Текст книги "Район №17 (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Нахуй, – сказал я тогда и закинул на плечо спортивную сумку с пожитками, тыча дулом пистолета в висок мачехи. – Нахуй такую заботу, пап. И тебя тоже – нахуй. Auf Wiedersehen.*

Это было немного (очень) дико: уехать из Района №17 в июне и вернуться спустя почти полгода – в конце холодного и промозглого октября, еще более противного, чем он обычно бывает. Я даже не узнавал свое отражение в лужах, покрывшихся по краям острым кружевом первых заморозков. Там, в грязной сумеречной мути, расплывался жилистый доходяга-пес со стриженными, теперь уже не прилизанными черными волосами: бледный, как покойник, и почти полностью сдавшийся еще буквально пару дней назад. В больших очках, с жуткими, чудовищными синяками под глазами, в скучных шмотках – одни только грязные красные кеды горят приветом из кислотного прошлого проныры-Оленя. 17:22 – такое время высветилось, когда я разблокировал телефон. Новый. Без номеров ребят из Семнадцатого. И, разумеется, без номера Билла.

Я остался без автомобиля. Впереди более шести часов блужданий к убежищу. На мне легкая куртка и кеды, из оружия – один-единственный пистолет и пять обойм патронов. Спортивная сумка через плечо с какими-то жалкими пожитками вроде утащенных с отцовского стола бумажек, мотков проволоки, гнутых гвоздей, обойм, половинки семейной фотографии и растянутой майки, которую у меня так часто брал Билл и в которой меня притащили в Штутгарт. Она до сих пор пахла Вайнбергом, или же мне просто это мерещилось. В общем, я вернулся другим. Двадцатишестилетним, отрезанным от общества сломленным изгоем.

Порыв ветра с отвращением швырнул мне в лицо месиво дождя и снега, я застегнул парку под горло, натянул капюшон на стриженую голову, сунул пистолет за пазуху и зашагал к убежищу. Хотелось верить, что Билл, мой маяк в беспросветном пиздеце всего того, что случилось, все еще там, а если и нет – сложную систему охраны сломают мои мозги и пара отмычек из гвоздей и проволоки. На крайний случай я просто просижу под воротами собственного убежища столько, сколько потребуется. Кто-нибудь придет. Кто-нибудь обязательно мне поможет.

Никто и не думал, что так получится. Я сам, перебитый и подыхающий после крепкого сотрясения, не мог даже предположить, что после ободряющих слов Беса о снисходительности Отца в убежище Богомола вломятся семеро вооруженных быков. Бес тут же схватился за винтовку, Ричи ощерил черно-алую пасть с желтой россыпью жутких клыков, Джонни Вуд завертел в руках скальпель, а Билл, мальчишка, сидящий рядом со мной, мгновенно опустил палец на курок и прошипел отчетливое «стоять». Но никто не успел выстрелить. Даже Кристиан, великолепный Черный Бог Семнадцатого, шагу не сделал, как из-за широких спин верзил вышел Пауль Альтман и пара врачей в белоснежных халатиках, голубых намордниках, с носилками и транквилизаторами до кучи. Черно-седой хозяин Семнадцатого, сорокасемилетний мужчина в теле старика, спокойно смотрел на происходящее уставшими синими глазами сквозь толстые линзы. Он поднял руку, и все опустили оружие. Даже Ричи, рыча и скалясь, сел. И Билл, выцедивший сквозь зубы злое «блядь», разрядил пистолет, высыпав пули на пол.

– Я забираю сына, – заговорил Отец на чистом английском. – Семнадцатый угробит наследника моего дела даже раньше, чем его собственный кретинизм. Я вложил в тебя слишком много сил и денег, Альтман, чтобы ты занимался ребячеством и гнал себя в могилу. Выносите его. Если кто-то из вас сдвинется с места, получит пулю в лоб. Ничего личного, ребята. Продолжайте работать. А ты, Бес, берешь Хромого под свою опеку. Сделай из него приличного Ловца, если уж он такой хваленый стрелок. Не огорчи меня.

