Текст книги "Вальс на костях (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Да кем он в самом деле был? Что таил в себе помимо боевой мощи тысячелетний Асельф? Почему порой играл на человеческих чувствах, прорицая плавящими мозг витиеватыми загадками, а порой излагал будущее без вычурного кружева тайны? Почему именно Рэгинн, а потом он сам? Не кто-то другой…

«Что, если тот вальдэгорский выходец давно уже мёртв, и я обречён на нечто более страшное, чем наставничество и адептовский нрав? Вдруг меня ждёт та же участь, что настигла Вас, господин?..»

Хантор неслышно выругался, перевёл взгляд на растянувшегося сверху мальчишку. Мальчишка оказался крайне хорош.

Вальдэгорские бордели всегда изобиловали несказанной роскошью, предлагая любому желающему самые искушённые удовольствия за достойную плату, но этот юный инкуб* оказался выше всех похвал. Шестнадцатилетний, черноволосый, синеглазый и белокожий, словно призрак аристократа, он вообще не знал никаких границ, но ведал истинный толк в том, что есть такое исступлённое наслаждение. Хантор ни секунды не пожалел о том, что наплевал на всю терзающую его сердце боль и, сев на коня, рванул в столицу глушить горе расставания с Вихтом. Не пожалел, что пил, не просыхая, несколько дней подряд, а потом отдал за воронёнка сумму, от которой голова шла кругом. Имперская кровь часто играла в нём новыми оттенками, требуя поистине венценосной роскоши и красоты, а отказывать себе некромант категорически не желал, отдавая дань собственному происхождению и разборчивому вкусу.

Теперь Вулф, чувствуя отзвуки похмелья в затуманенной голове, отголоски воспоминаний, разливающихся на языке горечью, и пальцем пошевелить не мог после пары часов, что провёл с парнем. Он и сейчас едва дышал, придавленный приятной тяжестью изнеженного, но в то же время сильного тела, чувствуя, как приятно касаются его груди рассыпающиеся угольные волосы синеглазого бесёнка, выводящего по его коже неведомые узоры кончиком пальца. Хантор пытался поговорить с ним, но мальчишка не знал ни слова ни на наречии северян, ни на восточном диалекте. Впрочем, быть может, так даже лучше. Не растрясёт душу нечаянной фразой, как это сделал он сам, совершив фатальную ошибку в отношении Заклинателя Духов.

В отличие от наставника, он не любил Вихта. Он прекрасно понимал, что даже самые сильные и искренние чувства по отношению к нему никогда не станут взаимными, однако если лежащий на нём мальчишка оказался крайне хорош, Асельф был безупречен. Ему никогда не было так волшебно, как с ним, лишь даже мысли о том, что он делит постель с живой легендой, сводили с ума, а теперь всё было кончено, и сущее чудо, что он сам вообще до сих пор дышит, наполняя свои лёгкие свежим морозным воздухом. Мальчишка, бросив ленивый елейный взгляд на окно, за которым сгустилась беспробудная тьма, мокро поцеловал некроманта в губы, улыбаясь, а вскоре поднялся с постели и, наконец, ушёл, тихо прикрыв за собой дверь. В почти полной тишине, накрывшей Вулфа так неожиданно и плотно, чувства, прежде притупившиеся, обострились до предела, и теперь он ощущал каждой клеткой своего тела то, что прежде топил в вине.

Не расставание с Вихтом так калечило его душу. Он просто устал.

Всем естеством устал искать свою тихую гавань и готов был вот-вот сдастся, чтобы, наплевав на всё, броситься в шторм бесконечных связей так, как делал знакомый ему Белькастро. Чтобы забыться раз и навсегда, отказываясь даже от мыслей о том, что нужный и важный человек однажды всё-таки найдётся. Оставшись в одиночестве, он как никогда остро чувствовал всё это и готов был проронить слёзы отчаяния и тихой, пожирающей без остатка боли, готов был пойти на совершенное безумие, сделать нечто невообразимое и…

… И он вздрогнул от холода, что внезапно провёл невидимым языком по его обнажённой коже, заставляя забыть на мгновение, как дышать. Почуяв в комнате новый запах, Вулф различил его сразу же – он узнал бы его из тысячи, не задумываясь. В нос ударил шлейф истлевших гробовых досок и промёрзшей земли жальника*, потёртого гранита надгробия, кое-ласкала сухая чёрная полынь, и вековых костей, рассыпающихся на сколах желтеющим прахом. Отчётливый аромат смерти. Смерти, вернувшейся к подобию жизни по воле самих Богов.

