Текст книги "Район №17 (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

И в эту самую секунду мы оба вздрагиваем от оглушившей западные окраины Семнадцатого автоматной очереди, взорвавшейся внизу пропахшим порохом рокотом. Бес, наплевав на осторожность и моментально пронюхав, что ситуация в корне изменилась, подкрался к окну и замер, как вкопанный, чтобы через мгновение схватить оружие и кинуться вниз.

– Не смей стрелять, Билл! Эта сука захлебнется собственной кровью! – только и успел гаркнуть Крис, а сверху послышался топот, и секундой позже в помещение влетел Хромой, ловко пригнувшийся под очередным выстрелом и практически перекатившийся ко мне в обнимку с винтовкой.

На Пацифиста направили оружие.

Пацифист взбесился и открыл огонь.

Все завертелось с сумасшедшей скоростью под звуки озверевшей пальбы.

Билл и сейчас контролировал ситуацию. Прекрасно осознавая, что высовываться из окна – умолять о пуле в башке на коленках в соплях и слезах, он выставил перед собой невесть откуда взявшийся кусок зеркала и кивнул мне: мол, смотри, что за чехарда там развязалась – цыганский цирк с доставкой на дом. А посмотреть, поверьте, уж точно было на что. Покруче шапито и синих носорогов с флагом в заднице.

Человек, обстреливавший нас еще несколько минут назад с высоты восьмого-десятого этажа, сменил пули на дротики с транквилизатором и весьма удачно попал, раз Пацифист, вошедший в раж и выпустивший не одну обойму патронов, вдруг выронил оружие и сложился пополам, рухнув сначала на колени, а потом завалившись на спину, как сломанная двухметровая марионетка весом в сотню килограмм. Стрельба моментально стихла. Уши заложила такая дикая, такая до неестественности естественная могильная глушь, что во все происходящее верилось меньше и меньше с каждой миллисекундой. Будто бы сверху накрыло многотонной стеной морской воды – не пошевелиться…

Это длилось недолго. Но это было чертовски эффектно. В стиле непревзойденного негласного хозяина Семнадцатого Района – Черного Бога по имени Кристиан Эберт.

Человек, вооруженный до зубов, увешанный оружием, как елка на Вайнахтен*, едва выглянул из-за бетонной стены, оценивая ситуацию. К слову, это было последнее, что он сделал по собственной воле в этой жизни.

Ричард бросился, как бешеная росомаха – одним рывком и настолько быстро, что бедолага не успел не то что за пистолет схватиться, но и даже рявкнуть. Рявкнул он потом. Точнее, взвыл. Взвыл до первобытного ужаса дико, так истошно и жутко, так кошмарно громко и оглушительно звонко, что даже мои железные нервы начали шалить, а в животе заворочались скользкие змеи, завязывающиеся в морской узел-восьмерку. Рич рвал его, как мягкую тряпичную куклу. Это чудовище, озверев, выперло визжащее тело из укрытия, схватило за горло и прижало к земле, упершись мощными, увенчанными тупыми когтями лапами в залитую кровью расхристанную грудь.

Бес неторопливо, с жеманным шиком, проплыл по тонкому слою снега и забил магазин Беретты восемью патронами. Так же равнодушно он отозвал разбесившегося добермана с окровавленной пастью и задал всего один вопрос воющему, как сирена воздушной тревоги, человеку:

– Кто тебя послал?

Человек отрицательно повернул головой. Именно восьмой патрон в нее и попал. Попал сразу после того, как семь его предшественников прошили тело, как раскаленный нож кусок масла и серная кислота кожу.

Я видел в осколок зеркала, как Кристиан, пнув ногой уже переставшее дергаться тело, быстро прошарил по карманам и что-то присвоил себе. Видел также, как он, моментально выхватив второй пистолет, выстрелил вверх несколько раз, но последний из явившихся по наши души вояк трусливо сбежал восвояси, наплевав на тела товарищей и то, что обездвиженный Пацифист (а им нужен был именно он) снова остался в Семнадцатом под бронебойной защитой рассатаневшего нехристя.

Потом Черный Бог склонился над лежащим на спине титаном и вырвал из его бедра дротик. Мы с Биллом поплелись вниз, хотя мои ноги подкашивались от выброса адреналина и кровопотери. В висках настойчиво звенело. Мне все еще казалось, что сжираемый Ричардом парень воет на все западное охвостье.

