Текст книги "Приключения англичанина"

Автор книги: Алексей Шельвах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

* * *

Mademoiselle, вернее, bella domna,

довольно долго я переживал

размолвку нашу с Вами, а затем

(как следствие причины) и разлуку.

Не будучи востребован Венерой,

пошел служить отечеству и Марсу:

как лев, сражался за горбушку хлеба

насущного, за равенство и братство

(вернее, против. Против, а не за.)

Ну, а в часы досуга, каковые

у рядового более чем кратки,

брал в руки семиструнную гитару,

брал на гитаре три «блатных» аккорда,

и пошлая гитара говорила

старинные мелодии Прованса,

где трубадур мог с мясом вырвать ноготь

и в знак любви послать прекрасной domn‘е блистательные латники–вассалы

кровавую сопровождали почту.

Так вот, все эти долгие два года

я верен был лишь Вам. Предполагаю

быть верным всю оставшуюся жизнь,

но если вдруг попутает либидо,

готов я свой проступок искупить

и в полиэтиленовом мешке

велю смиренно к Вашему порогу

принесть мои: мозг, сердце, печень, почки,

вязанку ребер, селезенку, уши,

нос, ятра, уд (всех более виновный)…

– О Боже, – ты воскликнешь, – неужели

столь жертвенна его любовь?! Фи–фи!

Уж это слишком! Слишком много крови!

В конце концов во всем нужна же мера!

Несите прочь несносный сей мешочек!

Посыльные откажутся. Тогда

ты, от натуги красная и злая,

мешок собственноручно приподнимешь

и взгромоздишь его на подоконник.

Затем окно откроешь и спихнешь

меня со всеми потрохами в пропасть!

Во двор, точнее, что немногим лучше.

Бац!.. С треском лопнет полиэтилен!

Асфальт – в кровавых кляксах! Стены – тоже!

И в шоке все бабульки на скамейках!

Уж лучше бы я выбросился сам.

* * *

Как черный кот, зеленоглазый и никем не понятый, лежал я на крыше объекта, терзая когтями рубероид.

Крыша была огромная – примерно 800 кв. метров – и плоская, как пустыня. Собственно, это была крыша Лабиринта, внутренней перепланировкой которого мы занимались всю зиму. Ну, а по весне нас переквалифицировали в кровельщиков.

О, злосчастная моя доля, восклицал я мысленно, о, русский вариант английской судьбы! Сколько невзгод, сколько треволнений! Сперва ангина и двусмысленная чесотка, затем бои за идеалы романтического индивидуализма в тупиках Лабиринта, а теперь пустыня в прямом и переносном смыслах этого слова! В прямом, потому что вот же она вокруг, сизая, присыпанная тальком, уже горячая от утреннего майского солнца. А в переносном… о, злосчастный вариант английской судьбы, обрекающий на одиночество в любом социуме!.. Ведь, как выяснилось из письма Тобиаса, даже закадычные друзья не понимают меня, что уж говорить о бригаде, о Вадике Мочалове или Вовке Решетникове, который, в общем–то, ничего не имеет против моего повествования, лишь бы в нем отсутствовал зеленоглазый Рослик. Эх, если бы такое было возможно!

Я записал этот монолог в специальный блокнот, который купил в солдатском магазине и всегда носил за голенищем, а на ночь прятал в наволочку, – записал и задумался. А почему, собственно, невозможно? Мое же повествование, чего хочу, то с ним и делаю.

Неожиданно, сам не понимая почему, я разозлился, вырвал из блокнота только что исписанную страницу, скомкал и отшвырнул в сторону.

– За что? – заволновалось повествование. – Я же такое искреннее, такое совсем еще юношеское! Может, из меня еще что–нибудь интересное получилось бы!

Ветер подхватил его и понес прочь.

– Испугался, что я могу стать героическим? – пищало, кувыркаясь, повествование. – И не стыдно тебе? Эх, ты, трус!

– Само ты дурО! – в сердцах крикнул я, потому что правду оно говорило. Но не бросаться же было вдогонку и ловить его, чтобы не свалилось с крыши!

– Еще не хватало, – пробормотал я и вдруг вскочил и бросился–таки вдогонку. Хотя оно успело отлететь на приличное расстояние, я все–таки настиг его у края парапета, попытался схватить – куда там, выпорхнуло и полетело вниз! Вытянув шею, я проследил взглядом за его падением и поспешно вжал голову в плечи.

