Текст книги "Три прыжка Ван Луня. Китайский роман"
Автор книги: Альфред Дёблин
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)
Почти на всех собравшихся план Вана действовал опьяняюще, но они пока сопротивлялись этому дурману. То, что им предлагали, означало коллективное очищение от грехов. Они должны будут, защищая друг друга, странствовать по провинции, просить милостыню, работать, но ни в одном месте не задерживаться надолго, не жить в закрытых домах, не убивать людей; им запрещается причинять кому бы то ни было зло, обманывать, искать мести. Кто хочет, может молиться самым мягкосердным богам – богам из свиты Шакьямуни, которых Ма Ноу и Ван принесли с гор. И в результате все они достигнут чего-то великого – столь великого, что его и словами-то определить нельзя: глаза пяти посредников сузились от восторга и благоговения. Заметнее всего изменился облик неуклюжего парня: в нем теперь проглянуло что-то деревянное, негибкое; он и говорить стал отрывисто, и вел себя очень скованно, как будто внезапно, погрузившись в себя, почувствовал себя-внутреннего чуждым своей телесной оболочке. Другие наперебой спрашивали, чего же они достигнут, – не с праздным любопытством или иронией, а страстно, взволнованно; однако посланцы Ван Луня отвечали только смущенными улыбками; похоже, речь шла о тайнах, в которые сами они еще не проникли, – или тайны сии были не для человеческого ума. Вопрошавшие наконец замолчали, испуганные и одновременно охваченные предощущением чуда.
Они испытывали чувство возвращения к чему-то родному, но вместе с тем и освобождения от цепи. Люди, которые не умели владеть собой и стали жертвами собственных влечений, – эти холодные и ироничные циники – ранее других увлеклись планом Вана. Они ведь были пустыми внутри, влачили как придется свою переменчивую жалкую жизнь, но относились к ней с добродушием, многим интересовались. Они раньше других поддались новым чарам, потому что не могли ничего потерять или выиграть и потому что вообще ничему не сопротивлялись, ибо их ничто всерьез не заботило. Они вели себя мужественно в ужасных обстоятельствах, были неустрашимыми защитниками и нападающими, и они же оказывались самыми беззащитными, когда сталкивались с любым серьезным и сильным чувством. Такое чувство легко обольщало их; они устремлялись за ним, вымаливая его благосклонность; и впадали в дикую ярость, считая себя обманутыми, если их домогательства отвергались. Они были надежнейшим авангардом всякого, всякого учения. А сейчас слонялись по амбару, натужно упражняясь в острословии. Потому что не могли долго слушать речи гонцов, ибо любое излишество их мучило и пленяло; к тому же они стыдились происходившей в них перемены.
Те счастливчики, которым в свое время удалось бежать от бедствий городской жизни, теперь с волнением услышали, что их призывают вернуться в города. Они, мол, должны простить обидчикам, вспомнить самих себя. Глубоко озабоченные, они переходили с места на место, вслушивались в слова гонцов, часто оглядывались по сторонам и хмурили лбы. Они чувствовали, что их ненавязчиво к чему-то подталкивают, принуждают. Беспорядочный поток прошлых злоключений вновь оживал перед их глазами; и они испытывали ощущение гадливости, будто увидали ров с копошащимися змеями. Они, значит, должны прощать, никому не причинять зла: что ж, может, это и вправду избавит их от душевного смятения. И они протискивались поближе к гонцам, жадно ловили каждое слово, а в глубине души сетовали на свою участь. В них созревала уверенность, что они будут отмщены, – спасительное чувство, примирявшее их с собой и с другими: они вновь пройдут по знакомым переулкам, теперь – как братья из тайного, внушающего страх союза; но никому не причинят зла. И когда они задумывались об этом, вспыхивало желание вернуться в родные места, они уже мысленно видели себя там; их привлекала роль обвинителя. Им предстояло вернуться – это их воодушевляло; и они теснились вокруг гонцов, прислушивались к каждому слову, тосковали.