– Что ты здесь забыл? – донеслось едва различимо до моих ушей, когда мы только-только выбрались из здания и имели великую честь наблюдать за кровавым адом на некогда белом снегу, что устроили Бес и его безумное чудовище – вполне себе реальный Цербер.

– Кое-что потерял, – вяло ответил Нортон, и я ни секунды не сомневался в том, что Пацифист оказался здесь лишь потому, что искал свой (если вообще можно так говорить) жетон. Эберт только наигранно пожал плечами, мол, не понял, что ты гребёшь, коллега, и попросил Билла помочь затащить центнер испано-американского мяса в автомобиль. Выкупанный в крови доберман, равнодушно обнюхав труп напоследок, залетел на переднее сиденье и преспокойно стал пялиться на проносящийся с бешеной скоростью пейзаж.

Бес тащил нас к Богомолу. Я чувствовал, что готов потерять сознание от внезапно нахлынувшей слабости, однако героически выстоял и дождался момента, когда Билл наконец забрал меня из машины и под руки довел до стола мрачного, как заброшенное кладбище, бесценного врачевателя Семнадцатого Района по имени Джонни Вуд.

По его профессиональным оценкам, мы отделались легким испугом и детской царапинкой. Приложи подорожник – и вновь бешеным сайгаком поскачешь, задницей потрясывая. Транквилизатор не осилил тушу Пацифиста и лишь на несколько часов лишил его возможности адекватно владеть телом и размахивать битой налево-направо. Мне повезло чуть меньше, и под слоем стерильных, девственно-чистых бинтов красовались свеженькие швы – очередное произведение Богомоловского искусства. Мы, в общем-то, не видели никакого смысла в том, чтобы торчать у дока до петухов, и непривычно молчаливый, бледный и нескрываемо нервничающий Бес закинул нас в убежище.

Я, все еще влажный после душа, сидел в одних трусах с мокрым полотенцем на плечах, бесконечно много курил одну сигарету за другой и хлестал дымящийся кофе с выдержанным коньяком, пока Билл смывал с себя грязь и мою кровь. Я пил и думал: думал много и напряженно над тем, что сказал Бес:

«Но любишь ли ты его, черт тебя дери? Любишь мальчишку так, как я люблю тебя, Альтман?..»

И хотя я успел обжечься в свое время, сказав такое одновременно простое и непосильно сложное «люблю», «lieben», мне казалось, что в этот раз раскрыть рот и произнести пару слогов окажется проще и честнее, искреннее, чем во все предыдущие разы, взятые вместе. Я помню, как тосковал по Биллу в Штутгарте. Как рыдал в подол Карлы, пьяный и захлебывающийся слезами и соплями, дрожащий, как уличная шавка на лютом морозе только потому, что сходил с ума без веснушчатого мальчишки.

Я помню, как провернул побег из Германии лишь ради него: приставив дуло пистолета к виску мачехи и захватив вертолет Апостола, бросив и предав уже навсегда родного отца. Вряд ли забуду, как тащился к Биллу через весь Семнадцатый, рискуя быть сожранным не то что на Дьяволовом Пятачке, но и на самих подступах к нему.

Каждый раз, когда ему угрожает опасность, мое самообладание сходит на нет, и сердце бешено стучит, отчаянно стремясь сломать ребра и выскочить наружу, уделав фонтанирующей кровью потолок. Каждый раз, когда он ложится со мной в одну постель, я могу по-человечески спать: без кошмаров и ощущения лютого, беспредельного одиночества.

Я слышу мокрые шлепающие шаги за спиной. Чувствую его руки – горячие, большие, грубые – на собственных плечах. Сильные и уверенные. Его дыхание – на моем затылке. Теплое и спокойное. От Билла пахнет чистотой и хвойным ароматом шампуня и геля.

Он наклоняется ниже, накрывает ладонями мои кисти и тихо произносит на ухо:

– Пошли в кровать.

И единственное, что на нем надето – обмотанное вокруг бедер банное полотенце, ни разу не скрывающее наливающееся огнем возбуждение.

Комментарий к Глава 27

* Halt die Fotze, Höllenbrut (хальт ди фотце, хёлленбрут) – завали ебало, исчадие ада.