Внизу, оказывается, стоял ефрейтор Мочалов, ждал, когда все мы повыползаем из щелей, поскольку обеденный перерыв уже закончился.

После приема пищи у нас оставалось минут двадцать свободного времени, которое мы, такие все разные, использовали на удивление одинаково: прятались в закутках Лабиринта или на крыше и спали.

Но прятались мы не от Мочалова, он все ж таки уважал наше право на отдых (сам когда–то был «молодым» и пахал как папа Карло), а от подполковника, который повадился без предупреждения приезжать на объект, чтобы проверить, как работают его кировцы–путиловцы–кривичи–вятичи–родимичи – и если случалось ему наткнуться на кого–нибудь из нас, принявшего горизонтальное положение и блаженно смежившего веки, он сразу начинал разоряться:

– Опять спишь, как пожарная лошадь? Объявляю наряд вне очереди! Нет, два наряда! Нет, три!

Пока я, шустро перебирая руками и ногами, спускался по длинной пожарной лестнице, рядом с Мочаловым уже успели нарисоваться остальные–прочие. Все, как и я, в кубических брезентовых робах и таких же штанах, стриженые затылки отливали злобным свинцом.

Я подошел к месту сбора, и Тима проворчал:

– Где тебя носит? Небось, опять экспериментировал с формой повествования?

– Заткнись, ушастый, – на автомате ответил я.

– Сейчас придет машина с раствором, – сказал ефрейтор Мочалов. – Все наверх. Продолжаем выравнивать поверхности теплоизоляционного слоя. А ты, – он повернулся ко мне, – остаешься у подъемника. Будешь грузить раствор.

Ну что же, работа хоть и тяжелая, зато спокойная. Накидал раствор в ящик подъемника, нажал на кнопку, ящик поднялся на крышу, а ты сидишь, ждешь, когда они там его опорожнят. Опорожнили – нажимаешь кнопку, ящик спускается. Снова накидал раствор – ну и так далее.

Как–то вдруг обнаружилось, что деревья, растущие по периметру Лабиринта (сейчас уже не помню, какие), зацвели – как будто приплыло туманное японское облако, и черные пташки зачирикали на розовом фоне.

Малярийная рябь пробирала лужи, со дня на день следовало ожидать появления головастиков, скоро–скоро заплещут они счастливыми микрохвостиками в теплых микроболотцах.

Через ямы и траншеи в размокшем грунте перепрыгиваю, как веселый лягушонок – да–да, я уже не головастик, полгода службы за плечами! Как сладко дышится в розовом тумане! Блуждаю между серых, шершавых, как наждачная бумага, стволов, спешу на свое сегодняшнее рабочее место. Наконец вижу подъемник, возле которого сидит на рулоне рубероида вольнонаемная мотористка Марина, черноглазая, как итальяночка, в расстегнутом ватнике, и я галантно сдергиваю пилотку.

– Че, раствор грузить пришел? Ну, докладывайте, товарищ солдат, как служится?

– Нормально, – говорю я, сажусь рядом, закуриваю.

– Потихоньку, – говорю я, куря. – Всякое бывает.

– Че смотришь? – говорю я, пепел не стряхиваю – кончик сигареты похож на родовой наш замок в северной Англии. Или – в южной Шотландии? Надо же, за шесть месяцев забыл месторасположение собственного замка. Позор.

– Ты ведь из Ленинграда? – спрашивает Марина. – Что там танцевали, когда ты призывался?

– Твист, шейк… Не помню, – отвечаю я.

С ревом лавируя между деревьями, к нам подкатывает черный, весь в кляксах желтой глины, самосвал. Из кабины выпрыгивает шофер в кожаной куртке, приседает, как мортира, и орет:

– Час уже кручусь вокруг вашей говенной стройки, и хоть бы одна падла на глаза попалась…

– Ну и че ты расшумелся? – перебивает его Марина. – Сам виноват, что такой дурак. Спросил бы у кого.

– Так у кого? – Шофер, заметив, что Марина из себя очень даже ничего, сразу успокаивается. – Никого ж не видать.

– Так обед потому что.

– Раствор я привез, – улыбается шофер. – Кручусь вокруг, знаю, что для кровельщиков, а где они, эти кровельщики?

