Текст книги "Увертюра ветра (СИ)"
Автор книги: Алиса Элер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)
– Нет, – огрызнулся Отрекшийся. И, рывков отвернувшись, ударил каблуками по крупу лошади, пуская ее вперед. Не прямо, как собирался и куда звал нас, а вбок – по забирающей влево дороге, ведущей в долину.
Пытливый взгляд, которым он прожигал меня, пока я говорил, показывал, что мне он не поверили и ждут объяснений. Позже.
Зря не поверили. Потому что я был искренен.
Камелия нерешительно замерла, оглядываясь на меня. Наверное, все еще не верила, что мы согласились – или, того хуже, чувствовала вину.
Я ободряюще ей улыбнулся и, легонько тряхнув поводьями, пустил лошадь вскачь.
***
Откуда-то издалека, переплетаясь с шумом падающей в озеро воды, долетал заливистый смех Камелии и обрывки слов. Изредка в их песнь, светлую, сотканную из хрустальной ясности раннего вечера, вплетался другой голос – низкий и глубокий, насмешливо-раздраженный. Но любому, кто позволил бы себе вслушаться, сразу же стало бы ясно, что эта злость – напускная.
Улыбнувшись своим мыслям, я круговым движением кистью перемешал закипающую на слабом огне и источающую соблазнительные ароматы кашу. Камелия, к нашей вящей радости, была слишком занята, чтобы принимать участие в готовке, и теперь я следил за разбухающей пшеничной кашей, а Нэльвё – за вспархивающей с одного места на другое Камелией.
Я дважды постучал по краешку котелка, стряхивая налипшую кашу, и отложил ложку в сторону. Поднял взгляд, чуть привстав, чтобы лучше видеть – и сощурился от чересчур яркого, бьющего в глаза солнца. Поняв ошибку, я поспешно исправился, приставив козырьком ладонь – и не увидел ничего, кроме безмятежно лазурной глади озера.
Не успел я толком забеспокоиться, как из-за переливчатой, рассыпающейся брызгами воды и солнца, стены водопада выпорхнула Камелия – и едва устояла на скользких камнях, круглых, странно-плоских. Будто не сама собой образовалась эта каменная дорожка, а кто-то проложил ее через озеро к сердцу водопада.
За ней, пригнувшись, шагнул Нэльвё. При виде него я едва сдержал улыбку: обычное высокомерно-снисходительное выражение лица боролось с другим, прежде мне незнакомым, веселым, улыбчивым и безмятежным. В ответ на ее неловкость он, как обычно, щедро рассыпался в колкостях, насмешках и шпильках, но они не были злыми: слов я не слышал, но его живые интонации легко отражали малейший оттенок настроения.
А Камелия, кажется, и вовсе их не замечала: кружилась на маленьком, неровном пяточке, рискуя оступиться, сорваться вводу, но не останавливаясь. Не девушка – озерная fae, чей зыбкий, невесомый, тоненький силуэт, сотканный из света и эфира, пропадает в дымке водяной пыли, окутывающей ее искристым пологом.
...она смеялась и смеялась, задыхаясь от восторга, переполняющего ее, отбивалась от подставленных рук Нэльвё – а на меня вдруг накатила злость, глухая и отчаянная. Злость на себя.
Как я мог позволить себе сомневаться, колебаться, бежать от себя и пути?
Пути, который предназначен мне, и который никто, кроме меня, не в силах пройти?
Как я мог позволить себе сомневаться, колебаться и бежать от себя, когда моя нерешительность может погубить, что мне дорого? Как мог прятаться в себе и от себя, решив отчего-то, что мой мир – настоящий, любимый – канул в Бездну, ушел навсегда, сгинув в Антерийской войне, и что мы остались на обломках, руинах, которые уже не спасти и – самое страшное! – не нужно спасать?
Как я мог позволить себе оставаться в стороне и сметь оправдывать свое невмешательство?!
– Вот! – прозвенел рядом голос Камелии – серебряно-игристый, переливчатый, вырвавший меня из зыбкой полуяви, точно ведьминский оберег. – Держите!
Я встрепенулся, сбрасывая остатки наваждения, и поднял взгляд.
