Текст книги "Три прыжка Ван Луня. Китайский роман"

Автор книги: Альфред Дёблин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

Когда Цзяцин вошел в тускло освещенную комнату, император висел на люстре, касаясь ступнями пола. Дверь была открыта, красное покрывало валялось в коридоре, накрывая порог. Петля получилась недостаточно крепкой. Тело под действием собственной тяжести опустилось, растянув удавку, опухшее лицо с наполненным пузырящейся слюной ртом и выпученными глазами на ощупь казалось теплым. Прежде чем Цзяцин нашел в захламленной, слишком жаркой комнате ножницы, тело само плюхнулось на ковер, лицом вниз.

У царевича уши и шея зудели от обильного пота. Он развязал узел под подбородком Цяньлуна, перевернул тело на спину, стал растирать открытую грудь, выплеснул на отцовский лоб тазик священной воды. Зеркальце, которое он поднес ко рту императора, слегка запотело. Хрипы, шкворчание вырывались из самой глубины, из бронхов Цяньлуна. Открытые веки дернулись; глаза, прежде выпученные, вернулись на место, в них появился блеск; сердце, которое билось все время, хотя и медленно, теперь перешло на убийственно ускоренный и вместе с тем бессильный ритм.

Когда Цзяцин, уже ничего не видя от слез, в изнеможении рухнул на ковер, а в комнате предрассветные белесые сумерки обступили красное пламя светильника, Желтый Владыка наконец оперся руками о пол, шумно вздохнул, закашлялся и что-то пролепетал.

Потом поднялся, побрел к окну, растирая обеими руками шею, на которой остался след от веревки; сел, надломившись в коленях, на постель, не сводя встревоженных покрасневших глаз с распростертого на полу Цзяцина.

Он хотел рассмотреть его получше, с близкого расстояния, – этого толстяка, который спал на его ковре; нет – который попался в ловушку; этого Лиса, охромевшего на одну лапу. А Лис таки здорово залетел: и, главное, даже караульные ничего не заметили.

Тупо уставившись в пространство перед собой и осторожно подкрадываясь к Цзяцину, император тщетно пытался задержать клокочущее хриплое дыхание. Вдруг у него на спине, между лопатками, темным облачком сгустилось головокружение – и ударило в затылок. Его повело вбок, он упал, ладони уперлись в землю.

Что ж, он пополз на четвереньках, испытывая демоническое наслаждение; злодейски обрадовался, когда под подушечкой большого пальца что-то хрустнуло, – и поднял руку. Поднес палец почти вплотную к глазам, слизнул осколок жемчужины – выплюнул. Застыл, наклонившись над полом и покачивая головой. Прямо перед ним на ковре сверкнула другая жемчужина, покрупнее. Лицо Цяньлуна вытянулось, рот распахнулся. Он быстро накрыл ее ладонью, как муху, и молча двинулся дальше, таращась то на тучного Цяньлуна, то на свой кулак. Потом с сомнением ощупал порвавшуюся, уже пустую нить ожерелья. Выпрямился, пошел, покачиваясь и балансируя раскинутыми руками, прямо на Цзяцина; сжимая в кулаке жемчужину, с клокочущей грудью; проходя мимо столика, схватил треснувшую дощечку от книги; ударил ею – споткнувшись и глухо выругавшись – Цзяцина. Цзяцин вскочил, взвизгнув; они принялись драться.

Желтый Владыка хрипел: «Это он порвал жемчужное ожерелье – мерзавец, убийца, жирный ворюга…»

И продолжал из последних сил, даже когда Цзяцин прижал его к полу: «Всё растоптал. Все мои прекрасные жемчужины. Стража! Стража!.. Ты мне вернешь ожерелье! Убивают!»

В коридорах поднялся шум; сквозь дверную щель проник свет. Бряцанье оружия. Треск сбитой с петель двери. Ворвавшийся в комнату евнух растащил их, разжав обоим пальцы, ухватил Цзяцина за грудки, кулаком заехал по морде. Отшатнулся, узнав по заплывшим глазам любимого сына императора. Над Цяньлуном, покатившемся по полу, уже склонились два стражника. Царевич, охая и задыхаясь, быстро ввел их в курс дела.

Император по-бычьи ревел на ковре, тянулся руками к Цзяцину, всхлипывал, причитал, показывая порванное ожерелье: «Убийца! Ты мне отдашь жемчужины! Держите его!»

