Текст книги "Приключения англичанина"

Автор книги: Алексей Шельвах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

– Ну, как там, в Англии? – спросил Оливер, спросил просто для того, чтобы поддержать разговор. – По–прежнему классовое неравенство? – В данный момент его гораздо больше интересовало, сколько времени осталось до закрытия гастронома, поэтому вопрос прозвучал фальшиво, и собеседник это почувствовал. Почувствовал, но не подал виду и принялся рассказывать о недавних дебатах в Парламенте, о внешнеполитическом курсе правительства, о состоянии экономики…

Но Оливеру слушать всю эту мутотень скоро надоело, он стал ерзать, зевать, потом спросил раздраженно:

– Ну, а в каком состоянии наша изящная словесность? – Он запнулся. – Ваша… изящная…

Лорд Мак–Грегор пристально посмотрел на него и тихо ответил:

– А что словесность? Словесность развивается. Со времени вашего отъезда, а точнее сказать, бегства появилось целое поколение поэтов, которое, кстати, и не слыхивало о некогда скандально известном О. Сэнтинеле.

– Вы врете! – недоверчиво засмеялся Оливер. – Пользуетесь тем, что я не могу проверить.

– Перестаньте, – поморщился Мак–Грегор. – Все гораздо проще. Вас просто не помнят. И вовсе не потому, что вы социалист.

– А почему же? – задиристо спросил Оливер и подумал: боже, как глупо я себя веду! Ну что может смыслить в поэзии этот старый сноб? – Интересно, почему это обо мне не помнят?

– Да потому, что вы писали не слишком хорошие стихи, сэр, вот почему, – спокойно ответил Мак–Грегор. – Вашим сочинениям всегда недоставало глубины, откровения какого–то. Вы никогда не были поэтом номер один, или два, или хотя бы четыре. Вы недурно версифицировали, но звезд с неба не хватали. Тем не менее, из вас могло бы что–нибудь получиться, если бы вы не покинули Англию и не перестали писать на родном языке.

Возникла довольно долгая пауза, в течение которой лорд Мак–Грегор успел выкурить трубку.

– Знаешь, что? – сказал, наконец, Оливер. – Вали–ка ты отсюда, старый дурак. Да–да, ты не ослышался. Сукин сын, приехал тут портить мне настроение.

– Ну ладно, ладно, Оливер, я же пошутил, – примирительно сказал Мак–Грегор. – Что ты в самом деле? Мы же дружили! Помнишь пьяные ночи на Стоун–стрит? Совсем потерял чувство юмора. Впрочем, в такой стране это неудивительно. А что касается молодых поэтов, так они ничего о тебе не слышали лишь потому, что ты давно не публиковался на английском. Где же они могли прочитать твои сочинения?

– Могли бы пошарить по библиотекам, – буркнул Оливер, – полистать журналы начала двадцатых…

– Ну да, делать им больше нечего, – хмыкнул Мак–Грегор.

Оливер грозно взглянул на него.

– Молчу, молчу! Ну, а на русском–то вы здесь печатаетесь, дорогой сэр? На русском–то знамениты?

Оливер снова прошелся по комнате, затем остановился напротив Мак–Грегора.

– Нет, – сказал он грустно, – все, что я написал на русском языке, не имеет никакой художественной ценности. Но на жизнь хватает.

– А почему бы тебе не вернуться на родину? – вдруг спросил Мак–Грегор. – Обратись в наше консульство, напиши письмо своему премьеру…

– Понимаете, – сказал Оливер тоном человека, уставшего в сотый раз повторять одно и то же, – дело в том, что мне противен ваш капиталистический строй, ваша загнивающая культура, бесплодная ваша земля, короче. (Объективности ради заметим, что если и приходилось Оливеру раньше говорить нечто подобное, то лишь самому себе, зато вот уж действительно раз сто или даже двести – за все годы, проведенные в России, причем он так себя и не убедил окончательно в искренности своих слов).