Конечно же, Отец знал, что я буду категорически против его планов по мою душу. Конечно же, я, даже будучи полудохлым, сломал одному из тех хмырей в белоснежных халатах нос и вбил очки в переносицу. Парень тут же осел на пол и прижал руки к лицу. Сквозь симпатичную голубую повязку и плотно сжатые пальцы в резиновых перчатках на вымытый с хлоркой линолеум хлынула красная, радующая глаз кровь. Но буквально через несколько мгновений второй такой же стерильный ханыга впорол транквилизатором по моему буйству, а те вооруженные быки раскидали ребят, как шар для боулинга раскидывает кегли – быстро и с грохотом. Богомола вырубили с одного удара. Беса били долго, судя по тому, что я слышал, когда меня, уже обездвиженного, выносили вперед ногами. И, наверное, больше всех держался Билл, до последнего пытавшийся прорваться ко мне. Потом я узнал, что эта желторотая птаха сломала челюсть одному из верзил. Другому – с ноги похерила три ребра, а третьему, до того, как Вайнберга приложили затылком о стену, прописала по яйцам.

И потом – темнота и тишина. Очнулся я только спустя сутки в знакомой комнате, где прошли мои детские и школьные годы. Тело почти не слушалось. Мерно капала система, впившаяся в вену серебристой иглой, и от этого рука казалась трупно-холодной. В моей комнате, залитой светом, оживленной щебетанием птиц за окном, смехом местных мальчишек и немецким чёсом уличных бабок, кормящих булками жирных голубей, воняло лекарствами. На стенках висели старые плакаты. В шкафу, я уверен, лежали те же шмотки великанского размера, а на письменном столе, исцарапанном ржавым канцелярским ножом, стояла деревянная рамка. На фотографии улыбались шестилетний пухлый Рудик в коротких гитлеровских штанишках, двадцативосьмилетний Пауль Альман с первой проседью на черных висках и прекрасная, как день, вечно юная Гретта Штромберг, моя мама, для которой это фото было последним перед чудовищной аварией. Ее смерть была такой же страшной, как и быстрой. Потерявший управление автобус влетел в ее легковушку, оставив на асфальте сплющенный шмат железа и пластика. Маму собирали по кускам, соскребали с асфальта и хоронили в закрытом гробу. Ее – некогда такую красивую немку с роскошными каштановыми косами, смеющимися синими глазами и самыми теплыми руками на свете.

Наверняка и в потайном ящике стола до сих пор валялись школьные тетрадки и старый сборник Байрона, меж страницами которого лежали фотографии тех немногих, в кого я был до смерти влюблен. Лучше бы там завалялась пачка сигарет и коробок спичек.

– Черт возьми, Билл, – прохрипел я тогда, чувствуя, что загнан в угол, – кажется, я потерял тебя, парень. Мой бедный юный Билл.

Естественно, меня никуда не выпускали без охраны, когда спустя месяц я пришел в себя. Вправленный Богомолом нос все равно остался кривым, ребра удачно срастались, синяки сошли с лица, а выбитые зубы мне вставили – не отличишь от настоящих и при всем желании. Новые очки, порции таблеток – побольше, чем еды на тарелке, отлично залеченная рука, еще немного, и полностью восстановится. Только шрам останется. Почти такой же, как у Вайнберга на голени.

Моя жизнь была бы приятнее, не ходи за спиной в режиме нон-стоп парочка мордоворотов. Намного приятнее…

Я любил бродить по родному городу. В общем-то, прогулки по зеленому летнему Штутгарту были единственным, что меня не доводило до бешенства и бесконечных вспышек такой агрессии, что отцовским врачам приходилось качать мой организм седативными препаратами, а порой и вовсе вырубать. Я успел подраться бессчетное количество раз за эти пять месяцев штутгартского пленения, и надо только предполагать, сколько людей ушло от отца со сломанными носами, разбитыми лицами и вывихнутыми руками. Они, конечно, были совсем не виноваты в том, что Оленя держали в клетке. Но душу-то хотелось отвести. Олень рвался в лес всем своим большим оленьим сердцем.