А по углам разбрелись угрюмые личности, молодые и постарше; друг с другом они не разговаривали – кусали костяшки пальцев, жевали подобранные с полу соломинки. В такие мрачные группы сбивались парии, ощущавшие себя отверженными даже среди бродяг, к которым присоединились в силу необходимости и среди которых еще больше озлобились. Им могли показать источник, но они, даже умирая от жажды, не осмелились бы тотчас приблизиться к нему, потому что для них это слишком часто заканчивалось побоями; и они с привычной горечью дожидались бы, пока напьются другие, – они, презреннейшие из презренных. Пока что они не поняли, идет ли речь и о них тоже, вправе ли они считать себя братьями других братьев. И только когда острословы, пристыженно улыбаясь, стали подходить к ним, ибо именно с ними чувствовали себя увереннее всего, лица этих несчастных расслабились. Среди тех, кто слушал в амбаре послание Вана, основанное на древнем проникновенном учении, не было никого беспомощнее и ранимее этих парий. Дотронься иголкой до сердца любого из них, и увидишь, как разом выхлестнется наружу вся кровь. Эти люди были бесконечно запуганы. Под воздействием слов Вана они оттаивали; самые старые из них обнимали друг друга и оглашали гулкий амбар своими рыданиями. С девичьей застенчивостью все они ждали, пока другие первыми приблизятся к ним, и потом еще долго не могли избавиться от робости – обусловленной памятью о прошлом – перед своими новыми братьями. Некоторые, потрясенные внезапной переменой своей судьбы, пробивались через толпу, падали на колени перед гонцами, кланялись им до земли, бормотали какую-то невнятицу. Они впали в экстаз: ибо обрели право быть братьями – слабыми и нуждающимися в защите – тех бродяг, которые прежде вообще их не замечали.
Они – вечно ожидавшие своей очереди изгои – ловили непривычные для них слова и выражения лиц, как собаки ловят налету куски мяса. Они чувствовали, что могут положиться на такого вожака; чувствовали, что с ними обошлись по справедливости и что их будут достойно защищать перед всем миром. Именно они уже давно ощущали теснейшую связь с Ваном и ожидали от него гораздо большего, чем другие; Ван, полагали они, был в большей мере их братом, чем братом всех остальных. Сейчас они словно грезили наяву – и торжествовали.
Ни одного из четырех или пяти людей-хищников, зимовавших вместе со всеми в захваченном селении, на той сходке в амбаре не было. Как только потеплело, эти бандиты поодиночке поднялись выше в горы, разбрелись кто куда, откопали занесенные снегом пещеры или хижины – и затаились, ожидая благоприятного часа.
КОГДА
пятеро гонцов поздно вечером пришли в дом к Вану и в теплой горнице – той самой, где разыгралась странная сцена с кожаным кошелем, – стали рассказывать ему о собрании, Ван, дрожа, присел на скамью у стола и выслушал их, одного за другим, не задавая вопросов.
Потом сообщил им, чт о он намерен делать и чт о в ближайшие недели должны делать они. Он, один, отправится в Шаньдун; пройдут две, три недели, а может, и целый месяц, прежде чем он вернется. Он объяснил, что они должны рассеяться, нигде не задерживаться надолго, собираться вместе лишь в определенные дни, но постоянно поддерживать между собой связь. Они, если захотят, могут принимать в свое сообщество других, подобных им и желающих к ним присоединиться; но сами не должны прилагать никаких усилий, чтобы обрести новых братьев. Ибо не следует срывать незрелые плоды; лучше подождать, пока они, созрев, упадут сами. Братья должны заботиться только о себе, это он хотел внушить им в первую очередь. Остаток ночи – прежде, чем все разошлись спать – они провели в разговорах о разных таинственных вещах.
Это уже нельзя было назвать совещанием. Измученные треволнениями последних дней, они сидели в темной низкой комнате и, опершись локтями о стол, свесив усталые головы, смотрели в пространство перед собой, просто дышали. Они молчали, но время от времени кто-то начинал говорить, пытался выразить свои путаные мысли, опять замолкал. Каждый из них много чего наслушался за время скитаний; и им не давало уснуть желание узнать от других что-то еще, чего сами они не знали.
Один бродяга рассказал о великих учителях Дунъине [89]89
Дунъин(«Восточное море») – монашеское имя Ду Гуантина (855–933), даосского философа, который писал комментарии к классическим даосским трактатам, а также работы о достижении высшего психического состояния.
[Закрыть]и Тай-бо [90]90
Ли Бо, или Ли Тай-бо(701–762) – знаменитый китайский поэт танской эпохи, который вел странническую жизнь и во многих стихах воспевал даосских отшельников. В стихотворении «Пою о расставании с горой Матерь Небес, по которой гулял во сне» он описывает свое путешествие в царство бессмертных: «Горные сандальи / князя Се надел / По ступеням туч ненастных / во плоти взлетел…» (пер. Э.В. Балашова, в: Китайская пейзажная лирика.М., 1984, с. 89–91).