– Ну и че орать? Давай вываливай. Вот сюда, поближе к подъемнику.

– Мне ж еще три ездки сделать надо, – уже оправдывается шофер. – А внеурочно я не нанимался.

– Вот и вываливай.

Шофер залезает в кабину. Кузов самосвала запрокидывается, и на землю, громко шурша, сползают жидкие серые полтора кубометра.

– Не нанимался он, – смеется Марина. – Деловой такой.

Грузовик разворачивается, выдавливает из лужи воду, вода встает на ребро, как огромная, в человеческий рост, серебряная монета. И снова тишина. Укатил грузовик в туманное розовое далеко.

– Эй! – кричу я, задрав голову. – Э–эй! Принимай раствор, бригада!

– Дава–ай! – доносится с крыши.

Берусь за лопату. Лепешки раствора шлепаются на дно ящика. Шлеп–шлеп, копок–шлепок. Тыща копков – тыща шлепков.

Марина нажимает кнопку электро–устройства: у–у–у, и ящик взлетает по вертикали…

Я сажусь на рулон рубероида, закуриваю.

– Че загрустил? – спрашивает Марина, придвигаясь ко мне. – Девушку, наверное, вспоминаешь, которая там, в Ленинграде, осталась?

– Да ну, была нужда, – отвечаю я.

– А почему ребята говорят, что ты англичанин? Я, конечно, не знаю, как выглядят англичане, но ты мне все равно нравишься. А еще ребята говорили, что ты пишешь стихи… Прочитай что–нибудь, а?

………………………………………….

………………………………………….

………………………………………….

– Атас, Леха, атас! – давно уже кричал с крыши Вовка Решетников, а мы и не слышали.

– Ага! – сказал подполковник. – И снова он, понимаешь, с девками. Вот не учится человек на собственных ошибках. Отойдите, барышня. Застегните ватник. Представляете, товарищ лейтенант…

Лейтенант Енко за его спиной уже показывал мне два растопыренных пальца, что означало отнюдь не «victory», а два наряда вне очереди.

– …иду я давеча по периметру Лабиринта, – продолжал подполковник, – и вдруг слышу крики. Гляжу – этот вот рядовой сталкивает с крыши повествование. Оно, естественно, упирается.

– Товарищ подполковник! – воскликнул лейтенант Енко. – Нерусский он, вот и не понимает по–человечески. Сказано ж ему было: не умеешь писать – не берись. Да при Сталине он на тюремных стенках экспериментировал бы с формами повествования, правильно я говорю, товарищ подполковник?

– Мы разговаривали на производственные темы! – крикнула издали Марина.

– Да–да, – сказал подполковник рассеянно, – на стенках. Мне передавали, заглохло, дескать, ваше произведенье–то?

– Условия не позволяют, – ответил я угрюмо.

– Мучители! – снова крикнула Марина. – Зоилы!

– Помолчите, образованная барышня, – строго сказал подполковник и неожиданно вздохнул: – М–да, условия. Я вот в юные годы тоже собирался написать повестушку. Даже и название придумал: «Зеркальные финики».

– Что? – спросил я. – Какие финики?

– Да зеркальные, какие же еще, – снова вздохнул подполковник. – Этакое, знаете ли, ниспровержение моральных устоев, такая, представьте, переоценка всех ценностей. Возрастное. Прошло.

– И что же, товарищ подполковник, – спросил лейтенант Енко, – война помешала осуществить замысел?

– Не война, – досадливо поморщился подполковник. – Я же говорю: возрастное. Прошло. – Он снял фуражку, вынул из кармана платок, протер блестящую красную лысину, снова надел фуражку и зашагал прочь, а лейтенант Енко, прежде чем последовать за ним, сказал недоумевающе:

– Когда же ты угомонишься? Мало нам других забот? Полк на последнем месте в социалистическом соревновании. Драки, самоволки. Чифирят через одного. А тут еще ты гадишь, англичанин хренов. И главное, зачем? Ну, никак я тебя не пойму. Ты бы хоть письмо Белинского к Гоголю прочитал, что ли?

Я глядел им вслед, как затравленный черный кот.

– Леха! – кричали с крыши. – Давай грузи!

* * *

Битумоварка напоминает паровоз – расположенный горизонтально стальной цилиндр диаметром что–то около двух метров, с вертикальной трубой для выброса дыма из топки.