Первым, что я увидел, была протянутая рука, на узкой ладошке которой тускло сиял невозможный по своей красоте камень: окатанный срывающейся с обрыва водой, полупрозрачный и дымчато-белый – цвета парного молока.
Приглядевшись, я понял, в чем секрет "невозможности", и со смешком сказал:
– Спасибо. Жаль, когда высохнет, он не будет и вполовину таким красивым.
– Да? – с искренним удивлением спросила Камелия. Расстроенно поглядев на камушек, она сжала пальцы и хотела было отнять руку, но я перехватил ее.
– Спасибо, – повторил я. – Он правда мне нравится. И правда очень красивый.
Камелия не ответила, не сводя с меня неверящего взгляда.
Поколебавшись, она все же решилась. Камушек скользнул в мою раскрывшуюся ладонь. Я сжал его, чувствуя, как он приятно холодит пальцы в обжигающе-жаркий полдень.
– Я... почти нигде никогда не было, – словно извиняясь, начала она. – То есть была, немного – в Лазурной Гавани. Но...
Она замолчала и как-то грустно, бессильно улыбнулась.
Была, но едва ли видела что-то кроме дворцовых стен и узкой, далекой, недосягаемой полоски моря – бирюзовой, переменчивой.
Цвета робкой, несбыточной, едва теплящейся мечты...
Мы оба – я и незаметно, бесшумно подошедший Нэльвё – поняли то, что она не смогла сказать. Он тут же разбил сгустившийся воздух шуткой, и помрачневшее лицо Камелии вновь озарилось улыбкой, в глазах заплясали смешинки, и она упорхнула обратно к водопаду, выскользнув из рук попытавшегося перехватить ее Нэльвё. Отрекшийся, ухмыльнувшись, развернулся и медленно, неторопливо отправился за ней.
А я смотрел им вслед, и в душе, прежде мятущейся, запутавшейся в недосказанности, во лжи и полуправде, крепла уверенность. Сомнения вдруг ушли, все разом, и путь, еще с утра бывший не моим, жавший ноги неудобными ботинками и цепляющий дорожный посох низким кустарником, вдруг растелилась передо мной, приглашая идти.
Идти по тому самому пути, о котором я, еще сам не зная и не понимая, говорил Корину. Тернистому, бегущему по холмам и вересковым пустошам, петляющему и уходящему в ясную синь.
По пути, способному вывести кого и к чему угодно; подарить чудо тому, кто осмелится на него встать – и, не отступившись, дойти до конца.
Откуда-то из бездны того, что зовется душой, чужим, не моим голосом шепнулось извечно-аэльвское, ранее не понимаемое и только теперь обретшее значение:
"Делай, что должно, и будь, что будет..."
– Делай, что должно, и будь, что будет.... – эхом повторил я. Уже вслух. И вдруг, повинуясь какому-то неясному, бессмысленному порыву, разжал кулак.
Камешек, подаренный Камелией и не думал блекнуть красотой. Напротив: он будто светился изнутри – мягко, тепло, как солнце в туманной утренней дымке. Я перевернул его, крутанув в зажатых пальцах – и замер, не веря своим глазам. Потому что из камня, самого настоящего камня, проклевывался маленький цветок, еще не разобрать, какой. Но я почему-то не сомневался, что он расцветет нежной камелией.
Есть ли вообще хоть что-то невозможное для тех, кто идет по своему пути, не отступаясь и не зная преград, веря – всегда и что бы ни случилось?
Нет. Не то, что должно.
– Больше, чем должно, – тихо проговорил я, сам себе. Потому что эта мысль обязана быть облеченной в Слово.
Я сжал пальцы – осторожно, чтобы спрятать цветок, но ни в коем случае не повредить его трепетных лепестков – и убрал камешек в карман, к другому моему подарку-воспоминанию.
Я поднялся с колен. Отряхнул штаны от травы и лесного сора. Присел у не полыхавшего, а слабо горящего костра, вспомнив о каше и о том, что без моего участия она может и сгореть. Впрочем, опасения не оправдались: она только-только сварилась. Снимать котелок я не стал: только задул костер – легко, почти не прикладывая усилия. Скорее волей-приказом, чем дыханием.