Царевич, хватаясь за стены, вышел глотнуть свежего воздуха.

Веревку на каменном столбе он нашел – точно такую же, какая была на шее Цяньлуна; но в петле торчала только сухая ветка с несколькими отростками [272]272
  …в петле торчала только сухая ветка с несколькими отростками.Ведьма, очевидно, не сумела распутать одну руку и отрубила ее; похожие истории описываются у Де Гроота, который обобщает их смысл так: «Раны, нанесенные дереву-демону в человеческом обличье, остаются, по китайским поверьям, и после того, как призрак примет свою изначальную форму» (Де Гроот, Демонология Древнего Китая, с.149).


[Закрыть]. Демоница уже превратилась в кого-то и исчезла.

Болезненное состояние, в которое так внезапно впал Цяньлун, сохранялось в течение двух недель. За это время борода императора совсем поседела, лицо сделалось как у мумии.

Когда он пришел в себя, Цзяцин сидел рядом; о событиях той злосчастной ночи император ничего не помнил.

Снег танцевал над Пурпурным городом; император опять взял бразды правления в свои руки. И однажды в одной из оранжерей неожиданно заговорил с сыном о той самой секте.

Цзяцин, хорошо информированный о событиях последнего лета, чуть не лопался от злости на сектантов, подрывавших основы военной мощи и благосостояния страны.

Цяньлун с апатичностью человека, сознающего свою обреченность, заявил, что предки были недовольны им, императором, что ламаистский владыка не смог дать ему дельного совета и что вообще все обстоит очень скверно.

Тогда царевич, отведя отца подальше от жаркой печки, стал заклинать его вспомнить, благодаря чему в годы его правления так расширилась империя: в мягкости ли тут дело или, наоборот, в воинской мощи; конечно, Конфуций и другие мудрецы рекомендовали терпимость – но не в отношении же мятежников. Правитель, который не подавляет мятеж, какого бы рода он ни был, – мечом ли или палаческим топором – совершает преступление против подданных.

Осунувшийся Цяньлун стоял, прислонившись к пальме, и отдирал от ствола длинную полоску коры. Так что же, продолжал Цзяцин, могло разгневать предков, побудить их послать неблагоприятное знамение?

Только одно – отсутствие наступательной инициативы, нерадивость виновных в этом чиновников; трагическое событие было предупреждением; призывом подумать о судьбе восемнадцати провинций, которые неизбежно погибнут, если любители всяких новшеств, безответственные мечтатели, безумцы и мошенники будут беспрепятственно смущать невежественный народ. Сверкая глазами, Цзяцин приводил все новые доводы Желтому Владыке, который теперь чаще – пусть и с отсутствующим видом – поглядывал на мясистое выразительное лицо сына. Мол, дело кончится тем, что Запад ополчится против Цветущей страны. Вместо того, чтобы подчинить Тибет Востоку, сделать его своим данником, восемнадцать провинций сами подчиняются фантазиям невежественных ламаистских монахов. Ибо ламы воспользовались изощренным оружием. А раз так, то долго ли осталось ждать, пока длинноносые представители белой расы вторгнутся сюда из Индии, а другие – краснобородые – варвары, с кнутами наготове, хлынут через северные границы? Чистое древнее учение о мировом порядке, дарованное нам мудрецом из Шаньдуна, будет смыто потоком измышлений западных варваров. Конфуция нужно защитить. Нужно вовремя поднять меч.

Они, тяжело дыша, с трудом влачили свои тела между пальмами и кактусами, прогуливались туда и обратно. Серебристый фазан гордо расхаживал по обрызганным водой мраморным плитам, каждый раз переставляя красные лапки как бы в силу внезапно принятого благого решения, и церемонно выгибал иссиня-черную шею, красовался блеском переливчатых перьев [273]273
  Фазанявляется в Китае символом красоты и удачи.


[Закрыть]. Возле ствола ветвистого масличного дерева Цяньлун расстался с сыном. Ввалившиеся глаза Желтого Владыки, окруженные кожистыми складками, смотрели неспокойно. Положив руку на плечо Цзяцина, он сказал ему, что надеется на продолжение этой приватной беседы.

