Текст книги "Увертюра ветра (СИ)"
Автор книги: Алиса Элер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
– Невидимая стена? – Нэльвё приподнял бровь, не скрывая откровенной насмешки в голосе: – Что за чушь!
– Можем ли мы рассчитывать на вашу помощь, господин... Нолен? – негромко спросил командир, по-прежнему не сводя с него внимательного взгляда. Только теперь стражник стряхнул с себя показную мягкость и неторопливость. Старый лис! – В городе неспокойно из-за преступника, которого Совет разыскивает по всей стране. Насколько нам известно, он имеет способности к магии. А тут – "невидимая стена" у ворот... нехорошее совпадение.
– Как вам угодно. Мне стоит провести проверку самому?
– Нет, лишь засвидетельствовать результат. Доррег, Харен, зайдите с тыла. Бартон... пожалуйста, приведи господина мага и его... амулет.
– Амулеты-проявители часто дают сбой, – спокойно, как бы между прочим, вставил Отрекшийся.
– Поэтому-то, – мужчина светло, доброжелательно улыбнулся, – я и просил привести мага.
Нэльвё никак не отреагировал на его слова. Он выглядел таким же спокойном, как и прежде. Ни единая тень эмоций не скользнула по лицу, скованному маской хладнокровия, ни единая мысль не выдала себя отблеском в фиалковой бездне взгляда гнев, что пылал сейчас, сжигая его изнутри. Гнев – и безумная ярость. Это же надо быть таким идиотом! Мио, при всей его проницательности, сообразительности и потрясающе гибком уме создавал изумительные, гениальные планы – и проваливал их, едва начав! Нэльвё просто в бешенство приводила его рассеянность. И готовность заниматься чем угодно, кроме того, что действительно нужно! Чем он смотрел, о чем думал?! Как он мог не заметить мальчишку и позволить себе быть таким легкомысленным?
И что теперь, Тьма его пожри, собирается делать?
Связаться с волшебником, не потревожив при этом опутывающую ворота защиту, Нэльвё не мог. Что-либо сделать – тоже. Оставалось только надеяться, что Мио не полный дурак и додумался удрать, пока еще мог.
Надеяться – и ждать.
Thas-Elv'inor искоса глянул на Камелию. Встревожена и растеряна, немного испугана... Славно, славно! В самый раз!
Мальчишка-писарь привел щупленького мага в полувыцветшей мантии, лет сорока на вид, но уже с плешью. Корин пренебрежительно называл таких магов "мелкопоместными", потому что ни на что кроме выведения грызунов и призыва слабого, щуплого дождика они не годились.
Маг откашлялся, что-то торопливо закряхтел, бросая на него косые взгляды. Нэльвё стало смешно. Неужели опасается, что ему мешать будут? Или боится ударить в грязь лицом?
Зря боится: в любом случае ударит, так что нечего переживать!
Кряхтение оборвалось, и маг зачем-то взмахнул руками, вспугнув сидящих на соседней крыше ворон. Сначала ничего не происходило, а затем на какое-то мгновение все озарилось переливчатым радужным светом, точно они оказались в огромном мыльном пузыре. Нэльвё, сохраняя на лице маску безразличия, скользнул в разум одной из взлетевших птиц, взглянув на мир ее глазами.
Все-таки ушел! Отлично!
– Надо полагать, это все? – скучающе спросил он, оставив тщедушное тельце. – Мы можем ехать дальше? Уже поздно... капитан.
Десятник хмуро глянул на виновато разведшего руками мага и, помедлив, кивнул.
Стражники расступились. Thas-Elv'inor гордо вскинул голову и пустил лошадь шагом.
Тяжелый, грязно-серый сумрак Ильмере остался позади. Их обнял лиловый вечер, шепчущий травами и щекочущий нос запахом речной тины и лилий. Гнать коней не стали: пустили неторопливой рысью, не желая вызывать неуемные подозрения стражников. Напряжение постепенно отпускало. Нэльве нагнулся в седле и сорвал золотой колосок.
– Мастер, – робко спросила Камелия, нарушив тягостное молчание. – А...
– Я не знаю, – негромко ответил он, крутя в пальцах травинку. – Правда – не знаю.