Призрак появился перед ним словно по щелчку пальцев: ещё минуту назад в комнате стояла лишь естественная до неестественности тишина и тень одиночества, а теперь на некроманта, поднявшегося в кровати, смотрела с немым укором мрачная фигура. Дух мёртвого мужчины сжимал в истлевшей руке мёрзлый ком, оставляющий на полу след – мелкую тёмную крошку на натёртых до блеска досках. Некромант, отбросив с себя край вытканного золотом покрывала, поднялся с постели и босыми ногами прошагал к призраку, протягивая руку и принимая кладбищенскую землю. Он знал, что не только горе приносит такой подарок в подлунные дома северян. Земля с погоста, если как следует прислушаться, шептала больше, чем мог сказать сам беспокойный дух, а слушать и слышать Вулф умел, как никто другой.

Он чувствовал страх. Чувствовал животный ужас человека, живьём похороненного под этой самой кладбищенской землёй. Соль слёз была едкой, как слюна дипсы*, даже от отголоска его крика решительно закладывало уши, вихрилась перед глазами тьма заключения в непроницаемой клетке из гробовых досок, а холод… леденящий тело и душу холод пускал по коже мурашки и приподнимал волоски на руках.

В тот самый момент, когда его глаза встретились со взглядом мёртвого, он понял всё. Мгновенно осознал то, почему видит силуэт в плену гроба под тяжёлым слоем земли, и то, почему чувствует страх всем своим нутром, буквально слышит крик, встречает в комнате вестника, ощущает холод, боль, ужас, панику…

«Ты поймёшь, что это именно он тогда, когда об этом тебе скажут мёртвые…» И мёртвые, исполняя пророчество Вихта, заговорили снова, как и много лет назад взывали к Рэгинну. Взглядом. Запахом. Ощущениями. Они звали прямо за собой.

Он одевался, как сумасшедший, изменяя излюбленной опрятности и дотошности в расправлении каждой складки рубашки. Он влетал в вещи, кое-как застёгивая пуговицы и дрожащими руками щёлкая ремнём. В голове отбойным молотом стучала боль; творилась такая вакханалия, что становилось по-человечески страшно, а перед глазами выстилался вязкий, как патока, горький мрак, сдавливающий горло и сушащий губы. Когда Вулф, бросив на хозяйский столик увесистый мешочек, запрыгнул на коня, в нём уже не осталось почти ничего человеческого. Он чуял страх и смерть, как тощие волки чуют горячую, исходящую паром на морозе густеющую кровь, затвердевающую на ощеренной морде алыми иглами угасшей жизни. Конь нёс его безумно быстро, удаляя от столичных площадей, и лишь вжимались в стены домов случайные гуляки и прокажённые нищие, бросаясь подальше от звонких копыт.

Дух вёл его, безошибочно кружа меж узких улочек, сменивших широкие заснеженные дороги. Хантор чувствовал, как сердце выпрыгивает из груди. Морозный ветер кусал его скулы, сжавшиеся в тонкую напряжённую полоску губы, срывал слёзы, замерзающие прямо в полёте. Узкие улочки перетекли ручьями в пустыри, пустыри – в убогие, покосившиеся от времени, пропахшие скотом и коптящими печами предместья, предместья – в одну-единственную тропу, исхоженную лишь парой-тройкой путников.

Тропу, ведущую прямо на старое кладбище.

А он не слышал и не видел ничего, кроме звука обломавшихся до мяса ногтей, всё слабее и слабее царапающих крышку гроба. Не ощущал ничего, кроме того, как последние крупинки жизни ссыпались сверху вниз в песочных часах, отмеряющих время того, кто звал, кричал, умолял и задыхался в тесноте деревянного плена. Чем ближе он подбирался к безымянной могиле, лишённой даже надгробия, тем сильнее обострялись чувства некроманта, что казалось уже почти невозможным, но это происходило – здесь и сейчас. И потом он стал терять след… Сбиваться с пути и всё напряжённее прислушиваться к стихающим звукам, доносившимся будто из-под толщи чёрной ледяной воды. Хантор знал, что упускает его и рискует утратить всё, к чему шёл так долго.