Посредством стального клина и кувалды раскалываем хрупкий валун битума на куски. Укладываем их в котел.

В бак заливаем солярку. По шлангу солярка стекает в топку под котлом. Занялось пламя в топке, взвился из трубы черный дым, затряслась битумоварка, загудела…

От котла длинная тонкая труба протянута по диагонали на крышу Лабиринта. «Битум давай!» – доносится оттуда.

Ответственный за подачу битума жмет кнопку пуска – битум по трубе бежит наверх и льется там из краника в подставленную бадью.

– Хватит! Выключай! – возчик битума, широко расставив ноги (чтобы адская смола не капнула на сапог – после работы замучишься отскребывать), стаскивает бадью с помоста, ставит ее на тележку, подхватывает спаренные оглобельки, мчится с тележкой по крыше как угорелый.

Кровельщики, между тем, раскатывают рулоны рубероида, режут их на определенные куски, протирают тряпками, смоченными в бензине. При порывах ветра рулоны встают дыбом, как паруса.

Непосредственно клеют трое: один льет из бадьи битум, другой размазывает чернильно–синюю лужу специальной шваброй перед рулоном, третий – на коленях – накатывает рулон, прижимает его, разглаживает хлопками, как заяц–барабанщик.

Рулоны должны быть наклеены внахлест, строго параллельно друг другу.

Сентябрь. Дожди зарядили–зарябили. Погода не благоприятствует кровельным работам.

– Покамест дождь не кончится, клеить бесполезняк, – говорит Тима. – Мочалов приказал сдирать старый рубероид, чтобы мы не сидели без дела. Кидаем жребий, кто пойдет за лопатами.

В пилотку покидали медные пуговицы. Тима гвоздем проткнул запястье, кровью окропил роковую пуговицу.

Алфер встряхнул пилотку. Тима же и выхватил окровавленную!..

– Бля, – пробормотал Тима и ушел за лопатами.

Старый рубероид сдирают так: один кровельщик лопатой прорубает многослойный пласт. Другой всовывает в образовавшуюся прорезь черенок своей лопаты и, используя ее, как рычаг, приподнимает пласт. Шаг за шагом, метр за метром отдирают они от бетонных плит перекрытия длинное, как шоссе, полотнище с черно–блестящей, крошащейся, сыплющейся изнанкой.

Ой, да гори она огнем, эта кровля!.. Тем более, что Мочалов где–то пьет с вольнонаемными…

Отдавливая друг другу ноги, рыча, как псы над костью, разыгрываем шайбу. Со стуком и звоном скрещиваются лопаты над пустой консервной банкой.

– Атакует Голонка! – комментирует комментатор (Алфер). – Форвард–бомбардир чешской сборной!

Меня толкают в спину, я падаю на колени. На волосок от виска пролетает полукруглое лезвие лопаты.

Игра отбегает вдаль.

– Атакует канадский профессионал Бревер! – комментирует комментатор.

Гигантский Славка Черепанов рвется к воротам. Бурба всаживает древко швабры ему в живот, Славка складывается пополам, шайба отскакивает к Вовке Решетникову, он отпасовывает ее мне.

– Снова атакуют наши чехословацкие друзья! Ничего не скажешь, Голонка – большой зрелый мастер кровельного хоккея! – комментирует комментатор.

Под ноги мне кидается Геша, я успеваю перепрыгнуть через него, но теряю равновесие и впиливаюсь башкой в кирпичное основание вентиляционной трубы.

Бум–м–м!

Что это? Почему так темно? А потом вдруг – почему так светло?

И откуда здесь сосны?

Я озирался, пытаясь определить, куда, в какой период своей биографии попал.

Ну конечно, это было детство, даже младенчество, мы, вернее, мои родители тогда снимали дачу в Лемболово.

Я осторожно приблизился к веранде и взлетел по ступенькам. В стеклянном кувшине на столе – молоко, на фарфоровом блюдечке – фиолетовые ягоды малины. Я узнал скатерть, вышитую ирландским орнаментом (мама тогда еще верила в его охранительные свойства), пишущую машинку на табурете – «Табу! – говорил папа про машинку. – Не трогать!», рядом томик Шекспира в кожаном переплете…

Из глубины дома послышался мамин голос:

– Оливер, куда запропастился наш мальчик?