ВО ВРЕМЯ

последующих бесед – иногда с Цзяцином, а иногда с Агуем, Суном, Чжаохуэем – старый император вертелся и извивался, как любой смертельно уставший от жизни человек, которого его близкие хотят спасти. Он не желал принимать молниеносно высветившее суть проблемы предложение Цзяцина; он уже погрузился в трясину безысходности, и его удерживала там тайная радость, которую он испытывал, терзая себя. Трудно далось ему решение вернуться к надежде. Тут ко всему прочему еще прибавлялся стыд – стыд спасенного самоубийцы перед жизнью.

И участники совещаний никакой логикой не склонили бы императора к тому, чего удалось добиться благодаря исключительному такту Цзяцина. Царевич не упоминал недавнего трагического события, но сбросил с себя былую апатию и делал все возможное, чтобы избавить отца, которого боготворил, от внутреннего разлада.

Когда Цяньлун, наполовину уже поддавшийся уговорам и втайне очень довольный сыном, опять начал проявлять недоверие, Цзяцин прибег к крайнему средству. Он притворился, будто сопротивление отца его смутило, соглашался теперь со всеми его доводами, в середине одной из их совместных прогулок сделался неуверенным, нервно проговорил что-то, внезапно покинул крайне возбудившегося в тот раз императора и затворился в своих покоях.

Император, который вскоре посетил царевича, нашел его безутешным – ибо, как тот объяснил, предки действительно отвернулись от их блестящей династии. Желтый Владыка – не веря своим ушам, оцепенев, будто его ударили топором, – в страхе пытался спасти готовую рухнуть надежду; запинаясь, приводил Цзяцину те самые аргументы, которые прежде слышал от него. Дородный царевич гнусавым капризным голосом оценивал эти доводы, чуть ли не обнюхивал их, а император жадно ловил каждый его вздох, следил за каждым взмахом ресниц. Так, со вздохами и ахами, они препирались некоторое время, вели подкопы друг против друга, занимались взаимным подстрекательством, – ибо каждый хотел побудить другого принять некое решение. Император, мобилизовав свое отчаянье, боролся из последних сил. Он во что бы то ни стало хотел одолеть никчемное хныканье этого сопляка. Наконец Цзяцин сдался и и как бы против воли признал правоту отца.

Партия была выиграна. Император почувствовал, что между ним и Цзяцином установилась какая-то – неясной природы – связь. Но пока что Цяньлун по-прежнему пребывал в дурном расположении духа; подходить к нему с политическими вопросами никто не решался.

А потом вдруг он проглотил наживку. И на заседании государственного совета – с таким видом, будто эта идея исходила непосредственно от него, – гневно заявил о своем желании подавить пресловутое восстание.

Три недели прошло после той ужасной ночи. И вот курьеры уже мчатся сквозь зимние пространства, чтобы доставить во все уголки страны указ императора, составленный при участии всех шести ведомств, с привлечением главных царевичей и цензоров.

Указ предусматривал применение к сектантам северных провинций закона о ересях – в ужесточенной, точно оговоренной форме. Любое сопротивление приравнивалось к мятежу. В преамбуле император жаловался на то, что посеянные им ранее семена человеколюбия упали на дурную почву. Там говорилось также, что военные меры для ликвидации беспорядков должны быть предприняты немедленно и будут осуществляться под руководством Чжаохуэя, которого император наделяет чрезвычайными полномочиями и назначает главнокомандующим провинциальными войсками на всей территории, охваченной мятежом.

Страна может не тревожиться.

Сидящий на Драконовом троне защитит учение Конфуция и порядок, установленный Небом.

Книга четвертая
Западный Рай

ОБНАРОДОВАНИЕ

зимнего императорского указа не вызвало сильного противодействия. Правда, отдельные управы в восточной и южной частях Чжили утаили новые распоряжения от населения. Но в целом можно сказать, что указ был воспринят в северных провинциях как боевой клич.

