Текст книги "Вальс на костях (СИ)"

Автор книги: Алексей Скуратов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Когда же все приготовления закончились, и Катарина была готова, княгиня, расцеловав её в щёки, сняла с собственной руки браслет из золота и защёлкнула его на тонком запястье девочки. В её жёстких глазах стояли искренние слёзы и, кажется, она действительно не понимала, что чувствует, отдавая Рину замуж за Флориана и почти не осознавая, что теперь увидит своё дитя ещё очень нескоро.

– Кардели я отдала ожерелье, которое носила моя мать и мать её матери. Тебе же я отдаю этот браслет, – произнесла тихо Ингрит, взяв Рину за руки. – Носи его с честью, чтобы однажды передать своей дочери в день её свадьбы. Дай жизнь роду Бесс и не опозорь род Скурта. Я буду вспоминать о тебе каждый день, Катарина… Я верю, что ты будешь достойной женой и хорошей матерью.

«Никогда. Ни за что. Я скорее повешусь на вожжах в конюшне…»

– Да, мама, – прошептала девочка, не поднимая глаз.

– Не забывай о манерах и, ради Богов, держи язык за зубами, – строго добавила княгиня. – А теперь – иди. Время пришло.

И Катарина, превозмогая боль, в окружении фрейлин пошла – с мокрыми от выступивших слёз глазами, дрожащая от страха, но непоколебимо статная, с прямой, как меч, спиной, и полным решимости сердцем.

Когда двери в залу распахнулись, она ужаснулась количеству присутствующих людей. От гомона и ликования закладывало уши, дышать становилось всё тяжелее, в голове крутилась страшная мешанина. Десятки людей сидели вдоль длинных столов, забитых яствами до отказа, стучали кубками и вилками, хлопали в ладоши, кричали, гудели, пели, выли – творилось сущее безумие. Подарок Флориана Бесса роду Скурта, две сотни вооружённых сияющими мечами душ, стоял ровными колоннами вдоль стен, равнодушно наблюдая за происходящим взглядами пустых холодных глаз. Всё было готово. Отступать решительно некуда. Катарина, остановившись в центре залы, уже чувствовала, как Киран, блистая роскошью одежд и парадным мечом, взял её под руку и тихо приказал идти. Жёстко. Без сожалений.

Вперёд. Навстречу Флориану, сопровождаемому двумя огромными, как скала, закованными в тёмные доспехи воинами, скрестившими пики над его седой лысеющей головой, покрывшейся первыми старческими пятнами…

Когда-то он наверняка был весьма хорош собой – этот ныне растолстевший, прихрамывающий старик с бельмом в правом глазу. Одетый в кровь и золото, он хорошо помнил дни своей власти, триумфа и могущества, когда мог играючи брать города и крепости, помнил, но сдержанно молчал, смутно видя перед собой совсем ещё юную невесту. Боги послали ему уже шестнадцать дочерей и ни одного сына. Его последняя супруга скончалась от лихорадки год назад, и Флориан, выдержав долгий траур, решился на последний в своей жизни брак – только бы дать продолжение роду Бесс.

Он не был злым человеком. В его сердце давно не жила жестокость. Ему было действительно жаль девочку, которая, он точно знал, будет ненавидеть его – старого князя с рыхлым брюшком и больными ногами. Но понимал также Флориан, что ради жизни своего имени, ради будущего княжества, зажатого между набирающими силы соперниками, стоит идти на жертвы. Даже на такие – чудовищно несправедливые и мерцающие слезами на нежных девичьих щеках. Как только у него родится сын, он отпустит её, позволит завести сколько угодно любовников, а после и сам уйдёт в лучший мир.

Но здесь и сейчас Флориан уверенно жмёт руку Кирана, теряет голову от красоты юной невесты и медленно ведёт её к пьедесталу с четырьмя тронами, по паре на Бессов и Скурта, сам.

Музыка оглушающе гремит барабанами и лютнями, стройными голосами флейт и переливами арф. От людских песен и криков закладывает уши. Две сотни ратников Бесса, эти безукоризненно выученные военному делу мужчины, всё так же равнодушны и неподвижны. Флориан, поддерживая Рину под руку, помогает ей сесть на своё место и лишь тогда опускается на трон сам. Он тихо говорит ей:

– Не бойся. Я не обижу тебя.

