Текст книги "Район №17 (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Я уехал в ночь и остался почти ни с чем. Разве что посетил два злачных места и поставил два креста на чистой карте. Чувствую, их появится здесь не меньше сотни, пока я не наткнусь на Говоруна. Начал я, конечно, с окраин города. Всю ночь шустрил по сухим кукурузным полям, хотя знал, что ничего там не найду. Чисто для спокойной совести там копался, ездил туда-сюда, точнее, почти полз на колесах, освещая ярким желтым светом фар эти бесконечные ряды сухих после зимы кукурузных стволов, а потом ходил пешком, даже не поднимая винтовку и покуривая от зеленой тоски и черной скуки. Чисто фонариком светил и бродил, бродил, пока не понял, что здесь даже полудохлую псину не сыщешь, каких развелось в районах страсть как много. Зараза животных ни в какую не брала, и на том спасибо – ловили бы не только превратившихся в монстров людей, но и заек, кошек, мышек и прочую милую дребедень.

Я бродил там часов пять. Не меньше. Потом для верности посигналил, думал, может, какая тварина ошалевшая на рев выскочит да меня повеселит, но снова получил в ответ гробовую тишь и, плюнув на все, подорвал лимонку. Мне только дай что-нибудь взорвать, честное слово! И когда даже после взрыва я услышал только шелест прошлогодних кукурузных листьев, сохранивших в тихом шершавом шорохе желтый цвет давно одичавших зерен, то завел внедорожник и поехал к заброшенной уйму лет назад ферме. Ходил слушок, что она опустела еще до того, как тот псих заразил многострадальную планету самой сильной, пакостной и действенной заразой. Слух, судя по всему, ошибочным не являлся.

Мне довелось прочесать за три года почти весь Район, спасибо Бесу. Всякий раз, когда мы работали в паре и нам приходилось искать очередную особь для бесконечных опытов Отца, этот крашеный оккультист с идиотским чувством юмора и противными подъёбками тащил меня в какой-нибудь малоизвестный квартал у черта на куличках, так что знал я немало. Но вот на эту ферму не забредал, знал о ней со слов Каспера. Понятия не имею, почему, но она была жуткой даже на фоне того, что творилось вокруг.

Перекошенный домишко, кресло-качалка на боку, полуразрушенный амбар и пара загонов для овец или лошадей, понятия не имею, кого тут держали. Ко́злы и пила, брошенная прямо в бревне, шкуры коров (вернее, то, что от них осталось), развешенные на низеньком заборе, собачий скелет в будке, какие-то ветхие сараи. Была тут и напрочь проржавевшая сельхозтехника, и кузов сгнившего тауруса, и, не поверите, когда я подошел к этой развалюхе, в драном до невозможности салоне валялся ущербного вида банджо с губной гармошкой под бочком. В общем, картинка страшная даже для меня. Было здесь что-то такое, подозрительно напоминающее не простую реальность, а какой-нибудь старый-старый фильм ужасов, где спецэффекты дерьмовые настолько, что кажется, что это и не спецэффекты, а все натуральное, всамделишное и правдивое, как борода Санкт-Николауса, раздающего подарки и розги немецким детишкам в равных пропорциях.

На свой страх и риск я даже пробрался в дом, выбив ногой дверь: ржавый замок с хриплым лязгом сломался и пустил меня в косую, сожранную короедами и временем хибару. Ничего интересного, кроме очень старой библии, пары пластинок с песнями Элвиса Пресли, проигрывателя и нескольких черно-белых фотографий ничем не примечательной и типичной фермерской семейки под пыльным стеклом дурацких рамок, я не нашел. Тут, конечно же, все было чисто. Сомневаюсь, что мертвецы вообще когда-то сюда заходили, но свое дело я сделал и около трех ночи двинул в сам город, чтобы прошвырнуться в центре, там, где и следовало в первую очередь искать Говоруна.

Это и был мой план – раз в две-три недели проверять наименее вероятные места его дислокации и почаще шнырять там, где мертвецы тусуются на постоянной основе. И вот я стою, прислонившись к капоту, грызу карандаш и смотрю на карту с двумя красными крестами и одним кружком, которым я для себя решил помечать места, где вероятность встретиться с моим дорогим просветленным приятелем с подгнившей рожей очень даже велика.

