Текст книги "Три прыжка Ван Луня. Китайский роман"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

Вечерами, пока молодой, еще неженатый даотайлежал на берегу Пруда Красных Лотосов и играл с приятелями в «плавающие лепестки», его более искушенные в жизненных перипетиях слуги сокрушались по поводу недальновидности своего господина: они уже были наслышаны о нарастающей неприязни к нему.

Между тем, стали возникать небольшие беспорядки при задержании воров и осуществлении публичных наказаний; постепенно такого рода неприятности участились и требовали от даотаявсе большего внимания. В нескольких прежде спокойных селах даже произошли нападения на императорских чиновников и на частные дома. Из столицы прислали выдержанное в резком тоне письмо с требованием немедленно подавить бунт. Но выловить смутьянов даотаюне удалось: его полиция оказалась бессильной. Когда ночью на рыночной площади сгорела мемориальная арка, воздвигнутая для одной добродетельной вдовы по приказу самого императора, пробил, как полагали многие, последний час легкомысленного молодого чиновника.

Тогда-то толстяк Хоу и пригласил даотаяк себе для личной беседы, которую тот и сам уже запланировал, ибо хотел прояснить кое-какие подробности, связанные со строительством транспортной дороги. И кризис разрешился – наипростейшим образом. У даотаяне оставалось выбора: он не мог не думать о страшном позоре, который навлечет на своих еще здравствующих родителей и на умерших предков, если будет понижен в должности; не говоря уже о том безотрадном будущем, которое ожидало бы в таком случае его самого.

Домочадцы Хоу, казалось, восприняли визит даотаякак большую честь. Сам Хоу, едва услышав, что родители его высокочтимого гостя еще живы, с откровенным угодничеством заявил о своем желании передать этим достойным пожилым людям летний домик в одном из своих имений; и тут же защебетал, что глубоко сожалеет о временных трудностях, с которыми столкнулась местная управа, предложил предоставить в ее распоряжение собственных, превосходно обученных и вооруженных охранников. Неподкупный даотайничего определенного не ответил.

Вернувшись домой, он принес жертву на алтаре предков и помолился; два дня не разговаривал ни с кем из друзей. И потом все-таки решился принять позорное предложение.

В тот же день Хоу нанес ему блестяще инсценированный ответный визит – явился сперва в ямэнь,а потом и в частные апартаменты начальника округа, что очень обрадовало домочадцев и слуг, теперь восхвалявших даотаякак зрелого и мудрого мужа. И все «недоразумения» с легкостью были улажены: оказалось, что и возникли-то они лишь из-за нагромождения ошибок и преувеличений, из-за нелепой путаницы. Не прошло и двух недель, как не рассчитывавшие на такое счастье чиновники получили из центрального ведомства благодарность за то, что они со свойственными им умом и энергией подавили опасное локальное восстание. После нескольких безуспешных выплесков недовольства со стороны крестьян, особенно сильно пострадавших от жестких мер Хоу, всё утихомирилось.

И тут, в разгар лета, стали распространяться слухи о появлении в здешних краях благочестивых нищенствующих братьев; кое-кто даже оставил родные места и присоединился к «расколотым дыням». Поговаривали об интригах и нападениях, которым подвергаются эти мирные чужаки; а потом произошла ужасная бойня, монахи-ламаисты покинули свой монастырь, и перепуганная паства Ма Ноу укрылась за его крепкими стенами. Гильдии – от приверженцев Ма из числа местных жителей – узнали еще кое-какие подробности о характере союза и его трудной судьбе. И сразу же укрепилась симпатия к этим гонимым, чувство солидарности с ними. Работы по сооружению нового канала еще и не начались – якобы потому, что из-за непрекращающихся военных действий императорская казна совсем опустела; многие семьи, потеряв источник доходов, переселялись в северную часть провинции. Беспорядочные слухи о «Расколотой Дыне» распространялись и в задавленных нуждой деревнях: там рассказывали, что под этим именем будто бы скрывается политический союз, поддерживающий тесные отношения с «Белым Лотосом»; что члены союза бродят безоружные по округе и, не сопротивляясь, позволяют себя убивать; они поступают так для того, чтобы пробудить народ, показав ему: даже безобидные калеки становятся жертвами насильников-маньчжуров и мошенников-чиновников.