Он боялся этого сильнее, чем можно было только вообразить.

Всего одно мгновение.

Земля взорвалась, взлетая в небо тяжёлыми комками мёрзлой земли, разошлась, как плохо стянутая рана – кровоточаще и болезненно. Всего одно мгновение… Казалось, время замерло, перестало существовать; лишь высокая фигура некроманта слетела с седла и прыгнула в могильную яму, вымарывая шитый серебром плащ и белоснежные перчатки. Крышка гроба, сопротивляясь сильным рукам, всё же со скрипом вырываемых гвоздей поддалась, в нос ударил резкий, ржаво вяжущий на языке запах крови, а потом он увидел его.

Того самого мальчишку, что стоял совсем ещё недавно на эшафоте и слушал приговор с вызовом в ерепенистом взгляде. Теперь же на его впалых щеках, жирно вымазанных в пыли, светлели дорожки холодных, как лёд, слёз. Он был едва жив, и Хантор почти не поверил, когда почувствовал кожей его слабое дыхание, вырывающееся с чуть различимым хрипом из потрескавшихся в кровь губ. Юноша не умирал в истинном смысле слова. Юноша пережил ритуальную смерть, и Вулф, узнавая в нём самого себя, когда-то оставшегося в полном одиночестве и чудом выжившего с петлёй на шее, укутывал тело в светлый, подбитый мехами плащ, решительно не чувствуя ни холода, ни головной боли, ни горечи, которую испытывал совсем недавно. В своих руках он держал чужую жизнь – ту, что намеревался сделать своей собственной, одной на двоих. Впервые за многие годы в его душе теплилось что-то совсем иное, чем прежде.

– А вот и твой вальдэгорский мальчик, – прозвучал над его головой насмешливый, знакомый до боли голос. – Чудный ребёнок. Такое было трудно пережить.

На мгновение подняв голову к небу, Хантор встретился взглядом с сидевшим на крыше покосившегося склепа Вихтом. Тот, привычно качая ногами в воздухе, непринуждённо улыбался, теребя в руке кончик длинной каштановой косы. Его огромные волки, Оробас и Кобальт, лениво лежали прямо на снегу, со скучающим видом наблюдая за тем, как некромант выбирается из могилы с мальчишкой на руках. Луна превращала белизну снега в цвет голубого льна, цветущего под летним солнцем.

– Но ведь приговор… – непонимающе начал Хантор, – в приговоре говорилось, что у него есть месяц и лишь тогда…

– О, этот мальчик перешёл дорогу не тем людям, – заметил Вихт и легко прыгнул в снег, мягко приземляясь. – Пару дней назад за его душонку подсуетился сам император, приказав закопать этого воронёнка живьём – тихо и быстро.

– И ты всё это знал!

– Не устраивай драму, мой дорогой, побереги нервы для своего сокровища.

Они смотрели друг на друга какое-то время, ничего не говоря. Потом же Хантор, горько выдохнув, всё же отвёл взгляд и взобрался на коня, придерживая отключившегося юношу перед собой. Он уже готов был тронуть лошадиные бока и отправиться обратно в Вальдэгор, к ближайшему постоялому двору, как вдруг почувствовал прикосновение затянутой в перчатку ладони к собственному бедру. Вулф ощутил лёгкую дрожь. Не от мороза. От руки Заклинателя.

– Уйдёшь, ничего не сказав? Едва ли теперь у нас найдётся время на то, чтобы проводить ночи вместе.

– В прошлый раз ты горячо обещал меня прикончить, – напомнил Вулф. – Я пока не лишился рассудка и не желаю играть с огнём, Асельф. Я планирую ещё немного пожить.

– Не вздумай мне отказывать. И тем более лгать самому себе, Хантор. Ты хочешь этого. Я – тоже.

– Даже после тех твоих слов? – искренне удивился некромант.

– Тем более после тех моих слов.

