Текст книги "Три прыжка Ван Луня. Китайский роман"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

А совсем рядом от входа в храм потайная дверца вела в большое здание ломбарда [290]290
  …потайная дверца вела в большое здание ломбарда…«В старом Китае монастыри, помимо прочего, соединяли в себе функции ростовщической конторы, ломбарда и банка» (В.В. Малявин. Китайская цивилизация.М., 2001, с. 52).


[Закрыть], служившего также местом совещаний для членов различных гильдий и тайных союзов. Мятежники не без оснований полагали, что строение, вплотную примыкающее к жилищу бога-покровителя крепостных стен и рвов, наилучшим образом обеспечит им безопасность. В этом длинном и низком складском помещении были сложены предметы мебели, узлы с одеждой, театральные костюмы, украшения, паланкины. От узлов и ящиков исходил маслянистый запах. Здесь подолгу не бывало никого, кроме крыс и мышей. Однако на третий день после выступления Го в клубе гильдий сюда пришли, после закрытия рынка, более трех сотен человек, которые молча ожидали чего-то. Они заполнили все помещение; одеты были обычно, по-будничному. Приветствия, взмахи рук, самые невероятные позы… Почти все собравшиеся знали друг друга: представители влиятельных гильдий, «братья» и «сестры» из секты «поистине слабых», замкнувшийся в себе Го. Кузнец приглушенно крикнул седобородому человеку:

«Не соблаговолит ли достопочтенный учитель сообщить гостям, чт о им предстоит услышать?»

Благозвучный голос учителя:

«Достопочтенные господа, позвольте почтительнейше вас поприветствовать! Ваш невежественный слуга по своему почину никогда не взял бы на себя смелость сообщать вам что бы то ни было. Его трясущаяся голова давно к этому не способна. И все же сей полутруп хотел бы поблагодарить вас за то, что вы столь любезно предоставили ему возможность всех вас увидеть!»

Его обступили; пододвинули ему низкую стремянку. Го склонился в глубоком поклоне: «Не согласится ли все-таки достопочтенный господин учитель осчастливить нас своими наставлениями?»; другие поддержали эту просьбу. Учитель, улыбаясь, раскланялся на все стороны, пожевал беззубым ртом, поднялся на две ступеньки:

«Я родом из того самого села в Шаньдуне, где родился мудрый Ло Хуэй [291]291
  Лo Хуэй,или Ло Цин (1443–1537) – основоположник синкретической секты У-вэй цзяо(«Учение о недеянии»). Его основное сочинение, «Пятикнижие Ло Цина», пользовалось популярностью у различных народных сект, в том числе у «Белого Лотоса». Главной задачей он считал возвращение к изначальной нерасчлененности сознания на субъект и объект и избавление таким образом от мирских заблуждений.


[Закрыть]. Он – наш великий наставник; и этот сарай с одеждой, с прочими тюками он наверняка счел бы вполне подходящим местом для собраний честных и благочестивых людей. Существуют великие стихии и великие силы; но, независимо от того, являетесь ли вы истинными последователями Ван Луня или только его доброжелателями, вы все хорошо знаете, что мы, в отличие от бонз и прочих священнослужителей, не молимся тысяче будд; таши-ламу вкупе с далай-ламой мы охотно уступим императору Цяньлуну. Наш же Будда смотрит на нас с неба, с гор и из чистых проточных вод; удары грома для него приятнее, нежели литавры и гонги; его любимые воскурения – облака и ветер; он пьет чай из особых пиал – пяти озер и четырех морей, охотно внимает шелесту древесных крон – своих молитвенных вымпелов [292]292
  …своих молитвенных вымпелов.Учитель почти дословно повторяет подлинные слова основателя секты У-вэйЛо Хуэя: «Небо и земля, горы и реки – это образы Будды… Ветер, облака, туман и роса – наши благовонные каждения… Удары грома… – это барабаны нашего Закона. Солнце и Луна – наши светильники… Пять озер и четыре моря – наши приношения чая… Движение ветвей деревьев – это колыхание наших молитвенных вымпелов» (см.: De Groot, Sectarianism…, vol. 1, p. 183).


[Закрыть]. У нас нет иных будд, кроме теплого ветра и дождя, кроме – увы! – тех тайфунов, что порой проносятся вдоль морского побережья; никого нет рядом с нами – будь то на юге, на западе или здесь; мы – черноголовый народ сыновей Ханя – остались одни. Мы – желтые как земля, как речная вода. Те, что живут на изнеженном Юге, накапливают жирок, приплясывают в пестрых одеждах; у нас же, обитающих близ Черной Драконовой реки [293]293
  Черная Драконова река– китайское название Амура.


