Текст книги "Приключения англичанина"

Автор книги: Алексей Шельвах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

В замке худо–бедно учили Оливера: гувернантка иностранному языку (французскому) и манерам, учителя – наукам естественным и гуманитарным.

Учителей подбирал сэр Роберт. Подобрал без дураков образованных, наделенных педагогическими способностями.

Но – полуголодное существование в темных коридорах башни! И – неутешительные (во всяком случае, на любителя) виды из амбразур на всего лишь вересковые пустоши или скучнейшее зеленое море! И восточные ветры, издревле пагубные для психики англичанина! И, наконец, сэр Чарлз – как призрак, за каждым поворотом коридора!

Чтобы выдержать перечисленные условия, надобны не только педагогические способности.

Эх, дал маху сэр Роберт, купился на столичные и заграничные дипломы, размечтался о том, как в урочный вечерок порадует ученую публику чтением вслух выбранных глав из истории графства… Промахнулся сэр Роберт. Не те это были люди. Было им не до истории графства.

Ну, кто, кроме неудачников, согласился бы отправиться в нортумберлендскую глухомань? Неудачники и согласились, по преподавательскому прежнему опыту уверившиеся, что только в такой дыре им и место.

Повар, едва их увидел, сразу и засмеялся: «Эти научат».

Сэр Роберт по обязанности опекуна раз в неделю наведывался в Шелл–Рок. В пиршественном зале беседовал с преподавателями о достижениях современной педагогики. И тогда подлый повар выказывал себя с наилучшей стороны, стараясь заслужить доверие.

На первое подавал суп шотландский из баранины, затем – форель, запеченную в тесте, ветчину и говядину вареную с картошкой или шпинатом, – все, как положено, вполсыра, зато на серебре. Для привередливых, пожалуйста, предлагались горчица, уксус, маслины. На второе появлялись национальные жареные куропатки, красные и черные, дикая утка в соусе винном, паштеты и сыры нескольких сортов, плум–пудинг специально для гувернантки, а на сладкое: яблоки и груши, грецкие орехи, миндаль, фиги и апельсины.

И за десертом наполнял серебряные кубки всем желающим мадерою и шерри, кларетом и портвейном, а гувернантку потчевал самодельным, из крыжовника, шампанским.

И заслужил доверие сэра Роберта! Удостоился должности эконома по совместительству.

Но сэр Роберт умер, когда Оливеру исполнилось восемь. И с того дня в замке начался настоящий голод.

Разумеется, учителя могли бы покупать еду у местного населения. Но экономный повар не торопился выплачивать им жалованье. Был мужиком плечистым, в коридоре запросто впечатывал в стену недовольных. Еще и сокрушался над поверженным: «Ой, извиняйте, сэр, темнотища тут у нас – зги божьей не видать».

Учителишки–то были дохлые: кто чахоточный, кто в пенсне, кто и со слуховым аппаратом. Даже всем скопом не справились бы они с поваром.

Немудрено, что начали они выпивать, а выпивши, волочиться за гувернанткой, драться между собой из ревности или просто по пустякам, а ученика своего оставили на произвол самообразования.

Оливер, бывая слушателем нетрезвых витийств, свидетелем беспорядочных половых отношений и косолапых мордобитий, сызмала и навсегда разочаровался в английской интеллигенции.

Не дорого ценил и родственные узы, – сэр Чарлз, если сталкивался с мальчиком в коридоре, всматривался слезящимися… силился что–то припомнить… нет, прошатывался мимо!

Оливер стыдился этих уз.

И не горевал в дни похорон сэра Чарлза. Уж на что обливался слезами на похоронах сэра Роберта, смешного и доброго, а вот на похоронах отца родного не проронил ни капли. Просто присутствовал.

Цвела кладбищенская сирень, соцветия свешивались как столбцы библейского текста. Пастор говорил слова, которые смышленый девятилетний мальчуган знал заранее. С моря сильно задувало. Учителишки ежились в куцых пальтишках, небритые, с красными носами.

Убежал Оливер с кладбища.

Вприпрыжку прибежал к замку. В три прыжка был на третьем этаже, где дубовая дверь в библиотеку высилась, как борт старинного корабля.

О, с тех пор, как впервые открыл эту дверь, перестал чувствовать себя несчастным. Стал чувствовать себя счастливым.

