Текст книги "Район №17 (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Хочу заметить, что уже утром следующего дня все знали о моем возвращении в Семнадцатый Район. Нет, вы не подумайте, Хромой и словом бы не обмолвился, молчать он умеет. Ему было не до этого: уставший парень едва на ногах стоял, держась лишь на литрах кофе и неистощимом энтузиазме. Но по счастливой случайности ближе к рассвету к убежищу подкатил прекрасно знакомый вам автомобиль, из него вышел (вы все верно угадали) Черный Бог, а следом, принюхиваясь, клыкастое чудовище Ричард. Стрелок не мог молчать и объяснил, почему выходит полуголым и несобранным и не может пойти в утренний рейд, хотя у них был уговор. А трепло Кристиан, эта патлатая сплетница, просияв ярче начищенной медали, тут же принялся строчить ребятам о том, что Олень, такая везучая сука, мало того, что не сдох, так уже отсыпается в собственной койке, наблюдая десятый сон. Неудивительно также и то, что Крис напросился в убежище, чтобы собственными глазами увидеть меня – спящего в одеялах Оленя, приблудившегося в родные стены. Он не удержался. Через несколько минут Якудза, Птичка, Каспер, Малыш и даже, возможно, Пацифист видели фотографию оккупировавшего постель Ловца. Я еще расскажу о Пацифисте. Об этой квинтэссенции титанического безразличия и холодного расчета, меняющихся в мгновение ока на приступы такой дикости и жестокости, что сам Бес поджимал губы и уходил в сторону, отводя взгляд. Всем своим существом он напоминал нам русскую рулетку. Никогда не знаешь, мозги тебе вышибет на стенку ярким дымящимся месивом или от щелчка нервно глаз дернется. Поверьте, есть о чем перетереть. Господин-биполярочка еще не раз заявит о себе в этой истории.

Забавно об этом вспоминать. Но я действительно вернулся, хотя уже не думал, что выберусь из Штутгарта. Уж точно не таким образом – приставив дуло пистолета к виску мачехи и выкрикивая черную брань в адрес собственного отца и его многорылой рати в доспехах личной охраны. Однако же я здесь: раскрываю глаза, первые минуты не понимая, где нахожусь и почему в моей комнате нарисовался кто-то помимо меня. Через какое-то время все встает на места. Конечно же, я дома, а тот «кто-то» – Билл, уснувший в кресле под вечер и обросший так, что выгоревшие за лето волосы собраны в нелепый хвостик на затылке. Все такой же веснушчатый. Все такой же расслабленный во сне. Такой же худой и поджарый, как гончий пес.

Я тихонько выполз из кровати, чувствуя озноб и головную боль. Бывало и хуже, поверьте. После того, как я очнулся у Богомола без половины зубов, с переломанными ребрами и сотрясением, простуда смешит сильнее, чем искрометный юморок Джимми Карра.

Убежище сияло дотошной чистотой. В ночь, когда я вернулся, мне было абсолютно по барабану, как и что здесь выглядело: ноги дрожали от усталости, зуб на зуб не попадал после нескольких часов под ледяным дождем, а в глазах настойчиво плыло. И теперь, когда я увидел, как преобразилась комната, где ваш Олень обычно строчил отчеты Отцу, копался со статистикой и прожигал сутки за ноутбуком, выкуривая бесконечно много сигарет и качая организм литрами кофе, понял: Билл изменился. К зарешеченному окну, за которым сгущались пасмурные холодные сумерки октября, он приставил большой стол, заваленный разобранным оружием и бумагами. Пепел и окурки едва не высыпались из жестяной банки, на краю стола – недопитая кружка кофе, на стене – под сотню листочков, исписанных билловой рукой. Я подошел ближе и присвистнул: похоже, мальчишка теперь не уступал мне в знаниях о населении района и на досуге колдовал над оружием. А еще, и это поразило меня покрепче убойно смодифицированной снайперки у стола, он искал следы Говоруна и клеймил начатую мною карту красными крестами. Бес превращал наивного простачка, глотающего апрельские слезы, в отмороженного убийцу. Отмороженный убийца спал сном младенца в кресле и кутался в плед. Если как следует присмотреться, вы увидите, что под его ногтями темнеют полумесяцы забившегося пороха. Если как следует принюхаться, то вы обязательно поймете: здесь пахнет бензином, а это значит, что малец бодяжил напалм.