* Вайнахтен – название Рождества у немцев.

Градус повышается, Билл лезет из тихого омута, нца начинает себя оправдывать)

========== Глава 28 ==========

Прим.автора: Achtutg!!! Глава трещит от переизбытка флаффа и представляет собой чистой воды пвпшку! Людям со слабым сердцем и ярко выраженной гетерастией, всем больным и сирым – пропустите главу и следите за сюжетом без этого немецкого порно в фулл эйч ди качестве. Спасибо. Danke schön с:

ОПР-6(Особое правило Рудольфа №6): Даже в аду цепляйся за счастье.

Он наклоняется ниже, накрывает ладонями мои кисти и тихо произносит на ухо:

– Пошли в кровать.

И единственное, что на нем надето – обмотанное вокруг бедер банное полотенце, ни разу не скрывающее болезненно наливающееся возбуждение.

На часах около двух ночи.

Билл держит меня за руку с уверенным спокойствием, когда я медленно поднимаюсь из-за стола и выпрямляюсь перед ним в полный рост, лишь ненамного возвышаясь. Он делает шаг вперед, прислоняясь ко мне пахом и голой гладкой грудью, кладет ладонь на шею и целует. Сначала мягко, лишь пробуя на вкус влажные от горького кофе с коньяком губы, а потом по-настоящему: настойчиво проникая горячим скользким языком в рот и заставляя меня забыть, кто я и почему все еще нахожу в себе силы держаться на подкашивающихся ногах. Внизу становится до одурения жарко, да и в трусах как-то слишком тесно и дико неудобно. Хромой смотрит мне в глаза с откровенным вызовом. Дышит в мокрые губы – рвано и глубоко. Вайнберг сжимает рукой окаменевший член и произносит полушепотом:

– Ты долго собираешься стоять?

Я не помню, как мы добрались до кровати на втором этаже, да это и неважно, я просто переставлял ватные ноги и плелся (а может, и почти бежал) за квинтэссенцией исключительного напора и сексуальности. Но вот то, как Билл толкнул меня в постель, опалив совершенно бешеным взглядом, как, оседлав ноги, навалился сверху и пустил пальцы в едва отросшие влажные волосы, сумасшедше целуя до персеидовских звездопадов и китайских фейерверков перед зажмуренными глазами, помню отчетливо и забуду вряд ли. Он словно сорвался с цепи еще тогда, когда втащил меня за бетонную стену, перетянул простреленную руку и прижал к губам мои окровавленные пальцы. Тогда, когда в его глазах стояла холодная решимость и нежная голубизна взгляда подергивалась инеем, искрилась льдистой яростью и фреоновым морозом.

В тот момент я хотел сдержать его, посадить рядом, отобрать патроны и запретить марать руки в крови районных разборок. Сейчас я хотел, чтобы он не слышал ни единого моего слова и делал то, что собрался.

Внезапно он отстранился, прочно фиксируя мои руки и не позволяя пошевелиться. Парень прекрасно знал, что я накачан обезболивающими Богомола, и пожар в простреленной руке – последнее, о чем стоит задумываться на данный момент. Билл навис надо мной и замер всем своим поджарым корпусом, наблюдая за реакцией. Я не без мурашек по телу ощущал вес его тела на себе. Его колено между моих ног, стояк под тканью полотенца, соприкасающийся с голым животом. В мрачном свете ютящейся в углу лампы и без очков я почти не видел его лица – только лихорадочно блестящие глаза, почти черные и затянутые пеленой дикого, недалекого от животного желания.

– В тумбочке, – прохрипел я, – Билл, достань…

Он на мгновение поднялся, открыл скрипящую дверцу и вытащил початую бутылку хеннесси – янтарное озеро вышибающего мозги ценой и градусом алкоголя, играющего теплым цветом в слабых отблесках мрачного освещения.

– А где?..

– В ящике выше, под рубашками, – моментально выдаю, ни секунды не думая.

На кровать летит упаковка презервативов и флакон лубриканта. Парень с недоверием смотрит на хеннесси, откупоривает бутылку, взбалтывает пьянящий янтарь и переводит свой черный взгляд на меня, распластавшегося под ним, как мученик на голгофском кресте.