– М–м, вот оно что, – удивился Мак–Грегор. – А не много ли ты на себя берешь? Сам посуди, ну какой из тебя борец с капиталистическим строем? Кропал модернистские стишки, лакал виски и возился с девчонками, в СССР попал по глупости, вернее, потому, что нигде больше не был нужен. Ах, да, еще финансировал какие–то левые организации, давал им деньги, чтобы купили себе красные флаги…

Оливер сел на стул и тоже закурил. Руки у него тряслись, и он сломал несколько спичек, прежде чем ему удалось прикурить.

– И ходил в матросской куртке в знак солидарности с пролетариатом! А может, и до сих пор еще ходишь, как шут гороховый? – саркастически продолжал Мак–Грегор. – Это уже даже не смешно.

– Я и не думаю смеяться, – упрямо отвечал Оливер. – Я покинул Англию, потому что меня возмущали лицемерие правящих классов, продажность профсоюзов, идиотизм сельской жизни. Возмущают и сейчас. Возвращаться я не намерен и стихи буду продолжать писать на языке народа, совершившего впервые в истории человечества великую пролетарскую революцию. Так и передайте вашим масс–медиа, сэр как вас там.

– Ну, я вижу, с тобой не договоришься, – сказал лорд Мак–Грегор, поднимаясь со стула. – Ты просто дурак. Или бесчестный конформист? Ну–ка, отвечайте, сэр, какое из этих двух определений вас больше устраивает? И кстати, какое воинское звание в министерстве здешних внутренних дел вам присвоено?

– Не устраивает ни то, ни другое, – ответил Оливер. – И званий никаких не имею.

Они снова замолчали. Мак–Грегор ругал себя за то, что был с поэтом излишне резок, – бедняге и без того тяжко.. Еще бы: променять подлинные свободы, гарантируемые буржуазной демократией, на место у коммунистической кормушки. Наверняка кусает локти, но самолюбие мешает признаться в этом публично. Или боится всесильного КГБ?

Оливер, между тем, потупив глаза, уныло думал о том, что до закрытия гастронома осталось минут десять, и если сразу, вот сию секунду, встать с места и – кубарем по лестнице, бегом по улице, это же рядом, на углу, так можно и успеть.

– А чего это ради именно вы, лорд Мак–Грегор, озабочены моей судьбой? – спросил он. – Я ведь, если честно, вас помню смутно. Может, и бывали вы у меня на Стоун–стрит, так ведь это вы у меня бывали, а не я у вас. Впрочем, как бы то ни было, я ни перед кем не собираюсь отчитываться за свои поступки в прошлом и настоящем, уже не говоря про будущее время.

– Послушайте, я простой английский лорд, – смущенно сказал Мак–Грегор, – просто член правительства, ну, и еще председатель верховной комиссии Адмиралтейства по делам судостроения. Я и приехал–то как раз по этим самым делам – наметились возможности для сотрудничества между CCCP и Великобританией. Но я всегда интересовался литературой, и мне небезразлична судьба отечественной поэзии даже в вашем лице. Вы можете сколько угодно притворяться, что плохо меня помните, зато я не забыл стихи Оливера Сентинела, некоторые строчки даже знаю наизусть. Вот почему я здесь, хотя, повторяю, для меня вы не являетесь поэтом первого ряда. Впрочем, не в моей компетенции выносить приговоры, к тому же современная поэзия так сложна со всеми этими ее новшествами: отсутствием классических размеров, рифмы, знаков препинания. Но вам, сэр, следовало бы взять на заметку следующее: тот факт, что именно вы были приглашены в свое время на чаепитие в Букингэмский дворец, свидетельствует лишь о личных пристрастиях королевы, чей вкус и восприятие поэтических текстов достаточно субъективны, как у всякого смертного. Вам же известно определение монарха, сделанное сэром Томасом Гоббсом. «Смертный бог»! Зачем же вы, сэр, лезете в бутылку? На каком, собственно, основании изображаете из себя обиженного? Что сделали вы для защиты отечества в грозные для него годы? Вот сэр Томас Элиот, например, служил в подразделении гражданской противовоздушной обороны, скидывал, понимаете, с лондонских крыш зажигательные бомбы. А что делали вы, социалист и демократ, чем проявили себя, хотелось бы услышать из ваших уст, сэр, да–да, непосредственно из ваших уст!

