Текст книги "Приключения англичанина"

Автор книги: Алексей Шельвах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Выехали из ворот, сэр Виллиам заторопился к Матильде младой, каковую сделал хозяйкою замка сразу по смерти жены предыдущей, а сэр Эдгар направился в сторону леса. К морю не хотелось, ветреный выдался день. И раздражало: верещатники уж очень сребрятся, больно глазам. А в лесу полутемно, с изморозью изумрудно, и не холодно, а вот как раз хорошо.

Не будучи храбрецом, прогуливаться любил все же в одиночестве. Лес по обочинам был вырублен, и сэр Эдгар успевал загодя заметить встречного. Тотчас поворачивал обратно. Стыдился, конечно, трусости своей, но супротивление оказывать не умел, – никогда не брал в руки меч, даже деревянный учебный. Усталым себя чувствовал, сколько себя помнил. Сызмала донимали приступы тошноты, неурочное мочеиспускание. Словом, не боец, не воин.

Это еще повезло со временем, внутри коего родился и жил. Тихо было тогда в Нортумбрии, шотландцы границу не нарушали. А может, и нарушали, да никто из рыцарства окрестного за помощью к сэру Эдгару не обращался, знали: проку от него практически ноль.

Возвращаясь с прогулки, обычно пришпоривал коня, ибо страшился: вдруг отсутствовал в замке не час, как мнилось, а лет эдак триста? Про такое слыхивал: поскачет рыцарь на прогулку, воротится вечером, а в замке уж иные живут и в ином уж времени, сто лет уж, оказывается, минуло, и никто рыцаря сего даже по имени не помнит. Домочадцы могут также подвергнуться облучению чарами колдуна какого–либо, – сделаются, например, незримы. Или же, не утратив знакомые облики, станут призрачны! Однажды после прогулки не выдержал, принялся ощупывать Цецилию: не дым ли, не dream ли? Она, решив, что домогается, задрала подол. В который уж раз обманул ее ожидания. Прелесть соития заранее ничтожило сознание ответственности за последствия нег. Не чувствовал в себе силы защитить новорожденное существо. Осьмнадцать лет назад был смелее – и родился сын.

Закружилась голова – даже за холку коня ухватился – вспомнился эпизод из отрочества. Таким же зимним днем сидел во дворике под сению тополя на скамеечке дубовой, крепка еще казалась скамеечка, следил за круговращением облаков, вдруг черный лист свалился на колено, как свиток. Развернул свиток сей – черно и пусто! Впервые подумалось: «Мы, величаясь наивно размерами и свойствами плоти, в сущности же мнимы!»

С тех пор не стихало щемление сердца. Ведь жизнь в погранзоне знаменательна. Нигде толь часто, как здесь, не терзает ум иглоукалывающая догадка: «Обитает род человеческий на границе жизни и смерти!»

В давнишний тот зимний полдень влага градом посыпалась из глаз, и штаны увлажнились, горячая струя побежала по внутренней стороне бедра. Дошло до отрока, что в любой миг можно жизни лишиться. И не узришь боле ни стен замка наследственного, из глыб якобы неколебимых, ан нет, уже пещеристы, ноздреваты глыбы сии и на глазах прашатся, ни тополя, тоже ведь тленного, отрясающего с ветвей мерзлые листы, ни скамеечки сей мнимо прочной, а на деле обреченной обратиться рано ли, поздно ли в труху, ничего и никого боле не узришь, ни ближнего, ни дальнего!»

И побежал к мамочке, мыча бестолковщину, запыхался, топоча по каменной винтовой, с ревом ворвался в спальню. Мамочка лежала под балдахином навзничь. С закрытыми глазами. «Нет! Нет!» – закричал и, слава Богу, разбудил. Улыбнулась, бледная, притянула к боку своему такому теплому. Погладила по голове. Но молчала. Не опровергла его открытие. С того дня предался размышленьям. Но размышлять не означает ли малодушествовать? «Смелый смеет, а трус – все вхолостую схоласт!» – ответствовал немудрящий сэр Виллиам на попытки поделиться насущными сумнениями и рекомендовал чаще бывать на воздухе, на людях, навеселе.