[Закрыть], земля такая же суровая, как и люди. Потому-то все эти люди столь живучи. Незаметно, как скромная съедобная травка, вырастают наши дома из земли, приноравливаясь к биению пульса духов, к капризам воздушных струй; так мы уподобляемся Дао, мировому потоку стараемся не противиться ему. Мы, принявшие учение Ван Луня, не прикреплены к судьбе шейными колодками, не связаны с ней ножными оковами. Как сказано в древнем изречении: быть слабым супротив судьбы – единственное торжество, доступное человеку, столкнувшись с Дао, мы должны опомниться, приспособиться к нему, и тогда все нам будет даваться легко, как детям. Старикашка, выступивший сейчас перед вами, конечно же, говорил бессвязно, но он искренне стыдится своего слабоумия».

Старик спустился на одну ступеньку присел – хитрый павиан! – тут же на лесенке и прикрыл глаза. Здоровяки-грузчики сидели вплотную друг к другу во всех проходах; многие успели вскарабкаться на гигантские тюки и теперь поглядывали на происходящее сверху, тюки под их задницами стали совсем плоскими.

Изящно одетый молодой человек, раскрыв веер, направился к шаткому столу с изображениями Восьмерых Бессмертных, стоявшему наискосок от оккупированной стариком лесенки; несколько голов повернулось в его сторону, когда стол, о который он облокотился, скрипнул; юноша заговорил гортанным от смущения голосом:

«Да простят достопочтенный господин учитель и прочие высокочтимые господа мою дерзость. Я не собираюсь соревноваться в красноречии с господином учителем. Мы не имеем ни роскошных храмов, ни монастырей наподобие тех, которые Сын Неба так щедро украшает и одаривает слитками золота. За нас не молятся разодетые в шелка бонзы, совращающие наших детей и девушек. Видя чуждые нам алтари, мы только улыбаемся и пожимаем плечами. Я тоже иду по Чистому пути [294]294
  Я тоже иду по Чистому пути…То есть по пути будды Амитабы.


[Закрыть]и хочу пройти его до конца. Мы и наши потомки обязательно достигнем Вершины Царственного Великолепия. Но как бы вы – не примкнувшие к нам, приверженцам принципа у-вэй, – ни оценивали наши взгляды, именно мы являемся коренными уроженцами здешних, восточных краев, а вовсе не желтые бонзы; это мы – потомки „ста семейств“ [295]295
  …потомки «ста семейств»…«После потопа Фу Си и Нюй Ва, вступив в брак, возрождают человечество, причем Нюй Ва рождает ровно сто бесформенных комочков плоти, от которых и пошел человеческий род, именуемый по-китайски „ста фамилиями“» (Малявин, Китайская цивилизация, с. 423).


[Закрыть], а не святой с Горы Благодати, которого император так торжественно принимал у себя. Тот святой прибыл с Тибета, а умер в пекинском монастыре Сихуансы и был отправлен обратно в золотой ступе. Чужеземцы – маньчжуры и ламы – держатся друг за друга. Ламаистские монастыри пожирают нежные потроха этой страны; им все позволено; что же касается нас, то нам отрубают головы – хотя мы ничего для себя не требуем и никому не мешаем. Нас тысячи – да вы и сами это прекрасно знаете, дорогие достопочтенные братья, господа грузчики с джонок и все остальные. Мы родились на этой желтой земле и, поскольку мы люди мирные, не хотим, чтобы император и чужеземные монахи согнали нас с нее. Мы вообще-то должны были бы иметь право распоряжаться восемнадцатью провинциями по своему усмотрению – всей территорией восемнадцати провинций, от Ляодуна до Мяоцзы. Что плохого мы сделали? Обезумевшие отщепенцы в солдатской форме шляются с алебардами по нашим рынкам; кого они сегодня закуют в кандалы и кому отрежут язык, кого завтра подвергнут бичеванию? Мы родились в этой провинции и имеем право мирно здесь жить».

Бормотание со всех сторон: «Правильно, правильно».

Молодой человек, от возбуждения раскачивая стол, продолжал говорить, хотя старик пытался его успокоить.

«Вы поняли, кто наши худшие враги? И наши и ваши одновременно? Назвать вам имя еще одного врага? Этого каменного идола, никчемного пня, фальшивого благодетеля? Конфуций!»