– Я вам еще раз заявляю, что не намерен давать отчет о своих поступках, – отвечал Оливер, глядя на стенные часы – через пять минут гастроном закрывался. – Мало ли чего я делал во время войны. Вас это не должно колебать никоим образом. Вы–то сами чем занимались в своей палате лордов? Измышляли способы, как с немцами договориться за спиной у Советов?

– Да черт тебя побери! – вскричал Мак–Грегор, вскочив со стула. – Это уже переходит все мыслимые границы! Да у меня «Африканская звезда» и пулевое ранение в грудь!

– «Африканская звезда»? – издевательским тоном спросил Оливер. – Никогда не слышал о такой награде.

– За участие в боях на африканском театре военных действий, – пояснил Мак–Грегор. – Да, сэр, я честно служил отечеству. Меня учили этому в Итоне, сэр, розгами по голой заднице, и я горжусь, что учение пошло впрок! Латынь, розги и академическая гребля – вот что смолоду укрепило меня в гражданских добродетелях, сэр.

– Ну, и где же вы были со своими добродетелями, когда меня всем гамузом мутузили на чаепитии? – насмешливо спросил Оливер. – Небось, на стороне большинства?

– О! – снова вскричал Мак–Грегор. – И вы могли подумать обо мне такое?! Подумать, что я способен предать, а потом, спустя много лет, явиться, как ни в чем не бывало, под личиной доброжелателя! Нет, дорогой сэр, на чаепитии я был единственным, кто решился вам помочь. Я никогда не разделял ваши взгляды, но спокойно смотреть, как бьют всем миром одного, не мог. Я вбежал с банкеткой в руке, такая, знаете, банкетка с золотыми кисточками и бархатным верхом, довольно, кстати, увесистая, так вот, я вбежал, едва не столкнувшись в дверях с ее величеством, за что, между прочим, впал в немилость, мне очень долго не могли это простить. Я с большим трудом продвигался по службе…

– Да, сегодня многие хотят выглядеть лучше, чем были на самом деле, – зло засмеялся Оливер. – Можно навыдумывать бочку арестантов.

– Извините, – обиделся лорд Мак–Грегор и полез во внутренний карман пиджака. – Извините, я сохранил газетную вырезку. Вот, пожалуйста, если не верите. С фотографией. Так сказать, неопровержимое доказательство.

На снимке Оливер посылал в нокаут лорда Фигли, а слева замер в прыжке, кажется, действительно Мак–Грегор, размытый, черно–серый, да и не похожий на себя нисколько, но с банкеткой, высоко поднятой обеими руками над головой Оливера.

– Ну и что? – хмыкнул Оливер. – Что вы хотите мне доказать? Вы же и треснули меня по башке этой проклятой банкеткой.

– Да, но целился–то, целился я в голову лорда Фигли! – торжествующе воскликнул Мак–Грегор. – Если бы не ваш крюк правой, когда вы наклонились вперед, выдвинулись, так сказать, на исходную позицию, банкетка пришлась бы ему точно по темечку! Я целился именно в голову лорда Фигли, я помню это так отчетливо, как будто это было вчера. Ей богу, одно из приятнейших воспоминаний молодости. Знатную, между прочим, мы им тогда задали трепку. Да у меня и сейчас порой руки чешутся всыпать этим тори. Вы же знаете, я всегда ратовал за прогрессивные тенденции…

– Сейчас это уже неважно, – вздохнул Оливер. – Мы все равно опоздали.

– Правильно ли я вас понимаю… – широко заулыбался Мак–Грегор. – Так надо же было сразу сказать! А то я принес бутылку и никак не придумаю повод…

– Ну, и что же вы принесли? – деланно равнодушным тоном спросил Оливер, глядя в окно. – Наверное, «Московскую особую» из «Березки»?