А Катарина кусает губы и прикрывает глаза, впиваясь побелевшими от напряжения пальцами в подлокотники. От страха. Отвращения. Ненависти к Кирану и Флориану. От тоски по Циаре.

– Подарки прекрасной невесте! – рвёт глотку герольд*, и пляшущая, воющая толпа немного затихает, расступается, рассаживается по местам. – Подарки прекрасной невесте в день весёлой свадьбы!!!

– Двести душ, – спокойно, поглядывая на невесту, произносит Флориан. – По сотне на пехоту и вооружённую кавалерию с лошадьми. Во славу рода Скурта. В благодарность пресветлой госпоже Ингрит и почившему Хольгеру за прекрасную дочь!

Воины отбивают гулкий ритм древками пик о каменный пол, держат безупречную осанку, кричат тройное «слава». Имран, капитан стражи Скурта, огромный, черноволосый, меднокожий мужчина, изрубленный шрамами, лишённый глаза и правого уха, встаёт перед войском и принимает присягу, коленопреклонение, клятвенные слова.

Ирида, сияющая изумрудами, преподносит Катарине искусно изготовленный амулет из дорогих камней и что-то тихо-тихо шепчет ей на ухо. Ни Киран, ни Флориан не обращают на это внимание, а Катарина всё же роняет пару хрустальных слёз, оставляющих на щеках влажные дорожки, и от всего сердца, от всей своей души благодарит чародейку.

– Покуда будешь носить его при себе, беременность тебе не грозит, – чуть слышно произносит Блайс, вкладывая подарок в мокрую от волнения ладонь девочки. – Не в пятнадцать лет, дитя. Я чувствую, ты ещё не готова. Он будет помогать тебе два года, и быть может, к тому времени Флориан всё-таки умрёт. Береги себя.

Музыка становится лишь громче, кто-то вновь пустился в пляс. Картёжник Гектор, рыжий пройдоха Меченый, шалопайства в котором заметно поубавилось, держится рядом с Эганом и сдержанно пьёт, а клеймо шулера всё ещё беспокоит болями и воспоминаниями, пропахшими страхом, злым смехом и горелым мясом.

Гости великолепного торжества по очереди преподносят подарки невесте, и Арман, поцеловав сестринские руки, прикалывает к её груди изумительной красоты брошь – сияющие серебром розы в жемчужной россыпи. Он говорит ей о чём-то с теплотой в сияющих глазах. Он желает её счастья – желает от всего сердца.

Следом, головокружительно улыбаясь, подходит и молодой, до неприличия безупречный князь Марано – супруг старшей из рода Скурта по имени Кардель. От имени Кардели, только-только родившей третьего сына и оставшейся дома с малышом, он приносит извинения и дарит молодую, ослепительно-белую кобылу в дорогой сбруе. Рина утирает слёзы благодарности и на этот раз искренне улыбается. Немного веселеет.

– Это чудовищно, – качает головой Гектор, наблюдая за Катариной и оценивая взглядом её супруга. – Знаешь, я много лет любил твою сестрицу и всегда желал ей лучшего. Она достойна большего, чем старый урод. Видят Боги, достойна. Нужно было бежать, Куница. Куда глядят глаза…

– И Ингрит сжила бы со свету Циару.

– Но, чёрт возьми…

– Катарина никогда не опустит руки и перегрызёт горло каждому, кто попытается запереть её в клетку, Гектор. Если бы не Циара, она сбежала бы в леса, – произнёс жёстко Эган, хмуря брови и надёжнее прикрывая свой подарок сестре кроваво-красным бархатом. – Запомни мои слова, друг. То, что она выходит за Бесса, не значит ровным счётом ничего.

Эган знал, что лучшего подарка для Рины придумать невозможно. Знал, что она непременно найдёт в себе храбрость не только принять его, но и использовать в один прекрасный день. Он не сомневался, не колебался. Выдержав тяжёлые взгляды Ингрит и Кирана, бастард, наплевав на всё происходящее вокруг, встал перед сестрой на колени и вложил в её руки свёрток, попросив жестом наклониться. Катарина, кивнув, приблизилась к лицу брата, затаила дыхание.