Библиотеку в большинстве своем составляли пергаментные, пухлые, с медными окислившимися наугольниками томы, приобретенные еще сэром Перегрином, то есть лет триста тому назад.

Последующие поколения нашего рода деньги на ерунду не тратили.

Лишь леди Маргарэт, едва явилась в Шелл–Рок, стала выписывать сюда собрания сочинений классиков отечественных и зарубежных, чтобы коротать досуги.

Да еще при оформлении опекунства сэр Роберт оговорил статью расходов на приобретение новинок изящной словесности. Учителишки поначалу вырывали друг у друга из рук эти новинки…

Зачитывался Спенсером и Шекспиром, Мелори и Марло, знал наизусть сборники баллад английских и шотландских. Упивался отчетами о плаваниях Рэли и Ченслера, Дэмпира и Энсона, Шелвока и Кука. Мог часами, как часовщик, рассматривать на тщательнейших гравюрах элементы парусной оснастки.

Ах, забывал дышать, когда натыкался на изображение этакой каравеллы с выпуклыми бортами, с парусами, бесстыдно вздувшимися… сладко зудело тогда в паху…

О блеск зеленых глаз, треск переворачиваемых страниц, плеск волн океанских, крики гувернантки из трюма…

О самозабвенное чтение в детстве и отрочестве! О потерянный Рай, всем нам доныне памятный! Никогда уже нам ничего не читать т а к!

И каково было спускаться в пиршественный зал, где пировали некогда предки–рыцари, а теперь который уж год с утра до вечера похмелялись приживалы.

При виде мрачного мальчика им делалось неловко. Затевали псевдонаучные споры. С привлечением специальной терминологии. С преувеличенным жаром!

Но кого хотели обмануть? Под сенью старого, но грозного оружия, развешанного по стенам, неужто не понимали, сколь позорно бряцает вся эта болтология? Понимали, конечно, но уже не могли остановиться, языки мололи сами по себе, не подчиняясь приказам отравленного алкоголем мозга. Или они перед гувернанткою петушились?

Гувернантка, покуда Оливер был мал, гоняла его из библиотеки и запирала дверь на большой медный ключ, чтобы незрелый ум не созрел преждевременно. Оливеру приходилось карабкаться по стене, цепляясь за выступы и выбоины. Через амбразуру пролезал к знаниям и эстетическим наслаждениям.

Но эта же гувернантка, когда исполнилось ему четырнадцать, заметила, что мальчик–то уже и не мальчик, а подросток, и, – ах, как интересно, – сложен атлетически, а эти его зеленые и мрачные – вообще!

Это была такая мисс Боадицея Арброут, в прошлом суфражистка. Где–то на континенте недоучилась в университете. Молодость, несколько затянувшуюся, провела в Лондоне. Она там вступила в ряды Женского социально–политического союза и боролась за предоставление женщинам права голоса.

Чего только не творила вместе с подругами. Участвовала в митингах перед зданием Парламента. С дирижабля разбрасывала листовки. Прорывала оцепление полиции во время национальных праздников, чтобы метнуть смятую комом петицию в лицо королю или королеве!

В конце концов во время очередных каких–то беспорядков, ею же учиненных, схлопотала от невозмутимого бобби дубинкою по башке.

Уехала в тихую Шотландию отдышаться и, как обещала подругам, набраться сил.

Но, отдышавшись, прикинула: чем быть битой (пусть и не по самой чувствительной у нее части тела, а ведь все равно больно!), для здоровья полезнее прекратить борьбу. И устроилась в Шел–Рок гувернанткой.

Через какое–то время у мисс родился ребеночек – и неизвестно от кого: от учителишек ли, от повара ли.

Ее бы и уволить за наглость, да некому было, и мисс Арброут преспокойненько развесила пеленки поперек пиршественного зала.

Сыночек скоро встал на кривые ножки и засеменил по коридорам. Ударом головы в живот – пушечным – сбивал с ног попадавшихся на пути. Иные из учителишек утверждали, что повадка эта – наследственная, и кивали в сторону кухни.

Он и семенил на запах в кухню, где повар и жена его, повариха, баловали попрошайку объедками с воровского своего стола. Попрошайка называл повара «папой». Повариха замахивалась на мужа сковородкою.

В отсутствие поварихи в кухню прокрадывалась и мисс Боадицея Арброут. Повар, ежели бывал в настроении, наливал ей миску овсянки и стакан джина.