[Закрыть], которые взмыли вверх на облачной колеснице, поднялись по радуге и затерялись в складках тумана. Они достигли Макушки Вселенной, но не оставили следов ни на снегу, ни в грязи, и даже не отбрасывали тени. Они бродили по горам, пока не пришли к подножию Куньлунь [91]91
… пока не пришли к подножию Куньлунь…Мифические горы на крайнем Западе земли, на вершине которых обитает во дворце с прекрасным садом мать Западного неба богиня Сиванму и живут бессмертные.
[Закрыть], к Вратам Неба; потом преодолели эту преграду и увидали над собой небо-балдахин, а внизу – землю, подобную носилкам.
Таинственно и тихо заговорил сам Ван – о Вершинах Мира [92]92
…о Вершинах Мира…Члены секты У-вэйверили в три предела, или «вершины», мира: Тай цзи, Великий Предел, – предельное состояние бытия; У цзи– Беспредельное; и Предел Царственного Великолепия – высшее состояние сознания. См.: De Groot. Sectarianism and Religious Persecution in China.Философ Чжоу Дунъи (1017–1073), автор книги «Объяснение схемы Великого Предела», понимал «Великий Предел» и «Беспредельное» как два аспекта единой сущности: «Беспредельное и Великий Предел! Великий Предел движется и рождает ян, покоится и рождает инь. Покой доходит до предела и вновь появляется движение. Движение доходит до предела и вновь появляется покой. Один раз движение, один раз покой – они коренятся друг в друге» ( Буддийский взгляд на мир, с. 209).
[Закрыть]и о Трех Драгоценностях [93]93
Три Драгоценности (сань бао,санскр.: триратна) – буддийский термин, обозначающий наставника (Будду), учение (дхарму) и буддийскую общину (сангху). В секте У-вэйпод «первой драгоценностью» понималась совокупность всех будд, святых и низших божеств – как буддийских, так и даосских (De Groot. Sectarianism…, S. 189).
[Закрыть]. Но быстро умолк и, смутившись, повернул голову к Ма Ноу, будто искал у него помощи. Ма Ноу проговорил нараспев: «Шакьямуни защищает всех; за ним придет Майтрейя [94]94
Майтрейя(«Милосердный»), или Смеющийся Будда, – мессия, Будда грядущих времен, счастливой эпохи Белого Солнца (в отличие от нынешней эпохи Будды Шакьямуни – эпохи Красного Солнца). Поклонявшиеся ему члены союза «Белый Лотос» принимали обет вегетарианства и носили белые одежды.
[Закрыть], коего ожидают благочестивые – как белого царя драгоценного мира, величавого и благостного». И отрешенно забормотал что-то невнятное – о превращениях.
Все сидели, погрузившись в свои мысли.
Когда рассвело, Ван наотрез отказался от проводов и от провожатых. А после того, как гонцы ушли, совершил обряд бессловесной клятвы: Ма Ноу опалил ему волосы на макушке, сам же Ван подержал пальцы над огнем, бросил на пол свои последние деньги.
В ТОТ ДЕНЬ,
когда бродяги покинули селение и, рассредоточившись, поодиночке потянулись к северу, Ван Лунь начал свое путешествие в Шаньдун, к братьям из «Белого Лотоса». Он шагал, почти не останавливаясь для отдыха, и преодолевал по шестнадцать-семнадцать лиза день. Снежная буря задержала его на два дня в горах, потом он спустился в предгорье и затем на равнину.
Пока он совершал свой утомительный переход, началась весна. Жители Яньчжоуфу видели какого-то нищего, но не обратили на него внимания; пройдет немного времени, и приверженцы этого незаметного человека будут творить здесь страшное, превратят половину города в руины. Ван переправился через большую реку [95]95
Ван переправился через большую реку…Хуанхэ.
[Закрыть], потом через Императорский канал и провел одну ночь в Линьцине – городе, где ему предстояло умереть. Пока весна вступала в свои права, он приблизился к хорошо знакомой ему плодородной долине у западных отрогов Дайнаня. На зимних полях крестьяне еще очищали плоды ситника, выдергивали его длинные стебли, чтобы потом их продать; Ван думал о Цзинани, до которой отсюда было недалеко, и о Су Гоу. После первых дождей на полях начался сев: сажали пшеницу, бобы, рапс. Теперь Вана сопровождали в пути мычание тягловых животных, пение крестьян – близкое и далекое. Он двигался дальше, к юго-востоку, в обход шумной Цзинани.