Меня в Штутгарте даже угадывали иногда. Жизнь именитых Ловцов, особенно героев-аборигенов вроде знакомого вам Рудольфа, была на слуху. Местные мальчишки, гоняющиеся на велосипедах, то и дело останавливались и наперебой кричали: «Schau! Es ist der Hirsch!».** Старые ведьмы, которые сидели тут и пять, и десять лет назад, огорченно качали головами, скрипели вставными челюстями и, охая от артритных приветов, причитали, что Рудольф, тот милый скромный мальчик герра Пауля, стал каким-то тощим, болезненным и злым. А мне хотелось отойти от них на мои любимые шестьсот метров и каждой всадить по пуле меж глаз. Мне уже без особой разницы: человека убить или ходячий труп. Вредили они в последнее время одинаково. Теперь я ненавидел весь мир. Я ненавидел Отца. Я ненавидел самого себя.

Попытки сбежать казались фантастикой, когда Отец не приближался и говорил со мной только в присутствии вооруженных прихвостней, а в часы его отбытия меня пасли 24/7 двухметровые быки. Почти полгода какие-то незнакомые люди день и ночь следили за тем, чтобы я по часам ел и спал, брился каждое утро, причесывал волосы, надевал свежие рубашки и выходил к семейному завтраку, обеду и ужину. Мне строго запрещалось пить и, тем более, курить. Почти каждое утро я цедил кофе с ненавистными сливками, съедал один тост или булку и спокойно сидел за столом с Паулем и его пассией Карлой – тихой женщиной с некрасивыми руками и неприятным голосом, но, как оказалось, большим и нежным сердцем. Ведь именно она, Карла Груббер, помогла мне оказаться здесь снова. В Семнадцатом Районе, который я по праву звал домом. Настоящим домом. Это и был мой Vaterland.***

Сначала она мне не нравилась, эта сорокадвухлетняя богатенькая немка, посвятившая жизнь изучению ходячих в той же степени, что и мой папенька. Мы виделись с ней еще до моего заточения в Штутгарте, знакомы были, хотя не обменялись за все встречи и парой фраз. Я до сих пор не знаю, почему именно она стала отзывать охрану во время нашего с ней общего времяпровождения. Не знаю, как выпытала у меня, кто я и что такое. В какой-то момент мне показалось, что ей можно доверять. Что Карла, Frau Carla, как я ее уважительно звал, не станет пересказывать отцу все то, что слышит и видит. Что она хорошая женщина.

В один из вечеров мы пили с ней баварское пиво, которым она угостила оленью душу втайне от Отца и его свиты. Не знаю, что во мне надломилось тогда, что треснуло в сердце, но фрау Карла до утра слушала мою исповедь. К шести часам, на рассвете, моя мачеха знала о том, сколько я убил. Кто из убитых оказался детьми, кто женщинами. Олень поведал ей о том, что в Районе есть славные ребята: надежная Якудза, гений Каспер, Малыш Броган, нежно любящий дочку жуткий маньяк Кристиан Эберт с позывным Бес и кличкой Черный Бог. Олень поведал ей и о Богомоле, пьющем, как сволочь, и об Апостоле, даже о Птичке. И, конечно, о восемнадцатилетнем щегле Билле Вайнберге – Хромом стрелке Билле. О том, как его едва не сожрали, как он всего лишился – семьи, дома и возможности ходить. О том, что Птичка едва не разрушила все. О том, что Олень, этот самый Рудольф, втрескался в Хромого, как девчонка. В конце я выронил стакан пива и рыдал, дрожа всем телом, у нее на коленях. От бессилия и страха. От того, что отец отнял у меня все: работу, друзей, Семнадцатый Район и Билла. Это был вечер за неделю до того, как я сбежал, приставив фрау Карле дуло к виску и взяв ее в заложники. Никто не знал о том, что план моего побега придумала именно она. Никто не знал, да она и не призналась, что Апостол вернул ее в целости и сохранности, едва я ступил на омытую кровью землю Семнадцатого. С тех пор, к слову, с отцом мы не разговаривали до самой его смерти от сердечного приступа в возрасте шестидесяти семи лет. Тогда, в октябре, он сдался и махнул на сына рукой. Все также он платил ему за работу, принимал отчеты по почте, переправлял через поставщиков необходимое. Но отныне он говорил только через Кристиана.