Я приходил в себя, сгоняя продолжительный, мутящий сознание сон прохладной водой в лицо. Сбривал отросшую донельзя черную щетину, менял штутгартские шмотки на голубую джинсу и кислотную майку, болтающуюся на теле, как на вешалке. Я закинулся аспирином, забрал остатки холодного кофе со стола Билла (не пропадать же добру, в самом деле), лениво и не без наслаждения закурил, разместившись на кухне и едва приоткрыв окно, впуская в комнату холод, запах дождя, сырой земли и постапокалиптической осени. Слышно, как ледяные капли шуршали по крыше, хлюпали в набравшихся серых лужах, стучали по ржавой жести водостока. Где-то далеко, милях в пяти отсюда, выли подбитыми собаками мертвецы. Тихо работал холодильник, тикали настольные часы. Блядь, я ведь действительно дома.

Он появился так внезапно, что сигаретный пепел осыпался на пол, а сам я ощутимо дернулся, когда Билл бросил мне на плечи клетчатую фланелевую рубашку. Парень шлепал босыми ногами по полу, укутавшись в плед на манер индейца в сарапе. Волосы выбились из хвостика, лохматились и тускло сияли в приглушенном пасмурном свете. Он мягко и сонно улыбался. И в каждой его черте сквозила усталость. В покрасневших глазах. В синяках под ними. В едва дрожащих пальцах – вы увидите это, если вас учили замечать каждую мелочь. Обязательно увидите, если хоть раз были на уроках Отца.

– Тебя лихорадило двое суток, а ты распахиваешь окна и щеголяешь полуголым, – усмехнулся Билл, ставя турку на слабый огонь. – Правду говорят, что если как Ловец ты профи, то в жизни раздолбай исключительный. Оденься, – добавил он. – Садись за стол. Сообразим что-нибудь. Едва на ногах держишься, а это вообще-то числилось моим приоритетом.

Я послушно надел рубашку, мягкую и пахнущую порошком, и упал на стул, протянув ноги. Хромой в пледе, с сигаретой в руке, растрепанный и зевающий, романтично сонный, затаённо опасный, варил кофе, и комната наполнялась густым ароматом молотых зерен. Он грохнул сковородой о плиту, начал шаманить омлет. Интересно, в рейды он выходил с таким же непринужденным лицом? Убийства доставляют такое же удовольствие, как и варка кофе с пледом на плечах? Что он чувствует, когда руки становятся скользкими от крови, а на ноги вываливаются дымящиеся черно-фиолетовые кишки? А если ему придется однажды убить только-только заразившегося человека, в его душе дрогнет хоть что-то?

– Ты изменился, – заметил я, выдыхая дым. – Куда делся мой беспомощный протеже?

– Ушел в Ловцы, – усмехнулся Вайнберг, налил в чашку кофе и поставил перед моим носом дымящуюся чудными ароматами тарелку. – Давай, ешь.

Это оказалось гораздо лучше, чем трапезы в «теплом» кругу семьи. Обычно герр Пауль делал вид, будто меня не было, фрау Карла с раздражающей манерностью стучала ножом и вилкой по фарфору посуды, а в спину мне смотрела пара-тройка папиных быков с волынами в кобуре. Их и за кольцо в носу дергать не надо – по первому приказу скрутят меня не то что за попытку заехать отцу между глаз, но и за неугодную его душеньке фразу. В один из завтраков я высказался: меня нервирует, когда даже есть я должен под присмотром каких-то уродов. Профессиональная привычка – непереносимость косых взглядов. Сразу убивать тянет. На этот выпад Пауль только махнул рукой, и уже через пять минут я сидел в собственной комнате. Через пару месяцев жизни в Штутгарте я уже не возникал по поводу того, что меня круглосуточно пасли, но сладкий кофе со сливками, намасленные тосты, бессчетные брецели и прочая съестная хренотень, подаваемая изо дня в день, стояла поперек горла.