Частые разговоры жителей различных местечек на эту тему привели к тому, что из представителей гильдий и деревень образовалась инициативная группа, которая, не добивших справедливости от государственных чиновников, решила вступить в контакт с «расколотыми дынями» и их предводителем Ма Ноу. Не продуманные до конца мысли и сильное эмоциональное возбуждение погнали этих людей в путь: они хотели объединиться с Ма Ноу, который уже завладел монастырем, и совместно с ним предпринять что-нибудь для улучшения создавшейся ситуации.

Перед этой нестройной ватагой крестьян и промысловиков быстро захлопнулись, но затем вновь распахнулись ворота монастыря. Когда несколько братьев ворвались в хижину Ма Ноу и сообщили ему, что группа дружественно настроенных селян пришла в монастырь и желает с ним говорить, Ма не счел нужным привлекать к беседе своих доверенных лиц, а велел проводить пятерых делегатов от группы в горницу чэн-по– и отправился туда сам.

Гости приветствовали его словно могущественного владыку, склонившись в поклоне до земли; он, стыдясь и опасаясь, что кто-то это увидит, попросил их обращаться с ним как с равным: он ведь и вправду им ровня – бедный сын маленького черноголового племени, насчитывающего не более ста семейств. Так пусть же они скажут, чего от него хотят и кто их послал.

Они заулыбались, услышав вопрос Ма; и по его знаку полукругом расселись на полу. А дальше молчали, потому что не знали, кто должен говорить первым.

Это были пятеро пожилых работяг: трое кипятильщиков, один разорившийся сковородочник и один возчик; когда они совещались у себя дома, их смышленые головы работали превосходно; здесь же их сбивало с толку ощущение, что они сидят рядом с таким прославленным человеком, как Ма, – и еще то, что они не знали, каковы цели этого человека. Наконец сковородочник, самый образованный из всех, открыл рот, обвел взглядом присутствующих, после чего, улыбнувшись и поклонившись, сказал: что поскольку никто, похоже, не возражает, говорить будет он. А затем вкратце объяснил, кто они такие, где живут, как дурно с ними обошлись владельцы имений и чиновники.

Возчик, который напряженно слушал его и при каждом слове согласно кивал, перехватил нить беседы: «Вот в этом-то и суть. Все вертится вокруг этого. Мы сами не в состоянии ничего добиться. Управа не отвечает на наши жалобы. А кто такой ты, Ма Ноу? Откуда ты родом, где живут твои благословенные родители? И самое главное: что нам теперь делать?»

«В этом-то вся суть, – ворчливо обратился к шустрому возчику один из кипятильщиков, – главным, как я вам всегда повторял, остается вопрос: как нам лучшедействовать? Как?»

Возчик утихомирил его движением руки и подмигнул Ма: «Не обращай внимания. Мы с ним иногда спорим, потому что оба терпеть не можем бабского нытья. Когда я спрашиваю: „Что нам теперь делать?“, ему это не нравится: мол, следовало спросить, какой выход был бы наилучшим; одним словом, стоит мне сказать „ну“, как он обвиняет меня в невежестве и предлагает говорить „тпру“. Об этом все знают и у нас в селе, и даже в других местах, но, в общем, он славный парень – ты что, со мной не согласен?»

Последний вопрос он обратил к сковородочнику, который, пока длилась эта тирада, нетерпеливо покашливал, кряхтел и потирал себе нос; тот неохотно ответил: «Да мне что – я вам не судья. Только сдается, не для того мы тащились сюда целых полдня, чтобы решать, как правильнее сказать – „тпру“ или „ну“. К тому, что нас беспокоит, мы пока так и не подступились – вот что главное».