Сыночка они из кухни выталкивали.

Учителишки, ухаживая за мисс, соперничали друг с другом. Каждый уговаривал ее уехать с ним вдвоем из проклятого замка. Куда? В Лондон или вовсе на континент, чтобы заняться там действительно нужным человечеству делом.

Можно представить, каково было слышать Оливеру эти уговоры. Получалось, что его обучение – дело не самое нужное человечеству.

Мисс усмехалась. Она–то знала учителишек как облупленных. Видала их и в штанах, и без. Знала, что ухаживания всякий раз заканчиваются просьбой принести из кухни мисочку овсянки, стаканчик джина.

А иногда и соглашалась. Пила на двоих с избранником, ночевала в его комнате. Утром о предложении совместно переселиться в Лондон не упоминала.

Скучала она. Боже, как надоели ей небритые, неопрятные, с руками суетливыми говоруны эти! И климат, климат мерзкий. И море, как тоска зеленая, – в узком окне. И восточные ветры, от которых у нее давление то повышалось, то понижалось.

И вдруг заметила, что Оливер уже не мальчик. И стала подлизываться к подростку. Подсаживалась к нему, когда он читал, заглядывала в книгу через плечо, дышала в ухо, делая вид, что ей тоже интересно.

Предложила переводить французские слова, когда таковые попадались в тексте. Если значение этих слов не помнила, выдумывала новые значения.

Можно понять влюбленную женщину, давненько не занимавшуюся французским.

Причем страшновата была совратительница. Это только учителишки спившиеся да повар небрезгливый ею прельщались.

А что им оставалось делать в ненастные дни, в темной башне, при восточном ветре, когда англичанин сам не свой…

Краснощекая, глаза стеклянные, лохмы желтые. Костлявая, но кости крепкие, широкие. Доказывая какую–либо свою правоту, имела привычку ударять кулаком себя в грудь – гул грудной клетки слышен был на другом этаже.

Хлебнув лишнего, еще и развлекалась тем, что разыгрывала перед учителишками пантомимические сцены в стиле рисунков Обри Бердслея: руки заламывала, лохмы наклоняла, вся закутывалась и вдруг вся же и раскутывалась.

«И ведь тоже леди», – задумчиво говорила про нее повариха.

Оливер, когда домогательница, уже без экивоков, повлекла его на плоские свои прелести, вырвался, отскочил к стене.

– Вы это чего? – пролепетал, ошарашенный.

– Да люблю я тебя, вот чего! – вскричала мисс. – Неужели не видно? – Она вскинула руки и наклонила голову, свесив лохмы. – Не веришь?

Оливер молчал, потому что ничего не соображал от ужаса.

– А если я в отчаянии выброшусь из окна? – сурово спросила мисс, подбежала к амбразуре и стала в нее просовываться. Но просунуться не удалось, широка была в бедрах, а повернуться боком не догадывалась, – вероятно, вышеупомянутый удар дубинкой сказывался время от времени на умственных ее способностях.

Впрочем, нет, догадалась! Попробовала правым боком, левым. Вся извертелась и, топнув ногой, отошла от амбразуры ни с чем!

Произведя глубокие вдох и выдох, предприняла вторую попытку.

К счастью для Оливера, в коридоре послышались голоса учителишек – искали мисс, чтобы узнать, с кем из них она завтра уедет в Лондон. Хотели, чтобы выбрала как можно быстрее, покуда повар не запер кухню на ночь.

Мисс Боадицея Арброут выдернулась из амбразуры, погрозила Оливеру костяным перстом – Оливер зажмурился – и метнулась в противоположную от учителишек сторону.

Потрясенный Оливер прошептал самому себе, что далее терпеть это безобразие невозможно.

До утра не спал, обдумывал, как жить дальше. Утром встал, обдумав. Был бледен, зеленые глаза блистали.

Застегнул на все пуговицы куртку. На цыпочках пришел в пиршественный зал, снял со стены меч Redemptor, прославленный в истории нашего рода меч!

На цыпочках же пришел к запертой двери в кладовую. Вогнал клинок до середины в щель между косяком и дверью. Налег на меч как на весло…

С развевающимися волосами ворвался внутрь!

И не смутился, увидев изобилие продуктов. Скромно отрубил себе шмат копченой рульки, прислонил меч к стене, вышел из кладовой.