– Как ты смог? – спросил Билл, стоя за моей спиной. – Как ухитрился сбежать от герра Пауля? Когда его мордовороты раскидали ребят и санитары утащили тебя на носилках, кое-кто уже ставил крест на твоем возвращении. Так как? Черт возьми, как тебе удалось добраться до Семнадцатого и остаться в живых?

– Это длинная история, mein Schatz, – отвечаю, отпивая обжигающий губы кофе. – Поэтому бери все это добро и пошли наверх. Надеюсь, ты помнишь, что нет стола лучше, чем моя кровать?

Он устало засмеялся, затушил сигарету, вмяв окурок в пепельницу, и прихватил с собой турку, источающую дивные ароматы. Мне вдруг стало страшно интересно, а не пахнет ли кофе его кожа – светлая и усыпанная веснушками.

– Я не забыл, Альтман. Я помню все.

И я действительно рассказал ему все, что случилось со мной в Штутгарте. Прикончив бутерброды и вылакав на двоих турку кофе, мы развалились в подушках на кровати, а на улице все так же шпарил холодный дождик, размывая землю, и опускалась промозглая октябрьская ночь. Билл лежал головой на моем животе и внимательно слушал, изредка задавая вопросы. В приглушенном, едва наполняющем комнату блеклом свете, в холодной тишине я как никогда ощущал близость его присутствия, от которой так отвык за это время и, по правде говоря, не успел привыкнуть еще до Штутгарта.

– И теперь, – выдыхаю дым, смотрю в мрак потолочный, – я пришел за Говоруном. Этот подонок здорово попортил мне жизнь, чтобы ставить крест на планах о его голове. Я отказываюсь от Отца, от права собственности на его лаборатории, от наследства. Мне это нахуй не сдалось, Билл. Я закончу свое дело в Семнадцатом и сбегу подальше. Говорят, самое месиво сейчас в Мексике. Климат ходячим там уж очень нравится. Всегда мечтал станцевать на трупах в сомбреро под бутылочку текилы.

Билл все так же лежал на мне и смотрел в стену, бесконечно долго рассматривая ее аскетичную пустоту. Он слушал. Слушал внимательно. Мне казалось, что он разделял мои идеи. А может, он просто сбился с мысли и думал: что за херню несет этот отбитый?

– Но, – добавил я, – буду рад, если ты составишь компанию. Не знаю, что из тебя выковал Черный Бог. Но предполагаю, что все увиденное мной здесь не напоказ. Имею в виду оружие и карты. Все те штучки, которым даже я применения не знаю. Горы макулатуры. Эти шифры. Чего ты добился? Что ты поставишь против Семнадцатого?

– Я кое-чему учусь, – ответил парень уклончиво. – Втягиваюсь потихоньку.

– А если честно?

– Я убил очень много ходячих, – посмотрел он мне в глаза холодно и жестко. Мальчишка из жалобно скулящего, брошенного на улицу щенка вымахал в опасного пса – монстра местных кварталов. Только дернись не так, встань на пути – ощерит ярко-алую пасть, разорвет глотку и выдернет трахею, с которой поиграет да выбросит за ненадобностью. – И мне начинает это нравиться. Неделю назад мы набрели на Ползуна с мамашей-Буйной. Бес сказал: давай. Покажи мне, мальчик, чему тебя научил Черный Бог Семнадцатого. Покажи мне, что такое хозяева района!.. Ты ведь понимаешь, что даже самая резвая Буйная не может за тобой угнаться, когда у нее перерезают сухожилия. Что если выломать ей нижнюю челюсть, она не укусит. А если привязать ее собственными кишками к дереву, то даже не пошевелится. Только будет долго умирать. Трое суток. Потом ее сожрали. Протянула бы дольше. Ты ведь понимаешь, что даже эта безмозглая тварь – мать. И ты должен понимать, как реагирует мать на то, что ее ребенка, кроху Ползуна, режут на лоскуты. Это ты хотел услышать? Историй у меня много, Бес говорит, потенциал у меня фантастический. Говорит, что ты вот не такой. Не настолько двинутый.