Возчик недоуменно всплеснул руками, будто желая сказать: «Но ведь и я о том же!», – и толкнул в бок кипятильщика, который осуждающе покачал головой.

«Ну хорошо, – повернулся посерьезневший сковородочник к Ма, – теперь нам хотелось бы послушать тебя. Шестеро моих односельчан уже присоединились к твоему союзу, они рассказали нам о тебе и об остальных. Вы называете себя братьями и сестрами, и нам всем это очень по душе. Однако захочешь ли ты нам помочь?»

«Или, может, ты вместес нами предпримешь что-нибудь против землевладельцев и даотая, которые, похоже, уже успели найти общий язык?» Это сказал другой кипятильщик, долговязый и тощий, который затем продолжал учительским тоном, подняв указательный палец: «Мы и сами собирались кое-что предпринять против них в ближайшие недели, но у нас пока нет общего плана действий».

« Нет плана, нет плана… – передразнил его сковородочник. – И чем только набиты ваши дурные башки! План я вам и сам в два счета придумаю. Только не стоит слишком полагаться на планы. Уж поверьте, я видел людей с самыми распрекрасными планами, и все эти планы кончались пшиком. Пусть сперва Ма Ноу прямо ответит на вопрос: готов он присоединиться к нам или нет?»

«И будет ли помогать нам?» – дополнил вопрос хитрый возчик.

Ма, затаив дыхание, слушал этих простодушных людей. Его беспокоило только то, что два кипятильщика пока не принимают участия в беседе; но, в конце концов, по виду они ничем не отличались от своих товарищей. Это и был тот знак, которого он ждал. Ма относился к таким вещам иначе, чем Ван Лунь: если Ван обычно пугался и старался скрыть от себя, что случилось что-то, заранее им предсказанное, то у Ма при подобных обстоятельствах в желудке разливалось теплое ощущение сытости.

Вот и сейчас у Ма было чувство, будто судьба склонилась перед его волей, и он нерешительно заигрывал с представлением – на самом деле таким смехотворным! – что каким-то непостижимым образом его собственный путь совпал с путем Дао. Пока работяги спорили, он сидел бледный, в состоянии, похожем на опьянение, выделяя пот из всех своих пор; но потом все-таки взял себя в руки.

И сказал, что не располагает войском, которое могло бы им помочь. Они ведь и сами знают: власти преследуют «Расколотую Дыню», хотят совсем ее уничтожить. И жители селений, и «расколотые дыни» рано или поздно будут разбиты. Тем и другим суждено претерпеть страдания от сильных и жестокосердных владык.

«Именно потому мы и пришли к тебе в монастырь, – возразил сковородочник. – Мы, селяне, совсем растерялись. Ты же очень умен, сведущ в книжной грамоте и сумеешь все правильно рассчитать».

Долговязый кипятильщик – тот самый, что привык говорить учительским тоном, – опять поднял указательный палец: «Я, Ма, скажу тебе и еще кое-что, коли уж ты терпеливо выслушиваешь каждого. То, о чем идет речь, касается также и твоих братьев и сестер. Повторяю: касается вас всех. Мой племянник работает сапожником в селении, в половине дневного пути отсюда; сейчас он гостит у меня. Так вот, вчера к нему заглянул напарник по работе, его односельчанин, и рассказал: полицейские, пятьдесят, а может, и сто человек, собираются расправиться с вами – в отместку за ту резню, которая случилась около недели назад. Они уже идут сюда и доберутся до вас завтра или даже сегодня. О чем они будут вас спрашивать, и как, увидите сами. Я же лишь говорю – раз ты такой умный и терпеливо выслушиваешь каждого: вас это тоже коснется».

Ма Ноу улыбнулся: «Значит, моим сестрам и братьям пришел конец. Кто нам поможет? Сколько часов могут подождать уважаемые гости, чтобы их друг Ма Ноу с острова Путо посовещался со своими людьми?»

Они переглянулись, и сковородочник пробормотал: «Хватит ли нашему мудрому другу времени для его совещания, если мы подождем до полудня или на час больше? Ведь путь нам предстоит неблизкий, правда неблизкий, и кто знает, с какими новостями встретят нас дома».