Жмурился с гримасом скорби. В солнечных небесах не было ни тучки. Речка за дни, что не покидал замка, замерзла. По заледенелой ее поверхности крестьянских мальчиков орава скользила, размахивая кривыми палками, наперегонки за черным камушком. Как мечтал во младенчестве – на равных с другиами в бучу! Не дал Бог мочи состязаться. Стеснялся в толчее сверстников ославиться смрадным выхлопом или окропить лед многоточиями янтарной урины…

Отец его погиб в крестовом походе, и будучи он единственным сыном, собирался в юности заняться сельским хозяйством имения, коего сделался наследником, но когда по выбору мамочки женился на Цецилии, та взяла на себя заботу о землях и замке и тем освободила от иных забот, кроме как размышлять о мнимости матерьяльного мира. Слонялся по замку немыт, нечесан, с розовыми от постоянного пребывания в полумраке белками глаз. Цецилия в начальный период замужества то и знай искала близости, он, однако же, скоро утомлялся и с годами все ниже опускал зрак, все реже годился для совокупного ложа.

Мамочка звала его глупышом, покуда способность говорить не утратила. Нрав имела суровый, поскольку рано лишилась мужа, все одна да одна управлялась с поместьем, и замком заведовала, и сына растила, – трудно! Спасибо сэру Виллиаму – некогда был влюблен в нее, и хотя не ответила взаимством, по старой памяти опекал бескорыстно. Желающих свататься премногих не пускала на порог. Иные предпринимали осаду с целию захватить замок, и тогда сэр Виллиам прискакивал на зов рога, с каковым взбегала на замковую стену верная памяти супруга вдова. Да, по голове гладила скупо, – хотела воспитать настоящим рыцарем. По прошествии лет удостоверясь, что сие не получится, стала гладить по голове чаще. «Глупыш ты, глупыш», – шептала, улыбаясь с подушки. Нездоровилось ей, медленно меркла под балдахином. Уже не размыкала уста и вежды, когда на коленях рыдал подле.

Ведал, что и жена заглазно именует его не иначе, как «мой глупендяй». Не обижался. Можно понять Цецилию в ея положении вдовы при живом–то муже.

Валеты сквозь зубы ворчали: «Недоумок». Сын мрачнел при виде отца. Сэр Эдгар признавал правоту близких. Ну да, недоумок. Ведь так и не сумел выработать теорию, опровергающую отроческое отчаяние. Но и творениями любомудров именитых утешиться не льстился. Перелистывая чтиво развлекательное, не верил веселости автора. «Либо притворяется, либо еще глупее, чем даже я. Неужто не соображал, где и для кого сочиняет комическое? В юдоли ведь!.. Для обреченных же!..» Когда же читал произведение, в коем иной прехрабрый отваживал к смерти, становилось совсем тошно. Тряслись руки. Испускал непроизвольные пуки.

Соседи не приглашали на пиршества, или там на турнир, или там на охоту. Надоело, что круглый год сказывается нездоровым. Так не бывает! А – было.

Да ведь и жил в мире, коему еще древние предрекали скорое небытие. Ветр в английском захолустье вообще–то веял мерно, но иногда с моря задувало, и сэр Эдгар понимал, что это первые порывы бури апокалипсической из предбудущего.

О, примечал предзнаменования! Деревья вкруг замка произрастали весьма древние. Да и вереск остался прежним с тех пор, когда младенцем ползал под развесистыми сими кронами [16]16
  ^*Снова этот развесистый вереск! Ничего не понимаю!


[Закрыть]. Или вот, наблюдая, как рыбари выбирают невод, спросил у простецов, сходственны ли теперешние рыбы с теми, коих вылавливали тридцать три года назад? Смеясь, отвечали утвердительно. Так! О сем и догадывался. Мир не меняется! Правду, значит, пишут: мирозданье было сотворено все сразу. Сотворено давно и на время, отмеренное с точностию до тысящной доли мига, не долее. Причем время ничтожится быстрее мирозданья, каковое в своем существовании отстает. Древнего в мире больше, чем юного – эвона сколько в одной только Нортумбрии вполне еще прочных руин. На строительство новых замков или для возникновения рыб небывалых времени, похоже, не осталось.