– Билл…

– Хромой Билл. Стрелок Билл. Так меня теперь зовут. Я не жалуюсь здесь, Олень. Я говорю тебе, что я такое. Ты сам просил. Дьявол…

Умеет ли пес, вышколенный на крови и смерти, быть ласковым? Ластиться, как нежное преданное существо, тянуться к рукам и смотреть в глаза с теплотой и чувством? Может ли обвешанное оружием чудовище в теле восемнадцатилетнего парня вновь стать той квинтэссенцией солнца и душевности? Кто знает… А может ли вспомнить о человечности, трепете и ласке тот, кто моется в крови не первый год? Кто вырезал столько, что сам Иосиф Виссарионович Сталин, тоталитарный господин союза нерушимого республик свободных, склонил бы голову. Могу ли я быть с ним по-настоящему? Это ведь совсем другое. Не пьяное безумие с Бесом, не дикие шашни с Якудзой, не съём мальчика, который о тебе больше и не вспомнит никогда в жизни.

– Чему еще тебя научил Кристиан? – спрашиваю, рассматривая его глаза – светло-голубые и чистые.

– К чему ты клонишь?

– К тому, на чем мы остановились перед Штутгартом, Билл. Ты все еще хочешь остаться здесь? Имею в виду, не просто в Семнадцатом, а со мной. Прости за акцент. После Германии стало еще хуже, чем было. Надеюсь, ты понял.

– Я не буду ничего говорить, – вздохнул Билл.

Когда кто-то, кто страшно тебе нравится, говорит подобные слова, обыкновенно внутри что-то мерзко переворачивается. Я же отчетливо ощутил, как будто мне в живот влетела пуля с крестообразным распилом. Такая пуля, если все сделать с умом, влетает внутрь, разлетается на четыре части и наружу тащит за собой настоящее месиво кишок, крови и раздробленного позвоночника при грамотном попадании. Дыра останется – спаси, Господи. Использование разрывных пуль запрещено, однако грех не заняться кустарным производством таких чудес. В общем, я знаю, о чем говорю, так что примерно это (прямое попадание в живот) и почувствовал, когда Билл сказал: «Я не буду ничего говорить».

– Я не совсем понял…

Разрывная пуля летит в мой череп и разносит его на тысячи чернильно-красных осколков, когда Хромой вместо объяснений вздыхает, смотрит на меня сквозь толщу полумрака и, поднимаясь, прижимается к моим губам своими – сухими, теплыми и отдающими сигаретным дымом крепких кэмелов. Его, кажется, это совсем не смущает: то, что я сначала сижу в ступоре, прислушиваясь к гулким ударам сердца в клетке ребер, потом что-то бессвязно чешу на немецком, сгребаю его руками и прижимаю к себе, позволяя продолжать. Ему абсолютно до фонаря, что у меня почти моментально встает: он только обнимает меня за шею и вылизывает губы, ластится, как большая кошка, смотрит мне в глаза и слушает ту немецкую бурду, из которой не понимает ни слова. Свободной рукой он гладит линию скулы, шею, ключицы, грудь и – ниже, туда, ТАМ, где шпарит шквальный поток пуль, отдающих в мозг монотонным воем точно из-под толщи воды. Он смотрит мне в глаза и как бы говорит нечто из оперы «Да-да, Олень, Бес говорил мне об ЭТОМ, но чтобы ты знал: я бы и без него додумался».

Он изменился. Прошлый Билл дал бы задний ход и придумал тысячи отговорок, как делал это раньше. Щегол посматривал на Оленя, как потом рассказал Кристиан, да только шаг навстречу сделать не решился. А теперь, и это действительно происходит, он доводит меня до сердечных приступов, целуя глубоко и до одури, и гладит ширинку джинсов. Все случается настолько быстро и спонтанно, как будто ты бросаешь пару бутылок коктейля Молотова в стену здания, и оно моментально вспыхивает. Огонь переползает молниеносной черной мамбой на соседний парк, одичавшую зелень некогда окультуренных деревьев, и вот уже полыхает целый квартал. Так и мы не заметили, как мамба кинулась, ремни щелкнули, джинсы сползли. Черт его знает, как так выходит обычно, но его губы – на моей груди, язык оставляет мокрые, холодеющие за доли секунд пятна, а рука быстро скользит по напряженному, как высоковольтные провода, члену. Моя рука в точности там же, что и его. Ласкает Стрелка Билла, рвет с истерзанных губ стоны – тихие, сквозь зубы.