– И... что теперь делать? – отрывисто, безуспешно пытаясь скрыть волнение, спросила она.
Нэльвё хотел было иронично повторить, но посмотрел на нее и вдруг передумал.
И сказал совсем другое:
– Ждать.
Добраться до переправы они не успели. Едва между ними и оставшимся позади Ильмере пролегли четверть мили, реальность заколебалась, задрожала, пошла волнами – и выплеснула на берег ссутулившегося всадника. Камелия задохнулась от радости и облегчения... и испугано вскрикнула, зажав рот ладонью, когда Мио стал медленно заваливаться набок.
***
Выплеснутая вода прокатилась по телу ледяной, обжигающей холодом волной. Я резко сел, захлебываясь, хватая ртом воздух.
Сознание возвращалось рывками, разрозненными, вразнобой приходящими ощущениями: привкусом тины во рту, плеском воды, алеющим закатным небом, чьими-то лицами, знакомо-незнакомыми, и холодом.
– Очнулся, очнулся! – радостно запищали над самым моим ухом, вызвав острый приступ мигрени.
– Попробовал бы он не очнуться! – проворчал другой голос. Этот был отчетливо мужским.
Еще несколько мгновений я мучительно пытался понять, что происходит, а потом словно что-то щелкнуло, и память вернулась.
Я не выдержал и разразился бессвязной бранью, выплескивая напряжение и раздражение последних дней.
– Выговорился? – любезно поинтересовался Нэльвё после моей минутной тирады.
Я с удовольствием повторил все, что сказал до того, но уже в его адрес.
После этого я, как ни смешно, действительно выговорился. Ни злиться, ни ругаться уже не хотелось, и, недолго помолчав, я спросил уже спокойно:
– Где мы?
– На пароме, – серьезно ответил Нэльвё.
– Спасибо, а то я не заметил.
Отрекшийся гадливо улыбнулся, собираясь продолжить ерничать, но не успел: в разговор вмешалась Камелия.
– Мы плывем на другой берег Майры.
Она говорила ровно, спокойно, но скованно, избегая встречаться со мной взглядом. Как будто была изо всех сил старалась не расплакаться.
Словно почувствовав мой взгляд, Камелия еще больше съежилась, сжалась. И, не сдержавшись, тихонько всхлипнула:
– Простите, мастер! Я была такой глупой! Я больше никогда...
– Давай, давай! – грубо оборвал ее Нэльвё. – Больше драмы! Пусть все узнают, кто мы и что здесь делаем!
Камелии болезненно побледнела, впившись пальцами в комкаемый подол, – а потом вспыхнула от стыда. Но в этот раз она не обиделась и не расплакалась, а разозлилась. Глаза заблестели уже не от слез, а от едва сдерживаемой ярости. И поникшие плечи распрямились, как если бы она готовилась дать словесный отпор.
При одной только мысли о том, что сейчас начнется отвратительная перепалка, у меня закололо в висках. Я сдавил их, пытаясь перебороть предательскую ломоту.
– Перестаньте! Прекратите немедленно! Ты, – я предостерегающе, не давая себя перебить, сверкнул глазами на Нэльвё, – хватит ее подначивать! А ты не ведись на его шутки! Пусть себе мелет, что хочет.
И добавил, уже надломившимся голосом:
– Поговорим... позже. Когда будем одни.
Вспышка отняла у меня последние силы. От накатившей слабости я не мог даже сидеть. Упершись в пол дрожащими руками, медленно опустился на грубо сколоченные доски. Голова гудела страшно: так, что любой резкий звук отдавался нестерпимой болью.
Я поерзал в надежде устроиться хоть чуточку удобнее – и с удивлением наткнулся на что-то мягкое. "Торба с одеждой", – сообразил я. И, чуть-чуть пододвинувшись, пристроил голову на нее. Не подушка, конечно, но тоже ничего. Сойдет.
Поскрипывание туго натянутого каната, тихий шелест разбивающихся о борт вод убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза, проваливаясь в сладостное небытие и забвение, в ласковые объятия дремы – не сна и не яви.
Волны что-то нашептывали, качая паром в своих ладонях. Я вслушивался в их ясные и звонкие переливы, в редкие обрывки тихих, неразборчивых слов, которые тут же, играясь, сносил, ветер.