По рядам пробежало: «Чиновники, литераторы, Конфуций, Конфуций!» Общий выдох: «Конфуций!» Потом опять, со скрежетом зубов: «Вымогатели, чиновники!» И отдельный, подначивающий выкрик: «Конфуций!»

Юнец возле качающегося столика с Восемью Бессмертными уже охрип:

«Кто такой Конфуций, чего он хочет? Он – третье зло! Он научил нас полоскать рот, расчесывать волосы, кланяться князьям, он много чему нас научил – и хорошему, и плохому. Для нас, бедняков, он уже давно умер, и мы от него никаких откровений не ждем. Маньчжуры, ламы, чиновники – те, конечно, по-прежнему на него молятся, но именно потому мыуже не можем молиться на него; они отняли его у нас – отняли то, что в нем было хорошего для нас.Его дух именно Пекину обязан тем, что мы больше не возжигаем на его алтарях ароматов и вообще с бранью отгоняем его от наших порогов. Я лично его ненавижу – мы все его ненавидим, эту пустую латунную башку. Достопочтенный мудрый господин, выступавший тут до меня, все сказал верно: мы должны быть слабыми супротив судьбы, больше нам ничего не остается. Мы бедны; говорят, хорошо поступает тот, кто выбрасывает свое добро; но даже если человек все выбросит, он может, не ровен час, выйти погулять налегке и в результате этой прогулки лишиться собственной головы – как Ли. Угнетатели, чужеродные волки, алчные крокодилы, лисицы – вот наша судьба! Все официальные должности занимают маньчжуры, они же, используя нечестные обходные пути, успешно сдают неприступные для нас государственные экзамены, а на улицах нагло опрокидывают наши тележки и паланкины – широко шагают по всем дорогам своими большими грубыми ножищами. Проклятая, безбожная династия! Их судьба тоже исполнится – может, раньше нашей, а может, и позже. Но эти длинноносые определенно погубят нашу страну, и немалая доля вины лежит на Конфуции. Нам же не остается ничего, кроме умения быть слабыми!»

Он сам себя убаюкал своей речью, насмешливая нарочитость в голосе, мимике, жестах исчезла. Женщины жалостно всхлипывали, перебегали с места на место. Возбужденные люди собирались в группы, которые распадались и вновь образовывались. Молодой оратор, чей бледный лоб покрылся испариной, теперь вместе с Го прохаживался между рядами. У Го, как и у других, наворачивались на глаза слезы. Волшебное слово «Мин» [296]296
  Волшебное слово «Мин» опять повисло в воздухе.Имеется в виду последняя исконно китайская династия Мин, правившая в 1368–1644 гг., до маньчжурского завоевания.


[Закрыть]опять повисло в воздухе. Оно так или иначе возникало на всех собраниях «Белого Лотоса», на сборищах «поистине слабых» – тоже, хотя последние не менее часто поминали и волшебное растение чжи, и восточные Острова Блаженных, и Западный Рай.

В длинном зале осветились затянутые бумагой окна. Стемнело. Грохот, бряцанье, звуки литавр, выкрики, визг на рынке и на дворе храма – все это постепенно сошло на нет. Через окна в узкой стене помещения, обращенной ко двору, на корзины и прочий скарб падал теперь слепящий сноп света. Еще во время выступления молодого человека звучали тихая музыка, мелодичное пение, теперь пришел черед декламации: началось театральное представление.

Пока люди толкались, хмурили лбы, мучили друг друга запахом пота, двое пожилых грузчиков подталкивали к лесенке маленького пузатого господина. Этот опрятно одетый, упитанный господин был человеком образованным, владел участком земли, в придачу ветряной мельницей для очистки риса, – и, подобно многим другим, из уважения к предкам истово почитал минские традиции.

Он неловко взобрался на лесенку-трибуну, поощряемый радостными возгласами, поклонился – и человеческая масса сомкнулась вокруг него. Его голова солидно и прочно гнездилась в углублении между тугими плечами-валиками. Разговаривая, господин потешно водил пухлой лапкой вверх и вниз, влево и вправо. И улыбался. Он выбрал для себя очень выигрышную роль, номер, который не мог не стать гвоздем вечера. И начал так – сперва извинившись за то, что голос у него слабый, не очень внятный: «Жил-был когда-то настоятель монастыря…» Некоторые слушатели тут же подхватили эти слова, пропели их на мотив колыбельной, восторженно заулыбались, обнажив десны. Господин перекинул свою косичку на грудь и погладил ее как ребенка:

«Итак, жил-был настоятель. Жил себе спокойно в монастыре. И вот как-то в полдень, когда солнце припекало уж очень сильно, он прикрыл лицо шапкой и заснул. И увидел сон. Приснился ему совет богов. Он увидел, как за столом сидят Трое Чистых [297]297
  Трое Чистых( сань цин) – верховная триада даосского пантеона, куда входят Нефритовый (или: Яшмовый) Император, Лаоцзы и Дао Чжунь, три ипостаси Лаоцзы.