Войска Чжаохуэя, внушавшие страх ветераны джунгарской войны – убийцы и поджигатели, – вторглись в северные провинции. Сотни две «братьев» и «сестер», бродяжничавших ватагами, были захвачены, допрошены и казнены; еще один маленький отряд, попытавшийся оказать сопротивление, солдаты быстро окружили и разбили, самих же сектантов, сперва подвергнув пыткам, предали казни «расчленение на куски». Эти события заняли всего несколько недель, после чего Чжаохуэй застрял в холодной северной провинции, так как не мог ни сообщить в Пекин об окончательном разгроме мятежников, ни предпринять против них какие-то наступательные действия. Ибо «поистине слабые» в одночасье исчезли. Показания перехваченных гонцов и отобранные у гонцов письма позволяли предположить, что члены тайного союза укрылись в городах и деревнях, что население приняло их и что в результате этой мгновенной рокировки за спинами «поистине слабых» вдруг замаячили гигантские людские массы, в толще которых уже тлеет искра мятежа. «Белый Лотос» вновь вынырнул на поверхность – как демон опасной и непроницаемой стены из человеческих тел. Ни сам Чжаохуэй, ни наместники Чжили и Шаньдуна не задавались вопросом, какие отношения связывают это ужасное тайное общество с «поистине слабыми». Начались морозы.

После последнего сражения сектантов с правительственными войсками пять торговцев из того самого села, в окрестностях которого проходило сражение, отправились со своей «парусной тележкой» [274]274
  …со своей «парусной тележкой»…Такие тележки с парусами из циновок были изобретены в Китае еще в VI в. н. э.


[Закрыть]в путь, к югу. Это были убежденные приверженцы секты, решившие разыскать и вернуть Ван Луня. Доверху нагруженная одноколесная тележка катилась сама по себе, гонимая фыркающим студеным ветром: по обледенелому насту она двигалась как по рельсам. Только двое из пяти понимали диалект тех южных провинций, которые им предстояло пересечь; зато трое других были крепкими парнями, умевшими постоять за себя и привыкшими к бродячей жизни. Тан, один из этих троих, когда Го приказал всем прятаться, укрылся с частью «братьев» в близлежащих селениях, попытался поднять восстание против маньчжурской династии, но его усилия ни к чему не привели. То, что во время последнего боя с императорскими войсками ему удалось вырваться из окружения и спастись, он воспринял как ниспосланный свыше знак – и быстро уговорил своих нынешних спутников отправиться вместе с ним на юг, к Ван Луню. Где сейчас находится Ван, он знал от Го. Уже удалившись от селения на расстояние дневного пути, все пятеро повернули назад: Тан подумал, что Ван Лунь при встрече может потребовать доказательство их принадлежности к секте. Однако, вернувшись в селение, они не застали в живых человека, на чью помощь рассчитывали, – старика Чу, часто рассказывавшего о том, как на перевале Наньгу ему довелось увидеть рождение союза «поистине слабых»: когда солдаты грабили село, Чу показался им подозрительным, и теперь старый еретик, которого после допроса стало рвать желчью, валялся в рыхлом снегу под потрескавшейся шелковицей, зажав между ступнями собственную отрубленную и уже замерзшую голову. Братья переждали ночь, потом зарыли обезглавленное тело у стены сельской канцелярии, чтобы оно принесло несчастье предателю-старосте, а липкую голову бросили в ведро с солью, которое Тан подвесил на дышло тележки: в качестве необходимого им доказательства. Позже рассказывали много небылиц о путешествии пяти простодушных «братьев» в Сяохэ, где тогда жил Ван. Наверняка же известно следующее: во всех городах и местечках за их спиной распространялись нехорошие слухи; приобретенные у них шнуры для косичек, лампы, фитили, цветы из перьев, шелковые платки, табакерки люди по прошествии нескольких дней выкидывали, ибо опасались, что вещи эти заколдованы; те, кто пытался полакомиться купленными у них сладостями, утверждали, будто чувствуют покалывание в кончиках пальцев, онемение языка, – и прилагали все силы, чтобы выблевать проглоченное. Дело в том, что людей пугало внезапное появление и столь же внезапное исчезновение торговцев; чрезвычайно низкие цены, по которым они продавали свой товар, задним числом тоже вызывали подозрения – как и мрачное выражение лица Тана (глубоко опечаленного гибелью старого Чу), как и странная нервозность всех пятерых путников. Совсем по-другому, должно быть, выглядел Тан, когда вновь проходил по этим местам три месяца спустя, вместе с Ван Лунем: казался радостно-умиротворенным рядом с радостным и умиротворенным Ваном; оба той великолепной весной были одеты как ученые даосы; и по очереди толкали маленькую ручную тележку со всякими волшебными амулетами; на дышле тележки, правда, опять болталось ведро с засыпанной солью головой мертвого упрямца Чу, которую они хотели похоронить рядом с его телом… Пока же пять торговцев быстро пересекали провинции Чжили и Ганьсу, держа путь к Императорскому каналу; плодородная долина простиралась, насколько хватало глаз, во все стороны. Новогодние торжества – шум, треск бамбуковых кастаньет – застали их в Шаньдуне; каждый праздничный день давал почувствовать, как быстро движется время, дул в их парус, щипал за икры. Тан имел при себе много денег, которые угрозами выманил у одного купца из Чжили, прежде чем затаился, смешавшись с простонародьем: шесть полновесных серебряных лянов, спрятанных под фальшивым дном тележки. По пути им пришлось четырежды обновлять товар и дважды – свою одежду: чтобы в тех местностях, через которые они проходили, их принимали за настоящих торговцев. В Ганьсу уже начиналась весна. Под конец они двигались очень медленно, потому что Чэна, торговца ужами, одного из тех, кто знал местный диалект, укусила в пятку змея, которую он пытался поймать; крошечная ранка загноилась, не поддавалась лечению, а вскоре разбухла и вся нога, словно подошедшее в квашне тесто. Дом а по мере продвижения на юг словно подрастали, тянулись вверх; здесь, в Ганьсу, они были белолобыми, обвитыми плющом и тыквенными плетьми, странными широколиственными растениями. Крыши украшала богатая резьба. Мнимым торговцам теперь попадались только темнокожие люди, разговаривающие поразительно быстро, громко и неотчетливо. Мимо проезжали запряженные буйволами четырехколесные повозки с трясущимися в них крестьянами; широкие реки, которые в разных местах назывались по-разному, качали на своих волнах целые города из лодок, служивших жильем для людей. Братья переправились через ужасную Хуанхэ [275]275
  Хуанхэназвана «ужасной» потому, что на ней регулярно случались опустошительные наводнения.