"Ele... ell-e... li-e... el-le..." – перебирали они напевом, убаюкивая. Я засыпал. И только на тонкой грани между сном и явью вдруг понял, что они шептали.
Я распахнул глаза. Напевы, прежде неясные, переливчатые, вдруг обрели один-единственный голос.
Приподнявшись на локтях, я огляделся, ища того, кто так настойчиво меня звал – и замер. Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, белела сотканная из утренней зари башня. Тонкая, обманчиво-хрупкая, невозможно-изящная, она стрелой устремлялась ввысь, пронзая темнеющее небо. Лучи заходящего солнца обнимали ее, и белоснежный камень – теплый даже на ощупь, шепчущий под прикосновениями – окрашивался мягким, чуть розоватым светом.
Там, где еще сегодня стоял пропахнувший тиной, захлебнувшийся грязью город, теперь белела Ильмере. Башня-лебедь, жемчужина берегов Майры, любимое и позднее творение бессмертных. Непохожая в своей хрупкой нежности, утонченности ни на первые замки Зеленых Холмов, мрачные и грозные, выстроенные в век Драконов, ни на дворцы Расцвета.
Я не в силах был отвести взгляд. Глаза слезились, уже почти болели, а я все смотрел, смотрел...
Смотрел, пока мог.
Пока слезинка – прозрачная, искристая, дрожащая мириадами радуг – не сорвалась с ресниц и не разбилась о щеку стайкой солнечных бликов.
Стоило мне отвести взгляд, перестать смотреть хоть на секунду – и наваждение растаяло в золотой взвеси. Передо мной вновь темнели уродливые каменные стены города-крепости. Мозаичные улочки сменились подгнившими досками мостовых, многоцветные витражи – мутными стеклами.
Все было, как прежде. Только в волнах, еще пламенеющих, больше не звучали напевы. И в ветре, раньше игривом и ласковом, поселились холод и отстраненность. Чуждость.
– Я знаю, что ты здесь, Ильмере.
Шепот-выдох почти не разомкнувшихся губ, утонувших в шелесте волн. Но она услышала.
Она – незримая, неосязаемая; не видение – порыв ветра, чье-то воспоминание. Не душа города, нет, – но его воплощение.
Налетевший ветер зашептал, заговорил, запросил, дробясь и повторяясь из раз в раз:
– Освободи, освободи, освободи меня... elli-e Taelis...
"Elli-e Taelis"...
Губы cкривились в улыбке – болезненно-неправильной, уродливой.
– Я больше не сказитель, Ильмере.
В словах, таких простых, обыденных – горечь, отчаянье и боль, непроходящая так долго, что о ней, кажется, уже можно забыть. И свыкнуться, считая частью себя.
– Прости.
Бесконечно-жестокое, лишающее надежды обоих.
– Сказитель, – мягко шепнула она набежавшей волной. Ветром всплеснуло волны, и паром дважды, как маятник часов, качнулся на гребне. – Я слышала, как о тебе пел ветер.
– Ты ошиблась. Как и он.
– Он не ошибается, elli-e, – грустное, переливчатое. Ветер обнял меня, лег на плечи – и мне впервые стало холодно от его прикосновений. – Освободи меня. Сбрось оковы этих стен, выпусти из их плена. Верни мне крылья, сказитель...
– Я не могу, – резкое, категоричное, чеканное. Переступая через себя. – Не могу сейчас и не смог бы прежде. Прошлого не вернуть.
И добавил, не для нее – для себя, чтобы растоптать проклюнувшуюся робким и бледным цветком надежду:
– Никогда.
– Ты можешь...
– Нет, – резкое, жестокое, непоколебимое, рвущее сердце. И следом, едва ли не стоном – измученное, усталое, почти бессильное: – Нет. Оставь меня, Ильмере. Прошу. Я не могу утолить твою печаль. И никто не сможет.
Ветер завыл – глухо, отчаянно, болезненно. И объятья, обманчиво-нежные, вдруг сжались до боли.
Воды Майры всколыхнулись, потревоженные обезумевшим, не утихающим ветром.
– За перила! За перила держитесь, олухи! – крик разбил волшебство, рывком выдернув меня в реальность.