[Закрыть], и среди них Нефритовый Император, милосердный сын царя Чистая Добродетель и царицы Лунное Сияние [298]298
  Легенду о Нефритовом императоре,милосердном боге неба, и его родителях, воплощениях Солнца и Луны, пересказывает, например, Грубе: История Китая. Духовная культура Китая,с. 152–153.


[Закрыть]. То, что я вам рассказываю, – конечно, наполовину сказка. И вот Нефритовый Император наклоняется к настоятелю, таинственно пожимает плечами и говорит: „Я пришлю в твой монастырь одну женщину, которая родит великого императора. Под моими знаками, солнцем и луной, она его родит“. Проснувшись, настоятель спрашивает привратника, не приходила ли в монастырь какая-нибудь женщина. Нет, говорит тот, не приходила. По всем молельным залам и кельям прошелся благочестивый настоятель, поднялся даже на гору, заглянул в пещеры. Но нигде не услышал младенческого плача. А вечером в монастырские ворота постучался торговец с тележкой, набитой всякой рухлядью, и сопровождала его жена – уже на сносях; оба были одеты в лохмотья. Настоятель, хотя и разочарованный, дал женщине таблетки, помогающие при родах. В монастыре все спали. Ребеночек родился к утру. Тихая музыка скрипок и флейт разливалась в воздухе, птицы разодрали бумагу в окне той комнаты, где лежала роженица. Сели рядком на подоконник, словно глиняные шарики на куколку цикады, и звонко щебетали, пока малыш плакал. Двор так и сиял под солнцем. Отец же, не зная, как раздобыть пеленки, отправился наудачу вверх по течению реки – и где-то там выудил большой лоскут алого шелка. В этот шелк и завернули младенчика. Маленького Чжу Юаньчжана – дрожащего червячка – завернули в алый шелк. Что ж, когда он подрос, пришлось ему вместе с другими мальчишками пасти коров. Он стал пастушонком. И вот однажды, когда они были на выгоне впятером, захотелось ему угостить друзей. Он зарезал одного теленочка, а хвост воткнул в расселину между скал. Воткнул, значит, телячий хвост в расселину. И тогда пацанята выбрали его атаманом. Но только тот хозяин, которому принадлежал пропавший телок, отправился его искать и нашел отрезанный хвост. Он тогда взял хворостину, решил проучить вора – и испуганный мальчишка пустился в бега. Так Чжу Юаньчжан стал бродить, голодный, по окрестным лугам. Правда, солнце показывало ему дорогу, луна тоже не давала сбиться с пути. А потом один встречный монах взял его за руку, отвел к себе в пещеру, наголо обрил ему голову. И Юаньчжан, крошка Юаньчжан с бритой головой, стал поваренком в монастыре. Он должен был зажигать лампы, качать кадильницы – тяжелые для его нежных рук, сушить травы; в общем, звонок, вызывавший его на работу, не смолкал целыми днями. Он попал в тот же монастырь, в котором когда-то родился как сын нищенки. Его били, без конца поддразнивали – даже сам настоятель, хотя он и получил от Нефритового Императора пророчество. Но однажды, взглянув на мальчика, настоятель увидел вокруг его головы розовое сияние. И испугался. Он послал поваренка в лес, по ту сторону болота, за хворостом для приготовления соуса. Юаньчжан хотел исполнить поручение поскорее, торопился и, когда перебирался через болото, нечаянно оступившись, стал тонуть. Он погрузился в трясину по пояс, потом по грудь, потом по самое горло. И тут, когда он жалобно кричал, барахтался вслепую, будто беспомощный крот, звал на помощь любимого отца и любимую матушку, из лесу вдруг вышла золотая фея. Эй, не увлекайтесь чересчур – я вам рассказываю просто сказку, красивую сказку, которую слышал от своего дедушки. Фея и вытащила мальчика из болота, ухватив за кончики пальцев. Но тогда он уже не был прежним невзрачным поваренком. Вода оставила вокруг его шеи низку белых жемчужин, а та часть тела, которая погрузилась в трясину, была теперь облачена в пурпур и золотую парчу; на талии даже оказался пояс с застежками из нефрита. В таком вот виде, красивый и нарядный словно наследник престола, Юаньчжан вернулся в монастырь. И настоятель сразу угадал его новое имя».