[Закрыть]; потом через Хуайхэ – и свернули к востоку. Они приближались к Сяохэ – той богатой озерами области к северу от Янцзы [276]276
  …к северу от Янцзы…В провинции Чжэцзян.


[Закрыть], которая занимает плодородную низину между дамбой Императорского канала и другой, защищающей от морских волн дамбой [277]277
  … другой, защищающей от морских волн дамбой…Речь идет о каменной стене, построенной в X в. вдоль морского побережья для защиты прибрежных селений от штормов и приливных волн.


[Закрыть]близ Ханчжоу. В селении Фуньян, у южной оконечности великой морской дамбы, жил, как им сказали, человек по имени Тай. Это и был Ван Лунь. Пять путников со своей скрипучей тележкой миновали владения богатого солепромышленника, где шла бойкая торговля водой. На самой дамбе колыхались стебли хлопчатника, бобов, маиса.

Наконец дождливым днем, около полудня, они добрались до Фуньяна, остановились в гостинице, завалились спать до следующего утра. Выспавшись, Тан подошел к хозяину, пожилому человеку с хитроватым лицом, медленно бродившему по двору, принялся расспрашивать его о местных обычаях, о живущих поблизости состоятельных господах, и заодно узнал, где находится дом Тая, который, как оказалось, владел даже хлопковым полем, но в данный момент отсутствовал, так как отправился в море – ловить рыбу.

Недомогание неудачливого торговца ужами, мучившая его лихорадка послужили удобным предлогом для того, чтобы пятеро чужаков задержались в местечке. Тележку они поставили в сарай при гостинице. Теперь Тан толкал эту драгоценную тележку по главной улице села, а три его товарища тащились сзади. Все четверо уселись на берегу Янцзы, широкой как озеро, катившей свой бурный поток к морю. И много часов, почти до вечера, глядели на мутную желтоватую воду. Как и в Чжили, над их головами пролетали стайками голуби, живые музыкальные инструменты наподобие эоловых арф: удивительно нежно звенели прикрепленные к их хвостам свистульки, особенно когда птицы приближались [278]278
  …удивительно нежно звенели прикрепленные к их хвостам свистульки, особенно когда птицы приближались.В Китае к хвостам домашних голубей иногда прикрепляли деревянные свистки, и когда целая стая птиц с такими свистками кружила в воздухе, получался особенно гармоничный звук.