Я шел и стучал зубами: вставленными после аварии и теми, что остались от подаренных природой. От ледяной крупы, смешанной с дождем, парка промокла почти насквозь, и я даже не стану говорить о том, что стало с тонкими кедами и моими ногами. Потоки холодной воды заливали лицо и очки, стекали по шее, сочились в майку и лапали грудь. Приходилось идти почти на ощупь, не теряя при этом осторожности: даже в такую адскую непогоду мертвецы не спят. Они толпятся под козырьками и в подвалах, жрут друг друга и воют в вонючих переулках. Они скачут по кварталам и рвут Калек на части, зорко следят за Ползунами и ценой своей второй сомнительной жизни берегут одного-единственного на весь Семнадцатый Говоруна – того самого, что мы однажды нашли с Бесом. Район не спит никогда. И первое правило Района – не поворачиваться к нему спиной.

Мне оставалось только брести. В таких темпах получится добраться до убежища уже через полтора-два часа, хотя сейчас на часах «натикало» начало одиннадцатого. Хорошо бы дойти и обнаружить, что убежище не пустует. Хорошо бы просто выжить. Даже я не могу прилично стрелять в черноте ночи сквозь месиво снега и дождя.

– И что ты делал в тот день? – спросил я Билла, который, к слову, снова задремал на моей кровати, укутавшись в халат и поджав ноги. – Билл, блин, не спи! Я рассказываю!

– А, черт! Альтман! Ты видел, какой час? – проворчал Вайнберг, протирая глаза и пытаясь прийти в себя. Кажется, ему уже поднадоела моя идея рассказать ту длинную историю Семнадцатого. Одну из многих, произошедших в этом адском районе.

– Четыре утра, mein Schatz, – промурлыкал я, и Билл вымученно вздохнул, но сел в постели и потянулся. За окнами все так же, как и пару часов назад, хлестала вьюга. – Давай, ты лучше меня расскажешь, чем занимался в тот день, когда я вернулся!

– Тем же, чем и пять месяцев до этого дня, – сказал он. – Охотился с Бесом, конечно. Но рассказывай им сам. Знаешь же все, как собственную историю… Только не сильно приукрашивай.

– О, ни в коем случае!

И он не ошибался. Я знал.

Комментарий к Глава 22

* – до свидания

** – смотрите, это Олень!

*** – отчизна

========== Глава 23 ==========

Правило № 4: Хороший следопыт ценится в Районе не меньше отличного стрелка. Порой, умение быстро выследить поганца существенно облегчает ловецкие будни.

Правило № 27: Одно из важнейших условий выживаемости в Районе – безупречное знание его территории. Не можешь дойти до нужной точки без фонарика и карты – заказывай гроб и отпевание.

Билл хорошо помнил тот холодный октябрьский день, когда я вернулся домой – продрогший, как уличный пес, промокший до последней нитки, едва стоящий на дрожащих ногах и до смерти уставший. Вернулся таким, каким меня еще не видели – почти сломленным двадцатишестилетним Ловцом, просидевшим более пяти месяцев в плену у собственного отца в Штутгарте: отрезанным от привычной жизни, друзей, работы и, что было важнее, Хромого Билла.

Тогда погода испортилась еще около четырех утра: затянутое черными грузными тучами октябрьское небо, навалившееся на Семнадцатый, вдруг не выдержало и разревелось мелким ледяным дождем, ударившим по разбитому асфальту, опустевшим высоткам и опавшей бурой листве, шуршащей, как старый полиэтилен. Они выбрались из убежищ в половину пятого, как и договаривались: измученный головной болью Хромой Билл со снайперкой, жутко не выспавшийся, мрачный, тихий, и Кристиан Эберт, Черный Бог, приехавший за напарником задолго до того, как то непроглядное октябрьское небо начало светлеть.

– Куда сегодня? – спросил Билл, затягиваясь утренней сигаретой и отпивая из термоса обжигающий кофе без сахара, который ненавидел, но пил изо дня в день, убивая себя воспоминаниями и огненной горечью.

– На Дьяволов Пятачок, – ответил Бес, мча по мокрым дорогам и мурлыча под нос какую-то песенку. Он был в отличном настроении (или делал вид, что это так), как и каждый раз, когда забирал с собой моего Хромого, чтобы провести минуты, часы и целые сутки под открытым небом Семнадцатого – хмурого и нелюдимого в этом году, как никогда раньше.