Паром закачался, как брошенное на воду перышко. Я кубарем покатился влево, потом – вправо, когда нас закружило очередной волной.
Меня отшвырнуло к одной из стенок. Затылок обожгло болью, в глазах потемнело. Не обращая на нее внимания, я вцепился в ограждение изо всех сил – и рывком подтянулся, встав на ноги.
Ветер побесновался еще минуту – и утих, опустевший. Лишенный надежды.
Ильмере ушла.
– Цел? – грубо спросил Нэльвё и развернул меня, стоящего в пол-оборота, к себе.
– Да, – не сразу сообразив, что он спрашивает, ответил я.
– На тебе лица нет.
– Цел, но чувствую себя отвратительно, – уточнил я. И, собрав последние силы, выдавил из себя слабую улыбку: – Все в порядке, правда. Просто... немного нехорошо. Я прилягу?
Он смерил меня долгим, пронзительным взглядом, и, помедлив, все же разжал пальцы, предупредив:
– Уже скоро прибудем.
– Да, я помню.
Я, цепляясь за перила, шаткой походкой направился к занятому нами месту. Все кружилось перед глазами, точно в тот единственный раз, когда я угодил в шторм. Как давно это было, Всевышняя! Кажется, тысячу жизней назад.
Доковыляв, я бросил короткий взгляд на испуганную и непривычно молчаливую Камелию. Ударом ей рассекло скулу. Нэльвё пытался ухватить девушку за подбородок и развернуть к себе, чтобы исцелить царапину, а она почему-то упиралась изо всех сил.
Я опустился на дощатый пол, вытянулся – и только тогда разжал пальцы. Пол больше не казался мне жестким: настолько было все равно. Хотелось одного – забыться.
В этот раз я не слышал ни напевов, ни на успокаивающих убаюкиваний волн. Стоило закрыть глаза, как я провалился в сон, короткий, но крепкий.
***
Эрелайн вернулся поздним вечером, когда солнце уже спряталось за неровную линию горизонта, выведенную плавными изгибами уходящих вдаль холмов. Отсветы ушедшего светила разлились по кромке прояснившегося к вечеру неба расплавленным золотом – и выплеснулись через край, затопив пологие склоны и устилавший их вереск... Эрелайн невольно улыбнулся: в солнечные дни край Зеленых Долин был упоительно прекрасен. Жаль, еще немного, буквально пара минут – и все погрузится во мрак.
Он улыбнулся, но уже грустно. Ночь – та, которую он ждал с самого утра – уже касалась босыми ногами карниза, почти шагнула в его окно, но не принесла обещанного покоя. Лишь новые тревоги, обязанности и дела, и стопку отчетов, которую не разобрать за полночи. Ни отдохнуть, ни поспать...
Но проводить догорающий закат он может себе позволить.
Помедлив, Эрелайн извлек из шкафа тонконогий хрустальный бокал и бутыль красного вина. Она пылилась здесь уже, кажется, пятый год, терпеливо ожидая своего часа. Но дорогих гостей, которых стоило бы почтить сокровищем, не было, а сам лорд не любил вино. Вот разве что в такие редкие мгновения, как сейчас, ощущалось острое желание сделать пару глотков. В мгновения, когда его измученная, омертвевшая душа оживает под медовыми лучами заходящего солнца.
Крепкое, терпкое – вино пьянило одним лишь ароматом. Настоящий шедевр винодельческого мастерства. Эрелайн пригубил напиток и, повинуясь внезапному порыву, распахнул ведущую на балкон дверь – чистый горный хрусталь, закованный в оправу из мореного дуба. Шагнул на узкую каменную полосу балкончика, пальцами сжал парапет.
Совсем не летний ветер, идущий с гор, пронизывал насквозь: забирался холодными пальцами под рубашку, трепал волосы, ласково гладил лицо. Прикосновения ледяными поцелуями обжигали кожу, почти до боли. Было отчаянно холодно, но Эрелайн отчего-то почувствовал себя счастливым и свободным, как никогда. И живым. Будто сбросил, наконец, все то, что угнетало его долгие десятилетия; заново родился в нежных, прощальных лучах солнца, в ледяном перезвоне горных кристально-чистых ветров.