Пропитание Ван добывал, прося милостыню или подрабатывая как грузчик; еще иногда помогал в полевых работах. В селах, что покрупнее, и в городах он пробовал себя в амплуа рассказчика, держал в руке сигнальный посох [96]96
…держал в руке сигнальный посох…Посох с петлей на конце, на которой укреплены звенящие колечки. Нищенствующий буддийский монах носит такой посох, чтобы звон колечек отгонял от него все мирские звуки и предупреждал мелких животных, которых монах может раздавить или убить.
[Закрыть], который, по его словам, ему одолжил великий учитель Ма Ноу, прислушивался к тому; что говорят люди, и сам бросал на благодатную почву их внимания свои семена.
Он уже оставил пределы Чжили и странствовал теперь по Шаньдуну – родине великого мудреца Конфуция, восстановителя древнего порядка и сияющего столпа государственности; по земле, издавна порождавшей еще и тайные союзы, которые иногда бесстрашно свергали императоров, а потом сами же восстанавливали государственное равновесие. Эта земля когда-то произвела на свет великого мертвеца-гиганта [97]97
Эта земля когда-то произвела на свет великого мертвеца-гиганта…Паньгу, «Великого ваятеля вселенной». После смерти этого первого человека, гиганта, его голова и конечности превратились в горы, плоть – в почву, кровь – в реки.
[Закрыть], а теперь непрерывно порождала обычных живых людей, чтобы его плоть, его кости шли в дело, унавоживали драгоценную почву, а не лежали на ее поверхности мертвым грузом. Тайные союзы были мотыгами, лопатами, граблями этой провинции. Они пережили многих государей и целые династии, войны и перевороты. Они гибко приспосабливались ко всем изменениям, сами же, что бы ни происходило, оставались неизменными, такими, как прежде. Союзы и были самой этой землей с ее длинным телом и незрячими глазами; на ней люди обделывали свои мелкие делишки, справляли праздники, рожали детей, приносили дары предкам; сюда приходили военачальники, солдаты, царевичи, разные авантюристы, и все возобновлялось по кругу: битвы, победы, поражения; по прошествии какого-то времени земля начинала дрожать и колебаться, глаза-вулканы бросали вокруг огненные, но отнюдь не любящие взгляды, и проседали целые долины; гремел, разевая широкую пасть, гром; потом взбаламутившаяся земля, перевернувшись на бок, вновь засыпала; и опять все шло хорошо. Больше ста лет назад династия Мин, к которой народ относился уважительно, ибо она была подлинно китайской, ослабла, потеряла опору, занемогла. В то трудное время государственного разлада как раз и активизировались союзы – братства, объединявшие всякого рода неимущих, преступников и евнухов; члены союзов с ледяной холодностью воспринимали насмешки в свой адрес со стороны безответственных придворных, возведших на трон ребенка. Потом союзы открыто объявили войну новому императору и захватили собственную провинцию; по всей этой земле сиял, внушая страх врагам, белый шаньдунский Лотос. Союзы и в последующие столетия не забыли счастливую эпоху минских императоров, чьи имена постепенно оплетались легендами. Сменившие Минов маньчжуры не особенно угнетали своих китайских подданных; они предоставляли народу достаточно свободы, лишь бы тот признавал их главенство. Однако каких бы великих императоров ни дарила Маньчжурская династия, сколь непреходящими ни были бы ее достижения, она оставалось чужой для приверженных старине, но ущемленных в своих правах китайских общин. Как бы любовно и самоотверженно ни заботились сильные чужеземцы о китайской земле, им не удавалось пробудить ни одной искренней улыбки на устах этой красавицы-вдовы, которую они насильно – но навечно и нерушимо – сделали своей женой. Маньчжурам пришлось смириться с тем, что сердца китайцев для них закрыты. Мстить они не пытались. Но держали народ под угрозой нависшего меча. И началась борьба одной силы против другой. Китайская земля, безутешная вдова, собирала друзей, которые могли бы ее защитить от нового сурового супруга. Холодное безразличие к нелюбимому периодически сменялось гневом, каждое новое конкретное разочарование тоже порождало гнев.