Я приподнимаюсь. Бросаю через плечо такое лишнее белье, дислоцировавшееся по неизвестным никому координатам, и, приблизившись почти вплотную, стягиваю с его бедер абсолютно ненужное влажное полотенце, моментально падающее на пол. И мне уж очень кажется, что даже в мракоте комнаты его скулы вспыхивают, как карельский пожар.

– Ты понимаешь, чего ты хочешь? – хрипло, почти не узнавая собственный голос, выдыхаю в вайнберговы губы, чудом удерживаясь от соблазна вылизать их прямо сейчас и искусать до кровавых трещинок.

Он уверенно кивает, не отводя полыхающего желанием взгляда:

– Больше, чем ты можешь себе представить.

– Тогда выпей, как следует. Это не женский роман в мягкой обложке.

Он резко выдыхает и прикладывается к горлышку, делая не меньше восьми крупных, жадных глотков, и несколько золотисто-медовых капель хеннесси скатываются по выбритому подбородку, сокращающемуся горлу, чтобы стечь на худощавую грудь и засиять мокрыми следами. Билл вздрагивает, когда я слизываю алкоголь с бледной кожи (лучшая подача коньяка), усыпанной редкой солнечной крошкой веснушек. Рвано выдыхает, когда мои пальцы кольцом обхватывают его эрегированный член и осторожно двигаются – дразняще и медленно.

Билл порывается было поставить бутылку обратно, но я перехватываю ее за горлышко и не менее жадно, чем сам он, пью, морщась от обжигающих рот сорока градусов. Вы имеете полное право посмеяться над моей трусостью после того, как в моей кровати успело побывать завидное количество любовниц и любовников. БДСМ-практики, групповухи – извращения неслись галопом по дороге моей сексуальной жизни с тех пор, как цифра на банковском счете разрослась до солидных габаритов и стало можно ВСЁ. Но я впервые в жизни имел дело с девственником (Птичка не в счет) и нервничал почти так же, как и он – все еще пытающийся скрыть легкую панику за маской дерзости и вызова. Я хотел сделать все как можно лучше.

Я хотел, чтобы после меня он уже никого не пожелал. Никогда. Ни за что.

Хотел, чтобы он выгибался змеем и выл раненой белугой от наслаждения, зажмуривал до боли глаза и кусал губы, чтобы выкрикивал мое имя и рвал мне ногтями спину в кровавые, растерзанные до самых костей полосы. Бес мог думать что угодно о наших странных, нарисовавшихся почти из ниоткуда отношениях. Я сам мог бесконечно много ломать голову над тем, что нас связывает. Но если мне приходилось сомневаться в том, любовь это ли нет, то почему меня лихорадочно трясло сейчас, рядом с ним? Почему мне безумно страшно сделать ему больно, страшно не успеть вовремя закрыть его собственным телом от пули? Вложите мне в руку парабеллум и скажите: вышиби себе мозги за жизнь мальчишки.

Мне и в голову не придет засомневаться. Спущу курок, а дальше разбирайтесь сами, любовь это или нет.

В желудке хеннесси горит янтарным огнем, а кончики пальцев медленно немеют. Льется по напряженным мышцам, высоковольтным проводам, слабость от выпитого; мысли в черепной коробке, гудевшие роем взбешенных шершней, притихли до монотонного гула. Однако чувства, ощущения, вкусы обостряются, как никогда раньше. Потому что ОН рядом. Сидит на моих коленях, расставив ноги, обнимает за плечи и смотрит на меня подернутым алкогольной мутью черно-синим взглядом некогда нежно-голубых, почти детских ангельских глаз.

Я подхватываю его и укладываю под себя – раздетого, теплого, пахнущего чистотой и дорогим коньяком. Ложусь сверху и прикасаюсь губами к влажному лбу, вискам, горящим щекам, подбородку. Мои ладони шарят по его телу, и я отчетливо ощущаю, как болезненно напрягается каждая его мышца от прикосновений – будто из дерева высечена. Текстурный мореный дуб под тонкой кожей. Легкий невроз подтверждает бешеный темп биения сердца, которое готово выскочить от адовой смеси эмоций и ощущений: желания, страха, эйфории и опьянения.