Но ветер переменился и затих, и черная тень упала на замок. Поглотила Драконьи Когти, его самого, и все вокруг – и умчалась далеко вперед, к горизонту, в погоне за солнцем. Стремительная и яростная, она, казалось, нагоняла его и непременно должна была поймать, но солнце извечно опережало ее на какие-то секунды, прячась в сердце холмов, как ночной цветок смыкает лепестки при свете луны.
Радость и счастье, певшие в его сердце всего мгновение назад, ушли, оставив после себя гулкую, особенно ощутимую пустоту. Эрелайн выпрямился, встал болезненно прямо; улыбка исчезла с его вновь окаменевшего лица. Глаза потухли, и синева бескрайнего моря сменилось грозовым сумраком. Усталость, отступившая было в закатных лучах, утонувшая в свежести семи ветров, накатила с тысячекратной силой. Тяжесть долга, глухая ненависть к себе – все вернулось, а случившееся казалось минутным помешательством; видением, призрачным и эфемерным.
Было больно и обидно. И очень глупо. Как он мог поверить?.. Устремиться за мечтой, нырнуть в омут с головой, поверить в неосуществимое?.. Дурак. Просто дурак.
Он ведь давно смирился... давно, шестьдесят два года, месяц и два дня назад. В такой же дивный день поздней весны, наполненный смехом и улыбками, хрустальным ветром и нежностью солнца. Он умер в тот день, раз и навсегда. И незачем ворошить прошлое. То, что умерло, не вернуть.
Ветер вновь налетел, одиноким порывом захлестнув в объятиях. И шепнул, ожегши:
"Зачем тебе это, бессмертный? Долг, честь... род, который исчез прямо здесь, обагрив мрамор стен Драконьих Когтей...
Ты давно мертв, тебе не жить вновь. Никогда. Зачем ты беспокоишь живых, смущаешь их своим пустым взглядом? Воплощенная тьма, воплощенная смерть – вот что плещется в синих безднах. Зачем тебе это, Эрелайн? Шагни за край, расправь крылья – и утони в моих объятиях. Обрети покой, о котором ты молишь каждый обжигающе ясный полдень, каждое ослепительное утро.
Шагни за край..."
Бокал брызнул мириадами осколков – и они впились в ладони, испещряя тонкими порезами рукав рубашки, ладонь...
Эрелайн вздрогнул, неверяще смотря на руку. Когда, что?...
Изрезанные пальцы разжались – и осколки, обагренные кровью и вином, полетели вниз, падая хрустальным дождем, тихонько смеясь – и утонули в море колышущихся у замковых стен трав. Совершенно беззвучно.
Падают, а не летят...
...Порезы ныли, чесались и затягивались на глаза. Эрелайн взмахнул ладонью – раз, другой, – отряхнул ее о штаны, избавляясь от последних застрявших в коже осколков. Развернулся и, более не глядя на холмы и острые пики гор, вонзающихся в чернеющий край неба, пошел прочь. Дверь, впервые за много лет, яростно хлопнула за ним.
"Зачем", спрашиваешь ты? Зачем долг, на который всем наплевать? Честь, которой никто не придерживается? И дом, которого уже нет?
Дом, чьим проклятьем он стал?
Он не знает. Но должен; должен – и все тут. И отступится, лишь напоровшись на острие поющего его смерть клинка.
***
Казалось, я только-только сомкнул глаза – и тут же проснулся от легкого прикосновения. За это время закатное небо успело выцвести до грязно-серого, а вода, озаренная золотом утонувшего в ней солнца – погаснуть.
– Прибыли, – негромко сказал Нэльвё, убирая руку с моего плеча. Я кивнул и нехотя, превозмогая оставшуюся после сна слабость, поднялся.
Чувствовал я себя странно: все болело, но общее состояние как будто улучшилось. Голова, во всяком случае, больше не норовила взорваться от каждого звука.
Я настороженно покосился на Нэльвё, заподозрив, что без его участия здесь не обошлось, но вопрос попридержал.