– Ха–ха–ха! А вот и не угадали! – захохотал Мак–Грегор и бросился в прихожую, где оставил свой чемоданчик. – Не угадали, инженер человеческих душ! – кричал он оттуда. – Нет, сэр, водку мы с вами пить не будем, в нашем распоряжении имеется кое–что поприличнее!

…За окнами было уже темно. В комнате дым стоял синим коромыслом. Мак–Грегор, перегнувшись через стол, говорил охрипшим голосом:

– Инцидент в Букингэмском дворце не оправдывает вашей измены Родине, сэр! К тому же вы сами виноваты. Вам набили морду и правильно сделали, потому что вы вели себя неуважительно по отношению к женщине, и даже неважно, что это была королева! И вы еще обижаетесь! Изменить языку Шекспира, Китса, Теннисона, Свинберна! Да живите вы где угодно, но язык!.. О, дьявольщина, вы предатель, сэр, так и знайте!

Оливер вдруг уткнулся лбом в столешницу и заплакал. Вернее, он снова уснул, но ему приснилось, что он плачет.

Когда он поднял голову, Мак–Грегора в комнате уже не было. Не было его и в квартире. На столе стояли два стакана, один пустой, в другом – виски на три пальца, это, конечно, благородный шотландец оставил Оливеру похмелиться. Также Оливер обнаружил, что перед ним лежит газета «Sun», на полях которой написано следующее: «Ол, дружище, простите, что не нашел в себе мужества лично сообщить вам это печальное известие. Врачи не рекомендуют мне присутствовать при душераздирающих сценах – повышается кровяное давление. Примите мои соболезнования. Надеюсь, вы сумеете поддержать супругу в ее безутешном горе. Искренне ваш, М–Г. Р. S. Прислушайтесь к моему совету – возвращайтесь».

Оливер развернул газету – номер был, кстати, десятилетней давности – и в разделе криминальной хроники ему бросилась в глаза обведенная красной шариковой ручкой заметка под названием «Простой английский джентльмен». В заметке шла речь о том, что некий парусный мастер У.С., работая на предприятии, изготавливающем оснастку для Королевского яхт–клуба, в течение многих лет занимался хищением и перепродажей дорогостоящих материалов. Когда Скотланд–Ярд все–таки вышел на след преступника и изобличил его, тот долго и упорно отрицал свою вину. Но едва лишь на суде прозвучали слова: «Королева против мистера С.», как он тотчас во всем признался. Разумеется, ему было известно, что в прецедентном праве Великобритании существует процессуальная норма, согласно которой «король не может быть не прав». Он знал об этом и готовился отпираться до последнего, но позволить себе выкручиваться, хитрить и лукавить перед королевой не мог. «Это было бы не по–джентльменски!» – заявил подсудимый. Раскаяние его было столь искренним и глубоким, что он скончался от сердечного приступа тут же, в зале суда, успев прошептать: «Простите, Ваше Величество…»

– Бедняга Уорик, – прошептал Оливер и одним махом осушил стакан.

* * *

Из дневника переводчика

Жена вошла в комнату с раскрытой книгой в руках, читая вслух:

– Всего в мире насчитывается свыше девяноста миллионов разновидностей финиковых пальм. В первом своде законов человечества – кодексе царя Хаммурапи, составленном около тысячи лет назад, семь параграфов были посвящены уходу за финиковой пальмой, а также предусматривалось наказание за порчу этого дерева…

– Ну и что это значит? – спросил я, прикидываясь непонимающим. – Что ты этим хочешь сказать?

– По свидетельству ученых, – продолжала она невозмутимо, – один килограмм фиников содержит три тысячи калорий, что составляет дневную потребность в калориях взрослого человека. Финики содержат такие важные элементы, как железо, медь, серу, фосфор, витамины А, Б, С. Жители древнего Вавилона приписывали финикам триста шестьдесят пять полезных свойств…

– Зачем ты мне это читаешь? – все–таки удалось мне ее перебить.

– Ну, у тебя же в поэме финики фигурируют, – засмеялась она. – Я думала, тебе будет интересно.

– Нисколько неинтересно, – буркнул я.

