другую мелодию. Что-то изменилось, и прежде сонно-недвижимый воздух, не шелохнув ни веточки, ни листочка, обнял меня теплым, пахнущим цветущими яблонями ветром. Стрелочка остановилась, испуганно заржав.
Не знаю, как звучала песнь Полога для моих спутников – ветром ли, неясным беспокойством, томление в груди или как-то иначе, – но они услышали ее и замерли в нерешительности.
– Надо же, – пробормотал Нэльвё у меня за спиной. – Я уже не верил.
Я спрыгнул с лошади и, отбросив поводья, не оглядываясь, шагнул вперед, на укрытую в тени крон поляну. Ветер вновь налетел, захлестнул, закружил – так весело, так радостно, что устоять на ногах было невозможно...
Закружил – и резко стих, будто вспугнутый кем-то.
Тем, кого я ждал.
– Приветствую тебя, Извечный, – почти пропел я на аэльвском. – Пропусти меня и тех, кто со мной. Меня ждут.
– Кто тебя ждет, elli-e Taelis? – певуче спросил Лес голосом одной из прячущихся в кронах fae. – Мы не видим.
Я, хоть и ждал этого вопроса, все равно вздрогнул, боясь не сказать – услышать ответ, жестокий и беспощадный.
Ответ, с которым, казалось, давно смирился, но который не готов был услышать.
...И дело, конечно, совсем не в Лесе, Совете и драконах.
– Миринэ из дома Ллиэн, – проговорил я так спокойно, как мог, но голос все равно предательски дрогнул на имени. Едва заметно, почти не слышно, но Лес почувствовал... и молчал.
Ответь мне.
"Узнай сам".
Я криво улыбнулся.
Вот как? Сам?
– Путь открыт, elli-e.
Воздух задрожал, завибрировал тысячью шепотов и шепотков, и вновь порыв ветра – уже не сладкого, а нестерпимо горького, как полынь – закружил меня, увлекая за собой. Хотелось забыть обо всем – идти за ним, яснокрылым, свободным, по отмеренной им дороге...