– Вредный потаскун, – промямлил я, не выпуская из зубов карандаш. – Из-за тебя должен морозить задницу и кататься по району. Сука проклятая.

Рассветало все раньше. Время только поползло в сторону шести утра, а морозный воздух вспыхнул лучами восходящего солнца, и самый верх многоэтажки из грязно-серого перекрасился в ярко-оранжевый. Нравилось мне все яркое, и я не представлял, как можно ходить во всем черном как минимум полжизни. Ну, об этом я говорю, подумав о Бесе. Или вот взять Каспера. Он вообще был каким-то бесцветным и страшно нейтральным. Я, конечно, и стоял сейчас в черной куртке и таких же черных высоких ботинках, грыз черный карандаш, но задницу мою обтягивали яркие голубые джинсы, та же задница прислонялась к яркому лимонному внедорожнику, и такого же яркого лимонного цвета на моей шее был шарф, в который я прятал ярко-красный нос. Настоящий Рудольф. Красноносый северный олень, замерзший, как вполне себе обычная дворовая шавка.

Я страдальчески вздохнул и страшно заскучал по горячему душу, хотя сегодня не понедельник и даже не четверг, когда святой долг намываться. Сегодня вторник. Дико хочется выпить огненного кофе, выкурить сигарету в постели, насыпав пепла на одеяло, и позалипать перед экраном, покосить на Билла, изредка мелькающего перед глазами. Но мне снова пришлось сжать все, что только можно, в кулак. Раз уж я приехал в центр, неплохо бы и осмотреть эту симпатичную рыжую многоэтажку. Я закурил, попрыгал на месте в безнадежной попытке согреться и поправил перчатки «без пальцев», хотя толку от них было до смешного мало. Многоэтажка так многоэтажка. Подошвы ботинок загремели по асфальту.

Благо, здесь не было подвала. Со скучающим видом я бродил по этажам и выламывал не выломанные прежде двери, заглядывал туда, куда можно было заглянуть и без такого вандализма. Драная мебель, сухие кровавые брызги и полосы на стенках, замаранные полы – некогда шикарный и пиздецки дорогой паркет – дороже моих почек. Мумифицированные тела кое-где. На шестом этаже мне встретилась очередная невскрытая дверь.

Сделав пару шагов назад, я как следует ударил в нее ногой, и лестничные пролеты дрогнули от грохота. Три года в районе сделали свое дело. За дверью меня ждала мертвая киса. Она была невысокой, футов пять, если не меньше. Калека, конечно же. Судьба неплохо так над ней посмеялась – оторванные по самые плечи руки, жуткая дистрофия. Сплошные кости, прямо пособие по анатомии для ученика среднего звена. Эта красотка явно выживала за счет того, что не доели Буйные. У нее было что-то не то с нижней челюстью и не хватало глаза. От некогда длинных волос осталась пара длиннющих темных прядей, прилипающих к мокрым язвам на морщинистой мертвой коже. Не будь я Ловцом со стажем, то выблевал бы себе ночной бутерброд с перцами чили и колбасой на ноги. Но я – Ловец трехлетней давности. И стоило мне вскинуть винтовку, как моя новая знакомая с диким воем сиганула в разбитое окно, зацепив пару кусков оставшегося стекла и с мокрым шлепком приземлившись где-то внизу.

Я не успел даже спустить курок. Выглянув в окно, я увидел перебитое тело, прилипшее к асфальту гнилой котлетой. Да будет земля тебе пухом, родная моя девочка.

Судя по всему, моя подружка была единственной в этом здании. Оленьей осторожности хватило еще на седьмой и восьмой этажи. С девятого по четырнадцатый, заключительный, я ходил без особой внимательности и, клянусь проклятой душой Германа Геринга, Каспер, выполняющий любое дело так, как положено, убил бы меня за распиздяйство. Он вообще единственный из старой школы прилежных киллеров. Даже Бес, собаку съевший на вылазках, уже давно забил болт на правила и полагался на интуицию и удачу, хотя и ушки на макушке держал чаще, чем ваш покорный рогатый слуга.