Это быстрее, чем бросок кобры. Это смертоноснее броска кобры. Экспансивная пуля в висок – холодная роза, разворачивающаяся в черепе, и фейерверк брызг. Яркий и горячий.

Он лежит рядом, часто дышит, смотрит на свою руку – мокрую и мутно блестящую. Я могу заняться тем же, но не вижу в этом особого смысла.

И мы уже не задаем друг другу вопросов. Все понятно и без болтовни, и от этого мерзкие ощущения, возникающие обычно при прошивке тела свинцом, бесследно проходят. Свинец сейчас остался только в ватных ногах и затуманенных мыслях. Приятно затуманенных.

А потом он говорит:

– Ты обязательно должен увидеть Пацифиста в деле. Рядом с ним Бес – розовый пони.

И всю предстоящую неделю я ломаю голову, что же это за такой интригующий зверь с миролюбивым прозвищем.

Комментарий к Глава 24

Нахлынуло. Написано. Надеюсь, не буду пропадать.

========== Глава 25 ==========

Правило№49: Никогда не поворачивайся спиной к тем, кому не доверяешь, и кто может задушить тебя голыми руками. Хочешь жить – дружи с сильными.

ОПР-21 (Особое Правило Рудольфа №21): Бойся того, кого боится Бес.

На улице сгущается осенняя промозглая ночь и шарит по оголенным участкам тела – рукам, шее и лицу – холодом, срывающим с губ облака пара.

Билл шныряет где-то неподалеку. Стрелок Билл, простите. Хромой. Так вот, он ищет следы и сверяется с картами, осторожно бродит по переулкам, заглядывая в обшарпанные здания, чернеющие во тьме густой, как патока, октябрьской ночи. Когда он входит внутрь, его поглощает тьма многоэтажки с убитой проводкой, или же он сам сливается с мраком, превращаясь в нематериального призрака с весьма материальным и реалистичным оружием. Только попробуй встревожить его вдумчивые поиски мертвецов – возьмет на прицел и выстрелит раньше, чем ты успеешь что-то там невнятно вякнуть.

А я стою, судорожно сглатываю клейкую слюну и стараюсь медленно дышать. Знаете, по незамысловатой схемке: выдыхаешь и считаешь про себя, чтобы успокоиться. Однако хочу категорически заметить, что нихрена это не помогает, когда возле твоего затылка гарцует бейсбольная бита, наряженная по подобию рождественской елки колючей проволокой и шурупами в палец длиной.

Сзади стоит кто-то внушительно огромный. Кто-то, кто дышит мне в спину медленно и спокойно, как громадный бык, перед которым пока не замаячила красная тряпка матадора. Он ничего не говорит, как будто решает: раскроить ему черепушку битой сейчас или потом. В грязном бархате ночи Семнадцатого я даже тени его не вижу, но точно знаю, чувствую, что это настоящий титан, колосс, с которым грех не осторожничать. И хотя я вооружен, закрепленная за спиной винтовка мало чем сейчас поможет. И хотя здесь холодно, как в клетке Люцифера, как в лабиринтах папиных лабораторий, по виску ползет соленая капля пота, а сердце учащенно бьется даже несмотря на все эти штучки с дыхательными упражнениями, которым нас так много учили.

Я считаю до десяти. Слушаю в груди гулкие удары сердца. Ищу Билла глазами, а этот маньяк все еще не появляется – наверняка побрел по коридорам очередной многоэтажки. Я медленно поднимаю руки, так, как бывает только в сценах с замедленной съемкой, а конец биты уже примеряется к моему черепу. Ближе – дальше, ближе – дальше. Настолько ближе, что я чувствую кожей холод ржавой проволоки. Настолько дальше, что на секунду думаешь: минует, пронесет.

Я судорожно сглатываю и раскрываю рот. Хочу сказать, что произошла ошибка, что я не ходячий, а вполне себе здоровый славный парень, и вообще это почти мой район, и знаком мне, как пять пальцев за три-то года, да и спутать меня с кем-то довольно сложно. В итоге получается:

– Я местный.

Чья-то громадная рука опускается мне на плечо, и отчетливо ощущается, как подгибаются под этой тяжестью колени.