Поутру утешался солнечным восхождением, но и сетовал ежевечерне: «Закатывается же!» Жемчужный диск еле просвечивал сквозь серые облаки. Правда, пилигримы, гостившие в замке, уверяли: «На севере везде так, а вот в Святой земле по–прежнему светло и жарко!» Но что означает «по–прежнему»? Никто из пилигримов и представить себе не может, как пламенел сей диск в первый миг от сотворенья. И сотворен же был озарять плоскую нашу планету равномерно. Нет, не иначе, как оный уж догорает, уж истощились энергетические ресурсы оного.

Разбирало любопытство: куда девается время. Некоторый пилигрим сообщил ему, что негде обнаружили пещеру, откуда в сей мир изливается воздух. «А не удастся ли отыскать скважину, сквозь которую утекает время? Пусть не все, но хотя бы местное, нортумберлендское?» Вглядывался в сумраки пещер и прочих впуклостей земной коры (однажды зверь, норы обитатель, пребольно цапнул кохтями за нос). Продолжал размышлять: «Вот ведомо, что Рай существовал в прошедшем, существует в настоящем и даже будущем временах. За его оградою произошли известные события. Но ежели Рай существует и будет существовать, то ведь и события сии доселе там повторяются и повторятся. Ева как срывала яблоко с древа, как грызла сей плод белыми молодыми зубами, искушая сим примером Адама, так и… О, не ясно ли, что события сии произошли, происходят, произойдут не во времени, и Рай, следовательно, для меня–то, минутного, не существовал, не существует и никогда не будет существовать. Сие несомненно, увы. Сомненно зато утверждение ученых, что расположен сей заповедник на Востоке. Ну нет же! Нет! Рай вообще в инаких измереньях, каковые, заметим, нельзя и помыслить не подлинными. Но тогда получается, что время и пространство, в коих обретаемся, мнимы?

Вот именно! Именно! Матерьяльное лишь по видимости плотно, а навостри зрак, и приметна станет ветхость веществ – всех! Самый воздух утл, и ежели провертеть в нем диру, не вскроется ли пустая мрачность? При мысли сей обливался хладным потом. В юности быв посмелее, уходил в безлюдные верещатники и подолгу протыкал палкою воздух. Ныне уж не сумневался, что зримо существующее в сущности не существует. Очевидно же: чем менее времени отпущено для возникновения живого существа или на строительство нового замка, тем призрачнее оные, а зачастую насквозь таковы. И пускай potentia творческая в человечестве не исчерпалась и призраками полнятся наши сны, претворить их в нечто осязаемое времени уж не хватает.

К счастию, не мучился кошмарами. Одно лишь сновиденье, с загадочным являясь постоянством, смущало:

Некий виделся град на берегу широкой реки. Серые облаки, в точности нортумберлендские, застили небо. Сэр Эдгар якобы стоял на гранитных набережных плитах у входа в сад. Жадно озирал панораму противуположного берега: бастионы крепости, златой шпиц с ангелом на верхушке. Озрясь назад, дивился садовой ограде: железные жерди венчались позлащенными навершиями. Чудный сей частокол делили на равные промежутки круглые каменные колонны. Зеленые купы за оградою кипели!..

В слезах пробуждался. Спиралось дыхание. Мнилось, что бывал в граде сем! Ведь вот всего лишь мнилось, а уж так тосковалось. Опрашивал пилигримов – пожимали плечами: «Затрудняемся ответить, в каких краях град сей.»

Проникал смысл сновиденья: воображать инакие время и пространство – только мучиться.

Вспомнил о сообщении сэра Виллиама, – голова сызнова закружилась. Остановил коня, слез. Всхлипывал, шмыгал носом. Вот и приблизился конец света. Ужли? Солнечно. Морозно. Ни зарниц в небесах прозрачных, ни трясения почвы под ногами. Бодрый старец в блестящей кольчуге поведал престрашное и поскакал к молодой жене, поскакал вовсе не утешаться, а попросту тешиться.

Вдруг свист искусственного происхождения дошел до слуха. Очнулся от задумчивости. Свист, точно, был художественным. Отметил, что конь, предоставленный самоуправлению, завез его в дебрь. Двинулся на звук чрез кристаллические кустарники. Скоро вышел на поляну. Опаленные мразом грибы чернелись несметно. Посредине пылал костерок. Подле оного на ковре сидели друг напротив друга двое мужей в кожаных одеяниях и в кожаных же колпаках. Один и насвистывал на дудке. В отдалении маялся многоребрый сизый ослик. Еще поодаль семенила по кругу девица, переступая с носка на пятку, откидываясь прегибко или кланяясь пренизко, а то и вертяся волчком. При сем была она плотного сложения, коротконогая, с круглым желтым лицом. Платье туго облегало плоскую грудь, но внизу весьма расширялось. Чрез умышленные прорехи мелькали мускулистые икры. Муж отложил дудку. Девица теперь двигалась без сопроводительного свиста. В тишине чавкали давимые ея стопами грибы. Черные власы развевались.