Лишь на расстоянии морской мили от замка обернулся, и на глазах у него навернулись слезы. Вытер их решительно рукавом и прибавил шагу.

Пешком добрался до Бервика, откуда на товарняке, на крыше вагона, с ветерком прикатил в Эдинбург.

Прямо с вокзала направился в порт. Он вознамерился поступить юнгой на корабль и покинуть Англию, разочаровавшую его в лице взрослого своего населения.

А тут как раз началась первая мировая.

* * *

На военный корабль Оливера по возрасту не взяли. Да он и сам отвращался от, например, дредноутов пресловутых, на которые возлагало Адмиралтейство большие (и не оправдавшиеся) надежды. Оливера привлекали, нет сомнения, парусные суда.

Поэтому с удовольствием завербовался на угольщик «Уоллес» и совершал на черном этом бриге каботажные плавания вдоль восточного побережья. Вследствие мобилизации повсеместно ощущалась нехватка рабочих рук. Великанский подросток взят был без волокиты.

Получив аванс, телеграфировал в Шелл–Рок. Успокоил учителишек, что не украден цыганами, а решил попутешествовать, как и полагается молодому лорду.

Оставшуюся часть аванса потратил на приобретение томика Шекспира.

Но и морская служба разочаровала.

Румяные квадратные матросы поначалу понравились, а учителишки с высоты бом–брам–рея вспоминались как черные точки.

Матросы и не подозревали, что Оливер – лорд, но был он, по их мнению, малость тронутый. До драки не доходило, но они хихикали, если заставали юнгу с томиком Шекспира в руках, пусть и в свободное от вахты время. Все–то мнилось им, что юнга только прикидывается грамотным, и прикидывается именно для того, чтобы унизить их, малообразованных морячков. Они–то в свободное от вахты время собирались на баке и читали вслух газетные передовицы. Почему вслух? Вслух читать по складам легче. Забавно, что чтение то и дело прерывалось мордобоем, ведь каждый постепенно повышал голос, чтобы слышать себя самого. Они старались переорать друг друга и свирепели, когда это не получалось. В конце концов, румяный квадратный Том тумаком укладывал на палубу румяного квадратного Дика, ну, а тот, вскочив на ноги, не оставался в долгу.

О, они одобряли все меры правительства! И выкрикивали заголовки передовиц мужественными голосами! Выпятив губы и с пресерьезнейшими выражениями лиц.

Оливер с томиком Шекспира уходил на корму.

И вскоре понял, отчего матросы ведут себя столь странно. Да ведь это же они, а не он были тронутыми! Ну да, по состоянию психического здоровья не сгодились для службы на военных кораблях, вот из призывного пункта и направили их на бриг «Уоллес» перевозить уголь и прочие грязные грузы.

Оливер не мог не отметить, что и румянец у матросов этих как–то болезненно оранжев, и косоглазие у всех у них без исключения, и удивительные они для работы с парусами все же увальни.

Числясь не по военному ведомству, носили штатское, кто чем разжился, лишь бы потеплее: ватники, свитера, сапоги, – и когда сидели на баке, то напоминали полотно кубиста: мешковатые квадраты, черные и серые, а вместо лиц оранжевые овалы.

Были среди них и симулянты. Не желая принимать участие в боевых действиях, тем усерднее орали на баке.

И вдруг обхватывали обеими руками голову – не забывали притворяться, что мучаются головными болями.

От их криков у Оливера тоже постоянно болела голова.

Да, разочаровала матросская служба, разочаровала. О качка бортовая, – скрип шпангоутов неумолчный! И качка вовсе кошмарная – килевая! И розги брызг. И ор на баке. И оранжевые рожи, постылые уже.

Даже по–настоящему опасный переход из Портсмута в Калэ – с грузом плоских, как тарелки, касок для британской пехоты – не вдохновил продолжать службу.

Погоды стояли над Ла–Маншем нортумберлендские, – дожди, дожди, как стеклянные стены. Матросы замирали у борта – надеялись вовремя заметить перископ германской субмарины. Неохотно отрывались от наблюдения, чтобы выполнить команду шкипера, запаздывали с выполнением – бриг поминутно сбивался с курса.

Шкипер, опершись задом о нактоуз, снимал сапог и перематывал портянку.