Наклонившись, Хантор Вулф прижался к его тёплым губам, узнавая их мягкое ощущение и вкус. Он не спутал бы их никогда и ни с чем. Может быть, некромант и не любил Вихта в действительности так, как мог любить – отчаянно, безнадёжно, горько, до головокружения – но он по-настоящему им восхищался и безмерно уважал. Ценил. Испытывал трепет в его присутствии. Вихт, ненадолго отстранившись и с лёгкой усмешкой заглянув в светлые глаза, поцеловал его в последний раз – глубоко и мокро. А затем, услышав тихое «спасибо», исчез так же внезапно, как и всегда.

Точно его и не было.

Рано утром, едва солнце показалось на горизонте, зачарованная птица бесшумно вспорхнула из раскрытого окна. Желтоглазая птаха стремилась из просыпающегося Вальдэгора прямо в некромантский замок, сжимая в лапках письмо с одной лишь единственной просьбой. Хантор Вулф надеялся получить разрешение у Илара Бальхаунда на наставничество юного некроманта, а если бы тот и отказал… Вулфу было однозначно плевать. Плевать точно так же, как когда-то было Рэгинну, выносящему на руках почти бездыханное тело с отметиной тугой петли на шее.

Почти невесомо прикасаясь к тёмным волосам спящего юноши, он понимал, что пойдёт ради него на всё, чего бы это ему ни стоило. Он ждал его так долго, что уже не намеревался отпускать. Отказывался думать об этом, даже зная, что каждое произнесённое Вихтом слово обретёт форму и превратится в горькую, выворачивающую наизнанку жизнь.

Парень нахмурил во сне брови, тихо вздохнул, вновь провалился в глубокий, почти мёртвый сон. Вулф осторожно накрыл его тёплую руку.

– И что нас только с тобой ждёт, Давен?..

***

Стрела, выпущенная Эганом, безупречно поразила мишень.

Звонко просвистев в морозном воздухе, она с характерным стуком вонзилась прямо в центр, глубоко войдя в потрескавшееся от мороза, потемневшее от погоды и времени дерево. Куница, выдохнув, вытянул вторую стрелу из колчана, набросил на тетиву и выстрелил снова. Наконечник вонзился всего в половине дюйма от предыдущего, и хотя даже лучшие бойцы в свите Кирана о таком могли только мечтать, легче ему никак не становилось.

Всё окончательно пошло под откос.

С недавних пор в замке на равных правах с Кираном стал хозяйничать Энис – языкастый некромант, прикрывшийся маской мрачного придворного чародея и поражающий хищной, опасной, как полночь, красотой. Черноволосый, с глазами цвета фиолетовых разрядов молнии, белокожий и осанистый, он, выряжаясь в аметист и уголь, выглядел богаче князя. Нося распахнутую рубашку, Ястреб демонстрировал мудрёную тёмную вязь татуировки на бледной груди и изящную мускулатуру, и, видя его, женщины теряли голову несмотря на весь страх, испытываемый перед Клермоном. Мужчины, отплёвываясь ему вслед, не находили в себе храбрости сказать в лицо хотя бы слово. Даже Эган отдавал себе отчёт в том, что избегал этого человека.

Казалось, Энис о чём-то знал и не упускал возможности столкнуться с бастардом лицом к лицу. Он спешил за стол к ужину, но, почти не притрагиваясь к еде, посматривал на Эгана из-под чёрных ресниц. Утром, когда княжеская охота начиналась с первыми проблесками холодного зимнего солнца, он уже не спал и провожал взглядом уезжающих всадников, никогда не принимая участие в регентовых забавах. Стоило Эгану присоединиться к молодым воинам, обучаемым Имраном, как Чёрный Ястреб появлялся в тренирующихся рядах, отрабатывая и без того безупречные выпады с клинком в руках, и когда Скурта ловил на себе насмешливый, надменный, ненавидящий взор, он чувствовал, как по его спине бегут мурашки.

Поражая одну цель за другой, Куница признавался себе в том, что всей душой не желает увидеть Эниса снова. Выпустив очередную стрелу в деревянную мишень, он, обернувшись через плечо, облегчённо выдохнул.

Никого.

Вечер постепенно накрывал двор родового замка, укутывая его в янтарно-алое покрывало пылающего на горизонте заката.