Отец отвечал рассеянно:

– Думаю, вертится возле этой… соседской… как бишь ее?

– Замолчи, Оливер! – воскликнула мама. – У тебя одно на уме!

– Но это же вполне естественно в его возрасте! – смеясь, возразил отец.

Точно, я услышал цоканье целлулоидного шарика, выглянул в окно – в саду малютка я переминался с ноги на ногу за теннисным столом напротив долговязой блондинки лет семи. Малютка я был в тельняшечке, в парусиновых шортах и пожирал прелестную соперницу зелеными глазенками.

Внезапно солнечные стрелы ослепили меня, слезы хлынули из глаз, поскольку мне, в отличие от родителей, уже было известно, сколь призрачна эта дачная идиллия: через немного времени финики созреют, и с папой будет покончено…»

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ СЭРА ОЛИВЕРА М., СОСТАВЛЕННОЕ ЕГО СЫНОМ НА ОСНОВАНИИ АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК ПОКОЙНОГО И СВИДЕТЕЛЬСТВ СОВРЕМЕННИКОВ

A sailor went to seа

To see what he could see

And all he could see

Was sea sea sea

Anonymous

И покидая дикий и печальный,

Его тоскою сотворенный мир,

Не обернется он на зов прощальный

Несуществующих шотландских лир.

Георгий Иванов

Девушки, читающие мою поэму, плачут? Вижу я зигзаги влаги на белых от волнения лицах, вижу и платки для утирания шмыгающих носов.

Да слышу я, слышу и шмыгающие носы ваши.

И благодарю. Благодарю от имени моих предков – за сочувствие.

Плачьте, девушки, плачьте! Плачьте честно и без передышки…

Или – нет! Осушите очи! Не то исчерпаете родники рыдания слишком рано!

Ибо описывается ниже судьба, достойная самых соленых слез.

Итак, сэр Оливер, мой папа, родился 14 января 1898–го года, в жилище предков своих, в замке Шелл–Рок, а вы помните, что замок этот воздвигнут был в незапамятные времена на границе графства Нортумберленд и южной, так называемой нижней, Шотландии.

Мама моего папы, леди Маргарэт, умерла тотчас после родов, едва успев полюбоваться младенцем. Хотя чем там было еще любоваться.

Она успела прошептать указание, чтобы назвали младенца Оливер.

И не успела услышать заверения мужа, сэра Чарлза, что, разумеется, дорогая, как тебе за благо рассудится…

И откинула сверкающую волосами голову на белоснежные подушки.

Сэр Чарлз, отставной викторианский полковник, еще будучи юным лейтенантом, участвовал в экспедиции по спасению легендарного Чарлза Джорджа Гордона.

А уже матерым майором жестоко усердствовал в Родезии, в Нигерии, в Уганде.

А ставши полковником, ополчился супротив чересчур человечных, по его мнению, методов борьбы с бурами. В докладной записке предложил ужесточить методы.

Но приблизилось очередное просвещенное столетие (двадцатое); разъяренный тогдашним добродушием обеих палат, подал в отставку.

И этот вот сэр Чарлз, бестрепетный истребитель племен и народов, не сумел смиренно перетерпеть утрату одной–единственной женщины, супруги своей, и начал пить. Пить так и такие напитки, как и какие пьют лишь люди чрезвычайно мужественные, но безутешные. И пил в одиночку, что уж вовсе никуда не годится.

В отличие от большинства отставных викторианских полковников, не выращивал сэр Чарлз на призамковом участке неописуемые розы. И не гонял вместе с пожилыми гостями крикетный шар, чтобы после игры за чашкою индийского чаю посокрушаться о нынешнем состоянии Империи (бедственном).

Вместо того, чтобы предаваться всем этим почтенным занятиям, сэр Чарлз утолял боль утраты лошадиными дозами черного рома.

И понятно, что соседи не часто наведывались в Шелл–Рок. Ну, какое было им удовольствие общаться с сэром этим Чарлзом, если от него несло как из винной бочки, если смотрел он визитеру в лицо, как в пустой воздух, если изъяснялся преимущественно гласными звуками.

Но если бы и посчастливилось визитеру застать сэра Чарлза трезвым, вряд ли и на трезвую голову стал бы отставной полковник сокрушаться о бедственном состоянии Империи.