[Закрыть]. Реку при ее впадении в море с обеих сторон окаймляли низкие скалы, в бухточках плавали и ныряли пестрые утки. За спиной же у четырех замечтавшихся торговцев ни на мгновение не смолкал шум: кричали разносчики воды, переговаривались занимавшиеся весенним севом крестьяне, бурлаки волокли по поперечным каналам лодки.

Ближе к вечеру четверо приятелей вскочили, потирая затекшие колени. Флотилия из сорока джонок показалась на горизонте, приблизилась к дамбе, остановилась. Пришельцы из Чжили смешались с группой сошедших на берег рыбаков, тащивших корзины и сети. Женщины и ребятня с птичьим щебетанием бежали навстречу прибывшим. Небо колыхалось как жидкость в переполненном чане – пурпурная, лимонно-желтая, лиловая. Носильщики несколько раз выкрикнули имя Тая, им отвечал огромного роста человек с худощавым лицом, выгружавший с качающейся палубы одну корзину за другой. Четверо «братьев» из Чжили пробирались сквозь быстро образовавшуюся толпу. Они обнимали друг друга, их живые глаза сияли. Крики и толкотня усилились, когда рыбаки, взвалив на плечи корзины с рыбой, стали перетаскивать их к длинным узким клетям-хранилищам, сооруженным на мелководье, вдоль берега [279]279
  …к длинным узким клетям-хранилищам, сооруженным на мелководье, вдоль берега.Такие хранилища, позволяющие держать большое количество рыбы в проточной воде, теперь делаются из растянутой на рейках капроновой сетки.


[Закрыть]. Тан со своими приятелями уже стоял возле клети костлявого великана, ждал, пока в нее загрузят улов. Потом они последовали за Таем, когда он, размахивая длинными ручищами, направился к селению по залитой вечерним солнцем дороге. Тележка широкоплечего Тана преградила ему путь. Тан предложил этому босоногому рыбаку, с чьей одежды струйками стекала вода, купить у него большую красную шаль.

Рыбак: «Подыми повыше, не то замочишь».

«Не страшно», – успокоил его Тан.

«Полиняет красным на нашу землю», – усмехнулся верзила и, обойдя тележку, зашагал дальше. Четверо не отставали от него. Тан опять забежал вперед и как бы нечаянно развернул тележку поперек дороги, обрамленной зарослями тун-шу. Тай, остановившись, сердито крикнул: «Эй ты, полегче!» Однако торговец, придерживая тележку, которая иначе по инерции прокатилась бы дальше, свободной рукой сорвал с ее дышла ведро, наполненное солью: он, мол, хочет показать еще кое-что; прежде он ошибся, предложил не тот товар; но этот, новый, тоже обладает свойством окрашивать в красный цвет… Рыбак повел носом и презрительно отвернулся от розовой соляной корочки с выступающим над ее поверхностью непонятным кружком – обрубком шеи. Трое других незнакомцев подбежали, схватились за пританцовывающую тележку. Тан вежливо встал сбоку от рыбака, чьи маленькие глазки недоуменно перепрыгивали с одного лица на другое. И, опустив ведро на землю, приподнял за шею голову старика Чу, еще в ведре повернув ее так, чтобы она смотрела вверх. Тай наклонялся ниже, ниже – потом, так и не проронив ни слова, присел на корточки рядом с ведром, оттолкнул руку Тана. Казалось, он искал и находил на зловонном побуревшем лице знакомые признаки: маленькую – слипшуюся – бородку, морщинистую кожу, мешки под глазами, выступающую нижнюю челюсть. Потом Тай еще раз взглянул на деревянное ведро, засунул мертвую голову обратно, вскочил, обтер руки песком и, погрозив кулаком четверым, которых злобно обозвал «проходимцами», быстро зашагал к селению.

В гостинице, в комнате торговца ужами, пятеро «братьев» обсуждали случившееся. Тан успокаивал остальных: неужто они воображали, что четырех неловких поклонов и одной ухмылки будет достаточно, чтобы осуществить их план?

Хозяин уже знал, что они разговаривали с Таем, но тот у них ничего не купил. И посоветовал с утра пораньше, перед началом рыбалки с бакланами, прийти на берег реки. Там в эту пору всегда собираются мужчины и женщины. А Тай человек прижимистый – вряд ли он раскошелится.