«Я больше не могу скрывать, Эган. Чёрт возьми, не могу! Десять лет назад… десять лет назад твоя мать выпила яд, который я изготовил собственными руками…»

Конечно же, он догадывался. Догадывался ещё с тех пор, как сам едва не погиб от яда и был спасён некромантской кровью, оставляющей во рту сырое едкое послевкусие. Ни Киран, ни Ингрит никогда не воспринимали Эгана всерьёз, Катарина искренне считала его пустоголовым идиотом, способным лишь таскаться за мужчинами и хлестать вездесущий яблочный сидр. Даже Имран, помнящий его едва ли не с самого рождения, острым умом парня не наделял, видя в нём лишь талант прирождённого бойца, однако бастард был гораздо смышлёнее, чем мог кто-либо подумать. Долгое время ведя жизнь повесы, проводя бессчётное количество часов с оружием в руках, он сумел искусно отвести от себя большую часть внимания, и, может, он уступал в хитрости младшему брату Арману, регенту, Лису, но сложить воедино факты, тревожащие душу, он был более чем способен.

Некроманты марали руки не только в крови. Мрачные искусники зашибали деньги на всём, чём только возможно, а уж искусство изготовления ядов и вовсе могло озолотить любого из их загадочной братии. Тяжёлое отравление вином с подмешанной в нём отравой, чудесное и почти мгновенное исцеление, тайна смерти Ариадны, будто бы спрятанная за семью печатями – Эган не ошибся в своих страшных предположениях. Он думал, что готов услышать от некроманта правду о кончине матери. Он глубоко заблуждался и понял это, когда, развернув коня и пустив его в галоп по заснеженным лесам, почувствовал, как обливается кровью сердце, полное ярости, обиды и боли.

Очередная стрела безупречно поразила мишень. Эган напряжённо думал.

А что, если Орель действительно сожалеет? Что в его глазах, совершенно потерянных, зимних, морозных глазах, полных какой-то нечеловеческой тоски, не было и тени лжи? Он столько раз протягивал ему руку помощи и ничего не просил взамен. Он столько раз спасал его от смерти, в то время как играючи мог лишить его жизни, просто не появившись в нужный момент.

– Ты мог сказать об этом так давно, но скрывал правду о матери до последнего, – прошептал Эган, прицеливаясь и спуская тетиву. – Но если бы ты признался мне в этом в самом начале… смог бы я отпустить тебя живым?

Очевидно, нет. Он просто-напросто не поверил бы ни единому его слову, а теперь всё было совсем иначе. Ведя борьбу за место под солнцем, Орель не мог знать, для кого составляет сложный, не оставляющий шанса на выживание яд, и абсолютно любой мог оказаться на месте Ариадны, однако судьба сложилась именно так – горько, страшно и без возможности вернуться назад. Белькастро был честен, когда говорил, что он, не зная о существовании Эгана и том, как пересекутся их дороги, продавал бы яд снова и снова. Лис не лгал, когда клялся, что отдал бы всё за возможность повернуть время вспять и отказаться от заказа.

А теперь у Эгана почти никого не осталось. Регент и мачеха ненавидели его всеми силами души, Катарина, лишь изредка присылавшая весточку, теперь была непостижимо далеко. Гектор снова пошёл вразнос, гуляя направо и налево, Арман свои похождения прекращать и вовсе не собирался, молчаливый Имран был как всегда чертовски занят, а Орель…

Эган чертыхнулся, вскинул лук, выстрелил. Наконечник с упоением вошёл в грудь раскричавшегося ворона, стихшего в тот же момент и с гулким стуком рухнувшего в ноги бастарда. Вырвав стрелу из убитой птицы и стерев с неё кровь, Куница выбрал новую мишень и вновь поразил её в самое сердце. Дерево треснуло с тихим хрустом, расколовшись от удара металлического острия.

Орель был единственным, к кому ещё можно идти. К кому идти хотелось. Если бы не их последнее прощание, он наверняка покинул бы замок уже навсегда, наплевав на всё, за что цеплялся так долго, а теперь…

– Но почему я не хочу дать ему тот чёртов шанс, когда он был готов ради меня на всё, даже на смерть? – вдруг осознал Эган. – О чём я вообще думал, когда бросил его, ничего не объяснив? Совсем не так давно я чувствовал, как во мне обрывается жизнь, стоило ему молча уйти, а теперь делаю всё то же самое, ища себе оправдание… Он ведь не знал… подумать не мог о том, во что выльется проданная склянка, он всего лишь пытался выжить в мире, где за золотую монету люди грызут друг друга живьём… Если бы Рель желал моей смерти, то бросил бы меня умирать на морозе. Если бы он хотя бы на мгновение захотел со мной покончить, я был бы безоговорочно мёртв.