К слову, здание сожрало полтора часа моего времени. Я окончательно замерз, еще чуть-чуть – и начну стаккато зубами отбивать. Впрочем, собой я был в целом и общем доволен и теперь стоял заключительные пять-десять минут на крыше, безразлично наблюдая за тем, как солнце топит кварталы в рыжем холодном свете скупой на тепло весны. И было здесь настолько охренительно красиво, что даже потребность дышать забылась. Юркие лучи огненными змеями проникали в каждый просвет, в каждую трещину этого монолитного железобетонного организма по имени Семнадцатый Район. Я любил это место так же сильно, как и ненавидел. Понимал, что, прожив в шкуре Ловца уже три года, никогда не смогу вернуться к нормальной жизни там, где в это время, в седьмом часу утра, заботливые мамы готовили завтраки детям перед школой, непослушные подростки в драных джинсах и футболках с кричащими надписями начинали трезветь и приползали домой, трудоголики брили и без того гладкие синие щеки и завязывали галстуки, а влюбленные парочки практиковали утренний секс.

Там, в той жизни, я, наверное, все еще спал после бурной ночи. А может, вез молодую жену на работу. Или ехал сам. Или гладил спину какого-нибудь совсем еще зеленого мальчишки, страшно похожего на Билла. Мальчишки, который лежал в смятой постели, пропахшей потом, сигаретами, роскошным швейцарским виски и чем-то таким, что мы, немцы, называем Liebe – любовью.

От этих слащаво-девичьих мыслей я даже разозлился и с чувством плюнул вниз. И мне, как и каждому придурку вроде Рудольфа Альтмана, приспичило посмотреть, как полетит. Мой кретинизм чаще ставил мне подножки и давал крепкую затрещину, но вот сейчас, в этот самый момент, протянул руку помощи. Хотя об этом я пока и не знал.

Внизу, совсем рядом с разбитым об асфальт телом мертвой кисуни, шарилась подозрительно знакомая личность – мелкокалиберная тощая коротышка с соломенными лохмами на пустой башке. Мне не нужно было прищуриваться или поправлять очки. Я с высоты четырнадцати этажей видел, что внизу ошивается Птичка.

А еще я знал, что это место – одно из немногих в центре, которое не прослеживается камерами и датчиками. Все и так знали, что Буйных тут хоть подавись. Да и потом, таких многоэтажек дохрена и больше. В общем, наверное, я опустился в тот момент ниже плинтуса. Дальше падать было некуда, мне вдруг стало тошно от самого себя, но руки сами подняли винтовку. Птичка – труп в перспективе. С дырой в черепе и мозгами на стенке. Чудесный фейерверк из крови, мясца и осколков костей. Мне довелось поработать на зачистках, я убивал тех, кто в гораздо большей степени являлся человеком, нежели монстром. Я убивал женщин и детей. Вряд ли мне посчастливится забыть то, как от моей же пули погибла пятилетняя девчонка с рыжими косичками, веселыми веснушками и красными воспаленными глазами, покрытыми язвами руками. Я, блядь, завалил ребенка! Что уж там печалиться о шаболде, которая в принципе конкретно так перешла мне дорогу.

И наверное, если бы не то идиотское совпадение, я бы выстрелил. Спустился вниз, закинул тело в багажник, замел следы и поехал в калечные резервации, чтобы скормить труп мертвецам. Делов-то. У нас, Ловцов, крыша давно уехала и возвращаться не собиралась.

Но Птичку, черт бы ее побрал, выследили.

Моя убитая девочка привлекла запахом дюжину охочих до свежачка зомби. Они приближались медленно. Они, хоть и числились тупыми, прекрасно понимали, что один в поле не воин, особенно когда дело касается таких вот пустоголовых идиоток. Семеро из той дюжины – прыткие и шустрые, развеселые, точно черти, Буйные. В компании голодные Тихони и один Ползун. Француженка с парой пистолетов замерла, как вкопанная, и, клянусь, наверняка намочила от ужаса штаны.