Мы путаемся пальцами в волосах, целуемся до жгучей боли в легких, до распухших губ в крохотных кровавых лопинах, до боли в висках. Он тихо всхлипывает, когда на его шее наливается изящным цветком чернильный засос. Первый, второй, пятый. Какой-то там по счету. На груди, животе. Неважно. Он стонет в голос, вжимаясь лицом мне в шею, когда я трусь своим членом о его – в интимном полумраке и с алкогольным градусом в поплывших мозгах. Наконец, Билл извивается подо мной змеем и змеем же шипит, не прося, а требуя взять его.

Рано, Хромой.

Еще слишком рано.

Ладонь блуждает то по вайнберговым бедрам, то по поджарому животу. Носом я чувствую жесткие светлые волоски, когда заглатываю покруче заправской шлюхи, горлом ощущая каменный член. За его вкус, за запах, за саму блажь почувствовать его в себе не жалко ровным счетом ничего. Когда язык скользит по стволу, выточенному розовому мрамору в голубых прожилках пульсирующих вен, пальцы Хромого сжимают пряди волос до отрезвляющей боли, хотя его срывающийся голос все еще звучит почти как будто издалека. Когда он сам толкается мне в рот, громко и рвано дыша, нашептывая мое имя, в моих мозгах настойчиво вихрится опиумная дурь.

Он весь – мой. С головы до ног. До последней капли спермы, изливающейся в рот даже быстрее, чем обычно. Мне и самому почти больно от эрекции – будто вся кровь перекочевала вниз и готова разорвать изнутри, заливая веселой пестротой сочных брызг и постель, и потолок, и светлые стены, а заодно и Билла. Вайнберг, кажется, прекрасно это понимает, притягивая меня к себе и глубоко целуя, мешая в единый коктейль и слюну, и вкус вспотевшей кожи в ней, и хеннесси со спермой, и сырые нотки растерзанных в сочащуюся кровь губ. Билл недвусмысленно косится на флакон с лубрикантом и блестящую упаковку с латексом. В следующую секунду он оказывается лежащим подо мной – с чуть раздвинутыми ногами и подушкой под животом. Глажу его спину, целую каждый дюйм кожи – шею, плечи, резко очерченные лопатки, отчетливую линию позвоночника, ямочки на пояснице. Каждый поцелуй расцветает холодным мокрым пятном на теле. Каждый поцелуй заставляет его рвано хватать губами воздух. Кожа покрывается мурашками. И у него, и у меня.

Скольжу взглядом по его напряженному телу, не сдерживаю крупную немецкую ругань: от поясницы вниз спускаются белые рубцы. Рассеченная кожа и втертая в раны зернистая соль… Касаюсь пальцами бугристого шрама. Билл дергается и шепчет, не поворачиваясь:

– Не надо, Рудольф. Это почти физически больно.

Выдыхаю и обнимаю его, наваливаясь сверху, целую в затылок, и он тяжело вздыхает, ненадолго падая в пропасть уже замутненных временем воспоминаний. Флакон с лубрикантом открывается с щелчком, и на пальцы льется прохладная субстанция.

А меня потряхивает от напряжения, волнения и желания войти одним рывком: без прелюдий и до конца.

– Руди, я… – хрипло произносит парень, оборачиваясь, но не встречаясь взглядом, – я все уже сделал, давай…

Я более чем уверен, что выражение моего лица изменилось за доли секунды. Я прямо-таки чувствую, как по затылку бьет эта фраза, низко прозвучавшая мгновением ранее, как перед глазами чернеет, и только его донельзя распаленный взгляд горит синим огнем в этом мраке: «Я все уже сделал».

– Так ты не оружие ночами полируешь, а форумы серфишь?..

– Блядь, Олень! – вскидывается Билл. – Тебе поговорить вдруг приспичило?

Рву упаковку и раскатываю латекс по члену, щедро заливая все это лубрикантом. Хромой, кажется, серьезность намерений наконец осознал. Он машинально сжимает в руке несчастное покрывало и закрывает глаза, будто готовясь к самому худшему. И парень не так уж чтобы и далек от истины.

Когда я вхожу наполовину, тяжело, постепенно, он стонет от боли и часто-часто дышит. Даже несмотря на все его приготовления и мою адекватность, он все еще слишком узкий, тесный настолько, что от острых, новых ощущений перед глазами бежит рябь: будто экран телевизора, потерявший сигнал антенны, пестрит черно-белыми помехами.