Всё становилось на свои места. Нет, осознание того, что Орель ни в чём не виноват, не могло отмотать время почти на одиннадцать лет назад и вернуть Ариадну к жизни, однако теперь Куница ни мгновения не сомневался в честности Белькастро. Он не пытался им воспользоваться и обвести вокруг пальца. Он так много раз вытягивал его из беспросветной тьмы, ничего не прося взамен. А тогда, в поместье, когда фантомные ощущения его губ, превращающие сны в безумие, стали реальностью, искренность Лиса стала читаться, как раскрытая книга – чёрным по белому.

– Я чертовски виноват перед тобой, Рель… – чуть слышно прошептал Куница, натягивая тетиву. – Но пойми, прошу… Я должен был понять всё это сам.

Стрела, просвистев в морозных сгущающихся сумерках, попала точно в центр, расщепив собой предыдущую ровно пополам и поставив окончательную точку в размышлениях бастарда обо всём, что случилось почти неделю назад. Теперь он уже не представлял жизни без Серебряного Лиса. Он понимал, что некромант больше не станет сбегать и ответит ему взаимностью на каждый полутон чувств.

Стрела ещё не перестала дрожать, как сзади послышались аплодисменты, и Эган, вздрогнув, замер всем телом, словно каменное изваяние. Кто-то приближался. Кто-то, усмехнувшись прямо за спиной, прижался почти вплотную и обнял за плечи, обжигая шею горячим, пропахшим терпким вином дыханием.

– Ты безупречно поражаешь цель, потому что отчётливо видишь перед собой мишень, – зашелестел ханжески-ласковый, вкрадчивый шёпот ухмыляющегося Эниса, – однако помни, мой юный дружок, глядя лишь вперёд, ты рискуешь пропустить нож, который вонзится в твою спину очень и очень скоро.

Эган попытался выхватить кинжал, но стоило ему лишь взяться за рукоять, как Чёрный Ястреб, звонко рассмеявшись, рассыпался тёмным облаком и в то же мгновение исчез. Лишь эхо его голоса звучало в голове ещё некоторое время, и покалывало кожу от неприятной эманации, исходящей от Эниса неприятной волной, впивающейся в каждую клеточку тела будто бы крохотными иглами.

А потом Эган, прокравшись в конюшни мимо задремавшей в сумерках стражи, оседлал Марага. И лишь безудержная тень слившегося с лошадью всадника промчалась сквозь замковый двор, направляясь к возвышающимся громадной стеной северным лесам, что скрывали в своём лоне некромантское поместье.

Комментарий к Глава девятнадцатая: «Дорогами мёртвых»

АХТУНГ, НЕ БЕЧЕНО! Вычитывал сам, так что все ссаные тряпки кидать только в меня!

* – в эпиграфе слова песни «Каждую ночь», Северный флот.

* Подагра – заболевание суставов. Известна как «болезнь королей».

* Инкуб – в средневековой традиции развратный демон, являющийся в человеко-козлином мужском амплуа к женщинам с искренним желанием заглянуть, а что там у них между ног интересного.

* Жальник – такой специфический термин иногда используют для обозначения места погребения.

* Дипса – «есть сие змея не в пример другим малая, но зело ядовитая. Ежели укусит, человек прежде нежели укус почует, а на лице усопшего заместо боли и тревоги удивление только великое и печаль отражаются… ” – по бестиарию Анджея Сапковского.

Глава промежуточная, тяжко выстраданная. Ну… ждите нцу, господарищи)

========== Глава двадцатая: «Умершим душам – живые сердца» ==========

«Ты – моя вода,

Живая или мёртвая,

Прозрачная, холодная

И горькая вода…

Ты – моя весна,

Открытая, беспечная,

Святая, бесконечная,

Далёкая весна…»*

Время тянулось мучительно медленно.

Это было выше его сил.