– Но мы были там всего три дня назад, разве нет?

Кристиан отбросил с лица прядь волос и поправил на шее зеленый шарф, почти такой же яркий, как и его ядовитые всевидящие глаза. Этот шарф появился у него примерно за месяц до моего возвращения, когда в Семнадцатый пришли первые холода ранней осени. Он не снимал его все это время, часто вдыхал его аромат, который, конечно же, ему только мерещился, потому что даже за неделю любая тряпка в этом месте пропахнет сыростью октябрьских переулков, тлеющей листвой и зараженной кровью живых мертвецов. Бес не сомневался, что шарф до сих пор пахнет нежной кожей ручек того человека, который его связал. Это был подарок Люции Эберт.

– Мне снился очень странный сон, – наконец заговорил Черный Бог В Зеленом Шарфе, отпивая кофе после Вайнберга. – Там был Олень. Он грозился застрелить какую-то женщину, прижимал к ее виску пистолет и много ругался на немецком. Ни слова не понял, хоть убей! Такое впечатление, будто он взял заложницу и захватил вертолет Апостола… Несуразица какая-то, в общем. Но, – он посмотрел на поджавшего губы Билла, которого глубоко ранило каждое слово о вашем покорном слуге, – Дьяволов Пятачок – это то место, где мы с ним впервые встретились. Думаю, мы можем съездить и поохотиться там. На удачу. Он вернется, дружок Билл. Этот проныра выходил сухим из воды и в более хреновых ситуациях.

– Ты говоришь об этом шестой месяц, – мрачно напомнил Вайнберг.

– Но надо же верить в лучшее, не так ли?

Они рванули дальше. В темноте, разбавленной желтым светом фар, и под мурчание Беса, делающего вид, что он действительно столь оптимистичен и совсем не переживает за мою шкуру, что уверен: я вернусь совсем скоро. Будто не скучает по тому, кого до сих пор любит даже несмотря на многообещающий факт: в Районе появился новичок. Несмотря на то, что опекал Хромого Билла, вздыхающего обо мне уже столько месяцев, как он потом признался.

Он помнил, как встретился со мной впервые. Почти четыре года назад он, двадцатисемилетний Бес, бродил по Дьяволову Пятачку и искал свежие следы Калек, поразивших своим уродством даже непрошибаемого Отца. Он был в отличном настроении, что-то тихонько напевал себе под нос, считал дни до встречи с подрастающей дочерью, как вдруг услышал тихие шаги где-то за обшарпанной высоткой – одной из десятков тысяч себе подобных зданий, убитых временем, дождями, ходячими и бесконечными взрывами и перестрелками.

Бес никогда не был простаком. Он мгновенно отреагировал на посторонний звук, ожидая увидеть притаившегося Буйного, вскинул оружие и взял преследователя на прицел. Дел-то! Навести пистолет, нажать на курок и выслать экспансивную пулю в голову, чтобы превратить и без того полуразложившиеся мозги в фреш из крови, осколков черепа и его содержимого. Но из-за высотки вышел не Буйный. Даже не Тихоня, не заветный Говорун – мечта любого уважающего себя Ловца-профессионала. Из-за высотки вышел я. Молодой худощавый уродец в кислотной майке, джинсах в обтяжку и красных кедах. В очках, с торчащими в стороны стриженными черными волосами и синими-синими глазами – оленьими, настороженными и внимательными. С поднятым заряженным кольтом и той пафосной фразой: «Я не знаю, кто ты, но если мы встретились в Районе, то брось оружие, и давай пожмем друг другу руки».

Так мы и познакомились, став в последующем хорошими извечными напарниками, друзьями чуть похуже и совсем несостоявшимися любовниками: Черный Бог и сын Всесильного Отца, хозяина Района.

Бес вздохнул и заглушил двигатель. «Ничего ты не знаешь, Билл, – подумал он с сожалением. – Я жду Рудольфа не меньше, чем ты. Я тоже скучаю. И тоже не сплю по ночам».