С тех пор, как умерла леди Маргарэт, стали ему безразличны любые методы борьбы с бурами, как, впрочем, и состояние Империи, да и состояние собственного замка вкупе с призамковыми участками.

Лишь к отцовским его чувствам удавалось еще воззвать благородному и настырному соседу сэру Роберту Баклю.

Сэр Роберт был такой типичный, такой нормальный английский помещик; он чистосердечно желал вернуть сэра Чарлза, выпавшего из уклада добрососедства, обратно в этот уклад.

Эх, еще недавно, при жизни леди Маргарэт, он что ни день отправлялся с визитом в Шелл–Рок. За обедом, разинув рот, внимал воспоминаниям полковника о подвигах колониальных войск в Родезии, в Нигерии, в Уганде. Восхищался мужеством британских солдат и офицеров. Запоминал прелюбопытные сведения о дикарских нравах и обычаях.

Сам–то в детстве упал с дуба и весь переломался; кости кое–как срослись, но всю жизнь донимали его ревматические боли. Посему к службе в армии был не пригоден.

Однако увлекался краеведением, в бричке исколесил территорию Нортумбрии. Облазил, покряхтывая, руины всех достопримечательных замков и аббатств.

И бричка, бывало, тоже покряхтывала под ворохами проржавленного холодного оружия, которое скупал у деревенских мальчишек. Мальчишки в деревнях ожидали его приезда. За любую ржавую железяку чокнутый старый джентльмен платил целый пенни!

В поездках своих так и не удосужился приискать супругу. При общении с женщинами отмалчивался или вдруг в избыточных подробностях излагал эпизоды из истории графства. Девицы зевали, и сэр Роберт еще больше робел.

Худо пожилому холостяку прозябать даже и у пылающего камина. Курил трубку, набитую душистым голландским табаком, прихлебывал виски, перелистывал рукописную историю Нортумберленда, работал над которой годы, а все некому было прочитать выбранные главы, не от кого было услышать непредвзятое мнение.

С голым, как румяное яблоко, кумполом, с влажными голубыми глазами, сэр Роберт психически был, вероятно, не вполне здоровенький, жизнь без женщин даром не проходит, но его невроз счастливо разрешался в занятиях краеведением и в участливости по отношению к ближним.

Горько было ему видеть чуждого чарам мира сего, в черных бакенбардах, сэра Чарлза, созерцателя стакана с черным же ромом в руке…

Не желал допустить, чтобы сосед сгорел в запоях. Ведь только стало сэру Роберту повеселее в нортумберлендской глуши…

И вдруг такое несчастье.

«Эх, леди Маргарэт, леди Маргарэт!» – шептал укоризненно в пламя камина.

И курил, курил.

И прихлебывал, прихлебывал.

И однажды привез в Шелл–Рок врача–нарколога мистера Экерсли.

И сначала, вроде, мирно уселись, высказались о погоде, пригубили стаканы с ромом, – за королеву, о да!

Сэр Чарлз, правда, не пригубил, а заглотил залпом и стал пристально разглядывать мистера Экерсли.

А когда было ему растолковано, кто таков этот мистер, извлек (гости и не приметили, откуда) револьвер и произвел предупредительный выстрел в потолок.

Повезло гостям, что потолок был обшит панелями из испанского каштана – рикошетом от каменного свода пуля запросто могла сыграть в лоб кому–нибудь из визитеров.

Врач пустился наутек и раззвонил коллегам по всему графству, что в Шелл–Роке практиковать небезопасно для жизни.

И вот тогда сэр Роберт воззвал к отцовским чувствам сэра Чарлза, и, нужно отдать полковнику должное, что–то он уразумел при звуках сыновнего имени.

Но голова уже мало чего соображала, и перо прыгало в пальцах. Мычанием объяснил, что препоручает соседу хлопоты о будущности малютки.

Ну что же, сэр Роберт занялся устроением будущности моего папы.

Через поверенных проданы были какие–то ценные бумаги и угодья (лично для себя приобрел верещатник, место памятное – однажды, триста лет назад, на этих скромных просторах Баклю победили в междоусобном конфликте предков сэра Чарлза).

Из вырученных сумм выплачивалось жалованье кормилице и немногочисленному обслуживающему персоналу.

Были наняты впрок гувернантка и учителя. Расходы по содержанию замка обеспечивались из тех же сумм.