Жена обиженно пожала плечами и вышла из комнаты, а я задумался.из комнаты.227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227 Вот уж не ожидал, что она все еще следит за развитием повествования, которое всегда считала неправдоподобным, сумбурным, да и попросту скучным. Неужели прониклась, наконец? Честно говоря, ни к чему это. Не дай бог, впутается в мои разборки с фиником. Правда, последняя встреча с ним закончилась почти мирно, но ведь это же ничего не значит. Финик227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227 непредсказуем. Вот уж действительно the beast of the jungles!

И все–таки с чего вдруг жена решила помочь мне в работе над рукописью? Подумать только, даже информацию подобрала по интересующему меня (как ей казалось) вопросу. В чем же причина? Никак не возьму в толк. К моим занятиям литературой она относится скептически («чем бы дитя ни тешилось») и, следует признать, имеет на это право: ведь хоть и не вылезаю я из–за письменного стола, перевожу, пишу внутренние рецензии, редактирую графоманов, а по деньгам до сих пор получается довольно скромно; книжечка стихов, которую удалось мне издать за свой счет, осталась не замеченной критиками; и тут еще это странное повествование про каких–то лордов… Подругам она говорит: муж у меня писатель. «Писатель? – спрашивают подруги. – Что же он написал?» Жена краснеет и замолкает. Действительно, похвастаться нечем.

Так что же означает ее давешнее предложение помочь? Смешное, наивное, но – предложение! Х–м наивное, но – предложение! Х–и227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227227, да никакой здесь нет загадки, она же просто жалеет меня, убогого. Думает: ну что он все пишет, пишет, неизвестно что, неизвестно зачем. Это называется: приплыли. Нет, приятно, конечно, сознавать, что не такая у меня жена, как, скажем, была у сэра Перегрина или, еще того хуже, у сэра Эдгара, и все–таки в нашей с ней ситуации тоже есть свои минусы. Я имею ввиду опасность, постоянную угрозу нападения финика (кого же еще). И поэтому вовсе не рад проявлению участия со стороны жены, напротив, не на шутку встревожен.

Да–да, Машенька, вот что я хочу тебе сказать: держись от моего повествования подальше. Если я погибну, кто о детях–то позаботится?

* * *

Встреча с лордом Мак–Грегором подействовала на душевное состояние Оливера крайне негативно. Подавленный, он вышел из дома и пошел в мокрую мерзкую мглу. Пошел, куда глаза глядели.

О, нет, вовсе не заметка в газете «Sun» послужила причиной его дурного настроения, он через пять минут и думать забыл о смерти парусного мастера (что, конечно, не делало ему чести) и уж тем более не собирался сообщать Эмилии об этом прискорбном, но за давностью лет потерявшем актуальность факте – знал, что она недоуменно поднимет брови: «Уорик? Какой еще Уорик?»

Оливера занимало другое. Место, которое, если верить Мак–Грегору, критики отвели его творчеству в иерархическом списке ценностей английской литературы, незавидное местечко на задах, на заднем дворике, – вот что уязвляло его самолюбие, оказывается, все еще болезненно ранимое. «Чертов старик! – твердил Оливер. – Чертов, чертов!..», изо всей силы шлепая по невидимым в темноте, но звучным лужам.

Шел, шел, – и пришел к Нине Смертиной.

Толстая Нина, ни о чем не спрашивая, поставила перед ним сковородку с жареными говяжьими котлетами и вареной картошкой, блюдце с маринованными грибами и двухсотграммовую баночку спирта, который она приносила из больницы, где работала старшей медсестрой. Оливеру невольно вспомнилось, как кормила его Эмилия в лучшие годы их совместной жизни, он расчувствовался и сказал Нине, что хотел бы немного пожить у нее, если она, конечно, не возражает. Она не возражала, напротив, ей было даже лестно иметь такого неординарного сожителя (англичанина и поэта).