Ричи вылетел из машины и побежал по Пятачку, вынюхивая собственные следы трехдневной давности. Билл сплюнул под ноги, натянул на голову капюшон, защищающий от пронзительно ледяного дождя, и, закинув за плечо снайперскую винтовку, перезарядил пистолет. Кристиан Эберт вновь сделал вид, что вполне счастлив, и зашагал впереди, освещая дорогу карманным фонариком. И они вновь вышли на охоту. Натасканный Бесом за пять с лишним месяцев Билл теперь не сильно уступал товарищам по оружию и ремеслу. Он со знанием дела прикрывал спину напарника и внимательно следил за территорией, замечая любое движение и различая ночные шорохи чуть менее отчетливо, чем злой, как сатана, доберман. Хромой и сейчас делал то, что у него получалось почти так же хорошо, как и стрельба: контролировал ситуацию, искал следы и полагался на интуицию охотника. Он сильно изменился, о чем я тогда еще не знал. Из серой мышки Бес надрессировал приличного убийцу со своими замашками и вдруг родившейся харизмой.

– Что думаешь, Билл? – спросил тихо Кристиан, указывая на капли крови, почти неразличимые на мокрой земле, усыпанной листьями.

Хромой остановился. Присмотрелся. Прошел пару метров вперед, не забывая об опасности быть сожранным за любой упущенный момент. Он недоверчиво помял в пальцах окровавленный листок клена и вернулся к напарнику, приказавшему Ричи сидеть рядом и не топтать и без того плохо различимые следы.

– Калека, – равнодушно пожал плечами парень. – Калека, и в этом нет никаких сомнений. У него перебита правая нога, он сильно хромает. Видишь, – он указал на едва различимые в темноте следы, – как припадает на здоровую? Земля вмята сильнее. Но он шел, не торопясь, а Буйный мчался бы и падал в грязь на скорости. Он, конечно, ранен, но не серьезно. Его кровь свежая. Может, он прошел тут около часа назад. Дождь моросит не так давно, Крис. Я легко смогу выследить его, но надо бы поторопиться. Сдается мне, эта чертова вода будет лить еще долго… Иди за мной.

Бес ухмыльнулся, убрал липнущие к лицу мокрые волосы и пустил Билла вперед, махнув рукой. А я бы им в этот момент страшно гордился. Мой мальчик совсем вырос!

Бес не сомневался в его способностях. Даже немного завидовал, потому что читал следы, даже отчетливые, с большим трудом. Ему нравилось наставлять мальчишку, хотя каждый раз, когда он видел его, вспоминал обо мне. Но нужно было жить дальше, и они жили – нагруженные бесконечной работой и проблемами Ловцы Района №17.

А спустя полтора часа они и правда нашли Калеку на окраине Дьяволова Пятачка. Безумное чудовище с перебитой ногой, как и говорил мой Хромой Стрелок Билл, пряталось в перепачканном свежей кровью ветхом мусоре, жалобно поскуливало, драло ногтями землю, мучаясь от боли, и сверлило их разъяренными глазами, в которых отчетливо читался и страх. Оно забилось в угол, заваленный полиэтиленовыми пакетами с давно сгнившим содержимым, пустыми стеклянными бутылками и жестяными банками. Чудовище вдруг устрашающе ощерило пасть, лишенную половины зубов, захрипело, напружинилось, готовое прыгнуть, и прыгнуло – страшно, быстро и неожиданно. В эту же секунду раздался выстрел. Потом – звук лопнувшего черепа, грохот свалившейся в грязь и мусор туши и рефлекторное рычание уже окончательно мертвого тела. Дождь заморосил сильнее, к нему примешалась ледяная крошка. Билл равнодушно убрал пистолет и пнул ногой тушу.

Примерно после полудня они, не особо осторожничая, сидели в заброшенной беседке, уничтожали бутерброды с теперь уже теплым кофе, много курили и чистили ножи от крови, прилипших кусков ткани и рыжего, воняющего гнилью жира. Бес не удержался и не без помощи Билла вскрыл Калеку, подвесив его вниз головой на толстом суку и вывалив содержимое его пуза под ноги. Уже в который раз он нашел среди внутренностей – сердца, легких, желудка, печени и прочего – необъяснимые новообразования, о которых Отец почему-то тактично молчал. За последние годы ходячие все больше мутировали. Эберт работал в Семнадцатом более шести лет, но такие вещи видел на своей практике впервые, и это сильно его беспокоило.