Сэр Эдгар уже смекнул: «Сии суть странствующие жонглеры!» Подтверждая его догадку, девица вспрыгнула на спину ослика, встала на руки, согнула голые ноги и просунула их под мышками так, что подошвы башмаков вылезли по обе стороны побагровевшего лица. Премерзостный представила собою вид! Не терпел акробатов и лицедеев. Решил удалиться, но тут другой муж заговорил, и сэр Эдгар тотчас заслушался:

«Эх, Володя, ведь я же в молодости был приходским священником. Про обязанности свои тогдашние распространяться не стану, все равно не поймешь, да и не исполнял я обязанности сии надлежащим образом. Был собою пригож и не косноязычен. Грех похваляться, но удовлетворял почти всех женщин селенья (выключая пожилых и уродливых). Поскольку наперсницы мои не притязали на большее, таковым жизнеповедением нимало не совестился. Но вот с некою Эммою, женою кузнеца Джона Смита, вышло у нас иначе: воспылали мы друг к другу действительно страстным чувством и сделались беспечны. Кузнец прознал о наших сношениях. Подстерег меня в роще и при помощи двоих подмастерьев вознамерился проучить. Защищаясь, я в злополучной запальчивости умертвил одного из нападавших. Доныне жалею, что не мужа. Эх, Эмма. На суде ничего другого не оставалось, как отказаться от подданства. А, ты же не ведаешь, как у нас поступают с такими, каков я был, добровольными изгнанцами. По прибытии в порт, ближайший от места преступленья, должен несчастный немедля перебраться на палубу какого–либо готового к выходу в море корабля. Ежели отплытие намечено, допустим, на завтра или даже чрез неделю, приходится изгнанцу ждать, стоя от заката до рассвета по горло в воде, и лишь ночевать позволено ему на скромной береговой кромке. Отвезли меня в порт. На беду штормило. Умолял корабельщиков поднять якоря и парусы. Колебались. В рубище, с крестом деревянным в руках три дни, как прибрежная водоросль, колыхался в ледяном прибое на границе между Альбионом и всем остальным миром. Но хлад волн – ничто в сравнении с ужасом, каковым обнимался. Жить предстояло в чужом каком–нибудь краю, по чужим каким–нибудь законам. Хуже нет, чем сия пограничная ситуация, как обозначают таковое состояние филозофы, коих ты не читывал и вряд ли прочтешь, поколику грамоты не знаешь. С тех пор я довольно скитался, воевал в Испании и ходил с купеческими караванами на Восток, в плену тартарском томился, ведаешь сам, каково в плену тартарском, недаром вместе бежали, а вот пережитое в первые дни изгнанничества никак не избуду. Хуже нет пограничной ситуации, да».

Сэр Эдгар слушал, редко дыша. Рассказчик сочетанием мужественных черт напоминал сэра Виллиама. Муж с иноязычным именем, на дуде игрец, сидел к сэру Эдгару спиной. Девица соскочила с ослика, не сменив позу, подпрыгивала на земле, как огромная лягуха.

«Почему, спросишь, надумал вернуться на родину? – сызнова заговорил первый. – Ладно, слушай. Однажды в некоторой пустыне наш караван набрел на оазис. Изможденные спутники мои остались подле источника, я же, будучи любознателен, вошел в чащу. Вскоре заметил, что поднимаюсь в гору. Воздух, что характерно, не холоднее становился, а уже обжигал паром, как в русской вашей бане, в которой, помнишь ли, стало мне худо. Взошед на вершину, увидел я сад, обнесенный высоким дощатым забором, поверх коего тянулась железная колючая проволока. Продвигаясь вдоль забора, очутился насупротив слепо–глухо–немых врат. Впрочем, отыскал щелку. Приникнув, обомлел. Природа по ту сторону превосходила себя самое. Растительность источала неслыханные ароматы. Птицы порхали стаями – рябило в глазах. Парами непривычными по составу шествовали звери. Например, лев и лань. Или – волк и овен. Тут увидел я и человека. Сей был наг и густо зарос волосом от головы до пят, невелик, но с чрезвычайно развитыми членами. Чело как таковое отсутствовало, зато нижняя челюсть весьма вперед выступала. Тусклым был взгляд маленьких карих глаз его, и толь горестно горбился, перебегая с места на место, что перстами досягал до земли! При виде мужа сего тошно мне стало. Не оборачиваясь, спустился с горы».