Ну, и пора непосредственно про папу повествовать.

Чем занимался маленький Оливер? Слонялся вокруг да около замка, изучая растительный и животный миры, расковыривал ножичком минералы (безуспешно) и насекомых (успешно, да без толку, все равно ничего не понял), задумывался о причинах выпадения осадков и возникновения грома, и многое пробовал на вкус, и обонял, и осязал, и запоминал глазами, ушами… Объяснения же всему получал от деревенских ровесников, с которыми дружил.

Разделившись на армии англичан и французишек, разыгрывали войну. Англичане сто лет подряд побеждали, и потому, наверное, что французы не допускали в свои ряды никаких дев, даже Орлеанскую.

«Девчонок не принимаем!» – кричали французы, отмахиваясь деревянными мечами от наседавших: как англичан, так и Бетси Джоулибоди, дочери рыбака, которая неоднократно и терпеливо предлагала им помощь.

Рядовым рыцарем просилась в битву эта девочка, не по годам громадная, по–юношески широкоплечая и узкобедрая, ох, эта Бетси – с волосами как мед и глазами как лед!.. она бегала быстрее и камни метала дальше, чем самые из французишек самые.

Зря они отмахивались, и особенно Оливер, не подозревавший, что помощь лишь ради него и предлагается.

Ах, когда вечерний звон раздавался над Нортумберлендом (Those evening bells!), и красные коровы, в сумерках побурев, брели сдавать молоко, когда матери, вглядываясь в черную за околицею даль верещатника, верещали: «Робин, иди домой! Алан, ну, сколько можно звать! Томас, вот ужо отец тебе задаст!», – ах, тогда на поле Азинкурского сражения оставались двое, кому спешить было некуда.

Бетси не то чтобы не спешила домой, она просто глаз не могла отвести от юного лорда, не смела пошевелить большими своими руками и ногами, стояла как вкопанный столб, а Оливер не торопился в свой замок по причинам, о которых – ниже. Не замечая в сумерках гигантского, голенастого, шумно дышащего присутствия Бетси, тоже вглядывался в черную даль, но только в другую сторону, в сторону юга и Лондона… в сторону будущности своей, что ли?

Нехотя отворачивался, шел в Шелл–Рок.

А еще теми же двумя командами состязались в футбол. Недолюбливал этот вид спорта, как и вообще все коллективное.

Нет, нет, участвовал. Мчался за мячом, а не от него. Но голову жалел подставлять под удар тяжеленного кожаного ядра, берег для будущих занятий словесностью. Берег, разумеется, инстинктивно. Не осознавал покуда какие–либо в себе задатки.

Обучался и приемам славного английского бокса. Бит бывал безбожно деревенскими ровесниками. Подумаешь, лорд. Но и сам не плошал, не давал им спуску. Вот вам и подумаешь.

Плавать, да, никто из них не умел как следует. Холодна вода в озерах Нортумбрии, тем более, в море, которое не зря зовется Северным.

Но – ух, эта Бетси, она и тут первенствовала. Ничего удивительного, если учесть, что сызмала помогала отцу на утлом тузике отлавливать селедку за горизонтом. Тузику случалось ведь и переворачиваться.

К озерам ходили не купаться, а поглазеть на чудовищ, каковые в начале столетия еще водились в озерах нортумберлендских.

О, взрывалась изумрудная плоскость озера – из бездны выпрыгивал баклажан! Это если издали. Но приближалась, приближалась, – волны били в берег, зрители, попискивая, отступали, – и дрейфовала ярдах в пятидесяти, как черная блестящая скала!

Длинная шея со змеиною на конце головкою извивалась.

Смельчаки, конечно, бомбардировали гидру камешками, но старались не попасть. Шут ее знает, что у нее на уме.

Вдруг принималась плескаться и барахтаться. Разворачивалась к юным зрителям то одним боком, то другим, выставляла напоказ чернильный лаковый зад или – брюхом голубым вверх – притворялась мертвой.

Но головка на длинной шее вертелась, и змеиные, без век, глазки внимательно следили за тем, какое впечатление производят на юных зрителей все эти древние, как мир, ужимки.

На обратном пути Оливер, если встречался взглядами с Бетси, почему–то краснел до ушей.