Слушатели, не отрывавшие глаз от губ рассказчика, уже закричали: «Мин [299]299
  «Мин, его теперь звали Мин!»Чжу Юаньчжан (1328–1398) был основателем династии Мин; он стал императором в 1368 г. и правил под девизом Хунъу. Юаньчжан происходил из крестьянской семьи, в 1344 г. во время голода потерял родителей и в течение короткого времени жил в буддийском монастыре. Возвысился он благодаря своему участию в крестьянском восстании.


[Закрыть], его теперь звали Мин!»

И заулыбались, и разбрелись по сараю. Кузнец крикнул – когда по окнам застучали первые капли дождя: «Нам нужна белая стена, белая стена вокруг Пекина!»

«Ах, почему все Мины погибли! Почему народ от них отвернулся!»

«Мины еще живы, кто-то из них живет на Янцзы!»

«Ван Лунь наверняка принадлежит к семейству Минов. Потому император и ненавидит его!»

«Точно. Потому-то Ван и прячется. Не просто же так. Стоит императору разнюхать, где он, и Вану каюк».

«Или – каюк императору!»

«Ван Лунь знает, что он – один из Минов, и что император его боится».

В породистом лице Го что-то дрогнуло; юноша-агитатор и учитель тоже невольно улыбнулись. Но старый учитель пригласил Го присоединиться к ним, тряхнул головой: «Они ошибаются, и все же не совсем. Ван Лунь – один из Минов, и он – больше, чем Мин». Го, прикрыв глаза, мечтательно произнес: «Как бы я хотел поскорее увидеть Вана!» «Да, Го, мы все в нем нуждаемся». Го вздохнул: «Это дело мне не по плечу. И если кто-нибудь не снимет с меня эту ношу, я стану первой жертвой войны». Оба его приятеля тоже понурили головы.

Потом старый учитель и агитатор отошли от приумолкшего Го. И присоединились к тем, что с сияющими лицами, размахивая руками, прогуливались по проходам. Шарканье, размеренный топот, хихиканье, заглушающие внутреннее беспокойство… Вдруг в одном из боковых проходов кто-то вскочил на ноги, скорчил причудливую гримасу, распетушился, запрокинул голову. Двое других, перед ним, грозно зашипели: «Дорогу даотаю!»; начали расталкивать локтями стоящих поблизости. Тот насмешник носил вместо верхней одежды накидку из грубой мешковины, на бритую макушку водрузил кусочек тыквенной корки – вместо чиновничьего шарика. И строил смешные рожи, и так важно вытягивал вслед за своими потешными «глашатаями». А потом вдруг выхватил из груды сваленной как попало мебели низкую скамеечку и, оседлав ее, поскакал галопом, издавая пронзительные вопли. Еще несколько человек попытались ему подражать, но от смеха еле удерживали равновесие; в конце концов « даотай» развернул своего деревянного скакуна и сделал вид, будто убивает противника ударом сабли. Все свидетели этой сцены расхохотались; только мудрый старый учитель залез на шкаф и смеялся там наверху, с безопасной дистанции. «Убитый» обхватил « даотая» за плечи и вдарил ему как следует; ближайшие соседи с удовольствием присоединились к драке; «всадник» оборонялся, потом заполз, к восторгу зрителей, под свою скамейку, они ее опрокинули, начали пинать его ногами. Старик со шкафчика крикнул, чтобы побежденного не слишком мучили. Люди стали расходиться, «всадник» поднялся на ноги, уставился на стену перед собой; его хлопнули по плечу. Представители комитетов совещались в углу душного сарая. Собрание, казалось, закончилось. Правда, в отдельных группках произносились какие-то речи. К распорядителям, сидевшим в углу, подбегали люди, спрашивали, какие гильдии здесь представлены, кто еще будет говорить. Их просили проявить терпение; в свое время им все разъяснят. Еще раньше присутствующим сообщили, что «вскоре должен прибыть сам Ван Лунь». Золотое словечко «Мин» порхало над многими группками. Гул усилился, когда представители комитетов, и Го вместе с ними, поднялись, стали протискиваться по проходам, а потом на лесенку-трибуну вновь поднялся учитель. Все сразу посерьезнели. Старик говорил логично, как математик. Опять прозвучали обвинения в адрес императора, чиновников, солдат. «Поистине слабые» – выразители интересов народа и его дети; они – порождение некоего более мощного движения, которое могло возникнуть только в эпоху иноземного гнета; несчастье – их судьба. А здесь цветет «Белый Лотос». Ненависть обоих течений к чужеземному господству, подлая политика чиновников фактически уже стерли границы между ними, в пользу их объединения выступил и шаньдунский комитет. Необходимо договориться о том, что отныне те и другие будут поддерживать друг друга, то есть признать обязательный характер решений, принятых шаньдунским комитетом в Бошани. Нужно освободить страну от маньчжуров, выгнать лживых и продажных чиновников. «Да здравствуют Мины!» – выкрикнули два или три голоса из толпы. Лицо старика прояснилось: да, конечно – но путь для возвращения Минской династии придется подготовить; подобно тому, как «поистине слабые» ищут пути к Западному Раю, так же и друзья «Белого Лотоса» – равно как и Ван Лунь – должны стремиться отыскать возвратную дорогу к золотой эпохе Минов. Старик озабоченно повел головой: придется подождать, пока появится сам Ван Лунь, – может, еще неделю или две. За это время может случится много плохого. Но с ними остается Го, а кроме того, в Пекине к ним наверняка присоединятся императорские войска.