Путь – прежде незнакомый, непонятный, в середине которого я оказался, не зная, в какую сторону идти к этому самому "должно" – стал простым и ясным. Я знал, что нужно делать, не когда-то потом, уже сейчас. Знал, и собирался претворить в жизнь.
Пусть кто-то сочтет это откровенной глупостью и безрассудством, но это правильная глупость. Правильная – и должная. Одно короткое, простое, на выдохе: "так надо". И этого достаточно.
...да и кто сказал, что правильный путь должен отвечать здравому смыслу?
И кому вообще есть дело до этого "здравого смысла"?
***
То же зеркало – только больше оно не дрожит в неверном свете свечей морем, а изменчивые тени, таящиеся в его глубине, растаяли в светлой ясности дня. Черные локоны не обнимают острые плечи ночной мглой, а собраны в сложную высокую прическу, подчиненной строгой четкости линий. Нить жемчуга не лежит на тонкой лебединой шее – сдавливает ее. Пальцы нервно комкают кружево. Прежде ясные, льдисто-голубые озера глаз теперь укутаны дождливой пеленой расстроенных чувств.
То же зеркало, только теперь ему нечего предсказывать: время пришло, и то, что еще недавно было возможным, свершилось.
– Вы прекрасны, леди! – восхищенно всплеснула руками фрейлина, отходя на шаг и любуясь ей.
– Восхитительны! Вы будете самой прекрасной невестой в Зеленых Холмах!
Иришь горько поджала губы, едва удерживаясь от слез.
Да, самой прекрасной! Самой прекрасной – и самой несчастной! И как бы свадьба вскорости не сменилась трауром!
"Не сменится, – жестко оборвала она себя. – Эрелайн ничего тебе не сделает".
Оборвала – и невольно додумала, хотя отдала бы все, чтобы не продолжать эту мысль:
"Не сделает... пока будет оставаться собой".
– Нужно позвать госпожу, – убрав посеребренные ножнички в футляр и защелкнув его с сухим щелчком, сказала фрейлина, темноволосая и темноглазая.
– Позовите госпожу! – вторила ей другая, с копной рыжих волос и спрятанными за белилами веснушками.
– Кто-нибудь, кто-нибудь, позовите госпожу!
Приступ мигрени сдавил виски Иришь: ей невыносимы были звонкие, заливистые, восторженные восклицания девушек, которых она видела впервые, но которые прислуживали ей так преданно, будто делали это уже в сотый раз.
Упоминание матери ударило не тупым ударом в висок, а раскаленной иглою – в сердце.
"Тебя я видеть точно не хочу", – сжав пальцы так, что ногти впились в ладонь, отчаянно подумала Иришь.
...Вчерашний день прошел, как в тумане: в какой-то момент ее истерзанное сомнениями и противоречиями сердце просто устало мучиться, страдать, бороться и выгорело дотла. Теперь она смотрела на все как бы сквозь молочно-белую пелену, туманную дымку, не искажающую, но странно скрадывающую звуки и притупляющую чувства.
Иришь помнила целителей, дотошно интересующихся ее самочувствием, и свои скупые безразличные ответы. Помнила обеспокоенные, мягкие расспросы отца – и цепкие, вытравливающие душу вопросы матери. Помнила теплоту отцовских рук и дарреновых глаз – краткую, но озарившую ее день робким лучиком света, тут же растаявшим в сумерках хмурого дня. От того, что радости она не испытывала, хотя должна была.
Под вечер ее, наконец, оставили в покое. Иришь медленным, нетвердым шагом подошла к кровати – и в изнеможении упала на нее, закрыв глаза. Забыться сном она не смогла. Так и пролежала, не шевелясь и едва дыша, ни о чем не думая, ничего не желая и ни о чем не жалея. Глаза оставались сухи: у нее больше не осталось слез.
После ужина – любезно принесенного к ней в покои – Иришь немного ожила. Во всяком случае, смогла заставить себя сесть и полистать любимые книги. Пробовала играть, но почти сразу с сожалением зарыла крышку фортепиано: у нее не осталось ни единой эмоции, ни капельки чувства – ничего, что можно было бы переплавить в музыку. Книги немного развеяли дождливую пелену, застелившую ее взгляд. И она сама не заметила, как уснула.