А я, вдруг очухавшись от пьянящего предвкушения одного-единственного выстрела и грязного, но быстрого решения сразу нескольких проблем, полетел вниз, проклиная и себя, и этот день, и сучью девку.

Буйный со снесенной башкой отвесил последний поклон Птичке, распластавшись у ее ног и подергавшись еще пару секунд. Вторым был Тихоня, по какому-то загадочному недоразумению словивший мою пулю между глаз.

========== Глава 17 ==========

Правило №243: Извлекай выгоду отовсюду, где можешь. Если в нормальном человеческом мире это не совсем (совсем не) корректно, то в Районе пренебрежение этим правилом равносильно смертному греху.

Правило №132: Ловец должен быть готов ко всему: и к одиночной работе, и к «коллективной» деятельности.

ЗР (Заметки Рудольфа): Я много раз советовал себе быть более приятным человеком, но стоило кому-то перейти мне дорогу, как я становился невыносимым. Особенно мерзким я был по отношению к тем, кто мне «должен».

Я пытался стрелять быстро и точно, но это, скажу вам, не так просто, когда хаотичная группа совершенно непредсказуемых и нелогичных ходячих несется на тебя, как садящийся самолет со сломанным шасси. Птичка, видимо, очухавшись от обездвиживающего ужаса, попятилась назад и пыталась отстреливаться от нападающих, но, как оказалось, палила по мишеням она еще хуже, чем дружила со своей пергидрольной башкой, и ее пули летели куда угодно, но только не в тела ходячих, приближающихся так быстро, что становилось не по себе.

Это длилось около минуты, наверное. Может, чуть больше. Иногда так получается, что время идет своим ходом, но ты сам будто растягиваешь его для себя и успеваешь то, чего бы ранее никогда в жизни за такой промежуток не успел. Так вышло и на этот раз: мертвецы двигались быстро, с ревом набрасывались, Буйные даже пытались увиливать от пуль, но каким-то чудом мне удавалось попадать им между глаз до того, как их гнилые зубы и все то, что от них осталось, впивались в тонкие птичьи лапки. Я не думал, что делать и как поступать правильно, меня научили не думать, когда на кону чья-то жизнь, в том числе собственная. Буйная, совсем недавно словившая инфекцию и переставшая пользоваться своими некогда человеческими мозгами, кинулась на Птичку, как бешеный питбуль. Эта мразь, особь лет сорока, жилистая и крупная, как сильная скаковая лошадь, повалила Мишель на асфальт и схватила за горло почти черной рукой – смесь афроамериканского пигмента и начавшегося разложения тканей. Наверное, Птичка закричала бы, но из сдавленного горла слышался только низкий утробный хрип. Наверное, она попыталась бы сбросить с себя эту тяжеленную дуру, но откуда было взяться силам в этом тощем крохотном тельце патлатой дистрофички? Вот и я в душе не ебал, откуда. Второе дыхание у нее явно не открывалось, хотя по законам жанра обязано было.

Я выстрелил, почти не целясь, и кинулся отбиваться от оставшихся, даже не посмотрев, что там с нашей французской подругой. Голова совсем еще крохотного Ползуна лопнула под толстой подошвой моего черного армейского ботинка, и то, во что превратились мозги и куски черепа, брызнуло на темный асфальт красно-бурым фейерверком с лакричными прожилками. Тихоня напоролся на нож, получив тяжелым лезвием в висок, захрипел, помельтешил руками и притих окончательно, распластавшись на дороге, как морская звезда. Пара Буйных застыли на месте.

Они смотрели на меня вполне разумными, голодными хищными глазами. Красные радужки на фоне коричневых белков горели, как искры в зимнем костре. Они тяжело и глубоко дышали, готовы были сорваться на меня и разодрать на части – два совсем молодых мужчины, схожих, как пара капель воды. Будь у меня больше времени, я бы даже предположил, что они близнецы, отыскавшие друг друга даже будучи зараженными чудовищами. Однако они, попыхтев на месте и уже давно сожрав меня глазами, развернулись и с ревом скрылись в сети районных улиц, заросших получившими волю деревьями, горами мусора и ржавыми машинами. И тогда я еще не знал, что увижу их снова, только встреча окажется далеко не теплой…

Один из Тихонь, получивший несколько птичьих пуль в гниющее пузо, свисающее почти до колен, похрюкивал, кашлял кровавыми пузырями и царапал толстыми разодранными пальцами черноту асфальта, оставляя на нем куски кожи, плоти и сгустки черной жидкости. Я застыл над ним и смотрел на то, во что мог превратиться сам. Наверняка сейчас не лучшее время ностальгировать, но что-то нахлынуло, что-то страшное в почти стопроцентной тишине, где хрипело это безобразие и стонала Птичка, придавленная к асфальту теперь уже безоговорочно мертвым телом.