– Однажды этим самым кинжалом меня ранили и едва не лишили жизни. Закончи начатое этим клинком дело и стань свободной, Рина. Слушай лишь своё сердце. И больше – никого.

– Я буду молиться за твоё счастье, брат, – прошептала она, сжимая в руках свёрток. Её глаза горели, как пламя ночных костров, что, разрастаясь, пожирали целые города. Жестоко. Беспощадно. Решительно.

– Мы обязательно встретимся, – тихо, но уверенно пообещал Эган, касаясь ладонями её влажных щёк и целуя в лоб. – Я верю, Рина. Верю.

Заметно повеселевшая Катарина, вернувшаяся наконец в колею, принимала подарки ещё несколько часов, отвечая на дары светлыми улыбками и словами искренней благодарности. Флориан одобрительно посматривал на неё и увлечённо говорил с Кираном, танцы вовсю гремели стуком каблуков по каменному полу, музыканты, казалось, совсем не знали усталости и начинали очередную мелодию с новой силой. Гектор уже зубоскалил перед наивными девицами, рассказывая быль и небыль о своём последнем опасном приключении, Ирида же, очевидно перебрав с вином, меняла партнёров по танцу, как перчатки, и громко смеялась, кружась по зале изумрудным вихрем.

Эган думал об Ореле, прижимая белое перо сыча прямо к сердцу. Он надеялся, что вся его горячая, совершенно безумная и бескрайняя любовь станет для некроманта в тот момент столь же явственной, сколь и их общая рана в одну незабываемую ночь, на всю жизнь оставшаяся глубокими шрамами на коже.

После же, оторвавшись от трепетных мыслей, он увидел то, что заставило его душу сжаться в болезненный комок. Циара Тервель, немая фрейлина Ингрит, уже протягивала Катарине расшитый серебром платок, целуя воздух у её бриллиантовых серёжек, отражающих блеск тысячи огней в замке Скурта…

На нежной и невесомой ткани словно звёзды горели снежные цветы – те самые собранные в полнолуние и подаренные Катариной цветы, что покорили сердце юной Тервель и воцарились в нём настоящей любовью. Циара не могла сказать ничего из того, что хотела. Не могла излить душу, выразить в словах всё то, что испытывала к бойкой княжне, и, протянув Катарине листочек всего с несколькими написанными на нём словами, утирая слёзы, выбежала из залы, расталкивая зевак и танцоров.

А потом музыка внезапно стихла и кто-то вскрикнул.

Рина лишилась чувств.

***

Орель сделал сдержанный глоток ароматного вина, не притронувшись за весь вечер к еде, пустил унизанные кольцами пальцы в мягкую рыжую шерсть Шута. Время медленно, но неумолимо приближалось к полуночи, свечи с едва различимым треском разгоняли тьму и бросали причудливые тени на костяные канделябры, мрачные картины в ажурных позолоченных рамах, висящие на холодных стенах скрещенные клинки, успевшие позабыть агонию сражения и пьянящий вкус свежей крови. Горящий вовсю камин лениво пожирал исходящие смолой поленья, превращая их в чёрный уголь. Аромат пихты и шалфея пропитывал воздух…

За окнами медленно кружился снег – белые хлопья в свете нарождающейся луны совершали неспешный полёт от мрачной выси до чистого полотна, накрывшего Север уже несколько месяцев назад. За исключением некроманта, чародея и извечно слоняющихся по коридорам призраков, поместье спало глубоким сном.

– Спасибо, что не отказал, Риган, – мягко произнёс Орель, посматривая на друга, чьи золотистые волосы ловили блики пламени, а глаза светились теплотой. – Я никогда не смог бы дать Филь то, что можешь дать ты.

– О, мой дорогой, глупости говоришь! – отмахнулся Тэлерик, накалывая на вилку ломтик ароматного дымящегося мяса. – Мне никогда не стать отцом, но девочка похожа на меня, как две капли воды. Такая же изумительная красавица – уж прости мне мою «скоромность»! Филиппа Рандан – талантливое дитя, имя которой ещё прогремит на всю империю, и это мне нужно благодарить тебя за то, что вверил её в мои руки. Мы с супругой позаботимся о ней, как о собственной дочери, Лис. Одарим шелками и золотом. Она не пропадёт. Ты же знаешь.