Нина была спокойная голубоглазая женщина с желтыми волосами, гладко зачесанными назад, несколько полная, но уж никак не толстая, – несправедливо посмеивались над ней подруги. Движения ее были неторопливы и точны, кроме того, у нее были круглые локти, смутно напоминавшие Оливеру о героине какого–то старинного русского романа. Ее можно было бы даже назвать красавицей: высокий лоб, правильные черты лица, если бы не глаза: стеклянные, чухонские. Муж у нее умер лет пять назад от неудачно проведенной аппендэктомии, с тех пор она жила одна.

Была она незлая, любила готовить, запасала на зиму грибы и варенья, в компании не чинилась и могла тяпнуть водки, причем изрядно. Еще на празднике у Антона ей стало ясно, что Оливер пьет, но она не испугалась, покойный муж тоже не всегда знал меру и, вдобавок, будучи под градусом, ко всем цеплялся – в гостях и даже на улице, а Оливер, похоже, был смирный – вон, выпил спирту и заснул за столом.

Оливер давно ничего не писал, но этого уже и не стыдился. Просто в гроте русской Венеры он надеялся скоротать остаток отпущенного времени. С Ниной ему стало покойно, он ничего не был ей должен, ни в чем перед нею не провинился, разве что оказался несостоятелен в известном смысле, но она на это не обиделась, пообещала откормить, отогреть, – и будет стоять как у молодого.

Также давно он перестал ходить в библиотеку, перестал готовиться к лекциям, все свободное время проводил у окна, из которого открывался вид на бескрайнюю плоскую равнину, ржаво–зеленую, болотистую, под низким дымным небом. Он смотрел на унылый этот пейзаж и думал, что для здоровья было бы полезно погулять, подышать свежим воздухом, но откровенно ленился.

Потом возвращалась с дежурства Нина, нагруженная авоськами с мясом, овощами, готовила еду, потом они ужинали, немножко выпивали и ложились спать.

По осени стали ездить за грибами. Нина вынимала из чулана ватники, старые мужнины брюки, резиновые сапоги. Долго ехали на электричке, поставив на колени большие плетеные корзины. Сходили где–то за Приозерском и брели в тумане, по колено в сиреневом, ни о чем уже Оливеру не напоминающем, вереске. Нина учила его разбираться в грибах, отличать съедобные от ядовитых, и где какие искать. Объясняла как всегда немногословно. Вообще, они много молчали. Нина обладала удивительной способностью чувствовать, когда ему хочется говорить, а когда нет. Рядом с ней он забывал о неудовлетворенных литературных амбициях, творческом бессилии, тщетности усилий изменить судьбу. Эмилия, кстати, тоже никогда не затрагивала в разговорах с ним эти болезненные темы, щадила его, но самое ее присутствие было мучительным, ибо слишком о многом напоминало. А Нина не просила рассказывать о прошлой жизни, может, стеснялась, а может, ей было до лампы, и он чувствовал себя рядом с ней так легко, что порой удивлялся: «Слушай, а ты случайно не англичанка? Не шотландского ли ты происхождения?» Она улыбалась: «Да нет, не слыхала, чтобы у нас в роду был кто–нибудь из ваших». «Отчего же мне так хорошо с тобой? – продолжал удивляться Оливер. – Пишется, не пишется – меня это больше не заботит! Я даже государства вашего, кажется, перестаю бояться…» Но тут он замолкал и начинал озираться. Холодная испарина проступала на лбу. Понимал Оливер, что все еще не избавился от другого, главного, страха, в котором, как в летаргическом сне, пребывал всю свою сознательную жизнь…

* * *

Но грянул, грянул год гибели! И очнулся, очнулся Оливер, но очнулся, увы, для только и только смерти!

В начале 60–х в Советском Союзе случился так называемый поэтический бум (boom) – появилось много молодых поэтов, которые выступали на стадионах, в домах культуры, в книжных магазинах и кафе с чтением своих произведений. Даже в школах на уроках литературы продвинутые учителя устраивали пятиминутки поэзии.

Вот в одну из таких школ (с английским уклоном) и был приглашен Оливер, – позвонили из ГОРОНО, попросили помочь юношеству, проявившему интерес к современной зарубежной поэзии, прогрессивной, разумеется.