«Хорошо, пусть будет до полудня».

Они торопливо вышли из комнаты. Ма Ноу же битый час праздно просидел в одиночестве перед пустым алтарем; думать он не мог.

Судьба наконец склонилась перед его волей.

Теперь можно не опасаться новой резни! Они пойдут надежным путем. Впереди их ждет горячая любовь друг к другу, расцветающая надежда на все самое возвышенное, на сияющие Западные Врата! Ощущение счастья охватило его с такой силой, что хотелось взывать о помощи. Он вдруг тихонько рассмеялся, подумав о диковинной миссии пяти гонцов, бесстыдных и ребячливых оборванцев, возомнивших, будто их страдания из-за нехватки жратвы могут сравниться с муками его братьев и сестер. Но да будут они благословенны! На что еще годится эта свора солеваров и грузчиков, как не на то, чтобы служить для «расколотых дынь» живой оградой, ходячими кирпичами, защитными рвами, удлиняющимися по мере надобности, превосходно захлопывающимися воротами!

Через час после полудня в горницу чэн-повошли пятеро делегатов; хотели было броситься ниц, но смутились и скромно расселись на молитвенных ковриках.

Ма Ноу опять спросил сковородочника, кто их послал и от имени скольких сельчан они выступают.

Тот, не ответив, нетерпеливо задал встречный вопрос: что показали астрологические вычисления и какой совет даст им мудрый астролог? Тогда Ма, пристально взглянув в глаза каждому, сказал, что давать советы он пока не берется, но как только его гости отправятся в обратный путь, присоединиться к ним, и с ними пойдут еще два или три члена союза. Он, мол, хочет произвести расчеты прямо на месте. Тогда-то и прояснится все самое существенное относительно благоприятного и неблагоприятного влияния животных и металлов.

Возчик удивится: ему показалось, что такое решение совершенно необычно, и вместе с тем оно вполне соответствует сути проблемы. Образованный солевар повернул голову к товарищам, будто ожидая от них поддержки, потом поднялся на ноги, подошел к Ма Ноу и тихо сказал: «Я хочу признаться тебе, Ма с острова Путо, что ничтожный кипятильщик, стоящий сейчас рядом с тобой, только что – на дворе – думал о том же, что и ты. Но другие, естественно, этого не поняли, они мне и высказаться-то по-настоящему никогда не дают. Потому я решил держать свои мысли при себе. Ведь только сам человек знает, чего он ст о ит».

И доверчиво дотронулся до плеча Ма.

Сковородочник тоже все никак не мог успокоиться: «Так-так, видно, однозначного совета вроде „Поди туда, потом поверни туда, потом сделай то-то и то-то“ быть не может. Надо же, век живи, век учись. Разные вещи одним аршином не измеришь. Раньше мне б такое и в башку не пришло! Говоришь, расчеты надо производить на том самом месте, где собираются что-то предпринять? Да, какой-то резон в этом есть. Даже несомненно есть – кто б стал спорить».

И он грубо отчитал тщеславного возчика.

Пока пятеро гонцов объяснялись возле ворот со своими земляками, а вокруг них толпились растревоженные братья и сестры, Ма Ноу и его ближайшие советчики провели на отдаленном кладбищенском дворе короткое, но важное совещание. Ма Ноу хотел, чтобы все пятеро советчиков пошли с ним.

Он хотел положить конец прежней тактике ожидания. Хотел добиться от них безусловной поддержки, безоговорочного подчинения. И очень лаконично, повелительным тоном изложил им свое желание: они должны отправиться вместе с ним в район мятежа.

Сопровождать его сперва согласился один Цзюань; оба Лю, и особенно Желтый Колокол, наотрез отказались вмешиваться в военные передряги. Красавица Лян только молча смотрела на Ма Ноу. Этот человек внушал ей все больший страх.