Колосс поворачивает меня к себе, и я наконец-то вижу его во тьме – настоящего зверя. С бейсбольной битой в руке, пугающей ржавчиной шурупов и змеиными изгибами проволоки, с пистолетом на портупее, с очками ночного видения, болтающимися на армейском рюкзаке, он возвышается на голову. Двухметровый монстр смотрит на меня тяжело и безразлично, черные глаза блестят в ночном мраке разыгравшейся во всю прыть осени. Под таким взглядом ты моментально становишься меньше, меньше настолько, что даже Ползун начинает смотреть на тебя свысока. Он и правда огромный. Малыш рядом с ним не внушает такого ужаса своей комплекцией. Бес вряд ли дотянет росточком хотя бы до груди безымянного титана.

Он никак не ниже шести с половиной футов. Я более чем уверен, что и весом зверь тянет на весь центнер. Широкоплечий, осанистый, крепкий, как железобетонная стена. Ударь – сломаешь руку. На нем старая армейская форма под плащом цвета хаки, повидавшие огонь и воду высокие ботинки, донельзя потрепанные перчатки, что видно даже в темноте. И это суровое, очерченное резкими и глубокими тенями лицо, заросшее недельной щетиной… На жуткие черные глаза падают волнистые прядки жуковых волос. Наконец он низко произносит:

– Смотри на свет.

Странный акцент. Но я смотрю.

Он светит мне в глаз фонариком и смотрит, как реагирует зрачок. Если вы еще не поняли, в чем суть, то зрачки ходячих не реагируют на свет. Они всегда суженные, эти крохотные черные точечки на грязном фоне белка, точно долбят покойнички первосортный героин с утра до ночи. Безымянный недоверчиво щурится и убирает фонарик в один из многочисленных нагрудных карманов. Только сейчас я осознаю, что он не брезгует бронежилетом. На поясе висят веселой гирляндой «лимонки».

Бита упирается мне в грудь. Капля пота ползет по виску.

– Позывной, – медленно произносит незнакомец. – Назови свой позывной, – он выделяет каждое слово, кажется, что думает над каждым слогом, буквой, звуком.

И мне хочется рявкнуть в ответ, что вообще-то я тут завсегдатай, что это едва ли не мой персональный райончик с блэкджеком и шлюхами, выдавливаю только невнятное, с немецким выговором:

– Олень.

Титан недоверчиво взвешивает биту в руке, хотя я более чем уверен, что он не чувствует ее веса от слова совсем. И как только «разговорчивый» герр тянется в один из нагрудных карманов, достает оттуда подозрительно знакомую склянку с подписью «транквилизатор», а с моих губ срывается тихое «mein Gott»*, слышится щелчок снятой с предохранителя винтовки.

– Остынь, Пацифист, – холодно произносит Билл, равнодушно целясь в спину нависшего надо мной колосса. – Оставь свои штучки и отойди. Он из наших.

Пацифист с той же невозмутимой физиономией одним движением убирает транквилизатор в кармашек, отходит на шаг, разворачивается на месте.

– Еще раз будешь в меня целиться, разобью череп, Хромой. Даже если ты меня во сне подстрелишь, проснись и извинись.**

И, не сказав больше ни слова, Пацифист огромными тяжелыми шагами уходит, растворяясь в провонявшей гнилью ночи Семнадцатого. А я, вытирая мокрый от пота лоб, сыплю отборной бранью и закуриваю. В это время Билл преспокойно перезаряжает винтовку, начиняя магазин патронами, и периодически на меня посматривает.

– Ничего сказать не хочешь?! – лаю на Хромого. – С какого такого хрена лысого этот бык не знает меня? Еще пара секунд, и счищал бы мои мозги с асфальта!

– Считай это демонстрацией силы, – разводит руками парень, – он прекрасно знал, кто мы такие, но каждому грозился раскроить башку. Они подрались с Бесом в первый же день вылазки. Это нормально.

Мне вдруг вспомнилось, КАК может ударить Бес и что сделать в рукопашном бою. Я сплюнул на асфальт, достал новую сигарету, прикурил, после затяжки бросил, смял, вытащил новую. Руки ощутимо дрожали, и это бесило даже больше, чем «теплое» знакомство с Пацифистом.