«Бедлам, – бормотал шкипер. – Угробят судно без всяких субмарин».

Воздух был что да, то да, – атлантический, только дыши, однако Оливера тошнило. И не от килевой или бортовой качки, а от очередного разочарования.

И с изумлением сознавал, что скучает по занятиям даже алгеброй или латынью. А ведь увиливал от занятий этих некогда. А теперь ужасно скучал по занятиям этим. И кусал локти в темном кубрике – знания забывались не по дням, а по часам.

Но – терпел. Хотелось и силу воли испытать. Уволился с «Уоллеса» лишь по причине травмы.

Это случилось в тридцати милях к северо–востоку от Монтроза на пути в Эдинбург. Судно бодро таранило умеренные ветровые волны. Качки почти не было.

Внезапно бриг полетел в бездну, а громадный малахитовый вал накрыл его со всеми мачтами и вымпелами.

Оливер как раз сидел верхом на бом–брам–рее, куда забрался по долгу службы.

И вот на высоте восемнадцати ярдов над уровнем моря вдруг очутился внутри зеленой, соленой и клокочущей воды! [27]27
  Для того, чтобы объяснить, почему при легком бризе, когда в пределах сотен миль нет шторма, на поверхности доселе дружелюбного моря Для того, чтобы объяснить, почему при легком бризе, когда в пределах сотен миль нет шторма, на поверхности доселе дружелюбного моря внезапно возникает опасная волна, следует вспомнить, что волновая поверхность состоит не из единственной последовательности волн, имеется множество волновых компонент, каждая с собственным периодом и высотой, все они перемещаются с незначительно различающимися, но постоянными скоростями. Поскольку компоненты непрерывно догоняют друг друга и отстают друг от друга, то всегда образуются группы высоких волн, за которыми следуют короткие участки относительно спокойной воды. Иногда несколько составляющих совершенно случайно совпадают по фазе. В результате образуется исключительно высокая волна. Жизнь ее скоротечна – не многим более минуты или двух… Где–нибудь в другом месте в другое время некоторые волновые составляющие опять совершенно случайно совпадут и образуют другую большую волну, которая переживет свой краткий звездный час, прежде чем навсегда исчезнет в беспорядке моря… Существует точно такая же вероятность возникновения необычно глубокой ложбины, каковая заметна только тогда, когда судно оказывается на самом ее краю… В восточной части Ла Манша, южной части Северного моря и Ирландском море наиболее высокие волны превышают 9 м. В северной части Северного моря возможны наибольшие волны высотой примерно 18–21 м. А в Атлантическом океане – примерно 21–24 м.
  Ч. Колс «Под парусом в шторм» пер. Л.Лопатухина Ленинград, «Гидрометеоиздат, 1985 г.


[Закрыть]

Вал схлынул, и Оливер стал падать. Оранжевые рожи внизу орали: «Это торпеда! Нас торпедировали!», а шкипер, размахивая сапогом, причитал: «Сукины дети! Угробили–таки судно!»

Никто не замечал падающего юнгу.

Падая, ударился пяткой о выстрел рея, запутался в снастях. Сняли в бессознательном состоянии, с раздробленной пяткой.

Время до прибытия в порт провел в койке, глядя в иллюминатор. Что же он там видел, в пустом круглом воздухе? А горизонты будущности своей, только иные, чем прежде. Расхотелось ему быть моряком. Захотелось стать и быть поэтом. И не литератором хотя бы для начала, а вот именно и сразу поэтом.

Два месяца провалялся в морском госпитале, в обществе участников первой мировой с легкими ранениями. Повезло – не пришлось содрогаться при виде безногих, безруких.

Зато наслушался от повоевавших.

Это были близнецы–братья матросов с брига «Уоллес». Тоже румяные, квадратные. И тоже вслух читали передовицы, но уже сопровождали чтение пояснениями, как очевидцы и соучастники великих исторических событий.

Посреди палаты стучали в домино, как пулеметчики. В нательном белье или голые до пояса. Прищуривались в дыму табачном, как в пороховом.

Ни у одного из них, сколько ни приглядывался, не углядел Оливер ничего забинтованного.