Камелия уже вывела свою кобылицу на берег и теперь ждала нас, трепетно прижимая к себе чудом уцелевший в сумятице бегства чемоданчик. Я перекинул сумки через круп Стрелочки и взялся за поводья. Несчастная кобыла, всласть "налюбовавшаяся" изнанкой мира, теперь постоянно всхрапывала и нервно приплясывала. Я хотел поделиться с ней спокойствием и уверенностью, но не рискнул: любое, даже такое маленькое и скромное волшебство отнимало силы, а их у меня почти не осталось. Поэтому я только сочувственно погладил ее по узкой мордашке, и зашептал, уговаривая успокоиться:
– Тише, тише...
В вечернем воздухе разлилось то сладкое беззвучие, которое может быть только на исходе дня. Тихо переругивались об оплате паромщики и путники. Негромко шептались воды, обнимая потемневшие доски. Тихонька вздыхали заросли ракиты и камыша, покачиваясь в такт ленивым, уже сонным порывам ветра.
Хрустальная ясность вечера разбилась одним-единственным словом.
– Мастер...
Мне отчаянно захотелось провалиться сквозь землю от этого тихого и робкого сейчас голоска.
– Камелия, не стоит.
Я не хотел слышать того, что она мне скажет, не хотел ничего говорить в ответ. Не хотел – и не собирался, готовый пойти на откровенную грубость.
– Мастер, простите за то, что случилось тогда, в городе... Это было... ужасно глупо, я понимаю! И я... больше я не допущу такой ошибки, правда! Обещаю!
– Камелия, это не ошибка, – перебил я, не дослушав: от ее нелепых, неправильных слов во мне вспыхнуло раздражение. – Наоборот, это – правильно, и никак иначе! Правильно не причинять другим боль, правильно не подчинять других своей воле. Но иногда приходится поступаться этой "правильностью". Например, когда тебя пытаются убить. Но если вы не можете...
– Я могу! – воскликнула она, звонко и ясно, с детским упрямством, не услышав ничего из того, что я сказал. – Знаю, что могу. И смогу! Мне... ужасно жаль. Правда! Все случилось слишком быстро, и я...
– А в следующий раз все произойдет медленно? – плюнув на все и перестав смягчать, едко спросил я: – Дело ведь не в этом!
– В этом!
– Тогда почему раньше Вы видели причину в другом? – холод моего голоса окатил ее, словно перевернутый ушат воды. Камелия замерла, сначала побледнев, а потом вспыхнув от стыда. – Вы не можете причинять боль, Камелия. Или, нет: не "не можете", а не хотите. Поймите это и признайте. И подумайте вот о чем: из-за того, что нам угрожала смертельная опасность, а вы промедлили и отказались вмешиваться, я вынужден был причинить боль еще и вам – хотя не хотел этого. Сделай Вы все сразу, как подобает, этого можно было бы избежать. Попустительство злу – гораздо больший грех, чем его уничтожение. Это – неизбежность.
– Рассказываешь леди о прославленной аэльвской жестокости? – улыбнулся Нэльвё, присоединяясь к нам. – Ох уж эти бессмертные, у которых "нет сердца"!
Отрекшийся лукаво подмигнул ей, с неожиданной добротой. Камелия приободрилась, но отвечать не рискнула. Нэльвё улыбнулся еще шире, и со смешком продолжил:
– Мы не подвластны страстям, это верно. Они для нас – пустой звук. Да, чувства, да, долг, да – правильность. Но не страсть. Она всегда ведет к отступлению. Страстями вымощена дорога во тьму. Мы не жестоки, мы – справедливы.
– И если для спасения Вашей или чьей-нибудь жизни мне потребуется подвергнуть вас боли – я не буду колебаться ни секунды из-за лживого милосердия. Это все равно что вместо ампутации загнивающей ноги дать умирать больному. Милосердие? Да, милосердие. Глупое преступное милосердие.
Девушка, чуть приободрившаяся было, вновь побледнела и отчаянно сжала маленькие кулачки.
– Камелия, прекратите, – смягчился я. – Особенно – извиняться. Извиняться перед вами должен я. Мне жаль, но...
– Я не сомневался ни секунды, – закончила Камелия, подняв твердый взгляд. – Потому что так было нужно. Я понимаю. Понимала, когда просила прощение за то, что подвергла нас всех опасности... прошу и сейчас: за то, что вынудила вас поступить именно так.