Между тем слушатель извлек из под полы бутыль, а из кожаного мешка высыпал горсть коричневых ягод. Собутыльники поочередно приложились к бутыли, молча жевали ягоды. Девица в позе лягушки как бы окаменела. Ослик переступал с копыта на копыто. Сэр Эдгар, замерев за кустом, замерзал.

«Хороши финики, – задумчиво сказал бывший священник, – хороши. И вот не забывал я о виденном в сем лесу, долгие годы помнил. А потом, уже в плену тартарском, познакомился с некоторым мужем, тоже англичанином, и сей в течение наших с ним ночных в бараке перешептываний не раз излагал следующую теорию: «Ежели, мол, вообразить карту мира и на оной точки, в коих развивались и развиваются исторически значимые сообщества, заметно же станет, что человечество в расселении своем сдвигается с востока на запад. Все древние царства возникли и пали на востоке, теперь вот на западе мощные младые королевства, но и сии придут в упадок, тогда последние очаги общежития и культуры переместятся в совсем уж тупиковые западные пределы, а после постигнет человечество гибель.» Утешался, умирая, что поколику солнце ежеутренне восходит с востока, то аналогично и человеческая история повторится в точности заново. Всяк утешается, как способен. Я же, об увиденном в Раю памятуя, рассудил за лучшее провесть остаток века на обреченном западе, нежели в плену тартарском дожидаться, когда еще просияет не вотще ли чаемый ex oriente lux. Почему и на побег решился, и вас, неприхотливых, подбил–таки. И пускай мне, нарушителю клятвы изгнанничества добровольного, на помилование рассчитывать не приходится, не жалею, что вернулся. Эге, костерок наш еле теплится. Айда за валежником».

Мужи поднялись с ковра и неспешно прошли мимо куста, за которым таился сэр Эдгар. Оба отличались статью, только муж с иноязычным именем оказался юн, румян и ступал нетвердо, в очевидном будучи подпитии.

Сэр Эдгар раздвинул ветки. Ничего толь не желал, как погреться подле пусть даже угасающего пламени. Уже протягивал к угольям руки, как вдруг услыхал звучание гортанного голоса. Девица, коей присутствие упустил из виду, жестикулировала, подзывая. Оступился, с перепугу пукнул. Девица оскалилась – зубы вострые, белые. Ни жив ни мертв сел на ковер. Приземлилась обок. На громадной ладошке поднесла ко груди сэра Эдгара коричневый сморщенный финик. Вставил ягодку в уста. Вкушая, не ощутил вкусовых качеств. Продолжала говорить. Мало того, что не понимал, но и слышал смутно. Руку властно поместила на плече сэра Эдгара. Лицо надвигалось как Луна. Елозил задом, отодвигаясь.

« ……..!» – вдруг сказала, глядя, кажется, ласково. Но тотчас и смятение отразилось во взоре, ибо возвратились мужи. Сэр Эдгар вскочил на ноги. Юный муж прошел мимо, словно не заметил. Приступив к девице, размахнулся разудало. Оная же пригнулась и боднула оскорбителя в живот. Тот попятился и сел на землю. Выкрикивал одно и то же иноязычное слово:

« …….. ! ………! ………!»

Меж тем престарелый бережно положил вязанку подле костра и с простертыми объятиями двинулся к сэру Эдгару. Лукавый! Не признавался ли давеча, что убийца и клятвопреступник? Нет, подале от сих сумнительных знакомств!

Поворотился спиною к лицедеям и припустил прочь. Поскользнулся на грибе, удержался на ногах. Бежал, ничего перед собою не видя. Чудом наткнулся на заждавшегося, заиндевелого коня своего. Прыгнул поперек. Конь, такой же пугливый, как хозяин, понес на предельной скорости.