И тут Ма, расхаживая между стволами ив, вдруг перешел на не свойственный ему истерично-враждебный тон: он обвинил своих советчиков в том, что они бросают его в беде, что именно в тот миг, когда ему требуется особое мужество, они наносят ему предательский удар в спину. Они, мол, не сострадают своим же братьям и сестрам, отринутым семьями, корпорациями, империей; людям, которые нашли последнее прибежище в их союзе, но очень скоро подохнут как крысы, наевшиеся отравленного маиса. Все пятеро – будто бы самые преданные помощники Ма; но вместо того, чтобы его поддержать, они стали неподъемным грузом на его плечах, удавкой на его шее.

Желтого Колокола от таких обвинений охватил озноб; он уже несколько раз перебивал Ма невнятными возгласами, а теперь наконец попытался облечь свои чувства в слова: «Ты, Ма, выбрал неподобающий тон. Не берусь судить о других, но сам я не допущу, чтобы ты говорил со мной как с домашним рабом. Мы перед тобой ни в чем не виновны. Ты же грубишь, что совсем на тебя не похоже. Ты, понятное дело, не в себе. Да, но мы-то не заслужили унижения. И ты не вправе так с нами поступать!»

Он так дрожал, что, хотя сидел на земле, чуть не упал вперед; по его впалым бурым щекам текли слезы.

Глаза Лян негодующе сверкнули, но она промолчала; младший Лю, вечно неуверенный в себе Трешка, подошел к Ма и очень спокойно произнес: «Мы, братья Лю, сделаны из более прочного металла, чем Желтый Колокол; мы никогда не плачемся на судьбу. Но Ма и впрямь сегодня обращается с нами не так, как подобает обращаться с верными помощниками. С чего ему вдруг приспичило идти в село вместе с этими мужланами, и почему мы должны его сопровождать? Если он не объяснит этого, то быстро поймет: мы, Лю, способны невозмутимо перенести оскорбления; но делать мы будем только то, что сами сочтем правильным».

Ма с трудом сдержался: «Вы оба, а также Желтый Колокол, сейчас поймете, почему сегодня я не в себе, перестанете оскорблять меня никчемным нытьем: дело в том, что против нас уже выступили правительственные войска, об этом мне сообщили крестьяне. На сей раз нам придется иметь дело не с подкупленными бандитами – ну да, теперь вы, наконец, удосужились посмотреть на меня. Но только вы мне по-прежнему не верите. Все, что я не объясняю досконально, снимая чешуйку за чешуйкой, пока не обнажится ядро луковицы, вы считаете моими выдумками, но если я из-за этого впадаю в гнев, то вы – вы когда-нибудь поступите хуже: вы своими руками нанесете мне смертельный удар. Так сколько, по-вашему, дней – а, дорогой Лю, дорогая сестра Лян и брат мой Желтый Колокол, – остается у нас до Великой, поистине Великой Переправы?»

Цзюань был самым пугливым из всех; со времени нападения бандитов он спал мало и кричал во сне, мучимый кошмарами; но в моменты реальной опасности вел себя на удивление уверенно и вселял мужество в других. Сейчас, когда он услышал об угрозе нового нападения, кровь ударила ему в голову; и он крикнул, обращаясь к обоим Лю: «Разве в такой ситуации уместны возражения? Разве мы хотим, чтобы люди во дворе сочли нас обманщиками? Мы должны торопиться, торопиться! И пора кончать болтовню. Сколько мы еще будем тут сидеть!»

«Сидеть будем столько, сколько понадобится, – одернула его Лян, – а если кто трясется за свою шкуру, то ему лучше жить в городе, сочинять стишки, ездить в паланкине».

Светлое лицо Цзюаня побагровело; его горло, казалось, отекло, столь невнятно он вдруг заговорил: «Бабская болтовня не смутит образованных людей. Так же, как хныканье мужчин не остановит серьезного разговора. Кто-то возбуждается легко, кто-то нет; ну и что с того? Вы вот готовы просидеть здесь до вечера, а когда сотни людей, которые поверили нам, почувствуют, что им в спину уперлось острие сабли, решать что-либо будет поздно. Но так не должно быть. Такие вещи не решают, рассевшись в кружок. Это дело напрямую касается меня – как и каждого из вас. Пусть выскажется Ма Ноу, Ма наверняка знает правильное решение».

