355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Шельвах » Приключения англичанина » Текст книги (страница 20)
Приключения англичанина
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 05:41

Текст книги "Приключения англичанина"


Автор книги: Алексей Шельвах



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

«Вот ведь влип, – сетовал про себя Оливер. – Ну, на кой мне знать его трудовую биографию и уж тем более подробности личной жизни?»

Но поскольку парусный мастер не унимался, он волей–неволей узнал и о том, что на шестнадцатом году замужества Анна умерла, а пятнадцатилетнюю дочку по великому блату устроил Уорик в конструкторское бюро предприятия по специальности техник чертежного дела с ученическим поначалу сроком и жалованьем. «Вот уже четыре года чертит мисс Эмилия выкройки парусов, приобрела навыки и заслужила уважение сотрудников, но, как вы сами, наверное, догадываетесь, сэр, ответственность за материальное обеспечение дочери продолжаю нести я. Да, сэр, приходится даже совершать неблаговидные поступки ради… – Тут Уорик поднялся со стула и, положив руку на живот, торжественно заявил, что хищение парусины он совершает ради материального обеспечения дочери, то есть, это во–первых, а во–вторых, чтобы иметь возможность употреблением спиртных напитков не в ущерб семейному бюджету заглушать память об Аннушке, которая вспоминается кажинный день, кажинную ночь… – Уорик всхлипнул. – А дочка попрекает воровством и пьянством! – сказав это, он сообразил, что гость, пожалуй, может испугаться и убежать, не пожелав знакомиться с такой суровой дочкой, и поспешно добавил: – Нет, вообще–то она хорошая…

Оливеру вдруг стало стыдно за свое равнодушие к исповеди парусного мастера. «Вот уж я действительно модернист, – мысленно выругал он себя. – Старик явно испытывает дефицит общения. Конечно, он сам виноват, штрейкбрехер несчастный, и все равно жалко его. Какой никакой, а пролетарий».

А потом Оливер все–таки зевнул. Все–таки уж очень ему было скучно.

Уорик, заметив зевок, спохватился, схватился за недогадливую голову: «Да ведь мы же простаиваем! Это я виноват, заболтался!» Отпустив голову, наполнил стаканы.

Приняли еще раз по двести и еще раз по двести. Оливер был теперь не только сытым, но и пьяным. Зевал уже в открытую. Пора было возвращаться в свой постылый холостяцкий флэт, на Стоун–стрит, но что–то, помимо недопитого виски и недоеденного пудинга, заставляло его оставаться на месте. Он попытался понять, и не смог, что же именно мешает ему встать, попрощаться и пусть нетвердым, но решительным шагом направиться к выходу. Переводил осоловелый взгляд с одного предмета мебели на другой и недоумевал: «Да что же это, в самом деле, удерживает меня здесь, помимо виски–то недопитого и пудинга–то недоеденного? Ну, никак не возьму в толк, хоть убей…»

Внезапно его осенило, что он ждет прихода дочки парусного мастера. Причем ждет уже давно, с момента собственного здесь появления.

«А что если дочка эта не только хороша собой, – размышлял он, – но и соответствует требованиям среднестатистического английского жениха, то есть работящая, домовитая, с уживчивым характером, способная угадать, чего хочет мужчина в тот или иной миг: ласки, сочувствия или чтобы его просто оставили в покое? О, в таком случае я готов на ней жениться и ее воле безоговорочно подчиниться, и делать все, как она прикажет, даже прекратить занятия литературой, поскольку занятия эти малоперспективны в плане материального обеспечения, особенно когда родятся дети, ну что же, не беда, устроюсь куда–нибудь на службу, вон Т. С. Элиот служит же клерком в банке – и ничего, справляется. Только нужно срочно расплеваться с красными, розовыми и розоватыми, а то в любом отделе кадров вычислят по своим каналам мое участие в социалистическом движении, и тогда, понятное дело, от ворот поворот. Х–м, х–м, а погожу–ка я, пожалуй, устраиваться куда бы то ни было, лучше сначала посоветуюсь с Эмилией, она, возможно, девушка рассудительная, возможно, имеет смысл продать акции, положить деньги в банк под проценты? Ну, посмотрим, посмотрим, подумаем вместе. И уж конечно, придется бросить пить, чему я, впрочем, и сам буду рад, попил свое, хватит, ну разве что с Уориком раз в год, на Рождество (чаще–то зачем?) под хорошую закуску. Надеюсь, Эмилия умеет готовить, а то овсянка уже поперек горла… Ничего себе, однако, разыгралось нетрезвое мое воображение!»

Вдруг распахнулась входная дверь, и тотчас Уорик сноровисто полез под стол. На пороге стояла худощавая девушка в парусиновых штанах и тельняшке, каштановые ее локоны шевелил сквозняк.

– Это она и есть? – непроизвольно пригнувшись, шепотом спросил Оливер.

Словно подтверждая его догадку, девушка уперла худощавые руки в худощавые боки и полоснула застигнутого на четвереньках Уорика синим, как молния, взором.