Но это было вчера. "Сегодня" началось на рассвете визитом Айори – и, начиная с него, превратилось в сущий кошмар. Венчание, как всегда в Зеленых Холмах, начиналось с последним лучом солнца, но первые гости прибывали уже после полудня, и их надлежало встречать будущим супругам...
При мысли об Эрелайне сердце Иришь испуганно и отчаянно сжалось.
Страх, упрямство, жалость к себе, надежда, ненависть, сомнение... Противоречиво, невыносимо противоречиво!
За последние сутки она столько раз думала об этом, что сейчас просто не в силах была начинать все снова. И зачем думать? Все уже решилось, просто и жестоко.
Иришь не могла обречь его на смерть. Не могла – и все, как ни пыталась убедить себя в обратном. Выбор, который она так боялась сделать, истязая себя сомнениями, никогда не существовал. Оставалось только принять его.
– Вы были правы, Беата. Ириенн действительно прекрасна.
Девушке дорогого стоило не скривиться при мягких, обманчиво-ласковых нотках знакомого голоса.
Ей следовало бы приветствовать мать реверансом – почтительным, сдержанно радостным – и робкой улыбкой. Следовало бы. Но она осталась сидеть, даже не повернув головы в знаке внимания. Будь на ее лице написан хоть малейший оттенок чувств, и этот жест выглядел бы оскорбительным, а так – просто отсутствующим. Равнодушным. Это, конечно, не правда.
Не вся правда.
Иришь не выказывала истинных чувств, потому что они – слабость, а быть слабой перед матерью она не могла. Поддайся ей на мгновение, уступи хоть даже самую малость и проиграешь.
Гнев, злость, отчаянье – все спряталось за лживым равнодушием. Лицо Иришь казалось прекрасной застывшей маской, безупречной... и неживой. Улыбка не касалась ее губ, черты не искажались ни тенью тревоги, ни радостью, а в глазах, потемневших от слез, невозможно услышать и отголосок чувств.
Маска, не лицо. Неживая лживая маска. Чересчур идеальная, слишком совершенная, чтобы быть живой.
Ей вдруг стало жутко, и Иришь опустила ресницы, разрывая странный и страшный взгляд с той, кто смотрит на нее из глубины зеркала.
Зашелестели юбки, скрипнул паркет под чьими-то легкими шагами. Тяжелый, удушающе-сладкий аромат любимых матушкиных сжал грудь стальными кольцами, золотистый локон мазнул по плечу, и ее ласково обняли за плечи.
От прикосновения матери Иришь болезненно выпрямилась, точно натянутая до звона струна, но губы не дрогнули в презрении.
– Поверить не могу, что настал этот день, – улыбнулась Айори из зеркала. Золотой взгляд, золотые серьги, золотые кольца, золотая корона в золотых волосах, золотое шитье на пенно-золотом платье... Цвет не янтаря, не солнца, а именно золота.
Золото... Изменчивый кровавый металл, неверный и лживый. В этом вся она – ослепительная и обманчивая, ведущая за собой во тьму. В бездну.
– Я тоже.
– Ну же, душа моя! Улыбнись! – улыбка – не золотая, а карминно-алая – коснулась ее губ, пальцы ободряюще огладили плечи, а сама она мягко прильнула к стулу, склонившись к дочери: – Ты будешь самой прекрасной из всех! А этот день – твоим! Все поклоны, восторги, вся музыка – твоя и в твою честь! Это ли не чудесно?
Дрожь брезгливости и злости пробежала по рукам. Губы Иришь дрогнули, и она попыталась улыбнуться:
– Чудесно, мама. Я ужасно рада.
И ведь верно! Действительно – ужасно.
Айори выпрямилась. Отошла на шаг, окидывая ее взглядом... и Иришь увидела то, что заставило ее похолодеть. Увидела самое чудовищное, самое невозможное, самое ужасающее, что только можно увидеть – и чего бы лучше бы никогда не видела и не знала!
Иришь увидела в ее глазах любовь.