Он замолчал, потому что длинное лицо Желтого Колокола вдруг одарило его такой дружелюбной улыбкой, что он сперва от смущения понизил голос, а после и вовсе сник.

Желтый Колокол обратился к нему: «Не прерывай своих слов, Цзюань; никто не рассердится, если ты выскажешь все, что накипело». Он взмахнул руками, приветствуя одновременно и Ма, и Цзюаня; те нерешительно, но вежливо ответили на его жест.

Только Лян осталась сидеть, понуро смотрела в траву. Трешка сочувственно заговорил с ней, помог подняться; она, опустив голову, подошла к Цзюаню, глубоко поклонилась, подождала, пока он ответит; потом с поникшими плечами приблизилась к Ма Ноу, при всех обняла его, печально сказала: «Помоги нам, Ма. Доведи все хоть до какого-нибудь конца. Ты прав. Пусть не будет резни, не допусти, чтобы такое повторилось. Или хотя бы спаси, кого сумеешь, и не забудь – про нас, не забудь про меня!»

Через час Ма и его помощники вместе с пятью гонцами вышли за ворота; большинство других членов делегации остались в монастыре, так как сковородочник, которого все они уважали, уговорил их позаботиться о безопасности «братьев». В дороге выяснилось, что Желтый Колокол еще не пришел в себя; ночью – а ночевали они под открытым небом – все слышали, как он стонал под боком у Лян и как она пыталась его успокоить. Утром он под каким-то предлогом расстался с товарищами и вернулся в монастырь.

Они же к полудню добрались до села, самого крупного в округе, в котором у сковородочника был земельный участок. Ма быстро осмотрел то, что его интересовало, поговорил с людьми; потом вся компания верхом на мулах отправилась в «инспекционную поездку» по другим селам; многие безработные выходили из своих домов, пялились на странную процессию, отвешивали поклоны.

Незадолго до вечера члены союза устроили короткое совещание; их лихорадило при мысли, что, может быть, именно сейчас императорские солдаты добрались до монастырских стен.

И – мулы понесли измученных седоков обратно к монастырю; новые друзья, числом около сотни, шли следом, возбужденно переговариваясь; высокие заросли гаоляна остались позади; ночью путники отдыхали не больше часа; и ранним утром оказались на берегу озера.

Бледное пламя полыхало по ту сторону воды. Они опоздали. Нападение уже свершилось; солдаты подожгли монастырь. Сотни людей погибли. Солдаты, которым остававшиеся здесь крестьяне, конечно, не могли противостоять, убрались восвояси; сперва безуспешную попытавшись вытащить из огня сестер, которые заперлись в кумирнях. Солдаты так боялись навлечь на себя злые чары, что бежали отсюда, будто были не победителями, а побежденными.

Когда Ма в сопровождении возмущенных крестьян проезжал сквозь разбитые ворота, Желтый Колокол, который сидел у обочины, крикнул ему, прильнувшему к шее мула; «Привет»; и потом еще: «С победой!»

Ма лишь молча погрозил ему кулаком. Даже Красавица Лян, всхлипнув, отвернулась от друга.

ЧТО БЫЛО ДАЛЬШЕ,

все знают. «Расколотые дыни» покинули монастырь, население округа восстало против местных властей. Потом были захваты тюрем, нападения на чиновников, прогоняли владельцев самых крупных имений, сжигали их дома. Целыми днями висели в воздухе плотные клубы дыма. Мятежники не щадили ни могил, ни мемориальных арок, ни пагод.

Первые манифесты исходили от «Комитета», во главе которого стоял тот самый сковородочник. В них разъяснялось, что изгнанные владельцы недвижимости лишаются права на свою собственность; что власть иноземной Чистой Династии, Да Цин, основывается на обмане, противоречит интересам народа и потому объявляется низложенной.