Люди окружали «трибуну» монолитной стеной. Старик спустился по ступенькам. «А как же с решением?» – спрашивали его. Театральные фонарики за окнами все еще горели. Гулко звучали имена: «Ван Лунь» и «Мин». Человеческая масса распалась. Толпа, разделившись на части, толчками выплескивалась через дверные проемы на покрытый бездонными лужами храмовый двор, в обезлюдевшие переулки, в мокрый от дождя парк, принадлежащий храму. Некоторые остались в сарае, захлопнули окна, поудобнее устроились на мягких тюках с одеждой – и уже храпели.

ВАН

объявился в маленьком селении близ Хуайцина, где жили почти исключительно его приверженцы и друзья «Белого Лотоса». Менее чем через неделю под его началом уже собралось восемь сотен прилично вооруженных солдат, расположившихся лагерем в окрестностях. Тяжелые личные переживания, страстные споры, потом повторявшиеся и в других местах, предшествовали образованию войска «поистине слабых». Процесс превращения мирных людей – ибо непосредственной угрозы нападения императорских солдат пока не было – в отряд сеющих смерть и обреченных на смерть воинов проходил болезненно. Не встретив по пути правительственных войск, Ван Лунь привел свой отряд к Хуайцину. И вот через месяц после того, как Желтый Колокол впервые посетил Го, через три недели после памятного собрания в ломбарде Ван со своими солдатами бросился на штурм города; караульные у ворот, полицейские были убиты; солдат гарнизона окружили, Вановы лучники расстреливали их со стен; чиновников безо всякой жалости принесли в жертву народному гневу. Большой город оказался в полном распоряжении Ван Луня. Люди ликовали на улицах. Бряцая оружием, как стая диких зверей ворвались солдаты Ван Луня в город: озлобившиеся из-за насилия, совершенного над их душами, теперь они действительно жаждали мести. Победа ничего для них не значила: они снялись с места и совершили все это лишь для того, чтобы когда-нибудь позже опять стать мирными нищими, скромными ремесленниками и рабочими. Чжаохуэй мог вздохнуть спокойно: дым рассеялся; из-под тлеющих угольев вынырнули отчетливо видимые, алчные языки пламени.

Наутро после взятия города во дворе запертого ямэнясидели Ван Лунь и Го. Сидели в том отгороженном деревянной перегородкой закутке, куда обычно приходили просители. На оживленных улицах было шумно: хлопали выстрелы салютов, били в гонги участники торжественных шествий. Ван – в сером просторном халате без пояса, в большой соломенной шляпе – сидел на скамье, скрестив ноги; его голос приобрел по-военному отчетливое, резкое звучание. Когда он смеялся, из груди вырывались клокочущие раскаты, похожие на конское ржание. Он смотрел уверенно, прямо перед собой – или направо, налево, – но всегда испытующе, взглядом начальника; и говорил тоже уверенно – так, что создавалось впечатление, будто его слова имеют силу приказа, ознакомления с окончательным решением, непререкаемого разъяснения. Он смерил Го снисходительно-добродушным взглядом: «Ты все еще переживаешь из-за той нашей встречи?» Го мрачно взглянул исподлобья, пригладил простой халат: «Переживал, Ван». «Не сомневаюсь, Го. Для меня это тоже было чем-то вроде ушата холодной воды – то, что ты мне тогда рассказал о Ма Ноу. От такого не сразу очухаешься». И он захохотал так громко, бесцеремонно, что Го невольно вспомнил, как Ван смеялся с проститутками у ворот этого же города. «Помнишь, я тогда сверзился с холма – хоп-хоп – покатился в снег, и Желтый Скакун со мной, донельзя довольный. Я, пока катился, чуть руку себе не отрезал. Го, что за времена тогда были!»