– Знаю. И потому не сомневаюсь в искренности твоих слов, друг.

Растянувшаяся у камина Чума, зевнув, поднялась и вальяжно просеменила к мужчинам с гордо поднятым хвостом, плюхнувшись в ноги к Ригану. Орель снова выпил. Немного меньше, чем хотелось, но гораздо больше, чем следовало бы в его положении, когда Драугры всё более настойчиво дышали в затылок. Тэлерик понимал, что Лис начинает сдавать и уже с большим трудом держит себя в руках. Он не помнил, когда последний раз видел его таким – ослабленным, убитым, с абсолютно потухшим взглядом глубоких зимних глаз, под которыми пролегли нехорошие тени усталости, отчаяния и страхов. Чёрная рубашка висела на нём, как на чучеле, которых предусмотрительные кметы* выставляли на бедных вспаханных землях. Даже губы, некогда безупречные (Риган мог неоднократно в этом убедиться), посерели, утратив теплоту, живой блеск и лоснящуюся мягкость.

Тэлерик, не выдержав, отложил нож, перехватил руку Белькастро, потянувшуюся к вину, и заглянул в его глаза. Внутренне похолодел.

– Ты не сказал ему, – это не было вопросом. – Не сказал ни слова об Ариадне, а теперь пытаешься залить мнимую вину и страхи вином.

Шут, вздрогнув, спрыгнул вниз и пристроился рядом с Чумой, затянув загадочную кошачью песнь о молочных реках и полчищах жирных крыс, по доброй воле бегущих прямо в плен острых когтей и зубов. Орель лишь покачал головой и сложил руки на коленях, уставившись взглядом в дрожащее пламя оплавившихся свечей.

– Ты ведь понимаешь, что так не может продолжаться, Лис. Ты подпустил его слишком близко, чтобы бросать всё и снова бежать.

– Я не знаю, что мне делать, – едва слышно прошептал Орель, сжимая пальцами чёрные ткани. – Я уже ничего не знаю, Риган…

Просочившись сквозь стену, безликий призрак сомнамбулой проплыл по комнате, заставив Шута и Чуму вздыбить шерсть и зашипеть – но не из страха, а в силу бесценной кошачьей гордости и стати. Тэлерик, вздохнув, поднялся из-за стола и остановился лишь за спиной Белькастро, опустив руки на его жёсткие угловатые плечи. От того, что чувствовал друг, ему было физически больно. Риган по-настоящему любил его. Несмотря ни на что – любил и желал лучшей жизни.

– Расскажи о нём. О том, какой он.

– Он… – Орель был напряжён, как натянутая струна лютни. Потяни чуть сильнее – и лопнет звонко, разрушив струящуюся прохладным, кристально-чистым ручьём мелодию. – Он настоящий, Риган. Настоящий настолько, что порой кажется сном… Когда ему страшно, он дрожит. Когда радуется –смеётся. Когда больно – он не прячет слёз и борется до самого конца, чего бы это ему ни стоило. Эган безупречно молод, открыт и доверчив. Безупречно предан и искренен в своих чувствах. Глядя на него, я вспоминаю самого себя, того себя, о котором успел позабыть за прожитые десятилетия…

Риган крепче сжал его плечи, пытаясь передать хотя бы толику своего тепла и силы. Таким он никогда его не видел.

– С ним я верю, что никогда не умирал, а Аделард не уничтожил моё сердце так же, как когда-то похоронил собственное, – наконец сказал Белькастро, и голос его был полон спокойной решимости. – С ним я верю, что ещё жив.

Пламя в камине любовно вылизывало обуглившиеся поленья, горело в полсилы, освещало чародея и некроманта мягким приглушённым светом. Снег, кружившийся за окном, усилился, а одна из свечей, окончательно расплавившись, погасла, когда огонёк утонул в лужице раскалённого воска.