Восстание быстро распространялось в северо-восточном направлении. Оттуда же на соединение с мятежниками двигались два отряда по триста человек, часть «поистине слабых» Ван Луня: они искали братьев из «Расколотой Дыни», хотели им помочь.

Со второй недели мятежа все прокламации, распоряжения и так далее подписывал лично Ма Ноу. Он посылал в близлежащие города гонцов, которые по ночам прикрепляли к городским стенам копии его послания к императору Цяньлуну. В послании Ма Ноу заявлял о своей готовности признать господство Чистой Династии в том случае, если весь охваченный восстанием район получит независимость от центральной власти и будет управляться собственным князем.

Еще через неделю последовал новый важный шаг: все занятые мятежниками округа были преобразованы в теократическое государство по образцу Тибета, названное «Островом Расколотой Дыни». Осуществление надежд подданных на достижение райского блаженства объявлялось главной задачей государственной власти. Ма Ноу называл себя «царем-священнослужителем»; ему помогал совет из трех человек, именовавшихся «царями-законодателями». Единственный на этой территории город, средних размеров, стал резиденцией Ма Ноу. Здесь разрабатывались планы укрепления Острова посредством сооружения по его периметру мощной двойной стены со сторожевыми башнями и поэтапного строительства башен вдоль всех больших дорог. Около тысячи местных жителей оставались вооруженными, прочее оружие хранилось на столичных складах.

Население Острова делилось на две части: коренные жители – в их домах, лавках, на полях, в горах, в плодовых садах; и «братья и сестры», которые днем смешивались с местными, но вообще жили отдельно от них, многие – в хижинах, главным образом на лугах, поблизости от могучих духов земли. Члены союза не приобретали имущества и всю выручку, которая не служила для удовлетворения их непосредственных нужд, передавали в царскую казну.

Время, проведенное у болота Далоу, подарило секте все, о чем она могла мечтать, – восторг, трепетное упоение, счастье. Но только здесь, «на Острове», братья и сестры получили надежное убежище. Это было наивысшим достижением Ма Ноу. Он сумел снять с плеч своих соратников тяжкий груз забот, всякий груз вообще: теперь, как он и хотел, братьев и сестер окружали «живые стены». Путь к внешнему освобождению его приверженцев, на который Ма ступил у болота Далоу, был пройден до конца. Отныне они могли не опасаться ударов слепой судьбы.

Однако суровость Ма Ноу теперь возросла. Став царем-священнослужителем, он проявлял строгость, которая граничила с жестокостью и напоминала о том, что человек этот был когда-то способным учеником монахов-аскетов. Ма не изменился, он просто вернулся в то мгновение, когда значимым было только его слово. Пожар в монастыре, где он увидел обугленные трупы братьев и сестер, в его душе все еще не догорел. Он не испытывал жажды мести, а только ощущение, что начавшееся подобным образом не должно закончиться какой-нибудь глупой нелепостью. Он больше не нуждался в советах помощников. Жалость к полутрупам, проткнутым копьями, валявшимся на дворах и во всех коридорах монастыря, в свое время чуть не убила его. Он тогда впервые спустился с высот на землю: стоял среди своих несчастных, запутавшихся, суеверных приверженцев, мучился их бедами и был единым целым с этим народом.

Никого из прежних друзей он больше не желал знать. Он стремился к единоличной власти – ибо чувствовал, что, если не добьется ее, должен будет нести ответственность за свои поступки. Но для него судьба союза не имела значения, поскольку он, Ма Ноу, уже добился для союза всего – и теперь мог позволить себе взирать на него с равнодушием. Тот пожар его больше не беспокоил.