Я замираю, терпеливо жду, хотя это в тысячи раз сложнее, чем валяться по пять часов в засаде животом на холодном бетоне очередной многоэтажки, как тогда, в апреле, что впустил в мою районную жизнь восемнадцатилетнего мальчишку со скрытым потенциалом потрясающего снайпера.

В тот момент, когда он, не выдержав и громко вскрикнув, сам насадился почти до конца, перечеркнув всем мои благородные порывы сделать все постепенно и аккуратно, я вдруг отчетливо понял смысл метафоры «искры из глаз». Потому что именно это я и почувствовал, когда узкие стенки сжали член, и я предательски кончил, не успев начать. Тут же меняю презерватив, снова лью смазку, ругаю себя за то, что проскорострельничал, как блядский кролик с годовым недоёбом, по новой вхожу, совсем не по-кроличьи рыча. Билл, кое-как справившись со шквалом ощущений, начал двигаться прежде, чем я вернул свои мозги в реальность. Кто вообще тут кого трахать собирался?..

Мы перевалились на бок: грудь к спине, бедра к бедрам. Мое лицо – в его растрепанных влажных волосах, одна рука на напряженном билловом животе, вторая – на его члене: двигается, пытаясь попадать в ускоряющийся темп. Парень огнем горит, блестит от выступивших капель, подрагивает телом, стонет сквозь зубы и повторяет раз за разом: «Рудольф», «Олень», «ЧертВозмиАльтманДа». Я бесконечно стрекочу немецкие бредни, отключившись от реальности и сосредоточившись на нем одном – горячем и липком, близком, как никогда раньше. «Ich bin verrückt nach dir…»*

Он на пределе, и я тоже. Покрывало превратилось черт знает во что, постель безбожно уделана каплями смазки, полотенце валяется на полу рядом с лужей хеннесси, а мои трусы свисают с подоконника, играя с законами гравитации в русскую рулетку. Телефон несколько раз вибрировал сообщениями, но я не посмотрел бы в его сторону, даже если бы он взорвался от смсок и пропущенных звонков.

– Олень, я… я уже сейчас…

– Тоже! – успеваю прорычать в шею и содрогнуться всем телом вместе с ним.

Меня глушит многотонной океанической волной в разгар самого страшного, самого жестокого и неуправляемого шторма. Глушит, складывает пополам, тщательно пережевывает, перетирая зубами воды и соли в чистое месиво, и выплевывает на пепельный ночной берег, омывая ступни ласковым прибоем. В голове гудит выпитый хеннесси, снёсший башню оргазм и ощущение того, что Билл рядом – рвано дышащий и все еще сжимающий край скомканного покрывала.

Я медленно выскальзываю из него и выбрасываю латексный узелок в лужу коньяка, топя несостоявшихся Альманов Младших в алкогольном озере цвета горящего солнцем янтаря. Моя рука, его живот влажно блестят мутными, густыми каплями спермы. Подушка прощается с наволочкой, летит примерно в том же направлении, что и использованный презерватив, шлепается на пол с мокрым звуком. Значит, не долетела до края комнаты. Ну и хер бы с ней.

Щеки Билла горят, как медленно гаснущий напалм, успевший пережечь бесчисленные сотни вьетнамских солдат. Я видел много красивых губ – лоснящихся блеском, шелковистых, нежных, как розовые лепестки, но его пересохшие, до крови потрескавшиеся приоткрытые губы целовать до дрожи в коленях приятнее и дороже. Он – настоящий. Доверившийся и отдавшийся. Ein und Alles.*

– Билл?

– Мм? – он поворачивается всем телом и перекидывает через меня руку. В его глазах, нежно-голубых глазах с серыми прожилками, сквозит усталость и тихое счастье, в котором лично он боится признаться самому себе.

А за окном линия горизонта вспыхнула рыжим рассветом.

Без понятия, что ему успел наговорить Бес. Зная его, можно не сомневаться: Вайнберг знает и о Якудзе, и о моих похождениях в жилых кварталах в редкие периоды долгожданного отпуска или внештатной поездки. Я будто слышу, как в его голове мечутся мысли о том, что все это ничего не значит, что на самом деле мы сделали друг другу приятно и более чем круто провели время, но не нужно себя обманывать и строить планы на будущее – все-таки не тринадцать лет, чтобы в розовые сопли и сердечки на полях тетрадки верить. И, что важнее, в таком аду совсем нет места для каких-то там никому не нужных чувств. Единственное, что должно тебя интересовать в районе: деньги и собственная шкура.