Ван Лунь обогнул зеленые виноградники у западных отрогов Дайнаня. Когда первые холмы остались позади, он остановился на несколько дней у старых друзей, раньше живших в Цзинани. Хитрого мальчишку-гончара, с которым познакомился в деревне, послал в Цзинань с весточкой для бонзы Доу из храма покровителя музыкантов Хань Сянцзы. Однако возвращения гонца Ван так и не дождался. Храм оказался пустым: бонза сразу же после убийства дусыбросил свою комнатенку и сперва прятался в городе, в квартале «зеленых домов», где его приютила одна знавшая Вана проститутка, а потом перебрался в деревушку на другом берегу реки и, воспользовавшись своим знанием гравировального ремесла, принялся покрывать орнаментами оловянную утварь. Там и нашел его пронырливый маленький гончар. Услышав его сообщение, Доу от радостной неожиданности даже выронил стальной резец. Закрыв дверь на засов, он долго расспрашивал подростка, который рассказал и о том, как выглядит Ван – какой у него приличный, внушающий почтение вид, и о собственных догадках относительно того дела, которое привело Вана в Шаньдун. Оба, Доу и юный гончар, на следующее утро покинули деревню. Но до гор добрались только на пятый день, считая от того, когда мальчишку послали на поиски бонзы; и услышали, что Ван уже отправился дальше, никому не сказав, куда. Только гораздо позже, в период последних испытаний, Вану доведется вновь встретиться со своим бывшим наставником и еще разубедиться в его преданности.
Полоса красивого горного ландшафта, берез и просвеченных солнцем орешниковых зарослей, через которую до сих пор пролегал путь бродяги с перевала Наньгу, закончилась. В небе летали журавли. Ветер уже не дул так порывисто; скалы здесь были голыми и более высокими. Ван приближался к району углежогов, к городу Бошаню. То и дело ему попадались нескончаемые вереницы мулов, доставлявших вниз, в долину, засахаренные финики и какие-то красные фрукты.
Потом вдруг дороги стали широкими; горы тоже расступились. Впереди простирались широкие темные поля с неравномерно разбросанными по ним входными отверстиями шахт, кучами добытого угля. Воздух, даже днем, казался более вязким и сумрачным. Во многих местах в небо вертикально вздымались плотные клубы дыма, почти неотличимые от тех деревянных столбов, что отмечали границу этого района. Идти стало труднее – повсюду валялись круглые гранитные блоки. Рельеф местности был волнообразным. Посреди голой каменистой равнины раскинулся большой город, Бошань.
Ван получил от Чу адрес богатого владельца рудника. Но не нашел этого человека в его на удивление крепкостенном доме: хозяин, сказали Вану, уехал по торговым делам. Вану пришлось дожидаться его возвращения. Он нанялся рабочим на рудник. Рабочие, до пояса голые и покрытые черной липкой пылью, по пять или десять человек стояли у глубоких шахт и с помощью мощных воротов вытаскивали наверх уголь. Ритмично, рука к руке, тянули они скользкие кожаные ремни; звуки их пения то падали, то вновь взмывали вверх, соответственно тому, опускались ли или поднимались ведра с водой и углем. Жили рудокопы здесь же в долине, в глиняных мазанках, по несколько человек в каждой.
Вечер за вечером Ван ходил в город, чтобы узнать, не вернулся ли владелец рудника. Шел туда по дороге, которая вилась между грудами угля, напоминавшими остроконечные шляпы. Потом начинались пустые огороженные участки, над которыми стоял удушливый кисловатый запах; здесь в больших сосудах под действием солнечных лучей образовывались кристаллы серы – в щелочном растворе железного колчедана. На шестой день владелец рудника вернулся; он уже был наслышан о настойчивом чужаке, который каждый день о нем спрашивал.
Чэнь Яофэнь оказался рослым широкоплечим человеком с узким, будто выточенным из слоновой кости лбом; говорил он энергично и по существу, короткими фразами, как это свойственно деловым людям; все его вопросы попадали точно в цель. Ван таких собеседников еще не встречал. Он начал свою речь сбивчиво; обычная уверенность на мгновение его покинула; нахлынули смутные воспоминания о мошеннических проделках в Цзинани; он чувствовал, что попал в ловушку. Только когда прозвучало имя Чу – и удивленный купец сразу приблизился к Вану, – начались настоящие переговоры; и уж тогда Ван весь обратился в холодную, все примечающую сосредоточенность. Чэнь застыл, прикрыв рот рукой с дорогим перстнем: он был потрясен злосчастной судьбой Чу. Потом запер двери, усадил гостя, чьих намерений пока не понимал, за столик перед домашним алтарем и пододвинул к нему собственную чашку с чаем. Ван, хотя лицо его, как у простолюдина, было покрыто угольной пылью, сумел коротко и ясно обрисовать ситуацию: рассказал, как бродяги в горах Наньгу бедствовали нынешней зимой, как захватили маленькое селение, как побратались и выбрали его, Вана, своим вожаком; упомянул и о нападении на них лучников из Чжадао. Его друзьям грозит гибель, сказал в заключение Ван, и они просят защиты у истинных друзей отечества, ибо так же неповинны в своих несчастьях, как уроженец здешних мест Чу.