Ма Ноу, теперь неузнаваемый, восседал на престоле Острова. Никакой идол не мог бы бросать вокруг столь нечеловеческие, невидящие взоры. Его вера в Западный Рай раньше была окутана пеленой отрешенности, преувеличенно страстного томления; теперь Ма протрезвел и, железной хваткой вцепившись в веру, держал ее на некотором отдалении от себя. Он уже не мечтал о рае – он по-прежнему вожделел его, но теперь с холодным здравомыслием требовалдопуска туда для себя и своих сторонников. Речь шла уже не о некоем сновидческом благе, к которому поднимаются медленно, преодолевая ступень за ступенью, но о чем-то близком, наподобие того узкого деревянного мостика, по которому Ма ходил каждый день, к которому шел, когда ему этого хотелось, – о чем-то купленном, приобретенном, за что он заплатил с десятикратным превышением цены и что поэтому никто не может у него отнять. Вопрос о том, существует ли Западный Рай реально, более не подлежал обсуждению; сами события наделили это место необходимым и более чем конкретным знаком подлинности.

Однако в сердце Ма шевелилось ужасное подозрение, что еще придется заплатить некую «прибавку», что в силу каких-то обстоятельств с него потребуют дополнительную плату, сопоставимую с уже внесенной; и потому он не хотел для себя долгой жизни, а лишь короткого яркого финала – впечатляющей гибели этого Острова, украшенной именами его братьев и сестер. Благодаря своему уму, решительности, приписываемым ему жутковатым чарам Ма стал владыкой этой земли, жителей которой презирал и которая – сама по себе – внушала ему отвращение. Его мучило то, что он вынужден был прибегнуть к грязным средствам, дабы помочь «расколотым дыням». Никогда прежде он не испытывал столь неутолимой ненависти к Ван Луню, который позволил произойти тому, что произошло, хотя небольшого усилия с его стороны хватило бы, чтобы этому помешать.

В первое время после преобразований, осуществленных у болота Далоу, Ма служил своим братьям в большей мере, нежели ему представлялось. Он тогда думал, что вернулся к себе, освободившись от повседневных мелких забот, связанных с руководством сектой. На самом же деле только пожар в монастыре действительно даровал ему такую свободу. Ма, по сути, опять стал отшельником, хотя в мороке своей царственности и не сознавал этого. Он обрел способность заново переживать события, происходившие с ним когда-то – в былой жизни – у перевала Наньгу. Через его сновидения пробегали виверры, запрыгивали на полку с буддами; крупные вор о ны, слетевшись к крыльцу, ждали, когда он начнет разбрасывать крошки; и Ма не уставал удивляться этим всплывавшим на поверхность воспоминаниям. Или тому, что живой пока Ван Лунь рассматривает золотых будд, давным-давно разбитых, и задает вопросы о многорукой Гуаньинь, хотя хрустальные осколки богини теперь могут разве что ранить подошвы случайных путников, забредших в мискантовую долину. Против козней судьбы нет иного средства, кроме недеяния; резня у подножья горы, пожар в монастыре вновь все это подтвердили. Ма чувствовал, что величие этой идеи, последствия этих обстоятельств для него непосильны.

Членов союза спаяла в одно целое их общая судьба. Счастье летних месяцев померкло. Ужасающую серьезность взятых на себя обязательств многие из них осознали только теперь. От Ма Ноу исходил мрачный жар, передававшийся и им. Цзюаня уже не было в живых, его убили в период захвата имений. Братья Лю не осмеливались противостоять власти Ма. Красавица Лян дрожала, когда видела окаменевшего в своем величии вождя, но поздравляла себя с тем, что вовремя за ним последовала. Желтый Колокол исчез.

И еще раз тело союза сотряслось от болезненного озноба. В одном селении, отстоявшем не более чем на восемь лиот столицы, среди «расколотых дынь» жил молодой, необычайно красивый брат, который, хотя и был по профессии углежогом, отличался завидной утонченностью манер и готовностью помочь каждому. Он, как и многие, оставил семью из-за ребяческой верности своему слову: из-за клятвы, данной одному странствующему брату, что он сам присоединится к «расколотым дыням», если брат этот останется в деревне, чтобы помогать больному отцу. Теперь юноша-углежог, вырванный из привычного окружения, вместе с другими братьями готовился к переправе в Западный Рай.