– Ты влюблён, Орель, – произнёс Риган, и эти слова заставили Лиса вздрогнуть от этой озвученной истины. – Я вижу это в твоих изменившихся глазах, слышу в голосе, чувствую в самом твоём сердце. Ты боишься за него больше, чем за собственную жизнь. Ты, отрицая всё и вся, наплевал на принципы и связал ваши души воедино. Ты хочешь видеть его, хочешь быть с ним. Готов рискнуть всем – без колебаний и сомнений. Сколько лет одиночества стоит за твоими плечами? Тридцать? Сорок?

– Я…

– Не смей продлевать эти годы пустоты, Лис. Я счастлив, что ты его встретил. Несмотря на то, что я по-прежнему люблю тебя – счастлив. Расскажи ему правду о смерти Ариадны, и я уверен: он выслушает и поймёт. Урсу убил не ты, Орель. Её погубил всего лишь твой яд и ненависть Ингрит. Если Эган действительно любит тебя хотя бы наполовину так же, как и я, он примет тебя. Если Эган любит… Твоя совесть станет чиста, и уже ничего не помешает вам быть вместе.

А потом впервые за долгие десятилетия Орель почувствовал, что его глаза стали влажными. Что в горле мучительно пересохло, а пальцы задрожали от чувства, о котором он уже давно забыл. Некромант позволил Ригану обнять себя со спины, вжаться лицом в тёмно-каштановые волосы, перехваченные чёрной шёлковой лентой, прижаться губами к затылку, что-то едва различимо прошептать. Они неспешно, почти в абсолютной тишине, допили вино и, обнявшись, разошлись по разным комнатам, однако ни Риган, ни Орель так и не сомкнули глаз до самого утра, когда малышка Филиппа, возбуждённая предстоящей поездкой, перебудила всё поместье и затеяла грандиознейшие сборы, вызвавшие массу улыбок и смеха.

Тогда, когда небо ещё не начало светлеть, а свечи в обросшем воском канделябре не угасли, Белькастро, не выдержав, поднялся с постели и, смахнув со стола аккуратно сложенные бумаги прямо на пол, положил перед собой чистый лист и чернильницу с остро отточенным пером.

Он знал, что больше не может ждать. Он до темноты перед глазами, до рокота в сердце хотел увидеться с Эганом вновь и, несмотря на одолевающие страхи и сомнения, наконец рассказать ему правду о смерти Ариадны Урсу, попросить прощение, а потом… Некромант не решался думать, будет ли «потом» после того, как Эган обо всём узнает. Но искренне надеялся, что проведёт не одну ночь в обществе бастарда Хольгера. Не один день. Месяц. Год.

Белькастро медленно выдохнул, щёлкнул пальцами и решительно взялся за перо, обмакивая его заострённый кончик в чернила. Едва начав писать, он тут же оставил небольшую кляксу. Нервно и грязно выругался. Смял бумагу, бросая через плечо в стену. Принялся за новую. И хотя он бессчётное количество раз зачёркивал слова, сбиваясь с мыслей и отчаянно подбирая слова, переписывать письмо он больше не стал.

«Эган,

с момента нашей первой встречи прошло немало дней, и я уверен искренне сожалею о том, что своим равнодушием былым равнодушием принёс тебе лишь страдания и боль. Говорят, что участь некроманта – смерть, разрушение и грязные деньги. Говорят, что никто из нашей братии не способен на человеческое, живое, и в этих словах есть доля правды. Рождаясь, некромант умирает, но сами Боги не позволили даровали мне способность чувствовать.

И я чувствую.

Я искренне сожалею о том, что ушёл сбежал в день последней встречи.

Искренне сожалею о том, что по-прежнему почти не могу тебя защитить, постоянно рискуя собственной жизнью.

Но я хочу видеть тебя рядом и слышать твой голос. Прикасаться к тебе и знать чувствовать твои касания в ответ.

Мне есть, что сказать тебе, Эган.

Возможно…

Если…

Через неделю, в ночь полной луны, я буду ждать тебя на Волчьем озере.

Надеюсь, что ты не откажешь мне в радости видеть тебя в качестве гостя моего поместья.

Орель Белькастро».

И после, когда на востоке едва-едва затеплилась мягкая и пока ещё слабая мутная заря, он, перечитав написанное в свете догорающих свечей, скрепил письмо собственной печатью и отправил птицу Ириде, приказав не мешкать ни пернатому гонцу, ни чародейке.