– Я знаю, что это я во всем виноват. В том, что Рудольфа забрали, – тихо сказал Билл, полируя лезвие ножа. – Может быть, он и до меня чудачил, но с тех пор, как спас мне жизнь, стал дурить чаще.

Бес поднял ядовито-зеленый взгляд и выдохнул облако пропахшего табаком и ментолом дыма. По крыше беседки тихо шуршали крошечные льдинки, осыпающиеся с серого неба бесконечным потоком.

– Он столько натерпелся из-за меня, Крис! Он столько сделал!.. – Билл говорил быстро и сбивчиво. Его руки часто дрожали. – Рудольф знал, как рискует, но все равно взял на себя ответственность и оставил меня у себя. Он столько пил. Все эти ссоры с Птичкой – из-за меня. Бесконечный риск, поиски Говоруна в одиночку… Из-за меня. Я не находил себе места и кружил по дому сутками, когда его подолгу не было. Я помню каждую царапину на нем. Помню аварию, будто это было вчера. Не забыл, как умирал от страха, когда на него набросились Буйные, когда он истекал кровью у меня на руках… А потом его забрали. И никто не мог ничего сделать. Мы все огребли тогда. Пауль прижал нас. Из-за меня.

И Кристиан Эберт, бросив нож на облезший столик, обнял Хромого так, как обнимал Люцию Эберт, когда ей было страшно спать ночью. Как обнимал свою мать, когда она рыдала и умывалась кровью из разбитого отцовским кулаком носа – тихая слабая женщина, умершая десять лет назад от сердечного приступа прямо на улице, перед магазином, с пакетом молока и булкой в сумке. Бес никогда бы не позволил себе большее в отношении Билла. Он знал, что однажды я вернусь. Он пообещал себе, что защитит мальчишку всеми силами и сделает из него того человека, который сможет дать отпор любому чудовищу, воющему в лабиринтах бесконечных улиц Семнадцатого. И я буду всю жизнь платить ему за это свой Ловецкий долг.

– Не убивай себя, парень. Просто извинись перед ним, если считаешь нужным. Поверь, сейчас он винит себя не меньше. Он вернется. Иначе он не Рудольф Альтман. Иначе он не Олень.

И закончили они только к ночи, когда погода стала еще хуже, по асфальту ползла грязная мешанина снега и воды, а ходячие выли громче, истошнее и протяжнее, чем выли зимними ночами отощавшие волки, не успевшие зализать свежие раны. Билл не мог знать, что Бес окажется прав, и я действительно вернусь. В самых смелых мыслях предположить не мог, что в тот момент, когда он отмывался от пота, грязи и крови Калеки, я был уже совсем близко – в пятнадцати минутах ходьбы от собственного убежища, монолита бетона, проводов и егозы.

Я шел и стучал зубами: вставленными после аварии и теми, что остались от подаренных природой. От ледяной крупы, смешанной с дождем, парка уже давно промокла насквозь, и я даже не стану говорить о том, что стало с тонкими кедами и моими ногами. Потоки холодной воды заливали лицо и очки, стекали по шее, лапали грудь. Я не чувствовал собственного тела, только брел и брел в кромешной тьме почти на ощупь, а потом – на точку желтого света из-под железных решеток бронированных окон.

Это казалось почти невероятным, но за часы блужданий в черном аду я не встретил ни единой души: живой или не совсем. В такое ненастье ходячие редко выползали из укрытий, они становились вялыми, медлительными, но многим не хватало места в подвалах, заброшках, на старых складах и в канализационных трубах. Многие, уверен, бродили недалеко в этот самый момент, не теряли зверства, даже будучи вялыми, и всегда готовы были сожрать какого-нибудь неаккуратного счастливца, ни хрена не видевшего в темноте и почти не надеющегося на паршивый пистолет в руке. И все же мне удалось пройти сквозь Семнадцатый: от посадочной площадки через лабиринты улиц, тесноту захламленных переулков, Дьяволов Пятачок, изъезженный совсем недавно, прямо к собственному замку из бетона, проводов, егозы и антенн. И хотя от одной мысли о встрече с Биллом спустя почти полгода мне становилось еще хуже, чем от голода, холода и слабости, я встал перед воротами, зарядил пистолет и сделал всего один выстрел в дверь, броней превратившую пулю в бесформенный комок свинца.