Но нет смысла перечислять все его детские деревенские развлечения. Главное, рос на свежем воздухе, а воздух в Англии и Шотландии морской, иодистый, целебный. Царапины заживают в течение часа [26]26
  Даже и центральные части Острова отстоят от моря всего на 60 миль Строго говоря, это даже и не морской, а океанский, с Атлантики, воздух.


[Закрыть].

Нет смысла перечислять эти развлечения еще и потому, что Оливер не предавался им всецело. И чем старше становился, тем чаще их избегал.

Хотя по характеру был приветлив, предпочитал уединение.

Но лишь этим и отличался от сверстников. В остальном был как остальные: такой же крепенький, рыженький.

Правда, вот не сине –, а зеленоглазый.

И был молодцом: круглый год в дырявой курточке, в дырявых башмаках, – и никогда ничем не болел. Потому что питался овсянкой. В Англии и Шотландии у кого угодно спросите и ответят: «О, овсянка!» Вот Оливер и питался как все.

Еще получал две копченые селедки в день. Больше ничего не получал.

Но кем же и почему допускалась по отношению к Оливеру такая несправедливость?

А это повар, совмещавший в своем лице должность эконома, подметил, что сэр Чарлз почти ничего не ест, а если ест, то глотает, не пережевывая, и глядит мимо тарелки.

И вот догадался же этот повар по имени Патрик Хангер, что составление меню возможно сообразовывать с его, повара, личными выгодами, сообразовывать несмотря на то, что в замке уже поселились гувернантка и учителя и, натощак, не были они способны с надлежащим рвением преподавать маленькому лорду что бы то ни было.

Оливер, между тем, в поисках недостающих организму питательных веществ бороздил окрестные овсяные поля, набивая рот зерном молочно–восковой спелости, забирался в лиственные чащи и лакомился пресными плодами боярышника, кисловатыми, с колючим белым пухом внутри, плодами дикого шиповника и горьковатыми (после заморозков якобы сладкими) плодами рябины.

Да уж, нечего сказать, хорош гусь был этот самый сэр Чарлз! Ну, понятно, что неизбывная боль от потери леди Маргарет не давала ему сосредоточиться на чем–либо менее возвышенном. Да только равнодушие его к качеству и количеству пищи объяснялось проще: алкоголики обходятся минимальным количеством пищи и низким ее качеством. Хорош, повторяю, гусь был этот самый сэр Чарлз, мой дедушка, ведь по его безусловной вине папа в течение детства и отрочества утолял голод – чем же? пресным боярышником! кислым шиповником! горькой – эх, стыдно писать – рябиною!

И это в те возрасты, когда организм особенно нуждается!

И когда Оливеру случалось посещать жилища ровесников (с целью осведомиться: «Робин–Алан–Томас, выйдешь играть?»), взрослые усаживали его за стол и кормили куриным бульончиком, котлетками из лососины, жареными шотландскими красными куропатками, лепешками овсяными и ячменными с мармеладом, и наливали ему в оловянную кружку вересковый, с градусами, мед.

Оливеру нравилась простая еда бедняков. По малолетству не сознавал унизительности этих трапез.

А может, и сознавал, хотя бы смутно, потому что в иные минуты возникало у него сильнейшее желание изменить свой незавидный (сиротский!) образ жизни, и тогда он через ржавые, сто лет не отпиравшиеся воротца в восточной стене удирал в несколько неожиданный для здешних мест ельник, удирал и бодро продирался, не забывая попробовать на зуб эти иглы, от соли сизые, ведь море было уже в непосредственной близости, и воздух искрился от микроскопических кристалликов соли. «Елки соленые!» – шептал, изумленный, разгрызая иглы, в самом деле солоноватые снаружи, но внутри сохраняющие природные вкусовые качества, и перепархивал с кочки на кочку – как эльф! как эльф! – и взвизгивал мох под башмаком, – продирался и вы–ди–рал–ся из ельника! Бегом, бегом – по колено в колокольчиках и маргаритках, по пояс через чертополох, в стеклянных волокнах тумана по макушку, кувырком в овсяницу красную и траву маррамскую, эх, вниз по склону скалы, поскальзываясь на глыбинах, кубарем в морской пырей и прочие прибрежные черные травы, – и когда вскакивал на ноги и замирал с разинутым ртом, то оказывался перед серо–зеленым, нет, дымно–серым, нет–нет, самым синим на свете морем!..