Холодное зимнее солнце полыхало на небе весь бесконечно длинный день, однако вечером, в последний раз опалив Север безжизненным льдистым светом, оно бесследно пропало за линией горизонта на западе, захлебнувшись в надвигающейся хмари.

Морозный воздух мелко дрожал, над макушками упирающихся в небо деревьев промчались первые порывы ветра, а вместе с ними – кавалькады обезумевших в непогоду духов, гремящих истлевшими доспехами и проржавевшими клинками. Орель, почти не дыша, лежал в постели и безразлично смотрел в тёмный потолок запертой изнутри комнаты, но даже находясь в полной, абсолютной отрешённости он слышал многое, и, казалось, лишь только звуки и боль, саднящая в порезанной осколками зеркала руке, подсказывали ему, что он по-прежнему жив. Белькастро слышал, как в стенах шуршали серобокие юркие мыши, поблёскивающие чёрными глазками-бусинками, как крыша поместья почти неразличимо потрескивала старым деревом, и звонко искрил, едва-едва горя, истративший все прежние силы рыжий огонь. Иногда до его слуха доносились шаги прислуги, раздававшиеся снизу, иногда – полный опасений голос Фабьен, в очередной раз уговаривавшей его выйти из комнаты и хотя бы немного поесть. При свете дня он различал ворчание старого конюха, разгребающего под окнами снег, и беспокойное протяжное ржание Призрака. С наступлением темноты его накрывала почти мёртвая глушь онемевших ночей, однако сегодня подлунный мрак перешёптывался с ним: в окна с дребезжащим звоном врезались мириады острых, словно бритвы, льдинок, принесённых густыми тяжёлыми тучами, что закрыли собой небо.

Камины не справлялись, и поместье становилось холодным, как остывший труп. От липких ощущений по коже порой пробегали мурашки и поднимались тонкие волоски. Через какое-то время в его комнате окончательно угасло давно уже погибающее пламя, вылизавшее дочерна пихтовые поленья, однако Орелю было решительно плевать. Плевать на всё.

Его не беспокоило то, что он, проигнорировав письмо Бальхаунда, пропустил собрание в некромантском замке и даже не удосужился отправить ответное послание с хоть какими-то объяснениями. Он уже не помнил, когда в последний раз прикасался к еде – лишь бутылки с терпким, горчащим на языке вином постепенно пустели: подчас от сухости во рту он не мог сглотнуть и лишь тогда делал несколько крупных, навевающих тошноту глотков. Орель почти не вставал, не менял одежду, не омывал тело, не вёл черепаховым гребнем по волосам, некогда роскошно тяжёлым и выхоленным, а теперь спутавшимся и ставшим грязными – ему действительно было безразлично. Даже головная боль, сдавившая виски и опустившаяся каплями свинца в затылке, не заставляла его встать. Он был уверен, что потерял Эгана навсегда.

И какого чёрта он вообще привязался к мальчишке? Он – один из самых именитых некромантов Севера, непревзойдённый ученик королевы смертоносных ядов, герой пропахшей железом и кровью войны и человек, подчинивший себе пятьдесят мёртвых душ, ещё будучи ребёнком? Почему из всей роскоши, из всех тех изнеженных мальчиков, выряженных в шелка, золото и камни, невозможно искушённых в ласках, он выбрал именно его, бастарда с ветром в голове?

Орель знал ответы на собственные вопросы. Знал ещё тогда, когда стягивал его раны, вымарывая руки в обжигающей кожу крови, и преследовал его тенью высоко летящей птицы морозными ночами. В отличие от безымянных мальчишек, боящихся неугодно посмотреть в его сторону, Эгану было без разницы, как он его примет. Его совсем не беспокоило ремесло Ореля, более чем вековой возраст, тлетворный душок, шлейфом тянущийся за ним, и безжизненный холод зимних глаз. Куница не боялся смотреть смерти в лицо, он, невзирая на бесконечные предупреждения, совершенно безрассудно бросался на копья раз за разом, отстаивая собственное место под солнцем, защищая близких ему людей, он не думал, не набрасывал варианты, он лишь бесконечно прогрызал себе дорогу к жизни – сомнительной, полной унижений, но всё-таки жизни. Оставшись в одиночестве, он не опустил руки. Влюбившись в самого неподходящего мужчину на всём Севере, не сдался и пошёл следом. Сверхъестественное упорство, абсолютная непробиваемость, храбрость, доходящая до сущего идиотизма, и бесконечная, переходящая все возможные грани любовь, горящая всепожирающим огнём в янтарно-карих глазах, сначала заставили сердце Ореля дать трещину, а потом осыпаться чёрным пеплом и возродиться снова – точно птица феникс.