В этот самый момент сигнализация взвыла так, что у меня едва не заложило уши.

Это продолжалось секунд двадцать, но мне казалось, будто прошло не меньше блядских двадцати минут. Знакомая тень мелькнула в окне, вой стих так же внезапно, как и начался, послышалось клацанье многочисленных замков, грохот перекладины и затем – низкий скрип тяжелой двери.

Он вышел полураздетым: одни старые джинсы, мешковатые и потертые.

Он держал в руке мой повидавший виды кольт и готов был выпустить мне в голову одну решающую, смертоносную пулю, которая без труда войдет между глаз, пробьет череп и вылетит вместе с брызгами крови и мозгов.

Но он не нажал на курок, не выстрелил.

Билл выронил кольт. Сорвался с места, бросаясь мне на шею и тут же намокая под ледяным дождем, льющимся с черного октябрьского неба. Не знаю, как я смог обнять его так крепко, что оторвал от земли, хотя рук уже давно не чувствовал и дрожал от усталости и холода. Не знаю, что стекало у меня по щекам. Наверное, капли воды, только я не знал, почему они оказались теплыми и солеными. Не знаю, почему у меня так сумасшедше стучало сердце. Не помню, как Билл втащил меня в убежище, но вряд ли забуду, как он приводил меня в чувство. Как отмывал, согревая, в теплой воде, когда я с трудом стоял на ногах, растирал кожу полотенцем докрасна, прикасался ко мне горячими руками и отпаивал огненным кофе. Как прикурил мне сигарету и сказал, что ждал меня. Как укутал в теплое одеяло, напоил аспирином, уложил в постель и упал рядом, прижимаясь всем телом и пряча лицо мне в шею.

– Я думал, уже не увижу тебя, Рудольф, – сказал он чуть слышно. – Я боялся, что ты погиб. Что тебя уже бессмысленно ждать.

Тогда я обнял его, прижимая к себе – теплого, пахнущего гелем для душа, свежим кофе и сигаретами. Поцеловал так, как давно хотел поцеловать: глубоко, долго и по-настоящему, до искр перед закрытыми глазами, до боли в легких, до покрасневших губ.

– Я вернулся, – шепнул я парню, тяжело дышащему мне в щеку. – И будь уверен, черта с два меня кто-то сможет оттащить от тебя ближайшие пару вечностей. Ich kann ohne dich nicht, mein Schatz.*

Комментарий к Глава 23

* – я без тебя не могу, сокровище мое

========== Глава 24 ==========

Правило № 40: Исключительно важное умение каждого Ловца – кустарный промысел. Умеешь ковать мучительную смерть из подручных средств – добро пожаловать в Семнадцатый, новоявленный Бог.

ЗР (Заметки Рудольфа): Район менял каждого из нас. Кого-то больше, кого-то меньше. Говорят, Каспер почти не изменился за годы работы в Семнадцатом. Билл стал другим человеком всего за несколько месяцев. Район слопал восемнадцатилетнего мальчишку-желторотика с потрохами, чтобы выплюнуть в кишащие покойниками кварталы жестокого профи.

Я спал сном покойника почти двое суток, и Билл, надо думать, всерьез опасался за мое состояние, периодически нащупывая пульс и прикладывая руку к горячему влажному лбу. После приключений под потоками снежной крупы и ледяного дождя я, тот самый придурок в кедах и легких шмотках, чистое безумие, сбежавшее из старой дурки, конечно же, заболел. Но даже несмотря на то, что меня лихорадило, что ломило все тело, а в мозгах после побега и встречи с Биллом творилось дикое месиво, точно пил я не просыхая, мне не приснился ни один сон. Перед глазами вихрилась лишь беспробудная ночь и всполохи болезненного жара, бьющего по затылку.