Покупали у сестер милосердия спирт и, приняв по первому стакану, растолковывали друг другу смыслы передовиц: «Французы, те завсегда волынят с помощью. Ненадежная нация. И янки хороши – хотят, понимаешь, воюют, хотят – нет. Это разве дело? И вы, алкаши ирландские, хронь такая сякая, вам ведь тоже ничего серьезного доверить нельзя. И вы, шотландцы… А сам–то ты кто такой? Ой, не могу, поглядите на него, англосакс выискался!»

После второго стакана перескакивали с межнациональных разборок на межрегиональные: ланкаширские задирали иоркширских, северные иоркширские не жаловали южных, хайлендеоы в открытую презирали лоулендеров, а чеширские корчили рожи всем подряд.

Но после третьего согласно кивали кубическими головами: «Эти гансы. Эти швабы. Кем же надо быть, чтобы применять газы? Нелюди, одно слово. И все ж таки мы их били. Я сам видел оставленные ими окопы и брошенные винтовки. И я видел! И я!.. Они драпали от нас, побросав винтовки. Разве настоящий солдат бросит винтовку? Винтовочка не для того дадена».

И, совсем уже растроганные после четвертого, обнимались. И – щека к щеке, сквозь крупные слезы – проклинали евреев: «У, плутократы, коммунисты, масоны».

Оливер не прислушивался, весь был не здесь, а в замке Шелл–Рок, в библиотеке или за письменным столом. Но в палате куда денешься.

Удивлялся, однако, чем уж так не удовлетворили медкомиссию матросы с брига «Уоллес». У этих вот патриотов наблюдались вовсе безнадежные психические отклонения, а ведь повоевали и собирались еще…

Юнга–молчун с книгой в руках их нервировал. Что он читает, им было не важно. Сам факт наличия книги в руках раздражал. Нашел время и место. Люди вот едва отдышались после газовых атак и сразу схватились за газеты: как там, что там на полях сражений? Отечество же в опасности! А этот уткнется в свой талмуд и на вопрос, чего он думает о расстановке сил в современном мире, отвечает рассеянно: ничего, мол, не смыслю в политике. Так ведь никто и не ждет от него, от щенка, дельных высказываний. Но пусть хотя бы ведет себя прилично. В смысле, как патриот!

Наконец один из них, на фронте не раз ходивший в разведку, накренился над кроватью Оливера.

Но, вот беда, пока пересекал палату, забыл заготовленный вопрос. Молчал и покачивался. Покачивался и молчал.

Обернулся к товарищам, как двоечник у доски. Те что–то подсказывали шепотом.

Вспомнил! Сам вспомнил! Кашлянул в кулачище и спросил вкрадчиво:

– Слышь, юнга, а ты, часом, не еврей?

– Что, что? – удивился Оливер и отложил книгу.

– Да ты не шугайся, – сказал разведчик, подобрев от сознания собственной полноценности (ведь сам вспомнил, сам!). – Я же просто из интереса спрашиваю. Ну, так чего, еврей или нет?

– Думаю, что нет, – ответил Оливер. – Не думаю, что да.

А ответил не очень уверенно вот почему: ни в замке, ни в окрестностях его отродясь не видел ни одного еврея и понятия не имел, по каким признакам возможно определить, кто еврей, а кто нет.

Да и деревенские ровесники тему эту никогда не затрагивали за неимением повода…

Но, похоже, и разведчик знал о евреях лишь понаслышке. Родился и вырос в самодостаточном йоркширском селении – откуда там о н и? В Англии и х вообще раз, два и обчелся. И главное: в Англии столько гражданских и прочих свобод, что никто не в убытке, – плутократам и коммунистам при всем ихнем желании не ущемить британца.

Итак, пришлось разведчику снова оборачиваться – не понимал, чего делать дальше. Его товарищи, впрочем, тоже притихли. Был юнга весьма нехилым и страха нимало не выказывал. Лежал себе и лежал.

И нога у него была в гипсе. А не в обычае у англичан задираться, ежели противник не способен постоять за себя.

– Ну, – сказал разведчик, – извини. Извини покамест.

И о бабах рассуждали, как без этого. Оливер, слушая, заключил, что бабы, конечно, не столь хитры, как евреи, но уж гораздо подлее всех вместе взятых гансов и швабов, додумавшихся травить людей газами.

Ох, и надоело ему в госпитале. Питание, правда, было нормальное: овсянка, суп гороховый.

Но утомился обществом патриотов. Вдобавок, мучили ночные кошмары.