Любовь! Все, что Айори делает и когда-либо делала, она делает не для себя – для них! Все ее лицемерие, вся эта игра масок и лживость только для того, чтобы сделать их счастливыми!
В соответствии со своими представлениями, разумеется.
Рыжеволосая Alle-vierry бесконечно ласково погладила ее по плечам, улыбнулась и ободряющего сказала:
– Все будет прекрасно, душа моя. О таком мы не могли и мечтать! Я обещаю.
Напоследок сжав ее плечи, ободряя, Айори развернулась – и, всплеснув золотистом платья, летящей, невесомой походкой покинула будуар.
Иришь не сводила взгляда с ее отражения, исчезающего в зеркальных далях. И, не удержавшись, обернулась – сама не зная, зачем.
– Леди-леди! – защебетали испуганные фрейлины, о которых она уже успела позабыть. – Не шевелитесь! Не делайте таких порывистых движений! Будьте осмотрительны! Ваша прическа, Ваше платье!..
Внезапное раздражение, усиленное не проходящей мигренью и коротким разговором с матерью, захлестнуло ее с головой. Пальцы сжались: уже не нервно и отчаянно, а в попытке сдержать переполняющий гнев.
– Прочь, – негромко сказала Иришь, прикрыв глаза. Молоточки мигрени уже ударяли в виски, заставляя ее морщиться и прикусывать губу в надежде заглушить одну боль другой.
– Прочь! – рявкнула она, громче и злее, когда фрейлины даже не шелохнулись от прошлого ее приказа. – Немедленно! Вы не слышите приказ?
Ставший жестоким и злым голос заставил фрейлин занервничать и засомневаться, но не исполнить приказ.
– Нам велено... – нерешительно начала одна из девушек – та, что занималась ее прической, с серебреными ножницами – но, встретившись с уже не мглисто-туманным, а ледяным до прозрачности и ясности северных вод взглядом, осеклась. И, почтительно склонив голову, молча покинула будуар.
Иришь с ненавистью поглядела на свое отражение. Из зеркала на нее смотрела не она сама, а кто-то другой. Хотелось сорвать с себя платье, растрепать кудри, вырвав из сложной прически все шпильки и гребни, смыть белила...
Хотелось, но нельзя. Потому что с Айори бессмысленно воевать. Она ослеплена своей безумной любовью и пойдет на все, чтобы добиться для них счастья, даже против воли. И это ее стремление оправдает любую жестокость. Не подчинишься – заставит любой ценой.
Иришь коснулась зеркала, соприкасаясь кончиками пальцев со той, кто смотрела на нее из зазеркалья.
"Бессмысленно воевать..."
Пальцы медленно заскользили вниз, не размыкая странного прикосновения.
Да, бессмысленно. Сейчас бессмысленно. Но если она станет женой Эрелайна... больше Айори не сможет ей приказывать. И Иришь получит свободу.
"Свободу"!.. Какую свободу! Что за насмешка?!
Ногти скрежетнули по зеркалу, бессильно и отчаянно, и Иришь отдернула руку.
Даже если она не ошиблась в Эрелайне, и он действительно из тех, кто может дать ей свободу, какой от нее прок, если тьма завладеет им без остатка?! Если он сам станет тьмой?
И если ночь, выплеснувшаяся ясным полднем, захлестнет Драконьи Когти, обрекая на забвение все, до чего сможет дотянуться?
Иришь отшатнулась от зеркала, рывком встав. Опрокинутый стул с грохотом обрушился на паркет. Чудом не запнувшись о его предательски выставленные ножки, бросилась к окну, глотая злые и отчаянные слезы. Прочь отсюда, из опостылевшего будуара, в одно мгновение ставшего жесточайшей из темниц, где каждый вдох, каждый оброненный вскользь взгляд напоминал о Айори и свадьбе, об Эрелайне и его тьме.