– Ну, ну! Меньше надрыва и сентиментальных слов! – фыркнул Нэльвё, подмигнув слишком посерьезневшей девушке. – Лучше скажите, господа: мы так и будем стоять на берегу этой на ладан дышащей пристани или двинемся уже, наконец... а куда, собственно, мы двинемся?
– Боюсь, до ближайшего постоялого двора – и не шагом дальше, – усмехнулся я. – Иначе вам опять придется меня тащить.
– Но-но-но! Хорошенького понемножку! Симулянты отправятся волоком... позади лошадей.
– Посмотрю-ка я, как ты это сделаешь в присутствии Камелии! – ехидно заметил я. И, разом отбросив шутливые интонации, спросил, спохватившись: – Кстати, неужели пристань забыли украсить моим портретом? Странно, учитывая количество расклеенных в Ильмере и Торлиссе объявлений.
Камелия вдруг ахнула:
– Точно! Ваши ведь портреты были – тогда, на воротах Академии! Я еще посмотрела мельком – знакомые вроде черты... а вы заметили?
– Руку на отсечение даю – заметил, – с мрачным удовольствием сказал Нэльвё. – И в Ильмере – тоже. Вон как задергался.
– Мне на минуточку показалось, что вы хотели нас покинуть... – робко, сама не веря в то, что говорит, начала Камелия. И осеклась, увидев, как я изменился в лице. – Или не показалось?
Я смущенно кашлянул, но промолчал.
– Даже не надейся и на этот раз уйти от ответов, – пригрозил Нэльвё, поняв, что разговор предстоит долгий, а вести его сейчас некогда. – Разберемся с ночлегом – и объяснишь, наконец, что происходит.
– Все всё объяснят, – согласился я, многозначительно смотря на Отрекшегося.
– Все! – радостно подхватила Камелия.
Мы с Нэльвё переглянулись, и в его взгляде явственно прочиталось: "Не всё так не всё".
Я едва сдержал смешок, продолжив нарочито серьезно и совсем о другом:
– Поедем по королевскому тракту? Впрочем, там наверняка будут расклеены объявления о розыске...
– Они и тут были, – "вовремя" поделилась Камелия. – Вас мастер Нэльвё зачаровал.
Разговор сам собой сошел на нет.
Я вскочил в седло. Слабость еще чувствовалась, но держался я более-менее уверенно.
Впрочем, вспомнив кое-что, я пустил Стрелочку быстрым шагом и нагнал вырвавшегося вперед Нэльвё.
– Твоя работа? – бросил я, подъезжая.
Он, к моему удивлению, только покачал головой.
– Я не понял, что с тобой приключилось. Поэтому не рискнул вмешиваться. Даже энергией не стал делиться. Ты был как замершая на ребре монета: только тронь – и она качнешься в одну из сторон.
– И ты отдал меня на волю случая? – фыркнул я.
– Состояние было стабильным, – пожал плечами Нэльвё. – Я решил, что разумнее всего будет повременить. И, судя по всему, не ошибся. Лекарь тебе уже не очень-то нужен, а вот сытный ужин и крепкий сон будут очень кстати. И да, Мио! – спохватился он и обернулся, криво улыбнувшись. – Не вздумай колдовать!
Что-то подобное я ожидал услышать и не стал возражать.
Говорить нам больше было не о чем, и я приотстал. Мое место на узком тракте, где едва могли разминуться двое путников, тут же заняла Камелия. Я этому только обрадовался: значит, никто не будет тревожить меня назойливым присутствием.
Ночь уже опустилась на землю, и небо налилось тревожной чернильной синью. Ветер с реки холодил плечи. Невозможность прибегнуть к волшебству сейчас меня даже радовала. Я мог закрыть глаза и вдыхать вечернюю тишину, впивать холодный, словно расплескавшийся из кувшина с родниковой водой, воздух...
Закрыть глаза – и вслушиваться в тихий шорох всколыхнувшихся ветвей, серебристую трель соловья и тихие напевы ветра, не пытаясь вплести в них свой голос.