Я смотрел на то, во что мог превратиться сам, и мне стало плохо. Тогда, будучи семнадцатилетним, при росте пять с половиной футов я весил около девяноста пяти килограмм, если не больше, и уже с ощутимым трудом ходил, по возможности стараясь ездить в транспорте. Если бы в один прекрасный день папа не увидел мои побои, если бы не загорелся идеей превратить свиной бифштекс в мужчину, в поджарого гончего пса, я лежал бы сейчас на месте того разжиревшего Тихони. Отец сделал то, во что я давно уже не верил. Он отвалил немалые деньги за операции, диетологов и тренеров. Он сам учил меня тому, что я умею сегодня, и это то, за что я был благодарен Отцу до глубины души.

– Какой же ты уродец, – прищурился я и перезарядил пистолет. – Fettes Schwein! *

Пуля влетела в коленную чашечку. От воя Тихони, уверен, в половине квартала повылетали еще не вылетевшие стекла. Тихоня вдруг стал чрезвычайно подвижным, извивался от боли, как огромный червь, бился на асфальте выброшенной на берег рыбиной, или, я бы сказал, китом. А ведь раньше все свято верили в то, что они не чувствуют боли. Второе простреленное колено вновь опровергало эту догадку. Ходячий визжал. Последняя пуля – квинтэссенция эстетики и убойной силы – пробила череп через заплывший глаз – красный и блестящий, как яркая пластмассовая бусина. Рев этого кабана прекратился так резко, что мне показалось, будто бы тишина оглушила меня. Точно контузило, честное слово. Битой по затылку, да так, чтобы в ушах зазвенело.

И в этой тишине, безупречной и сюрреалистичной, я услышал хрипы и стоны. Я не кинулся с подмогой, знал, кто там страдает, прижатый к асфальту тяжелой вонючей тушей, из которой капала такая же вонючая кровь. Птичка, зареванная девка с разбитой головой и синяками на тощем теле, вымазанная в слезах, соплях и крови, своей и Буйной, дрожала от ужаса и не могла даже руку из-под заваленной ходячей вытащить. Пули вошли ей в голову, превратив содержимое черепной коробки во взбитые сливки, еще бы вишенку сверху бросить. Мишель что-то шептала, шевеля одними губами – беззвучно и безумно. Я наконец вернулся в реальность и стащил с тельца француженки неподъемную тушу на редкость резвой особи. Ну, как стащил. Спихнул ногой, все еще держа в руках заряженный пистолет. Неизвестно, как далеко теперь ошивалась та парочка Буйных девиантов.

– Идти сможешь?

Птичка лишь помотала головой из стороны в сторону и закрыла лицо руками. Ее колотило, как припадочную. Мадемуазель Рено захлебывалась слезами. А как по мне, так лучше бы кровью.

Мне, против доброй воли, но в силу совести записавшемуся в местные супергерои-спасатели, ничего не осталось, кроме как поднять девку на руки и оттащить в свою машину, чтобы хотя бы остановить кровь и отпереть ее к Богомолу, дабы он решал, что с этой идиоткой делать дальше. Она оказалось легкой, как птенчик, что полностью соответствовало ее позывному. Кожа да кости вкупе с окровавленными волосами и феньками на тощих запястьях. Она не переставала реветь даже в машине, хотя по-честному пыталась успокоиться и прийти в себя – до смерти перепуганная двадцатитрехлетняя дурёха, которая, видимо, едва ли не впервые наткнулась на дюжину ходячих разом.