Иришь вцепилась в подоконник. Пальцы отчаянно сжались, побелев. Дрожащей рукой (одной, боясь отнять вторую и лишиться опоры) отщелкнула замок – и распахнула окно настежь. Ледяной ветер ворвался в комнату, беспорядочно разметав плохо закрепленные пряди, взметнув подол кружевного расшитого жемчугом платья, смахнув слезы с ресниц. О, как хочется улететь с ним – туда, в эту заоблачную высь и ослепительно лазурную даль! Уйти от всего, не распутав, а разрубить этот путанный клубок чужих судеб! Кружить по долинам, перепрыгивая через ручейки, смеяться с ветром, повернуться – и доверчиво упасть в вересковые объятья... в эту нежную лиловую дымку, что мягче любой постели, и вдыхать сладковатый аромат...
Но ей томиться в далеких и пустых Драконьих Когтях. В замке, утопленном в крови бессмертных – Сумеречных и Зарерожденных. В первой и последней, единственной крепости, видевшей взлеты и падения aelvis. В первом и последнем рубеже... В колыбели предательства и благородства, высочайших стремлений и низких поступков...
"Томиться в замке чудовища... принцессе".
Какая злая ирония! Совсем как в старинных сказках и преданиях, все как она любит! Только когда принц и чудовище – один человек, чудовище победить некому. Вряд ли у сказки будет счастливый конец.
Слезы сбегали прозрачными икристыми дорожками, каплями падали на ладони, срывались, уносимые ветром. Иришь плакала, не позволяя себе сорваться в рыдания. И не плакала бы вовсе, если бы могла.
"Не будет", – горько повторила она и, закрыв глаза, обессиленно осела на пол.
***
– Погодите! Вот так!
Висения поправила его ворот сорочки. Смахнув незаметные глазу пылинки, откинулась на спинку сидения, критически оглядела результат – и кивнула:
– Все! Можете идти.
Эрелайн терпеливо дождался, когда советница сочтет его облик приемлемым и соответствующим жесткому придворному этикету, и, рассеянно кивнув на ее слова, отворил дворцу кареты. Вскинул руку, зажмурившись – ослепительный полдень больно ударил по глазам своей белизной – но почти сразу отвел, привыкнув к свету.
В залитом солнцем дворе резиденции Верховного Правителя едва ли можно было насчитать несколько экипажей. Значит, не опоздали.
Эрелайн шагнул из кареты. Подал руку, помогая леди выбраться – и, насторожившись, резко развернулся, чуть не столкнувшись нос к носу с подошедшим со спины Лоиром.
– Совсем двинулся уже! – рявкнул Айн, срываясь на злость, чтобы унять нервную дрожь в руках. Он не испугался, нет – просто едва не схватившись за меч, готовый не отбивать удар, а бить наопрежение. – Я же просил: не подходи ко мне со спины! Тем более так резко!
– Извини, – смутился художник, только сейчас сообразив, что именно сделал. Впрочем, почти сразу он забыл о раскаянье и, дернув Айна за локоть, требовательно спросил: – Ну что, есть какие-нибудь вести о...
– Тише! – зашипел Айн, бросив на него предостерегающий взгляд.
Лоир спохватился и, понизив голос до шепота, повторил вопрос, ужас до лаконичного:
– Узнал что-нибудь?
Эрелайн покачал головой. Тени, разбуженные им, не сказали ничего нового, а сам он не покидал Драконьих Когтей, отстраненный прихотью Правительницы от командования внутренней стражей и скованный досадным ранением, весь день посвятив расследованию. Результаты Эрелайну не нравились: сухие строки отчетов не складывались в четкую картину. Случившееся выглядело чередой не связанных друг с другом событий, и оснований считать иначе, кроме неясного беспокойства, не было, а они – плохой советчик. Эрелайн раз за разом перебирал в уме факты, играя с ними, рассматривая то с одной, то с другой стороны, но сложить мозаику так и не смог. Любое предположение требовало слишком большого количества допущений, и не имело права претендовать на достоверность.
Разговор с первым из его личных стражей ни к чему хорошему не привел. Адрин настаивал на том, что имел место заговор. Эрелайна такой ответ не устраивал по одной простой причине: взять эту версию на рассмотрение означало встать на скользкий путь поиска предателя... которого вполне может не быть.
Под утро ему, вымотанному и неспособному забыться сном, даже подумалось: "Может, не стоит бороться с собой? Отдаться тьме, ни о чем не думая и не жалея? По крайней мере, спокойствие и хороший сон будут мне обеспечены". Шутка заставила его улыбнуться, но не смогла разогнать тревожные тени, притаившиеся у изголовья: слишком много горечи крылось в этих скупых словах.