К тому времени, когда решительный утренний ветер принялся вытряхивать над Желтой рекой свистящие мешки, туго набитые воздухом, четверо друзей уже стояли среди готовящихся к отплытию рыбаков. Десятки длинных плотов покачивались на воде – узких, со слегка загнутыми вверх носами. Некоторые уже скользили в жемчужно-сером тумане вверх по реке, ими управляли, отталкиваясь шестами. Когда Тай потащил за собой по песку три длинных шеста, Тан отделился от «братьев» и шагнул ему навстречу. В то же мгновение рыбак заметил их всех – и окликнул. Трое других тут же подскочили. Побросав на плот, который оказался довольно широким, шесты и сети, они вслед за Таем и сами запрыгнули на него. Тай медленно обошел вокруг каждого, показал, какое место ему занять, и дал шест. Перед каждым на качающихся досках стояла высокая корзина, а в хвостовой части плота кричали и прыгали специально обученные птицы – бакланы.

Рыбаки просто следили за тем, чтобы плот огибал утесы и песчаные отмели, а птицы ныряли в воду, приносили в клювах блестящих влажных рыб, роняли их в корзины, клевали [280]280
  …приносили в клювах блестящих влажных рыб, роняли их в корзины, клевали.Этот способ ловли рыбы практикуется в устье Янцзы до сих пор. Бакланам перевязывают горло шнуром, чтобы они могли проглатывать только маленьких рыбок. Когда глотка забивается большими рыбинами, птицы возвращаются к плоту и выплевывают «лишнюю» добычу в корзины.


[Закрыть]. Четверо «братьев», непривычные к качке, широко расставив ноги, орудовали шестами и, не глядя друг на друга, переговаривались на диалекте Чжили. Тай спросил, в каком доме они поселились и где сейчас ведро. Тан ответил и, не дожидаясь дальнейших вопросов, начал рассказывать о смерти Чу, но Ван Лунь равнодушно прервал его, посоветовав заниматься своим делом – тогда, мол, ему же будет лучше; разговор сам собою иссяк. Они медленно плыли – направление задавал Ван – к черному береговому утесу, пропустили вперед другие плоты. Желтая стихия пенилась, бурлила под их босыми ступнями, птицы кружили в воздухе.

Ван Лунь обернулся: «Я еще вчера предупреждал. Вам здесь ничего не светит, несмотря на голову старого Чу. Утоплю всех четверых – и концы в воду!»

Тан сказал, что в гостинице их ждет еще один брат, так что их исчезновение не пройдет незамеченным.

Рыбак с презрением посмотрел на него, оттолкнулся шестом от утеса. Их опять вынесло на середину реки. Четверо «братьев» приноровились, стали работать спокойнее, и тут внезапно Ван крикнул: это же детское неразумие, если не подлость, – тащить голову старика через все провинции. Главное, зачем? Кого они думали порадовать? Чу – стреляный воробей, он при жизни много скитался, они могли бы хоть после смерти оставить его в покое.

Тан возразил, что Чу до последнего вел себя как боец; он не искал покоя, а хотел и дальше сражаться с лисицами, хищниками-ворюгами – маньчжурами; такая возможность теперь у него есть.

«Как это?» – спросил Ван.

Тан сделал шаг в его сторону: «Ты сам знаешь. Он вербует новых бойцов». Глаза Тана сверкнули.

Ван Лунь, угрожающе: «Я вас сброшу в воду!»

Тан, насмешливо: «Бакланы вытащат нас и опять положат в твою корзину».

Ван Лунь: «Но прежде вас обглодают акулы».

Ван Лунь и Тан топтались друг против друга, размахивали шестами. Шест Тана упал, скатился с досок и ушел на дно. Тан бросился на колени: «Я прыгну за ним. Хочешь?»

Рыбак грозно молчал, торговец шагнул к краю плота, подлетели бакланы, и тут Ван гортанно крикнул: «Вернись на свое место!» Некоторые птицы пожирали дергавшихся рыб прямо на лету; тогда их хлестали прутьями; бакланы, крича, разевали клювы, и окровавленные рыбьи тушки шлепались в корзины. Течение на этом отрезке реки было более сильным; гребцы тормозили, боролись с водой. Плот Вана медленно дрейфовал, приближаясь к другим плотам, которые остановились напротив только что показавшейся деревни с плоскими крышами. Пока четверо торговцев упирались длинными шестами в дно, верзила-рыбак из-под своей огромной соломенной шляпы бросал на них разъяренные взгляды. Тану, стоявшему ближе всех к нему, он крикнул:

«И кто только пустил вас на мой плот?»