Купец, не сводивший широко раскрытых глаз с человека, который сидел перед ним, устало уронив на колени набрякшие кисти рук, и говорил обо всем этом так, будто хотел получить всего лишь пиалу риса, спросил только, какого рода помощи от них ожидают. И получил ответ: давления на чиновников; в случае необходимости – готовности немедленно спрятать у себя преследуемых и заступиться за них. Затем хозяин, уже более вежливо, предложил Вану сейчас уйти, чтобы не возбуждать ненужных подозрений; завтра они встретятся у цистерн со щелочным раствором, где он, Чэнь, будет испытывать новый метод, о котором узнал во время последней поездки, и тогда смогут спокойно обо всем поговорить. Ван поклонился и взмахнул руками, прощаясь, – но прежде еще раз напомнил о неотложности своего дела.
Оставшись в одиночестве, купец долго не мог успокоиться. Он ничего не понял – не понял, почему Чу, великий молчальник, который, не сказав никому ни слова, бросил свое добро и ушел из дому, вдруг доверился этому бродяге, выдал их всех. Чэнь выскочил на двор, в ночь. А утром, когда одевался, сунул в висевший у пояса кисет короткий широкий нож: если понадобится, он убьет этого странного посланца прямо у цистерн со щелочным раствором. Мысль об убийстве улучшила настроение Чэня; тут требовались жесткие меры, мгновенная реакция. Решив не отягощать других собственными проблемами, он даже не попытался связаться с друзьями по гильдии. Он лишь зажег курительные палочки перед алтарем предков, пообещал пожертвовать сто лянов серебра [98]98
Один лянравнялся тысяче кэшей( вэнь).
[Закрыть]на строительство пагоды, если неприятная история завершится благополучно, и кликнул своих носильщиков.
Паланкин доставил его к ограде участка. Потом носильщики притащили, по две штуки каждый, большие глиняные кувшины, налитые свинцовой тяжестью, и, как велел хозяин, поставили их рядом с одной из плоских, величиной с комнату, цистерн для щелочного раствора. Бурая жидкость покрыла дно цистерны, в воздухе начали скапливаться едкие испарения. Носильщиков Чэнь отослал движением руки.
Пришел Ван, по знаку Чэня уселся рядом с ним, на землю перед цистерной. Оба обвязали себе рты и носы шелковыми шарфами, которые принес Чэнь.
Сколько же их всего в горах Наньгу?
Была сотня, когда он уходил, сейчас – может, четыре сотни, может, тысяча.
Почему так неопределенно – может, четыре сотни, может, тысяча? Как могли они так быстро умножиться в числе?
Они едины в своих взглядах. Они все много страдали. Они защищают друг друга.
Еще раз: кто он таков, откуда родом, какова его роль – у них?
Зовут его Ван Лунь, он сын рыбака, родился в поселке Хуньганцунь в округе Хайлин, в Шаньдуне. Он их предводитель; и учит их ничего не делать в ответ на притеснения, а жить как живут изгои, не противясь ходу вещей.
И куда же он метил – став предводителем, раздавая советы? Чего хочет добиться? Почему бы им просто не разойтись по восьми сторонам света и не жить – поодиночке – так, в точности так, как он, Ван, предлагает и как, возможно, им действительно подобает жить? Вместо того, чтобы собираться в сообщество, привлекать к себе внимание местных властей, просить помощи у чужих союзов и так далее?
Если они разбредутся, то пропадут, объяснил Ван. Он – тоже за то, чтобы братья держались вместе; иначе очень скоро они вновь станут убийцами, насильниками, грабителями. Просто быть бродягой – этого мало; нужно еще знать, по каким дорогам бродить.
Только теперь самоуверенный купец по-настоящему удивился. И с интересом посмотрел на человека рядом с собой, который спокойно парировал все его вопросы и не забывал поглядывать на черно-бурую жидкость.