– Давай вытирай свои слезы-сопли, – вздохнул я, протягивая ей фляжку с коньяком, мою заначку, которая никогда не покидала салон внедорожника и своевременно пополнялась на такой вот непредвиденный случай. Мишель сделала пару глотков и тяжело закашлялась, зажмурив свои зареванные покрасневшие глаза. Это вам не вино пить да жевать круассаны, дорогая! Это – Ловецкое спасение от любой напасти: антидепрессант, болеутоляющее и прочее, прочее, прочее.

В общем, это помогло. Через минут пятнадцать Птичка уже курила свои тонкие сигареты, хотя все еще подрагивала всем жалким хрупким тельцем и ошалело зыркала по сторонам стеклянными глазами. Я вколол ей в шею, украшенную темными следами пальцев Буйной, антивирус, и даже откопал в машине большой кусок ваты. Особо серьезных повреждений у этой везучей пернатой не было. Отделалась болячкой на затылке, синяками и хрипящим голоском. В общем, всем бы так посчастливилось пережить встречу с дюжиной озверевших ходячих. Жаль, что так не повезло Биллу, едва не потерявшему ногу. Охренительно жаль.

– Ты мне жизнь спас, – тихо проговорила Мишель, затянувшись.

– Скажи честно, ты, блять, что, первый раз по ходячим стреляла?

Птичка поджала губы, поморщилась от боли. Сигаретный пепел осыпался на ее брюки, уделанные кровью. Да можно было и не говорить – я и сам догадываюсь, что ничего страшнее Ползуна она не видела.

– Я не соврала, когда сказала, что являюсь спецом по Калекам, – проворчала она и глубоко затянулась, выдыхая через нос сизые струи дыма. – Мы в Двадцать Четвертом работали отрядами по семь-десять Ловцов, не меньше. Я была не в курсе, что в Семнадцатом вы и в парах по праздникам работаете. Я, черт возьми, не думала, что на меня кинется сразу дюжина… Понятия не имею, как работать тут дальше…

Я посмотрел на нее, и, надо сказать, не без насмешки и человеческого сочувствия, а потом отхлебнул из фляжки – чисто нервы подлечить и в себя прийти после той кровавой бани, что развернулась в одном из кварталов центра. Теперь все стало понятнее. Птичка оправданно била себя в грудь. Просто она не знала, что на весь Семнадцатый нас всего шестеро, если брать в счет и ее. Не знала, что Отец не желает тратиться на бездарей и платит нам, тем, кто и в одиночку переложит столько, что мама не горюй. Мне бы даже стало ее жалко, не крути она шашни с Биллом, малолетним идиотом, клюнувшим на ее удочку.

– Господи, она чуть не сожрала меня, Олень, – ахнула мадемуазель Рено. – Она собиралась перегрызть мне глотку, прежде чем ты пристрелил ее. Я твой должник.

– Ну это ясен перец, родная, – кивнул я, выпуская дым и поправляя на носу очки. – И я даже знаю, чем ты расплатишься со мной, дорогая Fräulein**.

Мишель вымученно, но не без ноток пошлости улыбнулась, переместила свою когтистую, увешанную феньками лапку со своего бедра на мое. Мне захотелось вдруг сломать ей пару пальцев или отрезать ухо, но я, накрыв ее кисть своей ладонью, вернул руку обратно, противно усмехнувшись. Ох, золотце, единственная женщина, чьи подкаты я игнорировать не могу, носит позывной Якудза и не трясется после встречи не то что с дюжиной, но и с полусотней ходячих!

– Ну нет, Fräulein, меня таким не купишь, – сказал я, и золотистые птичьи глаза этой пернатой ловчихи округлились. – У меня на тебя несколько другие планы, понимаешь ли. Цели благороднее, чем минет на водительском кресле или быстрый секс на заднем. Со мной немного сложнее, чем с молоденькими мальчиками с ветром в голове, такой уж я противный. Но ты меня выслушаешь и сделаешь так, как я скажу. Или, поверь, спектакль получасовой давности повторится, только с правками в сценарии. Олень не выстрелит, а Птичку сожрут. И занавес. Останутся только кровавые полосы на асфальте да пара клоков волос.