– Значит, по-прежнему неопределенность? – огорчился он.
– Именно, – усмехнулся Эрелайн. И поторопил его, скорчив серьезную мину: – Пойдем! Иначе я рискую опоздать на собственную свадьбу!
– О, это тебя так расстроит! – развеселился Лои, подстраиваясь под быстрый шаг друга.
– Повелителя, быть может, и не расстроит, – строго отчеканила Висения, о которой они успели забыть. – Но ударит по его репутации и может спровоцировать нежелательный конфликт.
Друзья смутились и замолчали. Эрелайн согнал с лица улыбку и, с обычным выражением равнодушия, быстро зашагал к крыльцу.
Мажордом, приветствующий гостей любезно, но несколько холодно, при виде них засуетился. Выражение скучающего равнодушия сменилась крайней любезностью, почти что подобострастием.
– Лорд-Хранитель, леди, лорд-наследник, приветствую вас! Лорд вьер Шаньер, Вас уже ждут. Следуйте за мной.
– Спасибо, это было бы очень любезно.
Эрелайн коротко кивнул хмурой Висении, уверенной, что без нее-то он не справится, и задорно улыбнувшемуся Лоиру. Дворецкий засеменил впереди, то и дело оглядываясь на высокого гостя.
Переходы и галереи, залитые солнечным светом, слились в золотой поток, искристый и бескрайний, чтобы разбиться о створки дверей и хлынуть в зал, пустой и просторный.
Гулкое эхо шагов, торопливых – дворецкого, и мерных, спокойных – Эрелайна – единственное тревожила тишину, в которой застыл зал.
Зал – и несколько тонких фигурок, стоящих на ступенях широкой мраморной лестницы. В свете, льющимся из окон и слепящим глаза, невозможно было разглядеть, кто его ждет.
Но он и без того знал, кто.
***
– Идет, идет! Он идёт! – возбужденно зашептала одна из фрейлин, едва удерживаясь от того, чтобы не воскликнуть в полный голос. Ее останавливали только правила приличия, невыносимо гулкое эхо, разносившее малейший, даже самый робкий звук на весь зал, и дыхание, которое сбилось от торопливого подъема по лестнице.
Холод – не такой, который бывает от небрежно впущенного сквозняка, а который оседает на коже морозным дыханием – пробежал по спине, плечам, кольнул льдистым осколками запястье. Веер едва не выскользнул из ее ослабевших пальцев, но она почти сразу же стиснула их – сильно, до боли, только бы притупить страх, сдавивший горло так, что не вздохнуть, и подкашивающий ноги.
– В самом деле? – голос предательски дрогнул, и она сама поморщилась от того, как нервно это прозвучало. Иришь попыталась улыбнуться, чтобы как-то сгладить неловкость, но не смогла заставить себя, и улыбка вышла слабой и жалкой.
– Да, леди, – фрейлина склонила голову, пряча понимающую улыбку в уголках губ.
В душе Иришь внезапно вспыхнуло раздражение. "Понимающую"! Да что она может понимать?!". Страх отступил, забрав с собой слабость и неуверенность, позволив ей выпрямиться и расправить плечи.
Злость прятать было легче, чем волнение. Иришь глубоко вздохнула, успокаиваясь и выравнивая дыхание. Но, стоило ей поднять взгляд, как сердце сбилось с ритма, пропустив удар. Потому что полсотни шагов, разделяющие их, остались позади. Он был совсем рядом.
Перестук каблуков, разносившийся по всему залу, оборвался – и голос, резкий и неприятный, как звон монет, продребезжал:
– Эрелайн вьер Шаньер, лорд-Хранитель Сумеречного Перевала и сумеречных дорог, Повелитель клана Пляшущих Теней из дома Владык Теней! Ириенн вьер Лиин, третья наследница Верховного Правителя Зеленых Холмов и клана Лунного света из дома Лунных владык.
Когда последний отголосок гулкого эха, искажавшего слова и звуки, затих, в воцарившейся тишине стало можно различить чьи-то мягкие и негромкие шаги.