* * *

Жена снова улучила момент (я принимал ванну) и заглянула в рукопись. Впрочем, я погорячился, когда написал: «улучила момент», – просто розетка телефонная установлена в моей комнате, и аппарат на письменном столе, и рукопись всегда раскрыта. Жене понадобилось позвонить, набрала номер и, ожидая, когда на том конце снимут трубку, – гудок, гудок, гудок, странно, подруга собиралась быть дома, – пробежала глазами несколько абзацев.

«Почему–то мне кажется, что в твоих писаниях масса ошибок, неточностей», – заявила, застигнутая за чтением.

Согласен, неточностей хватает, но в этом не один я виноват. Я–то без конца перечитываю переведенное, листаю словари и справочники, звоню ученым приятелям, благо телефон под рукой. Таким образом довольно много ошибок я уже устранил, что, конечно, не означает, будто их совсем не осталось.

Но ведь я, в сущности, лишь переписчик, вот о чем не забудем. Автор текстов – отец, и где он использовал подлинные исторические источники, а где присочинил, какими соображениями вдохновлялся, позволяя себе заведомые огрехи, почему зацикливался на одних проблемах и оставлял без внимания другие, разбираться не мне. Вернее, я так решил: переведу текст от начала до конца, а уж потом, если время останется, займусь комментариями [17]17
  ^*время–то останется. Останусь ли я?


[Закрыть].

ЕЩЕ ОТСТУПЛЕНИЕ

Но задела меня жена за живое, задела. Итак, о неточностях и даже несообразностях, допущенных отцом, которые я и сам, конечно, вижу.

Машенька, напоминаю: тетради эти заполнялись в состоянии умственного расстройства. Но даже если и в здравом уме пребывая, позволял себе отец некоторые вольности, – ну и что? Великое дело! Вон Шекспир поместил в Богемии гавань, а в египетской пирамиде прорубил окно. Древние авторы тоже описывали дальние страны, как правило, с чужих и недостоверных слов.

Предвижу твое, Маша, возражение: автор новелл все–таки в двадцатом веке живет, мог бы и полистать справочники. В смысле: да живописуй ты какой угодно Авалон, помещай его хоть на Луне, но Нортумберленд реально существующий опиши, будь любезен, точно. Уж если взялся.

Хочется мне процитировать в оправдание: «Another England there I saw…», но, увы, английский ты знаешь еще хуже, чем я, поэтому предлагаю версию попроще: за годы изгнания и по причине умственного расстройства забыл отец климатические и прочие особенности Нортумберленда.

* * *

Теперь продолжу повествование о себе. На чем я остановился? Сейчас посмотрю. Ага, нашел: «…развлекались танцами–шманцами и шурами–мурами». Ну да, бывало и такое.

А иногда я садился в трамвай, доезжал до кольца и, прошлепав по краю Лахтинского болота в сторону золотого (от мазута) устья Большой Невки, оказывался на территории лодочной станции, где помогал Тобиасу Папоротникову ремонтировать доставшуюся ему даром яхту, владелец коей убыл когда–то в загранкомандировку и пропал без вести.

Сторож лодочной станции высказывал предположение, что владельца похитили сотрудники западных спецслужб. Как бы то ни было, яхта осталась без хозяина, и вот однажды атлантический по происхождению ветер сорвал с палубы брезент, и с тех пор судно постоянно подвергалось воздействию атмосферных осадков: захлебывалось ливнями (климат наш своеобычен), поневоле принимало в кокпит тонны мокрого снега, деревянные ребра остова набухали влагой как губка, а летом высыхали до мертвенной белизны и в результате где прогнулись, где выгнулись, обшивка же прогнила до дыр и напоминала решето. Вокруг бесхозного судна разрослись кустарники, вымахали выше колена и травы, в особенности могильная и богородская, всяческие виды осоки, а со стороны Лахтинского болота миллионом синих глаз надвигались незабудки, – однако прелестная их внешность не сулила судну ничего хорошего, появление незабудок предвещало натиск растительности откровенно болотной, – возле кормы уже и шушукались пушица и сушеница.