«Может, времена и вправду были безумные. Только я, Ван, мало изменился с тех безумных времен».

«Сознание, что ты теперь в безопасности, за тысячу ли от места, где тебя ищут, благодатная Сяохэ, рыбалки с бакланами – все это успокаивает. Да что с тобой? Го?!»

«Мне грустно».

«Это я вижу».

«Ну и всё».

«Ты в чем-то винишь меня?»

«Да нет, Ван. Просто я сам не поспеваю за временем».

«Мои солдаты справляются с этим лучше, чем ты. Лук натянут, стрела на тетиве, знай себе стреляй. А мысль одна: попасть в цель! У кого имеются и другие мысли, тот мне не нужен, он для меня чересчур хорош».

«Пребывание в Сяохэ пошло тебе на пользу, мне даже завидно».

Ван пружинисто вскочил, потянул за собою Го: «Го, послушай! Послушай, подумай и ответь. Когда я учу солдат, моих „поистине слабых“, так: натягивайте лук, цельтесь, стреляйте и, главное, всегда попадайте в цель, – правильно я их учу или нет? Только сперва подумай, Го».

Го качнул головой: «Отпусти мои руки. Я рад, что ты снова здесь».

«Может, оно и так. И все же: чтоты теперь, чтомне с тобою делать?»

«Давай сядем. Я не изменился так сильно, как ты, – и жалею, что не последовал за Ма Ноу в Яньчжоу, не выпил твой яд. Тогда я остался бы там, где я есть сейчас и где всегда хотел быть. Те, что погибли в Монгольском квартале, были лучшими из лучших – можешь, Ван, мне поверить. Желтый Колокол пошел другим путем, и ты тоже, и многие другие; я же не могу идти с вами. Я к тебе привязан и простил тебе несчастье Ма Ноу; но того, что надвигается теперь, я не понимаю и участвовать в этом не хочу. Я „поистине слабый“, я хочу приспосабливаться к Дао и не противиться судьбе, какие бы удары ни получал. На коне я уже сидел – еще до того, как пришел к вам в горы Наньгу, и из лука стрелял, и размахивал копьем и мечом. Сколько всего я в те поры натерпелся – именно потому, что натерпелся, я и бежал от коней и оружия, ухватился за твое благое, поистине благое учение. Быть свободным, оставаться свободным – да я же буду неуязвим, какой мальчик, какое безнадежное желание смогут причинить мне вред! Ты уже слышишь по моему восторженному тону: ты нас не разочаровал. Наши души не измельчали в стремлении к богатству или к долгой жизни. Несчастье обрушилось на нас внезапно. Прокралось в дверную щель, раз – и очутилось здесь, как желанный, но мертворожденный ребенок. Ван Лунь, не может быть, чтобы Сяохэ отняла у тебя всё! Да, спору нет, реки и море там бурные – великая плотина и та не выдерживает напора; но ведь не могли же они выломать из тебя все самое надежное, незыблемое! Я и сам, Ван, хоть и без большой охоты, помогал подготавливать то, что мы сейчас имеем. Желтый Колокол уговорил меня; тот, кто болен, хватается за первое, что попадется под руку. Но теперь я понял: было бы лучше, если бы мы все погибли, как те сотни наших сестер и братьев, которых Чжаохуэй уже убил. Это было бы в десять, в тысячу, в миллион раз лучше – поверь мне, Ван Лунь, прошу тебя, поверь, – чем то, что ты вошел в этот город, сеешь здесь смерть, и, если тебе повезет, создашь новое царство, которое очень скоро станет таким же неправедным, как другие».

Го, расслабившись, смотрел на Вана больным, неуверенным взглядом.

Но это не тронуло бронзоволицего великана: «Хорошо, Го, что ты высказался начистоту. Я тебе отвечу. Многие солдаты тоже спрашивали меня о подобных вещах».