– Это угроза? – прищурилась она, насторожившись и встопорщив перышки.

– Это? Нет, ни в коей мере. Разве я могу? Просто бесплатный и точный прогноз на будущее. Вещать меня научил знакомый тебе Бес, а он в этих делах офигительный спец.

Мишель выжидающе на меня смотрела, и в ее светло-карих глазах плескалась черная злоба и плохо скрываемое бешенство. Кажется, женская интуиция ее не оставила, и она понимала, куда я клоню. Поняла, почему я не взял ее в машине и втирал что-то про ветреных юношей.

– Чего тебе от меня надо? Выкладывай уже, – прошипела Птичка.

– Какая нетерпеливая. А впрочем, я не горю желанием сидеть с тобой дольше, чем нужно, – пожал я плечами и достал пистолет, нацелив дуло ей между ног. – Ты, моя радость, скоро соберешь попойку у себя дома. Это Ловецкий Закон, и не исполнять его ты права не имеешь. Но то формальности. В этот самый день я и еще один хороший человек кое-что тебе скажем. Всего пару слов, поверь, даже не станем тянуть и увиливать, как сейчас, оно нам нахуй не нужно. Но ты, родная, нас выслушаешь и услышишь. Ты сделаешь то, что мы скажем, и поверь, это совсем не страшно. Убивать и калечить тебя никто не собирается. И пальцем не тронут, клянусь, блять, богом. Я бы мог сказать тебе ту пару слов и сейчас. Но, боюсь, без должного воздействия ты не поймешь. Ты услышала меня, Птичка?

Мишель кивнула лохматой головкой, и казалось, что вот-вот, и она выклюет мне глаза. Разумеется, она все понимала. Волей-неволей начинаешь соображать, когда на тебя направлен пистолет. Всегда срабатывало.

– Ну, а теперь, если мы так чудно и быстро договорились, я отвезу тебя к местному врачевателю. Оставь мне ключи, машину пригоню к вечеру. Я все-таки джентльмен.

И Птичка сделала все так, как я сказал. Минут за сорок я довез ее до Богомола, который, впрочем, как и всегда, встретил нас с паскудной рожей и не без ругани принял Мишель к себе. Он наскоро ее подлатал: напихал таблеток, чтобы башка не трещала, обработал и зашил рану на разбитом затылке, забинтовал и послал нас куда подальше. И в тот же самый день Олень свое слово сдержал: сначала довез Мишель до птичьего убежища, а потом пригнал к ней ее «пежо», выкрашенный в темно зеленый, совсем новенький и сказочно послушный, но все же не такой родной, как мой ядреный лимонный конь. Так получилось впоследствии, что мне удалось вернуться к себе только к вечеру. Я не спал чертову ночь, шастал по заброшенным фермам и кукурузным полям, устроил бойню, а потом спас девчонку и теперь с трудом на ногах стоял. Весь в крови. Провонявший потом, сигаретами и холодом опустевшего Семнадцатого. Светло-голубые джинсы украшали темные, страшно смердящие пятна и разводы. В лимонном шарфе застряло несколько мелких осколков черепа.

Билл встретил меня около пяти вечера – светлый мальчишка в моих растянутых штанах и мягкой клетчатой рубашке на голое тело. Босоногий. Посеревший сразу, как меня увидел.

– Мать твою, ты где был? – ахнул он, мгновенно стаскивая с меня тяжеленный рюкзак, винтовку и принимая пару пистолетов. – Тебя ранили? Весь в крови!

– Порядок, парень, – отмахнулся я, – кровь чужая.

Не нужно было говорить что-то еще. Без надобности. Достаточно только видеть то, что Билл весь вечер ходил за мной хвостом и не успокоился до тех пор, пока я не вышел из душа полуголым и без ран, пока не завалился спать, ни поев, ни покурив. Достаточно видеть и ни хрена не понимать – а с какой это радости юный жеребец, еще недавно объезжавший Птичку, вдруг стал так печься о моей шкуре, что завалился спать прямо в моей комнате.