«Ты, Чэнь, даешь своей щелочи отстояться в течении четырех дней. Ты же понимаешь, что недостаточно просто промыть колчедан, который мы добываем в шахте. Ты долго держишь щелочной раствор на свету и кристаллы серы вырастают, один за другим, по мере того, как испаряется вода. Попробуй сразу выплеснуть всю щелочь в ручей: и никаких кристаллов не будет!»
Они беседовали и в ближайшие дни, часами. В последний день Ван умело инсценировал впечатляющую заключительную сцену: дал понять, что хотя и просит у «Белого Лотоса» помощи для своего братства, но пришел отнюдь не с пустыми руками. Ведь он, по сути, предлагает этому союзу постоянно растущее воинство, на которое – в случае нужды – можно будет опереться. Ведь если слишком сильно ударить по струнам цитры, они уже не будут жаловаться и мелодично стонать, а новогодним фейерверком взовьются к щеке музыканта и оставят на ней кровавые рубцы.
Вечером четвертого дня Чэнь решился-таки пригласить на следующий день к обеду своих друзей. И после того как они, числом шестнадцать, три часа подкрепляясь редкостными овощами, хвостами раков, паштетами, петушиными гребешками, бараньими фрикадельками, лапшой, сваренной на пару; после того, как с маленьких столиков были убраны сладкое печенье, вина, ликеры и уксус, Чэнь наконец поведал расшумевшимся друзьям о странном нищем с перевала Наньгу в Чжили.
Сперва он рассказывал о нем как бы шутя, словно речь шла всего лишь о забавной истории, но когда гости хотели перейти к другим темам, упрямо застрял на своей, и внезапно, в результате каких-то незаметных отклонений, весь тон их беседы переменился, даже кальяны уже почти не булькали. Тут началось то, чего Чэнь больше всего боялся: смех, негодующие возгласы, непонимание его роли; самые умные будто окаменели от страха,
Они сидели вокруг маленьких, близко сдвинутых столов в богато обставленной зале. Многоцветные ковры и бамбуковые циновки утепляли пол. Колонны из мореного дуба, в два ряда, поддерживали панельный потолок, с которого свешивались – обхваченные когтями грифов или как бы выпадающие из пастей драконов – обрамленные в железо лампы и фонари. Разбросанные повсюду пятнистые орхидеи придавали помещению праздничный вид. Резная ширма у дальней стены отделяла постав с восемью кумирами от домашнего алтаря. Великолепное, метровой высоты зеркало было повернуто к стене, а роспись на оборотной его стороне, выполненная по черному лаку, изображала цапель, которые летели над волнами, отдыхали на береговых скалах или, едва различимые, парили высоко в небе, купаясь в солнечных лучах.
Чэнь Яофэнь в халате из простого черного шелка сидел среди пышно разодетых гостей. Гости лакомились сладостями, прихлебывали из миниатюрных чашечек чай, щелкали орехи. Они расслабились, наслаждались непринужденной беседой, ждали танцовщиц, которых Чэнь в таких случаях приглашал из города, и совсем не были расположены думать о нищем с далеких гор Наньгу. Но когда прозвучало хорошо знакомое им имя Чу и выяснилось, что в горах Наньгу Чу рассказал кому-то об их союзе, все тотчас разволновались, вскочили, окружили Чэня. Шелест лениво перебираемых сладостей прекратился. Гости столпились у ширмы, перед домашним алтарем.
Байляньцзяо – Белый Лотос – распустился во всей красе.
В адрес Чэня посыпались упреки. Все хотели подробностей, подробностей, подробностей. Что же это, как же это, почему? Чэню пришлось повторить рассказ несколько раз; он настаивал, что нужно предупредить приверженцев «Белого Лотоса» в Чжили, обратить их внимание на изменившуюся ситуацию; пусть они употребят все свое влияние на то, чтобы с новым союзом нищих ничего не случилось; если же все-таки оправдаются худшие ожидания, пусть примут нищих в свои ряды и помогут им спрятаться.
Из-за противодействия со стороны остальных Чэнь, который сперва говорил неуверенно, увлекся, заговорил более энергично и не без язвительности. По настоянию гостей, совершенно сбитых с толку, было решено разойтись, но встретиться еще раз вечером того же дня.