Опятами обросли замшелые, замшевые борта, лягушата соревновались в прыжках через палубу, причем по легкомыслию серьезно рисковали, ведь над судном носились всеядные вороны, не щадившие даже мышевидного, заплутавшего в этой пуще, грызуна!

Ставших от обильной поживы жирными и неуклюжими ворон теснила орава чаек, кои не придумали ничего умнее, как использовать судно в качестве отхожего места. Заляпали обшивку белыми кляксами так, что когда я впервые приблизился к судну, мне оно увиделось чуть ли не мраморным саркофагом в этой пограничной и не иначе как священной роще между морем и болотом!..

В роще имел обыкновение отдыхать сторож лодочной станции, старец в нетленном тельнике и парусиновых портах, косматый, как леший, и золотозубый, как зек.

Но сперва опоражнивал он бутылку водки. В три приема из титанического стакана. Ну, а затем хоронился в роще, дрыхнул под кустом волчьего лыка или конского щавеля.

Звали его Николай Петрович Власов.

И это владельцы лодок, катеров и яхт поили его, и хотя после употребления сторож лишь лежал в роще, они уразумевали в его лежании высший смысл, ибо приметили, что невзирая на казалось бы очевидное пренебрежение им своими обязанностями, плавсредства пребывают в целости и сохранности.

Слушая однажды в моем исполнении балладу Высоцкого, он обмолвился, что наказание отбывал за… тут его позвали судовладельцы.

О морском его прошлом свидетельствовали вытатуированные на предплечье якорь и русалка, бледно–голубые, как водяные знаки.

А еще он хромал на левую ногу. Это в ледяном лесу под Выборгом призрачный финн прострелил ему сухожилие. Да, в сороковом.

Родных и близких у него не было.

Летом удил покрытых золотой (мазутной) пленкой окушков и ершиков. Рыбу распродавал в трамвае на пути к дому, оставшееся дарил коммунальным старухам, которые, кстати, на него просто молились, ибо всегда мог починить будильник, прочистить слив унитаза, вбить в стену гвоздь.

А для птиц развесил в роще вереницы консервных банок и регулярно наполнял их кормом.

А предчувствуя грозу, шустро шастал между лодками, катерами и яхтами, гладил их по обшивке, как бы успокаивая. С первым громом воздевал кулачище в небеса! Облитый ливнем, орал в ответ матом!

Это он так волновался за вверенные ему плавсредства. «Берега рек, и особливо берега болотистые, отличаются повышенной электропроводимостью. Заурядная молонья способна спалить лодку со скоростью в сто тысяч раз превосходящей скорость звука!» – цитировал он сведения из научно–популярного журнала.

И вот подозревал я, что отнюдь не отсутствием мзды за попечение объясняется участь доставшегося Тобиасу корыта, чудилось мне, что Николай Петрович сверхъестественным каким–то образом контактирует со стихиями: водной, воздушной, огненной…

Не раз (якобы в шутку) заявлял я другу: «Судно твое умышленно обрек Николай Петрович на мученическую гибель. Хорошо бы дознаться, когда именно прохудилось оно: до перемещения в угол укромный или после? Почему–то думается, что до перемещения было оно в целости и сохранности».

«Ну и что? – возражал Тобиас. – Ну и что? Николаю Петровичу виднее, как распорядиться плавсредствами пропавших без вести судовладельцев».

«А то, – пояснял я, – что Николай Петрович – не сторож вовсе, а жрец! Жрец в соответствующей роще!»

Тобиас обладал чувством юмора и не обижался за Николая Петровича, которому был благодарен. Они ведь были коммунальными соседями, и старик, зная увлечение Тобиаса парусным спортом и намерение поступить после школы в мореходку, разрешил ему возиться с бесхозным судном. Он говорил тетке Тобиаса при встречах на коммунальной кухне: «Пущай плотничает на свежем–то воздухе и у меня на глазах».

Сидя однажды на унитазе, установленном в нише этой кухни, услышал я через дверь мнение Николая Петровича относительно будущности моего друга.

Это мы праздновали тобиасов день рождения, и Виктор Аккуратов с Федосеем развесили над столом дымную беседу, и Генка Флигельман танцевал по очереди с каждой из девушек, которых по обыкновению привел в количестве большем, чем требовалось, и Елена, призывая присутствующих отведать пирожков с капустой, немудрящим таким способом старалась отвлечь внимание девушек от Федосея (излишние предосторожности – девушки глядели только на Генку).