Комментарий к Глава 17

*Fettes Schwein – жирная свинья

**Fräulein – используя это обращение, Рудольф лишний раз стебёт Птичку. Во-первых, такое обращение сейчас у немцев почти не встречается, если только в каких-нибудь фильмах о ВОВ или как шутка из разряда русского оклика “сударыня”, “барышня”. Во-вторых,слово “Fräulein” обозначает незамужнюю девушку, а благодаря Касперу, Олень знает, что Мишель Рено связана узами брака.

========== Глава 18 ==========

Правило №134: Даже если ты глубоко ненавидишь Ловца из своего района, никогда не отказывай ему и приходи на выручку. Потом может оказаться, что твой враг №1 протянет руку тогда, когда больше не от кого ждать помощи. Правило действует во всех районах и жилых кварталах.

Правило №6: Отказывать Бесу имеет право только Бес. Черный Бог не прощает обид. Правило действует во всех районах.

Все шло под откос, и я прекрасно это понимал, тут и к гадалке не ходи. Я чувствовал, как минуты, которые я могу прожить с Биллом под одной крышей, тают, как грязный серо-желтый снег на бесконечном шоссе, изъезженном до смерти тяжелыми авто, как надежда выжить в тот момент, когда тебе диагностировали рак последней стадии, а в кармане остался один помятый доллар.

Почему я вдруг стал так пессимистично смотреть на это? Да элементарно, черт возьми. Проще некуда, ответ – под носом. Просто юный Вайнберг уже неделю назад забросил костыли и начал ходить, а вчера, поздним вечером, когда я сидел за ноутбуком и возился с отчетностями для Отца, матерясь себе под нос и расплескивая на недавно вымытый стол кофе, он тихо сказал мне, что готов покинуть Семнадцатый и избавить меня от его общества. Он окончательно отверг мое предложение насчет квартирки. Билл потребовал, чтобы я не прикладывал к его будущему руку и просто позволил уйти в жилые кварталы, а там будь что будет. И без того повезло выкарабкаться с того света, что уж больше просить…

Я снял очки, устало протер глаза и отхлебнул остывшего кофе. Время показывало начало четвертого после полуночи. Что же, здорово я выспался, нечего и сказать. С недавнего времени мы стали спать с мальчишкой раздельно, и он сопел на диване в соседней комнате, замотавшись в одеяло. А я, нарезав пару тысяч кругов по царскому ложу, босыми ногами прошлепал вниз и сел пить холодный кофе перед пустым черным экраном. Пить и вспоминать, как он пришел ко мне и что сказал. Какими глазами смотрел на меня, и какие сомнения крутятся у меня до сих пор в перегруженных мозгах.

Папка с отчетами с глухим стуком грохнулась на пол, и листы разлетелись по всей комнате, как здоровенные снежинки, невесть каким образом влетевшие в бронированное, опутанное проводами убежище – монолит бетона, железа и техники нехилого уровня.

– Да ебал я все это!

Я, матерясь сквозь зубы, слез с кресла и принялся собирать листы, ползая на коленках, как лишенный ног Калека, разве что только не мог словить от калечного эксперта, Беса, пулю в затылок. Я вообще в последнее время был слишком нервным и взвинченным, перевозбужденным и дерганым. Мне постоянно хотелось кого-нибудь избить и ужраться в хлам. Именно поэтому я старался работать в одиночестве и не пересекаться с мальчишкой, рискующим схлопотать ни за что. А еще из последних сил обходил стороной весьма привлекательные бутылки с крепким пойлом. Да не приведи господи, на этот раз старик Пауль точно спустит с меня шкуру!

Все эти разлетевшиеся бумажки – моя недельная работа, которая подходила к концу: подробное описание на восьмидесяти девяти страницах всего того, чем мы с ребятами занимались последний месяц. И отчетности я ненавидел даже больше, чем спуски в подвалы и заброшенные склады, где за каждым углом прятался тот, кто до одури хотел меня сожрать, растащив кишки по периметру, как рождественские гирлянды. Ненавидел больше, чем вылазки с Бесом, потому что касательно него больше выпендривался, нежели действительно раздражался самим его существованием. В конце концов, он был нормальным толковым парнем. Правда, со своими тараканами в крашеной голове, но, впрочем, кто без них?