– Да нихуя это не нормально! Кто притащил сюда этого ёбнутого? Что известно Касперу? Он же, мать его, гений! Наверняка нарыл что-то!

Билл странно улыбнулся и закинул на спину винтовку, выпрямившись рядом со мной. Он был донельзя спокоен и только иногда посматривал в черноту, где растворился самый загадочный, самый противоречивый и странный Ловец, когда-либо топтавший Семнадцатый. Той осенью даже Каспер знал о нем совсем чуть-чуть, хотя и понимал, что мешает ему узнать гораздо больше. Из всех нас только одному человеку удалось вывернуть душу Нортона Веласко, сорокадвухлетнего испано-американца жесткой военной выправки и спокойного характера, холодного рассудка, помутненного «дорайонной» профессией и личной трагедией. Но обо всем этом вы уж точно узнаете потом. А пока довольствуйтесь тем, что прямо сейчас вам скажет восемнадцатилетний хозяин Семнадцатого с позывным Хромой.

– Пацифист прибыл два месяца назад так же, как и все вы – по личному распоряжению Отца и собственному желанию. Каспер не стал ничего говорить. Единственное, что мы знаем – Нортон как-то связан с КОИН.

Мне оставалось только присвистнуть. КОИН, «Карательная Организация, Исполняющая Наказания», вещь гораздо более страшная, чем все прокуратуры, суды, колонии, изоляторы и тюрьмы жилых районов в совокупности. Каратели из этой богадельни – люди жестокие и подкованные в любом пыточном ремесле. Они следили за порядком в районах, безжалостно судили и так же безжалостно исполняли приговор в отношении тех счастливчиков, что натворили дел. Да, я уже говорил вам о том, что мы в Семнадцатом живем по выдуманному кодексу. Мы зверствуем и превышаем полномочия, крафтим запрещенный напалм и разрывные пули, долбим наркотики. Однако стоит нам сделать что-то из ряда вон выходящее: выдать врачебно-лабораторную тайну, связаться с поставками биоматериала на черный рынок, убить Ловца или, того хуже, содействовать инженерикам, создающим и выращивающим все новые и новые виды мутировавших мертвецов – тебя ждет трибунал КОИНа и смертный приговор в 99,9% случаев.

Так, пару лет назад двинул кони печально известный Сивый, молоденький садюга, взявшийся валить Ловцов по пяти окрестным районам. Он убивал с такой дотошной фантазией и мастерством, что КОИН почти полгода не мог закрыть дело Сивого, потому что держал подозрения исключительно на стаю Буйных. Когда парня застукали в подвале собственной лаборатории за препарированием тела напарника, с ног до головы в крови и ошметках, моментально скрутили, впихнули под конвоем в вертолет и доставили прямиком на заседание трибунала, где после двенадцатичасового суда и «легких» пыток Сивого расстреляли и скормили ходячим.

Поэтому я и понял, что Пацифист, какую бы там должность он ни занимал в прошлом, является: а) человеком опасным и непредсказуемым; б) ходячей тайной, что не расколется даже под самыми изощренными пытками. Понятия не имею, что он забыл в Семнадцатом и почему ушел с места (КОИНовцам шикарно платили и обеспечивали не хуже нашего при меньшем риске), но теперь он здесь. Сам факт нахождения Нортона на территории района заставлял ёжиться и оглядываться по сторонам: никак битой череп размозжит.

– Так значит, ставим крест и тут? – поднимает на меня глаза Билл, вырывая из раздумий касательно герра Веласко.

– Ставим, – киваю, и красный маркер скрипит по участку карты. Здесь нет и следа Говоруна. – А теперь прыгай в машину и давай-ка проверим, все ли тихо на кукурузных полях. Пустые фермерские виллы и ночные шорохи пугают меня меньше, чем этот парень.

Хромой только пожал плечами и, как договаривались, прыгнул вперед, прикладываясь к термосу с кофе. Всю дорогу он рассказывал о том, как Бес нарвался на драку с Пацифистом и отхватил по первое число.