И вот нечаянно я подслушал разговор Николая Петровича с Людмилой Сергеевной, теткой Тобиаса, и узнал, что отец его был англичанином по фамилии Ферн, был арестован в сорок восьмом и умер в лагере. Тобиас родился через день после ареста отца. Мать его умерла при родах. «И ты, Сергеевна, молодец, что до сих пор ничего парню не говорила. Умерли родители – что ж поделаешь. А кто такие они были и прочее – потом как–нибудь узнает. В обчем, не видать парню моря, анкетные данные у него – хуже некуда».

Я сидел на унитазе, разинув рот, – ну и дела, ничего себе. Сунул руку в холщовый мешочек, висевший в углу, и не заметил (настолько обалдел от услышанного), что вместо обрывка газеты вытащил листок наждачной бумаги, кем–то коварно вырезанный по обиходным размерам. Ощутив трение крупных корундовых крох о ягодицу, вскрикнул! Голоса за дверью умолкли, потом Людмила Сергеевна спросила укоризненно: «Опять ваши дурацкие шутки, Николай Петрович?» «Не пойму, ты это о чем, Сергеевна?» – ласково отвечал Николай Петрович [18]18
  ^*К тому времени я уже несколько раз прочитал отцовскую рукопись, неизменно испытывая при чтении крайне противоречивые чувства.
  Нет–нет, я не обольщался, то есть понимал, что отец действительно мог быть всего лишь чудаковатым штурманом дальнего плавания и сочинять эти новеллы, ну не знаю, в свободное от вахты время, от скуки. Вариант скорее забавный, чем обидный.
  С другой стороны, я задавался вопросом: а какие, собственно, блага сулит мне принадлежность к древнему англо–шотландскому роду, если бы удалось подтвердить таковую документально? Подданство, что ли, получу британское? Или замок родовой в личную собственность? Но где искать документы? И если искать, то неужели на основании лишь новелл невразумительных? Даже не смешно. И все же я верил, верил, что новеллы написаны не от фонаря, что каждая представляет собой беллетризированный исторический источник,и с большим трудом сдерживался, чтобы не похвастаться перед друзьями своим происхождением.
  И вот вдруг оказалось, что Тобиас – тоже англичанин! Правда, в отличие от меня он даже не догадывался, кем по национальности был штурман дальнего плавания (невероятное, конечно, совпадение) Филипп Ферн, его родитель, и какая трагическая судьба постигла этого члена коммунистической партии Великобритании, в тридцатых годах попросившего в СССР политического убежища, а в сорок восьмом обвиненного в шпионаже…


[Закрыть].

Когда голоса на кухне отзвучали, я выскользнул из ниши, преисполненный искреннего сочувствия к Тобиасу, потому что он же был такой благополучный, такой румяный и синеглазый, и главное, цельный… цельный как… как дубовый бимс! был чемпионом школы во всех видах спорта, и точные дисциплины тоже легко ему давались, и вот я представил, каково ему будет однажды осознать свою инаковость, свое от всех отличие со знаком минус… Сын репрессированного англичанина – с ума сойти. Дуб, молнией расщепленный! Нет уж, пущай как можно дольше пребывает в неведении относительно анкетных своих данных, пущай плотничает покамест на свежем воздухе, а там посмотрим.

Мы подружились в пятом классе, заметив друг за другом склонность (потребность?) рисовать на обложках учебников чернильные тщательнейшие парусники. Теперь я понимаю, это в нас аукалась генная память! Получили также объяснение и необыкновенная легкость, с которой он овладел английским, и безупречное его произношение – преподавательница ему завидовала!

Сколько я его помнил, он сразу после уроков (а по выходным и с утра) спешил в яхт–клуб, где проявлял необыкновенную расторопность в обращении с парусами и завидную усидчивость на теоретических занятиях. Но однажды угораздило его ввязаться в потасовку клубных ровесников – кого–то с проломленной башкой спихнули с пирса. Правые и виноватые были из клуба исключены, в том числе и Тобиас.

Вот тогда Николай Петрович и подарил ему возможность плотничать и предаваться мечтам о том, как будет он впоследствии бороздить золотое мазутное устье и фиолетовый Финский залив на собственном судне водоизмещением в целую тонну!