В актовом зале, на фоне алого бархатного занавеса, перед доверчивой публикой, состоявшей, в основном, из девушек–старшеклассниц, Оливер привычно очернил модернистские течения, похвалил нескольких бездарных английских рифмоплетов–коммунистов.

После выступления рослая старшеклассница повязала на шею Оливера алый пионерский галстук.

Девушка была необыкновенно хороша даже для своих лет.

На правах безопасного для юношества старца Оливер коснулся пересохшими от внезапного волнения губами (так хотелось – зубами!) яблочной ея ланиты, поблагодарил за высокую честь быть причисленным к отряду юных ленинцев.

– Завтра в шесть вечера, напротив школы, – неожиданно шепнула она в ответ.

Оливер, решив, что ослышался, попросил повторить сказанное.

– Меня зовут Вероника, – добавила девушка и подмигнула синим прекрасным глазом.

Оливер не верил своим ушам.

– Ждите и дождитесь. Во что бы то ни стало. Знаете, как пишется? – лукаво посмотрела она на него.

– Раздельно, – пробормотал Оливер машинально.

– Вот именно! – засмеялась ушлая школьница и убежала.

Оливер, очарованный ее внешними данными и непринужденными манерами, забыл обо всем на свете, в частности, о том, что ему в обед сто лет и что в Ульянке его ждет Нина Смертина с ужином и баночкой спирта. Воображение уже рисовало ему (в пастельных розовых тонах) картины эротических взаимоотношений с юной поклонницей, память услужливо искала примеры из истории мировой литературы: Байрон и – – –, Гете и – – –. Возбужденный Оливер в тот вечер отправился ночевать к себе, на Крестовский.

Всю–то январскую ночь напролет (окошко заросло алмазными хвощами) бегал он по комнате, притормаживая возле письменного стола, чтобы плеснуть себе в рюмку или записать пришедшую в голову строчку, весь в клубах синего табачного дыма, с пронзительным зеленым взором!

Как всегда, ничего не сочинил, но впервые после долгого перерыва тешил себя надеждой, что на сей раз осенит его вдохновение, ибо испытывал необыкновенный душевный подъем, даже волосы у него развевались, хотя в комнате, разумеется, ветра не было и быть не могло.аек76

Арктический мороз разразился наутро и держался в течение дня, однако Оливер не испугался неблагоприятных погодных условий и мужественно пошел на свидание.

Ожидая от встречи с девушкой Вероникой духовного возрождения, он ужасно волновался и поэтому даже не ел ничего весь день (да и не было у него дома еды).

Ну, так и неудивительно, что, приближаясь к месту предстоящей встречи, вдруг почувствовал зверский голод.

Зашел по пути в гастроном и купил килограмм вяленых фиников, почему–то именно финики ему приглянулись, такие маслянистые, коричневые. К тому же с похмелья его всегда тянуло на сладкое.

Оливер начал пожирать их прямо из кулька, на ходу, и съел так много, что его стало слегка тошнить. Выкинул кулек с косточками в мусорную урну и прибавил шаг.

Пришел гораздо раньше назначенного времени, по–английски. Осмотрелся на месте.

Дворник в оранжевом бушлате орудием, похожим на гарпун, скалывал с тротуара серую наледь.

Ребятишки из группы продленного дня, покинув школу, промчались мимо в разноцветных вязаных колпаках (зеленых, синих, малиновых), с любопытством косясь на смешного красноносого дяденьку, который совсем же замерз.

Горели печальные уличные фонари.

Уже через десять (пятнадцать, двадцать, тридцать, сорок) минут Оливер энергично переминался с ноги на ногу.

Но не появилась школьница–шкодница! Да и не собиралась появляться [44]44
  Потому что, по версии Оливера, которую он озвучил в тот же вечер перед семейством Атомногрибовых, в план фиников входило спровоцировать рецидив его болезни, чтобы потомок ненавистного рода окончательно свихнулся от холода и обиды, а уж тогда можно его, беспомощного, толкнуть под колесо гортранспорта, или сбросить с моста, или избить милиционерами до полусмерти. Причем девушка Вероника вовсе не была слепым орудием, каким–нибудь биороботом, нет, она была полноценным и активным участником акции, фиником высокого ранга…


[Закрыть].