Он уже не удивлялся тому, что сердце стучало быстрее, чем, возможно, следовало бы.

Он действительно хотел, чтобы время промчалось как можно скорее, и через полторы недели на глади Волчьего к нему из тени ночных лесов вышел знакомый силуэт.

Комментарий к Глава четырнадцатая: «Прощание с замком Скурта»

*– в эпиграфе слова песни Тэм Гринхилл «Возвращение».

*Герольд – глашатай, церемониймейстер при дворах королей, распорядитель на торжествах, рыцарских турнирах.

*Кмет – я не решился использовать в контексте Вальса термин «крестьянин», поэтому обратился к польскому, сербскому (да и в целом весьма славянскому) средневековому «кмет». В Польше кметом называли зависимого крестьянина, в Сербии – уважаемого и почтенного селянина.

Извините за такой явный флафф в этой главе ><

А ещё я нарисовал к главе картинку: https://vk.com/public173244956?z=photo-173244956_456239389%2Falbum-173244956_259149457%2Frev

========== Глава пятнадцатая: «Снова о княжеской охоте и пророчествах Вихта» ==========

«Как я любил тебя?

Мне было больно,

Но эту боль я признавал

За справедливую расплату.

Как я любил тебя,

Пожалуй, бог не знал.

Пожалуй, бог не знал,

Что мои кости

Растрескивались по частям,

Дробились от безмолвной злости.

Как я любил тебя,

Пожалуй, бог не знал…» *

Лошади неслись, как безумные. Хрипя, взвизгивая, мотая породистыми головами, они безжалостно молотили сильными копытами безупречно-мерцающий снег, горящий янтарём в лучах сияющего рассвета. Псы остервенело лаяли и чёрными стрелами мчались по белой равнине, не зная усталости, всадники шпорили конские бока и голосили, вскидывая луки, но даже близко не попадая в оленя, летящего птицей вперёд. А Эган чувствовал, как его сердце ломает рёбра и норовит выскочить из груди, как из головы выдувает решительно все мысли кроме одной: Орель, его Орель, наконец-то ответил.

В ту ночь ему совершенно не спалось. Мучаясь мыслями о Катарине, покинувшей замок уже несколько дней назад, переживаниями за сбежавшего некроманта, за собственную жизнь, в конце концов, он не находил себе места. Сон всё никак не шёл, и лежать в постели стало совсем невыносимо. Далеко за полночь Эган, сдавшись и разбудив протестующе заскулившую Пургу, всё же поднялся с кровати и, заставив свечи вспыхнуть золотистым пламенем, разгоняющим мрак, расположился у стола. Он делал это, как чья-то безвольная марионетка, не в силах сопротивляться зову души: доставал пожелтевшие листы, кусочки угля, вёл рукой по бумаге, моментально угадывая человека, что складывался из плавных чёрных линий. Вот очертания больших зимних глаз, строго сведённых бровей, вот – выбивающиеся из низкого хвоста тёмные локоны, капельки жемчуга в ушах, аккуратная родинка над губой. Меха на плечах, шёлк рубашки, леса на смазанном фоне. Новый лист. Белая лошадь на стройных высоких ногах, долгогривая и с пышным хвостом до самых бабок, всадник в длинном плаще, сидящий сверху – осанисто и в то же время непринуждённо, с устремлённым в неведомую даль взглядом. Лист. Снежные благоухающие розы. Лист. Затерянное в лесах роскошное поместье, населённое десятками душ, измученных скукой и бесконечными мытарствами.

Лист.

Две слившихся почти воедино фигуры. Изображённый юноша скользит влажными губами по подбородку мужчины, прикрывшего зимние глаза. Он касается его волос, он прижимается всем телом, рвано выдыхает, наверняка почти дрожит от захлестнувших его чувств, принимает ответную ласку, и Эган, нанося последние штрихи, явственно ощущает, как сердце ускоряет темп, а к осунувшимся щекам приливает жгучая, словно само пламя, кровь. Он рисует эти сцены снова и снова: тела переплетаются в одно, соединяются в самых немыслимых позах, руки на груди, на бёдрах, остервенелые поцелуи, тягуче-томные взгляды, одна безумная, всеразрушающая страсть. И когда до рассвета остаётся всего пара часов, бастард бережно складывает рисунки, принимаясь стирать с рук въедливую черноту угля. В голове лишь одна мысль: поскорее забраться в постель и справиться с нарастающим возбуждением, от которого в висках стучит отбойным молотком, а пальцы ощутимо дрожат.