Шаги, уже на лестнице! Собраться, собраться, собраться!
Собраться, успокоиться – и начать вновь дышать.
Она до боли сжала веер, надеясь придать себе решимости – и, не давая себе времени на сожаления или раздумья, резко вскинула голову.
– Добрый вечер, леди Ириенн.
– Вы ошиблись, – девушка через силу улыбнулась, стараясь не встречаться с ним взглядом. – Еще только день.
– Да, действительно, – Эрелайн смутился, робко, виновато улыбнулся – и Иришь с удивлением поняла, что он тоже избегает ее взгляда. – Прошу прощения.
– Вам не за что извиняться.
Тревога, терзающая Иришь, вдруг исчезла, и дышать стало неожиданно легко и свободно, почти пьяняще – так, что от этой легкости едва не подкашивались ноги.
– Ах, лорд вьер Шаньер! Как чудесно, что вы уже прибыли! – словно бы доброжелательное.
Голос, слишком сладкий и слишком знакомый, звучный, разнесся по залу, отражалась от стен и высоких сводов причудливым эхом.
Эрелайн обернулся. Иришь не шелохнулась, и без того прекрасно зная, кого увидит.
– Мы уже вас потеряли, – улыбнулась Айори. И, поравнявшись с ними, когда последняя ступенька осталась позади, склонилась в легком поклоне и выпустила острую шпильку-комплимент: – Вы сегодня элегантны, как никогда.
Акцент, сделанный на "как никогда", придал ее словам опасную двусмысленность.
Иришь замерла, похолодев.
"О чем она только думает?! Если он разозлится, то..."
– Спасибо, – ответил он и улыбнулся, не натянуто и не вымучено, разбив объявшие ее опасения. – Я рад, что смог угодить высшему свету. Вы, верно, заметили: в моде я не силен.
Лорд не лукавил. Обыкновенно он игнорировал столичные веяния, ссылаясь на занятость и совершеннейшую неосведомленность в подобного рода вопросах. Однако позволить себе появиться на собственной свадьбе в неподобающем виде не мог даже Эрелайн. И черный с серебряным шитьем костюм удивительно ему шел.
– С минуту на минуту прибудут первые гости, – продолжила Айори, перейдя к беспокоящей ее теме. Голос поскучнел, стал сухим и деловитым. – Вынуждена вас оставить: мне нужно закончить необходимые приготовления.
– Как вам угодно, матушка.
Дождавшись короткого поклона Эрелайн, Айори присела в нетерпеливом и оттого скупом реверансе, и заспешила вверх по лестнице.
Звонкий перестук ее каблучков закружил по залу, дробясь, уходя ввысь.
– Прошу прощения, – начала фрейлина, едва только затихли шаги Айори. Ее глазах блестели тем самым лукавым блеском, который появляется, когда человек верит, что посвящен в чью-то сердечную тайну и всячески потворствует влюбленным. – Мне нужно быть в....
– Нет, куда же вы! – всплеснула руками Иришь. Веер с сухим щелчком раскрылся и сложился. Изображать испуг ей не пришлось: при одной мысли о том, что они с Эрелайном могут остаться наедине, девушке стало нехорошо. – Я же... совершенно не знаю, чем занять гостей! И совершенно не знаю дворца! Как же я смогу провести их? Нет, милый друг, вы мне очень нужны!
– Но леди, – робко начала девушка, бросая странные (наверное, долженствующие быть многозначительными) взгляды на Эрелайна. В лазурно-голубых глазах не было ни решительности, ни страха: только непонимание, – вы уверены, что...
– Уверенна!
– Как пожелаете, моя леди, – сдалась она, склонив голову в знак почтения.
Иришь отвернулась от своей рыжеволосой собеседницы, обратив все внимание на створчатые двери, откуда вот-вот должны были появиться первые гости. Она не хотела встречаться взглядом с юной фрейлиной и читать в нем немой вопрос. К счастью, слухи утверждали, что юная принцесса не умеет читать в сердцах собеседников, не чувствуя, когда ей лгут, и не понимая намеков. И девушка умело этим пользовалась.