– Мне страшно такое говорить, – вздыхаю, обнимая его и прижимая к себе. – Неудачно все это заканчивалось. Что в семнадцать лет, что в двадцать пять – один черт. Может быть, я вообще такого не заслуживаю. В смысле, тебя. И с тобой.

Билл молча смотрит мне в глаза и слушает. Слушает, не перебивая, но его взгляд таит тревогу. Он не знает, куда я клоню. И боится худшего. Боится, что я уйду. Если бы я смог, то стал бы сразу самым сильным человеком на свете. Никогда не стремился к таким глупостям.

– Когда мы попали в перестрелку, и ты пошел наверх, Бес задал мне вопрос. Всего один вопрос.

– Я все слышал.

Холодею, судорожно сглатываю. Нахожу в себе силы.

– Так вот, я знаю ответ, Билл. Ich liebe dich und will immer bei dir sein.*

Парень, явно смекнув смысл сказанного, мягко улыбнулся и тихо рассмеялся:

– Если что, я еще не говорю по-немецки, Альтман.

– Мне не хотелось поганить эти слова своим акцентом, – признаюсь и повторяю так, чтобы он понял каждую сказанную букву. – Я люблю тебя и хочу быть рядом. Всегда. Только с тобой. Что ты скажешь на это, Билл?

И Билл, прижимаясь всем телом ко мне, мягко целует в губы:

– Примерно то же самое, Олень. Слово в слово.

Комментарий к Глава 28

Минутка немецкого просвещения от несостоявшегося дойчера (меня) с транскрипцией:

* Ich bin verrückt nach dir – я схожу по тебе с ума/ я без ума от тебя (Ихь бин феррюкт нах дир)

* Ein und Alles – мое все (Айн унд аллес)

* Ich liebe dich und will immer bei dir sein – я люблю тебя и всегда хочу быть с тобой (Ихь либе дихь унд вилль иммер бай дир зайн)

И, да, очень важно. Я приводил сравнение с напалмом, сжигающим вьетнамцев, НО данным литературным приемом я НЕ выражаю свою ненависть к вьетнамцам и гордость за американский садизм – кровавую баню 60-х – 70-х гг. (Датирую так, исходя из критерия вмешательства США)

Помимо занудства хочу сказать большое спасибо всем тем, кто меня читает, оставляет отзывы, тыкает пальчиком на “жду продолжение” и просто тратит время на то, чтобы зайти на мой профиль. Такая поддержка придает мне больших сил и позволяет с по-настоящему искренним желанием писать Семнадцатый Район!

========== Глава 29 ==========

Правило №25: Отставка в районе отличается от ухода с должности в жилых кварталах. После подачи в отставку Ловец выходит на последнее задание и не имеет права вернуться на ранее занимаемое место.

ЗР (Заметки Рудольфа): Я не знаю ни одного Ловца, который после визита в район сохранил бы чистоту рассудка.

Утро после той ночи, пропахшей влажной от пота кожей, янтарным хеннесси и приторно-сладкой усталостью, наступило для меня только в полдень, когда комната утопала в белом, почти больничном свете. В голове низко шумело – точно контузило. Перед глазами настойчиво плыло, и я почти на ощупь стащил с тумбочки очки. В убежище, в холодном замке из бетона и продвинутой техники, стояла оглушительная тишина, и только запах крепкого, дымящегося бодростью и глубоким вкусом вареного кофе, доносившийся с кухни, подсказывал, что я действительно жив, а Билл мне не приснился.

За окнами, бесшумно кружась в недвижном морозном воздухе, падал крупными сияющими хлопьями снег, погружая Семнадцатый в белый плен подвенечной зимы. И холод, искрящийся серебром, ощущался даже под одеялом – каждым миллиметром кожи.

Я вдруг почувствовал себя тринадцатилетней пубертатной соплячкой с вакуумом в патлатой башке, когда, осознав всю реальность происходящего, вжался лицом в подушку рядом и ощутил запах шампуня и билловой кожи. Улыбался, как полоумный, как по уши влюбленный слащавый гомик, настоящий олень (лосяра!), да только поделать с этим ничего не мог и решительно не хотел. Это действительно случилось. Можно хоть сейчас брать телефон, делать фотки смятой постели, каждой складкой кричащей о том, что было, и слать Бесу. Он ведь сам просил. В тот самый день, когда я очухался побитым калекой после аварии: без половины зубов, с сотрясением, сломанными ребрами и повернутым набок носом – покусанный и едва живой. «Я рад, что ты не сдох, немецкая морда. И рад, что урвал себе мальчишку. Скажи, когда сделаете это».