«Ты сам».

Ван впал в бешенство. Его шест откатился в сторону. Плот продолжал дрейфовать.

«Лжете; вы все – обманщики, бездельники, неумехи. Признайтесь! Чего вы явились ко мне искать работу? Ваши корзины наполовину пусты. Взгляните, как бакланы уплетают мою рыбу – вы, обезьяны! Такие помощники мне не нужны. И почему именно мне попались эти мерзавцы – когда вокруг сколько угодно нормальных работящих людей!»

В припадке гнева Ван совершенно забыл о том, что надо грести; Тан, балансируя, подошел к рулевому шесту, наклонился над ним; рыбак схватил его за плечо и швырнул на бревна. Тан, насквозь мокрый, молча вернулся к своей корзине, дрожа от холода.

Ван опять стал медленно подгонять плот к флотилии. Вместе со сланцевыми сизыми тучами надвигалась буря – уже басисто громыхала вдали. Складки волн, как ни странно, разгладились. Внезапно Тан, который после полученной взбучки, казалось, потерял контроль над собой, отчаянно крикнул:

«Пусть же она скорее нагрянет, пусть все здесь порушит! Пусть все порушит, опрокинет в воду! Я так хочу!»

Ван наблюдал за ним остекленевшим взглядом:

«Ты тоже? Мы уже причаливаем. Так быстро, Тан, ничего не происходит. На этот раз дракон отпустит тебя. Вечно одни и те же истории, уж мне-то они знакомы. Главное – ничего не хотеть, ничего не хотеть».

В деревенской корчме, куда они первым делом заглянули, когда сошли на берег, Ван представил четырех «братьев» как своих земляков из Шаньдуна. Ван, который, как и другие, хлебал из чашки мясной бульон, ввязался в разговор о каких-то давних местных конфликтах. Он расположился со всеми удобствами, упомянул между прочим и о собственном тесте, который собирается дешево продать ему лучший кусок своего маисового поля.

Один пожилой рыбак, друг Вана, ближе к вечеру погнал Ванов плот обратно, силы у него одного было столько же, сколько у четырех торговцев. Сам Ван возвращался на плоту зажиточного соседа, не пожелавшего с ним расстаться.

Тот вечер четверо «братьев» провели в старом – еще холостяцком – домике Вана. Ван представил их своей молодой жене, хрупкому и улыбчивому созданию: женщина изумленно взглянула на неожиданных посетителей, дважды с тревогой спросила о цели их приезда, после чего заторопилась домой.

Ван проводил ее, нежно обняв, на двор; и тут же вернулся, остановился в дверях, протянул к гостям, которые, сидя на циновках, прихлебывали чай, перекрещенные в запястьях руки:

«Ну?»

И, поскольку они не шевельнулись, а только недоуменно смотрели на него, добавил:

«Вы с собой ничего не захватили? Жаль».

Руки опустились:

«Было бы проще связать меня и увести силой. Без долгих разговоров. Но вы слишком уверены в себе. В том, что обойдетесь без веревок».

Циновка зашелестела, он уселся напротив, они молча глотали чай.

«Напомните-ка мне ваши имена, и откуда вы родом. Больше ни о чем не рассказывайте. Это все лишнее».

Они тихо назвали себя.

«Теперь я с вами познакомился. Вы – четверо или пятеро, – должно быть, воображаете себя героями, потому что добрались от Чжили, через Шаньдун и Ганьсу, аж досюда, до великой плотины? Я тоже когда-то вот так же добирался до Шаньдуна. Особенно ты, Тан, корчишь из себя невесть что. Думаешь, будто совершаешь геройский подвиг… Подвиг, Тан, заключается совсем не в том, чтобы прятать ведро с головой Чу в комнате своего больного друга. Хозяин гостиницы, кстати, уже давно обнаружил эту голову. Но ты ошибаешься, если из моих слов заключил, что теперь я, как и вы, скомпрометирован и мне придется бежать из Сяохэ. Так просто, дорогие кролики, меня не поймаешь! Лучше расскажи – ты, с вывихнутым плечом, – как тебя угораздило прибиться к „поистине слабым“?»