И хотя Лис почти забыл, что значит любить, Эган напомнил ему. Во всех красках. Напомнил, что такое исступлённая дрожь по телу от одних мыслей о нужном, важном, жизненно необходимом человеке, что такое вихрящаяся перед глазами муть и сердце, звенящее под рубашкой, минуты, отсчитываемые до момента встречи, сухость во рту и жгуты, завязывающиеся в животе, словно холодные змеи. Вся широчайшая гамма чувств взыграла в душе Ореля после стольких лет случайных связей и чёрного одиночества, он почти сказал всё то, что так хотел сказать, а теперь озвученная правда о смерти друидки провела ножом по горлу и пустила кровь. Осталось лишь дождаться, когда последние её капли, алые и сочные, будто битые переспевшие вишни, вытекут на каменный пол, впитываясь в трещинки и оставляя после себя лишь едкий запах. И тогда всё будет кончено. Раз и навсегда.

Сжирая самого себя, нарезая собственную душу на кровоточащие лоскуты, Орель хотел только дождаться исхода и, наконец, закрыть эту книгу, разбередившую его сердце. Затянувшийся сумасшедший вальс на выбеленных костях, эта безумная пляска на остро отточенных гранях жизни и смерти, подходил к концу, и затихала некогда оглушительная музыка, затрагивавшая дрожащие струны ощущений. Белькастро был уверен, что ему больше не на что надеяться – ошарашенный горькой истиной Эган исчез, чтобы не вернуться.

Белькастро ошибался.

Музыка начинала играть снова, кости уже были разложены под ногами, и вальс, эта умопомрачительная мрачная сказка под северным небом, продолжался.

От внезапно раздавшегося в дверь стука Орель не вздрогнул. Он даже не пошевелился, не нашёл в себе силы раскрыть глаза – лишь продолжал лежать на кровати и слушать, как в окно тысячами острых игл врезаются льдинки, морозные стрекозы зимних воющих бурь. Если эта чёртова Фабьен снова попытается засунуть нос не в своё дело и начнёт лезть с уговорами, он точно вышвырнет её из поместья. Если Фабьен в очередной раз начнёт умоляющим голосом блеять что-то о ценности жизни, то…

– Пошла вон, – прохрипел Белькастро, нашаривая рукой бутылку вина.

– Орель, пожалуйста, вставайте! – в её голосе не было никакой услужливости, не слышалось и тени мольбы. В её словах отчётливо сквозило что-то принципиально иное.

– Я же сказал…

– Бастард Хольгера вернулся! Он… он хотел вас видеть.

Откуда Лис нашёл тогда силы на то, чтобы встать – известно лишь одним Богам, но он смог подняться и, хватаясь за стены, выйти из комнаты в лабиринт холодных коридоров. Когда же он увидел Эгана, все его страхи обрели жизнь.

Скурта сжимал в руке загнанный в лаковые ножны клинок.

***

Скурта сжимал в руке загнанный в лаковые ножны клинок.

Орель не знал, что сказать.

Они так и замерли по разные концы комнаты, не сводя друг с друга усталых глаз и не произнося ни единого слова: едва держащийся на ногах Белькастро, опирающийся слабой рукой на край стола, и оцепеневший в дверях Эган, покрытый снегом, с поалевшими от мороза скулами, совершенно потерянный и ужаснувшийся тому, что увидел прямо перед собой. То, что осталось от Лиса, было лишь тенью его былого могущества. Измождённый, смертельно бледный, со страшными кругами под глазами и завёрнутый в помятую рубашку, словно в саван, некромант, казалось, был на грани. Входя в поместье, Эган хотел сказать сразу тысячи слов, однако призрак, явившийся перед ним во плоти, лишил его дара речи. От напряжения в воздухе мелко искрило – так, что по спине шарил мокрыми ладонями липкий холод.