Через час Оливер продрог до костей, губы у него стали синими, волосы покрылись изморозью (опять же так волновался, что забыл дома шапку). Сквозь мерзлое стекло слез он пытался опознать в каждой пробегавшей мимо девушке вероломную Веронику. Несчастному англичанину сначала было просто досадно, затем стало действительно хреново.

Рот заливала приторная слюна, это застрявшие в зубах микрочастицы финиковой мякоти продолжали источать сладкий яд, и вдобавок лило из носу.

А еще не гнулись пальцы, и он никак не мог исхитриться вытащить из кармана сигареты. У него оставался шанс уцелеть лишь при условии, что он немедленно заскочит в парадную, прижмется грудью к батарее парового отопления, но не было уже сил и воли передвигать ноги в ставших жестяными башмаках.

Да и не чуял он ног, вообще ни одного своего органа не чувствовал.

И вдруг со всей отчетливостью осознал, что наконец–то в полной мере испытывает давно уже чаемое ощущение собственного ничтожества, головокружительное и восхитительное, когда ничего уже не нужно, а потому и не страшно.

Оливер вдруг заулыбался блаженно, как человек, разгадавший головоломную загадку, такую, оказывается, простую.

Посмотрел победно по сторонам и пошел из переулка, не оглядываясь.

Пошел и пришел, ну не пришел, конечно, а притащился, приковылял в рюмочную, где Антон приканчивал уже третьи сто грамм, недоумевая, какие такие дела появились у приятеля, что и дома его нет, и в Лектории, и даже здесь, в месте их обычного приятного собеседования.

Антон привел Оливера к себе. Вдвоем с Тамаркой, неожиданно проявившей сочувствие к обмороженному англичанину, они заставили его раздеться, растерли водкой, напоили чаем с малиной, уложили на диван, накрыли ватным одеялом.

Тамарка отзвонилась Нине, уже начинавшей беспокоиться, поскольку накануне сожитель ночевал неизвестно где. Посовещавшись, женщины решили: пусть отоспится, отогреется, а завтра Нина его заберет.

Оливер метался на диване, без конца повторяя: «Финики! Это финики меня погубили!» Лишь когда он угомонился и уснул, легли и Антон с Тамаркой, так и не поняв, что он такое нес.

Но спал Оливер недолго. Среди ночи встал, бесшумно оделся и прокрался в кухню, где настрочил последнее свое сочинение. Затем столь же бесшумно вышел из квартиры.

И навсегда пропал без вести.

Утром Антон, отпросившись с работы, бросился на поиски друга. Он побывал во множестве мест, где предположительно мог встретить Оливера, – все зря!

В половине первого ночи, на станции метро «Чернышевская», подбегая к вагону, Антон поскользнулся на мраморном полу, упал и разбил себе голову. В смысле – убился насмерть. Дело в том, что в каблуке его ботинка, подобно капле яда, давно уже засела стальная, похожая на запятую, стружка. Когда–то он, не переобувшись, отработал смену, и с этого дня, оказывается, смерть неотступно следовала за ним.

ПРИЛОЖЕНИЕ: письмо, оставленное Оливером на кухонном столе в квартире Атомногрибовых

Итак, я прожил на свете шестьдесят шесть лет и сочинил дюжину стихотворений, одно даже включалось в антологии, хотя, по большому счету, и его нельзя назвать шедевром. Дюжина – много это или мало? Или, иначе говоря, имеет ли вообще значение объем литературного наследия? Казалось бы, имеет, ведь жизнь была посвящена творчеству, борьбе со стихией языка, претворению хаоса эмоций в космос сложно организованных смысловых структур… и – столь неутешительный результат! Сижу в ночи на чужой кухне, без семьи и дома, забытый на родине и никому не нужный на чужбине, в клубах табачного дыма, в слезах…