***
Когда мы, наконец, добрались до постоялого двора – россыпи желтых огоньков, пугливо жмущихся друг к дружке – уже окончательно стемнело. Густые сумерки перетекли в раннюю ночь, с блеклыми еще звездами и мглистым небом. Время неустанно подбиралось к десяти.
Я замер на изломе холма, любуясь – и, подхлестнув поводьями, пустил лошадь вскачь. Ветер толкнул в грудь, взметнул волосы. Растрепавшаяся, позабытая мной коса хлестнула по спине в последний раз – и рассыпалась по плечам. Я дернулся было, чтобы поймать ленту, но опоздал: она текучим, плавным движением обняла рукав, на мгновение прильнула к штанине и соскользнула в ночь. Я зачем-то обернулся, словно надеясь ее увидеть, и, коротко выругавшись, поскакал дальше.
Стрелочка слетела с холма и перешла на неторопливую рысцу. Огоньки стали ближе и, словно разглядев нас и перестав бояться, рассыпались по полю искристой гурьбой. Сквозь ночную мглу постепенно проступали смутные очертания постоялого двора.
– Надеюсь, не опоздали, – напряженно сказал Нэльвё, вглядываясь в темноту.
Мы ехали бок о бок.
– "Не опоздали"? – пискнула откуда-то позади, из шепчущей за спинами ночи, Камелия.
– Уже поздно. Комнаты разбирают еще под вечер, к семи-восьми часам. А сейчас все десять. Трактир, конечно, большой, мест должно быть много, но... – он замолчал, предоставив самим додумать очевидное.
Я с сомнением взглянул во тьму. Остротой зрения thas-Elv'inor я похвастаться не мог, и был уверен только в том, что впереди действительно что-то темнеет.
– Купцы редко выбирают Восточный тракт. Морем ближе, – негромко, скорее размышляя вслух, чем к кому-то обращаясь, проговорил я.
Дорога, теряющаяся во мраке, споро ложилась под копыта коней. Россыпь огоньков окончательно разбежалась – и обернулась очерченными желтыми квадратами окон. Смутные раньше очертания становились все отчетливее, и теперь даже я мог разглядеть громоздкое двухэтажное здание со смешной чуть приплюснутой крышей.
Большой, крепко сбитый, ярко освещенный газовыми лампами и обнесенный высоким частоколом, вблизи трактир выглядел неожиданно внушительно.
На вывеске кто-то с легкой руки вывел: "Дорога для путницы", а под ней, с неожиданной для провинциального заведения тщательностью, вырезал рисунок девушки с и двумя косами. В игре пламени стоящей рядом, над входом, свечи разглядеть ее черты я не смог. Только прямой жесткий взгляд и что-то странное на плече: то ли вцепившегося в него ворона, то ли примостившуюся кошку... то ли крысу.
"Странная вывеска. Нужно будет расспросить хозяев", – мелькнула в голове рассеянная мысль – и тут же забылась, вытесненная новыми впечатлениями, когда мы въехали в гостеприимно распахнутые ворота. И верно: двери постоялых дворов открыты до полуночи. Позже достучаться до хозяев становиться почти невозможно.
Я спрыгнул коня. Старик-конюх – удивительно бодрый несмотря на поздний час – встретил нас улыбкой столь же подхалимской, сколь и доброжелательной. Оставив его разбираться с лошадьми, мы ввалились в трактир – и окунулись в море тепла и уютного света. Оживленный гомон голосов плескался вокруг, захлестывая с головой, а заливистый смех заставлял невольно улыбаться.
– Добро пожаловать!
Едва мы переступили порог, как навстречу выскочила бойкая и улыбчивая девчушка в чистеньком передничке и защебетала, не давая вставить ни слова:
– Комнатки большие и малые, на двоих-на троих, с комодом-кроватью...
– А на одного есть, красавица? – проникновенно спросил Нэльвё, сначала бессовестно ее перебив, а затем так же бессовестно польстив.
Рыженькая и курносая, вся в веснушках, с озорными карими глазами, – красивой она не была. А вот обаятельной – очень даже.
Служанка зарделась и защебетала еще звонче:
– Ежели на одного, ваше благородие, то господских у нас всего две комнатки, обе свободны. Есть еще клетушки-комнатушки, куда только койка влезет да места еще на шаг остается – их пяток.