«Да, ответь, скажи что-нибудь. Ты исцелишь меня, если поговоришь со мной так, как говорил с нищими в горах Наньгу. Ведь в конце концов, и это меня успокаивает, ты остался прежним Ван Лунем – тем, на кого все надеются, на кого надеялся и до сих пор надеюсь я сам».

Ван все еще стоял, покачиваясь на пятках, и сел, только начав говорить; говорил же он жестко, непререкаемо: «Что император издал указ о нашем уничтожении, ты, конечно, знаешь. Но кто такой император? Каков смысл самого этого слова? Я знаю, молнии иногда попадают в людей – возле рек, на воде, под буками; человек может погибнуть и от камнепада; а еще ему угрожают наводнения, пожары, дикие звери, змеи. И демоны. Все они могут нас убить. И спастись от их буйства вряд ли возможно. Но кто такой „император“? Неслыханно бесстыдное притязание императора – на право нас убивать – чем оно обосновано? Он ведь такой же человек, как ты, как я, как наши солдаты. Только потому, что его предок, ныне покойный уроженец Маньчжурии, когда-то пришел сюда и захватил империю Минов, император Цяньлун считает себя вправе убить „поистине слабых“ и, в частности, меня. Но это деяние его предка – оно что же, приравнивает Цяньлуна к наводнениям, камнепадам, змеям? Объясни мне, Го. Пока ты не опровергнешь мнение покойного Чу, который считал всех императоров грабителями и убийцами, виновными в массовых смертях, я не соглашусь с тем, что они – судьба „расколотых дынь“ и „поистине слабых“. Я не стану добровольно глотать яд. Я просто укажу им, где их место. Наш союз живет на земле, которая по праву принадлежит нам».

«Это что-то совсем новое; такого я еще от тебя не слыхал; я, признаюсь, почувствовал себя не в своей тарелке».

«Найти себе тарелку нетрудно, дорогой брат».

Го, глубоко изумленный: «Ну, наверно, наверно… И что же, по-твоему, я должен делать? Подобные фразочки, знаешь, я. и сам говорил – другим».

Ван воздел руки: «Выходит, мы с тобой хоть в этом сошлись».

Го, подавшись к нему, нетвердым голосом: «Что это значит, Ван – что мы с тобой „сошлись“? В чем мы „сошлись“?»

«Чего ты от меня хочешь? Зачем наседаешь на меня? Разве я твой должник? Или что-нибудь у тебя украл? Император – грабитель, так сказал Чу; удовлетворись этим, Го. Больше тут говорить не о чем».

Го вытаращил глаза; Ван обвел рассеянным взглядом пустой двор. Оба молчали. Ван хлопнул себя по колену:

«Другие же удовлетворились!»

Оба некоторое время чего-то ждали, приглядывались друг к другу. Когда мимо ворот ямэняпроходила процессия и Го, вздрагивавший при каждом ударе гонга, посмотрел в сторону двери, Ван вдруг поднялся на ноги, с внезапно потемневшим лицом прошелся, шаркая босыми ступнями, по тесному закутку, остановился перед Го, опершись коленом о скамейку:

«Мне все равно. Думай сам, чего тебе надо. Но я не желаю видеть людей, которые мне не доверяют. Мнеты не нужен; одним человеком больше или меньше, это ничего не решит. Ты меня хочешь принудить – неизвестно к чему…»

Худощавый Го устало поднялся; ясное лицо, ясный голос: «Я уже ухожу, Ван».

«Я тебя не держу, каждый пытается принудить меня, к чему сумеет. И при этом никакого доверия ко мне. Ни тени доверия. Чего только я вам не дал: я сделал вас непобедимыми; вы спаслись от – …Но нет, стоило мне вернуться, и вы обступили меня как глухие белые стены, как деревянные колоды. Вопросы: почему, почему, почему? Как будто недостаточно того, что я говорю: сделайте того и того; нет, вам вынь да положь счет, да еще объясни пять раз, что никакого убытку не будет! Ха, я вас знаю, разве нет?»

«Я не понял, к кому ты обращаешься».

«К Го».

«Ван, я привязан к тебе; и задаю вопросы именно потому, что я не глухая стена. Я не могу ввязываться в эту борьбу, я – бежал от борьбы. Ты подарил мне несколько лет покоя, тысячи людей погибли, потому что не хотели возврата к прежнему, а теперь являешься ты сам, и ты готов задушить меня, пока еще живого, я же, выходит, даже не вправе ни о чем тебя попросить».