Большинством из этих шестнадцати овладел страх. Теперь – неожиданно для них – дело их жизни обретало лицо. Неожиданно, вот что им не нравилось: без необходимости, без какого-то основания. Правление Цяньлуна длилось долго. У императора была жесткая, однако не чуждая справедливости рука. И бунтовать против него казалось опасной, легкомысленной затеей. Срок для бунта еще не пришел.
Вечером над накрытыми столами опять светились пестрые лампы и фонари. Упреки, которые гости теперь предъявляли Чэню, были весомее тех, что звучали днем. Мол, вместо того, чтобы вступать с посланцем в переговоры, Чэню надлежало дать какому-нибудь ловкому проходимцу пять связок кэши ималенький острый нож. Кто-то плакал, думая, что сам он и его семья отныне обречены на гибель.
Когда стемнело, Ван постучал условленным стуком с черного хода. И – рядом с алтарем, на фоне ширмы перед ошеломленными купцами вдруг вынырнул высокий, крепкого телосложения оборванец. Он повторил им, почти дословно, то, что раньше объяснял Чэню. Поскольку же от него требовали все новых подробностей, упомянул, как они бежали вниз с горы – неимущие и больные люди, которые жили вместе с ним в опустевших горах Наньгу. Говорил он так, будто его лично все это не касалось. Кому-то из высокомерных купцов даже пришла в голову удачная мысль: сейчас бы накормить этого попрошайку – и, дав ему пару серебряных лянов, отпустить восвояси. Они успокоились, увидев его, даже наслаждались необычным зрелищем. В Ване и вправду не было ничего пугающего, и гости едва заметно заулыбались, кивая друг другу. Может, ему и его приятелям действительно пришлось нелегко; эти бедолаги не должны погибнуть, ни в коем случае. Однако к чему поднимать столько шума из-за пустяков? Ради того, чтобы разобраться с горсткой голодных бродяг, не стоит нарушать покой императора или цензоров [99]99
…не стоит нарушать покой императора или цензоров…При императорском дворе существовал институт цензоров; цензоры наблюдали за исполнением всеми правительственными учреждениями и официальными лицами своих служебных обязанностей и за поведением государственных чиновников в частной жизни.
[Закрыть]; когда Хуанхэ выходит из берегов, в одночасье могут погибнуть двадцать тысяч крестьян, но империя от этого не пошатнется – разве что Сын Неба в задумчивости проведет рукой по лбу. Чу совершил ошибку, вообразив, будто «Белый Лотос» должен заниматься благотворительностью. Но – кто знает, как повлияли на него постоянное недоедание и та чернь, в окружении которой он в последнее время жил.
Возбуждение улеглось, все теперь задумчиво покачивали головами. И пока Ван отвечал тому или другому, остальные переговаривались между собой. Смешно соблазнять их обещанием, что к ним присоединится множество новых братьев – они и со своими-то не знают, что делать. Они не допустят, чтобы сто или тысяча бродяг увлекли их на дело, ими не одобряемое.
Ван потел, по-крестьянски вытирал нос и лоб тыльной стороной ладони, распространяя среди царивших в зале изысканных ароматов вульгарный запах проселочной дороги. Но он отчетливо видел суть происходящего. Чэнь, привыкший навязывать свою волю другим, все больше негодовал на товарищей по союзу, которые непостижимым для него образом отстранились от трудной ситуации, будто для них никакой опасности не существовало, и уже опять непринужденно болтали, прогуливались по комнате, предоставив ему одному разбираться со странным бродягой и его просьбой. На мгновение взгляды Вана и Чэня встретились.
Внезапно силач-оборванец улыбнулся, заметив пиалы с дорогими вареньями, выставленные на пяти круглых столиках посреди залы. Его губы лукаво раздвинулись, желтоватые зубы обнажились; ухмыляясь, он посмотрел в одну и другую сторону, медленно, с вежливыми поклонами, пробрался между болтавшими господами и провел ладонью над наполненной с верхом фарфоровой чашкой – так, как гладят круглый затылок младенца. Потом присел на плетеный табурет и, аппетитно причмокивая, выел все содержимое пиалы. Господа за его спиной ворковали, хихикали, перешептывались, обступили его, образовав маленькие группки; кто-то протянул ему новую пиалу, с соседнего столика, и Ван, поблагодарив, ее принял. Он громко восхищался замечательным и необычным вкусом этих сладостей, прислушиваясь к советам, выуживал из пиалы особо лакомые кусочки и жадно их глотал. Чэнь так и остался стоять у ширмы; улыбавшиеся господа переглядывались и подмигивали друг другу: странная сцена доставляла им удовольствие.