Но он не выдерживает. Не доходит до кровати.

Оттолкнув ногой Пургу, настойчиво требующую внимания и машущую пышным хвостом, Эган поднимает рубашку до груди, запускает руку под пояс лёгких штанов и прикасается к себе, шипя сквозь плотно сжатые зубы. Он самого себя не узнаёт, когда, думая лишь об одном человеке, о его лице, вьюжных глазах, изящной линии губ, прикоснувшихся к его виску совсем недавно, доводит себя до пика всего за пару минут. Слишком быстро. Слишком безумно и горячо, решительно неадекватно – а он уже чувствует, как по руке стекает вязкая белёсая сперма, наполняющая комнатку терпким запахом.

– Чёрт побери… – он рвано дышит, кусает и без того истерзанные губы, откидывается на спинку стула, рассматривая собственную ладонь. – До чего я дошёл, Рель? Что ты вообще творишь со мной?

Пурга лишь непонимающе скулит и вжимается холодным пятнистым носом в бедро хозяина. Эган, страдальчески вздохнув, кое-как стягивает с себя рубашку и оттирает руки, безбожно марая светлую ткань. А потом он подскакивает на месте и едва ли не падает со стула, когда слышит стук в дверь. «Что? В такой час? Какой только безумец мог…»

– Эган, открой, пожалуйста, – слышится тихий голос Ириды Блайс. – Я всё равно знаю, что ты не спишь.

Слова, сказанные некромантом всего за несколько мгновений до побега, звучат в голове оглушающее громко – настолько, что подкашиваются ноги, а сердце выпрыгивает из горла. «Я передам письмо с Иридой…» Бастард всё-таки опрокидывает стул, заставляя Пургу отшатнуться в сторону белым облаком, на ходу бросает рубашку за кровать, надеется, что его щёки горят уже не так сильно, но в последний момент осознаёт, что запах из комнаты никуда не делся, и чертыхается сквозь зубы. Однако не останавливается. Ему наплевать. Куница распахивает дверь и встречает Чайку Ириду совершенно безумным взглядом пылающих янтарно-карих глаз, а чародейка наконец ехидно улыбается и произносит:

– Да, это от него.

И, передав письмо в дрожащие руки, она исчезает, как прекрасное черноглазое видение, а Эган больше не засыпает. Даже сейчас, сидя верхом на коне и заставляя животное мчаться по равнине безумным вихрем, он думает лишь о строках написанного Орелем письма. Наклонные строчки пронзают его сердце и лишают душу покоя. Напрочь. Бесповоротно.

«Но я хочу видеть тебя рядом и слышать твой голос. Прикасаться к тебе и чувствовать твои касания в ответ. Мне есть, что сказать тебе, Эган…»

Олень мчится коричневой стрелой, вскидывает тонкие ноги, величественно несёт корону из роскошных рогов на умной изящной голове. Главный княжеский ловчий, ударяя чистокровного коня чёрной плетью, встаёт в седле и, вынимая из колчана стройную стрелу, спускает тетиву лука. Та со свистом рассекает воздух, проносится мимо оленя, лишь оставив на его боку тончайшую кровоточащую царапину, но даже этого хватает, чтобы вся охотничья свора впала в ликующее буйство, а псы сошли с ума от жажды горячей, исходящей на морозе паром свежей плоти.

Сам Киран вмешивается в дело и делает мощный выстрел, однако снова – мимо. Только озлобленный кобель с ощеренной пастью зарывается носом в снег и моментально стихает с торчащей из корпуса стрелой. Под ним расплывается лужица крови, моментально впитывающейся в снег. Полоса леса становится всё жирнее, крупнее, уже различимы ветви древних деревьев, растущих мрачной стеной от мёрзлой земли до самого неба, пылающего роскошным рассветом. И тогда Эган, подгоняя лошадь, тоже натягивает тетиву и делает выстрел. Олень, всхрапывая, падает через голову и больше не может продолжать бег.

Стрела поразила самое сердце.