Прежде Оливеру естественно для его возраста снились всякие разные девушки, которых случалось видеть на берегу во время стоянок. Напуганный натиском гувернантки, побаивался перекинуться с ними даже парой слов. Побаивался, но снились, что поделаешь.

И вот, наслушавшись с вечера патриотических бесед, перестал видеть во сне девушек. Всю ночь перед глазами клубились бабы в дымных вуалях с отвратным запахом. (Это воняло нательное белье патриотов – за обсуждением передовиц недосуг им было помыться.) Бабы, значит, клубились и воняли, но вдруг понималось: не бабы это вовсе, а – швабы! Или – гансы! Просыпался, крича. Патриоты спали, как отравленные.

Или грезился ностальгический пейзаж: сирые верещатники, такие до слез нортумберлендские. И в кустарниках этих начинало что–то ползать, скрестись, пролетали низкие тени, и догадывался: это же евреи ползают! И сюда проникли! Это же под сенью вереска еврейские плутни вершатся и масонские лежбища основываются!

Очень устал в госпитале. Не терпелось поскорее снять гипс и жить в родовом замке.

И поскорее попробовать себя в поэтическом творчестве. В палате писать что–либо, кроме писем, нечего было и пытаться.

Попытался однажды.

Сделал вид, что пишет письмо, то есть записывал рождающееся стихотворение как прозу, не разбивая на строчки.

Стихотворение рождалось долго – полдня. Еще не умел сразу подбирать единственно верные слова. Намытарился и с правилами метрики. Писал, высунув язык, а потом и свесив его…

И не замечал, что в стане патриотов переполох, смятение. С грозным шорохом сложили газеты. Стучавшее, как пулемет, умолкло домино.

Не ожидали от юнги такой борзости. Братцы, что же это он себе позволяет? Шибко грамотный, что ли? Сколько можно над нами измываться?

И прохаживались мимо, якобы разминая затекшие от сидения ноги, а сами косились в лист бумаги, над которым Оливер уже и озирался.

О нет, нет, будучи все же англичанами, они уважали право любого человека читать какую угодно книгу и пробовать себя в каком угодно виде творчества.

Но ведь первая мировая продолжалась. И передовицы призывали делиться на своих и чужих. А свои были, помимо того, что самые геройские, справедливые и гуманные, они, главное, были еще и понятные. С простительными человеческими слабостями (например, забулдоны ирландцы, скупердяи шотландцы), но – п о н я т н ы е.

Союзников, конечно, тоже приходилось принимать такими, какие есть. Все же они были не вовсе пропащие люди, ежели сражались вместе с англичанами супротив обчего врага. Французишек, презирая, терпели. Вечных крепостных русских – жалели.

А в палате чужим и непонятным был юнга. Он олицетворял собою тот неделимый остаток, который обременительно было удерживать в уме по прочтении передовицы.

Вот и прохаживались мимо его кровати, не умея придумать зацепку. Оливер уж решил, что пронесло. Сызнова склонился над листом бумаги.

– Эй, юнга, – спросили, вдруг окружив, – ты чего там все строчишь?

– Я пишу письмо, – ответил Оливер и покраснел. За недолгую пока жизнь он соврал только раз, когда устраивался на бриг «Уоллес», соврал, что никакой он не лорд, а сын простейшего рыбака Сэмюэла Джоулибоди и по причине материального неблагополучия отправлен на заработки. Теперь вынуждали врать вторично.

– Письмо полдня не пишут, – возразили. – Темнишь ты, парень.

Оливеру стало стыдно, и он честно признался:

– Я пишу стихотворение.

И выдвинул из–под одеяла гипсовую ногу – отбиваться.

–Так ты поэт? – спросили с облегчением в голосах. Сразу стало им ясно, что юнга просто безобидный мальчонка, просто с мачты упал. И заулыбались до ушей, и выстроились в очередь трепать его по плечу. А один даже и размечтался:

– Может, и про нас, про геройских солдатиков, стих напишешь? А, юнга? Может, получится?

Но другие, более проницательные, с горечью в голосах засомневались:

– Напишет, жди. Вона как смотрит. Мы ему, видишь ли, мешаем сосредоточиться. Да ну его. Пошли, ребята.

Но настал, настал день, когда, воодушевленный уверениями врачей, что задолго до свадьбы запрыгает как заяц, выписался Оливер из госпиталя и, опираясь на бесплатную тросточку, пришел в порт попрощаться с матросами брига «Уоллес». За полтора года службы все же к ним попривык.