Это вообще не должно было произойти. Традиционный ритуал – первая вылазка. Отец сообщает Бесу о том, что на рассматриваемый момент все ребята по уши в дерьме: лопатят то, что не успели завершить за месяц. Умница-Кристиан давно с планом расквитался, вот и пришлось ему топать в развед-рейд с Нортом, только-только прибывшим в район и совсем не ориентирующимся в окрестностях. Они садятся в авто Черного Бога, водитель из кожи вон лезет, чтобы разговорить князя тишины, проигрывает один раунд за другим, решает уступить этот бой. Доберман прижимает уши и злобно зыркает на вооруженную махину в армейском камуфляже. Казалось бы, проблемы нет: здоровяк просто не хочет идти на контакт и демонстративно пялится в окошко, слушая бесовы проповеди о местных достопримечательностях.

Дело простое: выехать на юго-запад Семнадцатого и посмотреть, все ли чисто там, где не установлены камеры. Этакая первая проба Пацифиста. Поиски ответа на вопрос о том, чего он стоит в настоящем бою, если такой завяжется.

Он и завязался. Только изначально не с ходячими, нет.

Бес действительно нарвался, если это можно так назвать. Язык у него, как помело…

– Эй, Нортон, скажешь хоть что-нибудь? – скалится Кристиан и, увидев в семидесяти метрах от авто ковыляющего Калеку, достает из кобуры пистолет. – Смотри, как страдает. Не хочешь помочь малышу? Первоклассные медицинские услуги! Я в этом деле квалифицированный специалист.

– Задание, – ворчит Веласко. – Мы приехали посмотреть. Отец дал приказ.

– Ой, не нуди! – смеется Черный Бог и вращает оружие на пальце. – А то и правда подумаю, что ты неспроста Пацифистом зовешься. Здесь нет камер, можно развлечься. Смотри!

И Бес выпускает одну пулю. Всего одну, за долю секунды, но та прошивает Калеке здоровое колено, и старые заброшки дрожат от сверхъестественно-дикого воя. Пацифист молниеносно выбивает пистолет из руки ухмыляющегося, сияющего краше чемпионского кубка Кристиана. Не повышая голос, цедит сквозь зубы:

– Что ты творишь?

Бес только шире улыбается и, отбрасывая с белого лица волнистую прядь, опускает руку на пояс Пацифиста. Он бы за плечи обнял, если б дотянулся.

– Дорогой друг, не нервничай! Если так хочешь, я могу добить паршивца одним выстрелом!

– Не прикасайся ко мне, – произносит Веласко, отходя на шаг. – Они сбегутся на этот вой. Они приближаются.

И в этот момент Кристиан допускает колоссальную ошибку. Ошибку, не уступающую по масштабам внушительным габаритам Пацифиста. С привычным «не дуйся» этот патлатый кретин шлепает титана по заднице и наивно смеется, как пьяная выпускница.

Через мгновение Бес лежит на асфальте и хватается за разбитый нос и лопнувшие от удара губы. Он вскакивает на ноги, хватается за нож, с размаху, подлетев, пытается порезать Нортону лицо, но ахает от боли, когда получает по руке, слышит холодный скрежет выпавшего металла по асфальту и стонет, потому что его руки вывернуты, а сам он обездвижен. По какой-то счастливой случайности доберман заперт в машине. Он разрывается от лая и бьется в стекло.

Проходит еще секунда.

Пацифист бьет Кристиана коленом в солнечное сплетение и укладывает задыхающееся, не стоящее на ногах тело за своей спиной. Взвешивает в руке биту, увитую проволокой и увенчанную шурупами – терновый венец Семнадцатого района. И этот распятый самой жизнью Бог, тихо выдыхая, за неполные полторы минуты забивает пятерых Буйных. Когда Бес рассказывал то, что видел собственными глазами, его руки дрожали.

Квинтэссенция равнодушия словно взбесилась. Пацифист убивал с такой чудовищной яростью, с такой жестокостью, что в жилах стыла кровь. Он не валил Буйных с ног, чтобы чуть позже пристрелить. Он вбивал их в асфальт, и черепа лопались с сочным звуком выстрелов пробок шампанского. Через те полторы минуты Нортон лишь что-то шептал себе под нос и звонко постукивал концом биты лужу вонючей гнилой крови.