Всё заканчивается, как листок бумаги, что сминается критичной рукой. Сумбурно, но безоговорочно. Охотники косятся на бастарда, не имея смелости похвалить, похлопать по плечу, но ему этого и не нужно. Эган лишь гладит уставшего коня и спокойно наблюдает за тем, как олень перестает дёргать ногами и пытаться поднять благородную морду к пылающему рассвету в последний раз. Восходящее солнце отражается в его стекленеющих глазах. Собаки бесятся. Главный княжеский ловчий мрачнее туч в сезон гроз.

На плечо бастарда всё-таки ложится рука, и он оборачивается – немного, не полностью, но этого достаточно для того, чтобы понять: за спиной стоит, возвышаясь, Киран Варезе, и в его глазах царит такой колкий лёд, такое отвращение, плохо скрываемое за вуалью безразличия, что холод взгляда добирается даже до души Эгана.

– Безупречный выстрел, – произносит он отрешённо, чуть сжимая плечо. Не больно – ощутимо и предупреждающе. – Как бы такой же шедевр не пронзил однажды твою грудь.

И хотя Эган внешне остался спокоен, он почувствовал, как внутри всё перевернулось, и ноги внезапно ослабли. Он лишь сильнее сжал гриву тяжело дышащего коня.

Не ответил.

Но принял к сведению и начал всерьёз думать о побеге из замка Скурта.

***

И даже несмотря на то, что утро было ранним, необыкновенно холодным и исключительно серым, народу на улицах великолепного Вальдэгора, имперской столицы, меньше никак не стало. Стоило ночному мраку лишь немного развеяться, как на площадь хлынули целые толпы. Застучали звонко молотки и топорики, торговые палатки и прилавки вырастали на месте из, казалось бы, немыслимых материалов, где-то кто-то что-то успел украсть, где-то – поймать хозяина лавочки на откровенном обмане. Одни рвали глотку и предлагали наисвежайшую рыбу, которой «всего-то» неделя, другие заставляли шёлковые платки скользить через тончайшие кольца из чистого золота. Третьи, нисколько не смущаясь, под видом драгоценных камней толкали в загребущие руки стекло, а четвёртые, гораздо более бессовестные, нежели третьи, продавали кошачьи шубки под видом кроличьих*.

Били мёрзлую землю выставленные на продажу кони, бродячие музыканты вовсю голосили пошлые песенки, разогревая неспящий народец. Бордель ещё не закрывался, хотя принимал посетителей уже не столь массово, сколько ночью, а трактиры снова наполнились людьми, желающими согреться чем-нибудь горячим, сытным и ароматным. Если как следует поискать, здесь найдётся всё на свете: и юные адепты, проворачивающие дешёвые фокусы с монетками и птицами, и именитые колдуны, выискивающие ингредиенты для будущих эликсиров. Вальдэгор предлагал искушённому в пристрастиях путнику все роскоши жизни: от книг в тяжёлых переплётах о дальних краях до шёлковых перчаток, зачарованных вшей и единорожьей крови.

Где-то пронзительно закричал ребёнок, поскользнувшийся на скользком камне и разбивший острую коленку в кровавую ссадину. Моментально поднялся шум, гомон, началась ещё более невыносимая и душная толкотня. Малыш ревел медведем-шатуном, хватаясь за шишку, заливался слезами, смешивающимися с пылью на покрасневшей мордашке, не обращал никакого внимания на успокаивающую его сестрёнку, однако внезапно замолчал, точно набрав в рот воды. Любой бы замолчал, увидев, как мимо, хмуря широкие тёмные брови, чеканно вышагивает облаченный в кровь и уголь настоящий исполин. Черноволосый, бледнокожий, словно замёрзший труп, осанистый и статный, он знал, куда шёл, а люди шарахались от одного его взгляда, как от моровой язвы.

О, смотреть в его глаза было попросту невозможно! Их полупрозрачный белый блеск, горящий леденящим пламенем даже при свете дня, заставлял сердце болезненно сжиматься, а ноги нести несчастного человечишку подальше от улицы, где проходил печально известный Блэйк Реввенкрофт – забытый всеми герой войны, исключительный лентяй, эгоистичный сумасброд и меланхоличный король зимы.