Со слезами умиления смотрел с причала, как ходили они по палубе, держа перед собою развернутые газеты. Спотыкались, потому что не глядели под ноги. Было ветрено, газеты вырывались из рук, как альбатросы, но матросы крепко за них держались и, влекомые ветром, ускоряли шаг, а при сильных порывах вообще начинали бегать по палубе. И то и дело сталкивались лбами – газетный разворот заслонял видимость.

Как зачарованный, слушал звонкие биллиардные стуки.

Только собрался подняться по трапу, как произошло происшествие: отпихнув его, по трапу взбежал незнакомец.

И зашагал в толпе читающих туда и сюда, взад и вперед. Заложив руки за спину и задрав нос.

«Ну и нахал», – удивился Оливер.

А вслед за незнакомцем протопали по трапу – Оливер еле увернулся, чтобы не столкнули – два матроса с повязками комендантского патруля на рукавах.

Ну, протопали и протопали, – Оливеру и в голову не пришло задуматься: зачем?

Но по пятам за патрульными торопился еще и капрал! И, округлив оранжевые щеки, вдруг засвистел в длинный оловянный свисток!

Незнакомец, услышав свист, заметался меж палубных надстроек! Норовил нырнуть в люк!

Не тут–то было! Экипаж брига тоже отреагировал на свист!

«Это германский шпион! – разнеслось от бака до кормы. – Держи, лови шпиона!»

На глазах у изумленного Оливера увальни преобразились! Замелькали, как обезьяны! Откуда что взялось! Гикая и улюлюкая, окружили незнакомца, бледного и запыхавшегося!

И уже Оливер видел только спины, но догадался: лупят ногами!

И такое комически пронзительное «ай! ай!» раздавалось из эпицентра свалки, что у Оливера затряслись поджилки и перед глазами смерклось.

Избиение длилось минуты две, потом капрал снова свистнул.

Тогда спины раздвинулись, и патрульные поволокли полутруп по трапу и полутрупом этим так потеснили не успевшего посторониться Оливера (был в полуобмороке), что не удержался на нетвердых еще ногах и опрокинулся в черную ноябрьскую воду.

Был выловлен, в кубрике раздет и растерт. Принудили принять стакан джина. Были оживлены, хвастали тем, как мастерски провели подножку, как точненько попали шпиону кулаком в глаз.

Тут Оливера стошнило.

Матросы засмеялись и пожелали ему полного выздоровления.

– Но ты уж извини, – сказали, – не получится из тебя путнего моряка. Возвращайся рыбачить в Нортумберленд свой захолустный.

Оливер не обиделся. Он так и намеревался поступить. В смысле – вернуться. Но не рыбачить, разумеется.

Поезд на Бервик отправлялся утром. Оливер до сумерек осматривал Эдинбургский замок и заключил справедливо: свой собственный, сколь бы мал ни был, все равно лучше. Потому что свой. Собственный.

Но эпизод с избиением шпиона продолжал потрясать, поджилки продолжали подрагивать, а разочарование в людях укрепляться.

Но и морозец пробирал одетого лишь в парусиновую куртку, лишь в парусиновые штаны. Шустро ковылять покамест не научился, поэтому перестал трястись от стресса, затрясся от холода.

Эдинбург ближе к ночи не зажег огней – жители опасались налета германских цеппелинов. Полицейские слепили прохожих вспышками ручных фонариков.

На вокзале Ваверлей приткнуться было негде – солдаты сразу трех полков – Лестерского, Чеширского и Ноттингемширского – выгрузились из эшелона и ждали отправки в порт. Бродили в обнимку, пили из манерок, горланили, дрыхли на лавках.

А на перроне подскочил к Оливеру человечек в котелке и очках. Закричал с акцентом:

«Товарищ, в России революция! Царь отрекся от престола! Над Невою развевается красное знамя! Дождались, товарищ!»

Лез обниматься, хотя алкоголем от него не пахло. Был смугл, бородат, с черными кудряшками и большим горбатым носом.

«Я русский политический эмигрант! – восторженно объяснял человечек. – И немедленно, слышите, немедленно возвращаюсь на родину!»

У Оливера зуб не попадал на зуб. Досадливо отмахнулся от будущего согражданина.