Тот самый парень, «урванный мальчишка», видимо, проснулся гораздо раньше меня, раз комната сияла привычной чистотой дотошной домохозяйки со снайперкой наперевес, парой сотен пуль в запасе и сюрпризом между ног (хорошим таким сюрпризом). Вылизанный пол, исчезнувшая бутылка из-под хеннесси. Наверняка уже выстиранные полотенца, мои почти утерянные трусы и подушка, приземлившаяся ночью (утром?) в роскошное озеро порока – алкоголя и использованных презервативов. Только смятая постель, испачканная высохшими пятнами лубриканта и коньяка, сохранившая запахи и призрачные отголоски произошедшего, напоминала о ночной вакханалии. Я прикоснулся к давно остывшему месту, где спал Билл. Прикоснулся и понял, что если у человека и есть душа, то именно она сейчас и щемит от щенячьей радости и детского восторга.

Вышел я к нему уже относительно оклемавшимся: умытым, выбритым, в падающих серых джинсах, открывающих резинку кельвинкляйновских трусов, и во фланелевой рубашке на голый торс с алой россыпью щедрых засосов. Он сидел у окна и, неторопливо отпивая кофе, курил, заполняя комнату маревом сигаретного дыма. Увидев меня, улыбнулся и подорвался лить в чашку колумбийский жар цвета бесовых волос.

– Как ты? – спрашиваю, посматривая на мальчишку в растянутой майке-алкоголичке. Красивый. И растрепанный хвостик ему к лицу. И пятно на вылинявших спортивках. Даже потрескавшиеся губы и багровые пятна на шее. Чудесатое чудо.

– Жаловаться не стану, – усмехается он, хотя держу пари: поясница у него ноет и задница о себе забывать не дает. Тут же добавляет, разжигая пламя интереса в моих красно-синих зенках – синих от природы, красных от полопавшихся капилляров: – хотя утренний гость успел меня от души окатить подъёбами.

– Какой гость?

Билл усмехается, поправляет волосы, отпивает кофе. Я, конечно же, понимаю, что третьего не дано: либо Каспер, либо Эберт. Но все-таки спрашиваю. И, признаюсь, надеюсь на недавний визит первого.

– Бес, конечно, – проливает свет на тайну Билл, а я страдальчески вздыхаю, закуривая. – Кому еще к тебе бегать по утрам? Даже на кофе напросился. Неужели не слышал ничего? А мне казалось, что ты просто не хотел спускаться и прикидывался шлангом.

– Да чтоб я сдох, держи карман шире! – фыркнул я демонстративно, хотя, включив мозги и поразмыслив, понял, что так бы и поступил. – Так чего он здесь забыл?

Как оказалось, это не он забыл, а я.

Вы же наверняка помните моего лимонного коня? Тот захламленный банками из-под колы, разобранным оружием и пустыми сигаретными пачками прокуренный внедорожник, принявший на капот многие десятки живых мертвецов и влетевший в дерево на бешеной скорости более чем полгода назад. Выходит, Бес приехал не для того, чтобы стебать Билла своими подъёбками и хлестать хозяйский кофе, вещая в перерывах о том, как он распял на кресте своей жестокости очередного Калеку – типичного представителя районной категории F-01-DS. И хотя Кристиан все равно в красках расписал моему протеже о том, как копался во внутренностях очередного «эфки-ноль-один», отчаянно пытаясь найти аномалию, теперь у убежища, защищенного железобетонными стенами и колючей проволокой под напряжением, стоял все тот же лимонный конь. Правда, отремонтированный и заново покрашенный, яркий настолько, что глаза слепило даже в приглушенном свете пасмурного дня, сыплющего на землю белыми хлопьями. Он светился на фоне снега, как кислотное солнце в ядерную зиму. Мой безупречный, сияющий сочными боками красавец. Больше не придется кататься с Бесом и клянчить на вылазки машину у ребят.