Она была бледна от негодования и раскрыла рот, чтобы, как обычно, отчитать отца за воровство и пьянство.

– Доченька, – жалобно сказал Уорик, высунувшись из–под стола и щурясь от нестерпимо синего блеска, – а у нас гости…

Девушка неожиданно потупила взор. И рот тоже закрыла, так и не издав ни звука.

Дело в том, что от чувств, мгновенно ее переполнивших, она на две–три минуты потеряла дар речи.

То же самое произошло и с Оливером – он сразу же начал испытывать сильнейшее влечение к этой на вид обыкновенной английской девушке [37]37
  Кстати, на основании многочисленных свидетельств можно заключить, что английские девушки и женщины действительно способны производить неизгладимое впечатление. Помещаю здесь лишь два отзыва, с оговоркой, что выбор мой определяла единственно любовь к забавному русскому слогу, а не какая–то там исключительная информативность текстов. Итак, вначале Н.М.Карамзин, «Письма русского путешественника»: «…который не пленится миловидными Англичанками… должен иметь каменное сердце. …Англичанок не льзя уподобить розам; нет, оне почти все бледны – но сия бледность показывает сердечную чувствительность… Поэт назовет их лилиями, на которых, от розовых облаков неба, мелькают алыя оттенки… Милыя, милыя Англичанки!» А теперь И.А.Гончаров, «Фрегат «Паллада»: «…Едва ли в другом народе разлито столько красоты в массе, как в Англии. …Англичанки большей частью высоки ростом, стройны… Цвет глаз и волос до бесконечности разнообразен: есть совершенные брюнетки, то есть с черными, как смоль, волосами и глазами, и в то же время с необыкновенною белизной и ярким румянцем; потом следуют каштановые волосы, и все–таки белое лицо, и, наконец, те нежные лица – фарфоровой белизны, с тонкою прозрачною кожею, с легким розовым румянцем, окаймленные льняными кудрями, нежные и хрупкие создания с лебединой шеей, с неуловимой грацией в позе и движениях, с горделивою стыдливостью в прозрачных и чистых, как стекло, и лучистых глазах».


[Закрыть]
, интуитивно распознав в ней родственную душу. Слова в таких случаях излишни.

Наконец он с большим трудом взял себя в руки (продолжавшие, однако, мелко подрагивать) и обратился к ней с вопросом:

– Не правда ли, мисс, погода сегодня наилучшая из возможных для этого времени года?

Робея и алея, отвечала девушка… но о том, что она ответила Оливеру, вы узнаете немного погодя, а сейчас я хочу сделать важное отступление.

Мисс Эмилия Стивенсон по материнской линии происходила из честного и бедного рода Уотерсов, представители коего испокон истории британского мореходства либо служили матросами на кораблях (мужики), либо ждали возвращения матросов из рейса (бабы).

Морская служба и сама–то по себе тяжела, но условия, в которых приходилось ее нести в эпоху парусного флота, были просто кошмарными: экипажи ютились в тесных и темных кубриках, неделями не снимая влажной, не успевавшей высохнуть одежды, вечно недосыпали (трудно установить деление на вахты, когда ветер то и дело меняет направление – бывало, за сутки удавалось вздремнуть не более десяти минут), питались солониной столь древней и твердой, что потехи ради вырезывали из нее табакерки; а из окаменевшего сыра выпиливали пуговицы взамен оторвавшихся и упавших за борт; шутки шутками, но кормили на кораблях давно просроченными продуктами, вот и мучились матросики всевозможными желудочными болезнями; к тому же пили желто–зеленую жижу – такой становилась вода уже вскоре после выхода судна из порта (возле бочки с этой дрянью днем и ночью стоял часовой с заряженным ружьем!); а чтобы не заболели цингой, полагалась им ежедневно порция пива, джина или рома; пиво, впрочем, в тропическом климате быстро скисало, и пользы от него не было; выцедив же пинту настоящего спиртного, лезли на мачты и не сваливались ведь, потому что постоянно вынуждены были контролировать свои действия – боцман, заметив признаки опьянения, мог решить, что матрос незаконно употребил сверх положенной нормы, и подвергнуть его немилосердной порке; регулярное же употребление приводило к психическим нарушениям; кроме того, от длительного пребывания в ограниченном пространстве (среди одних и тех же рож) у матросов развивались неврозы и даже психозы, проявления коих карались жесточайшим образом – см. новеллу о сэре Перегрине.

Но зачем я затеял это отступление и почему считаю его важным? Я всего лишь хочу сказать, что волею случая ни один из Уотерсов не умер от цинги или дизентерии, тифа, лихорадки или бери–бери, не сошел с ума от зубной боли, не пал от пиратской пули или кабацкого ножа, не спился, не сгнил от сифилиса, не был повешен на рее, протянут под килем, забит насмерть плетью, смыт с палубы в шторм, сьеден товарищами по несчастью после кораблекрушения (когда дрейфовали на плоту в открытом океане), и вот возвращался такой удачник из плавания и, вероятно, начинал доставать жену маниакальной чистоплотностью и опрятностью, и был столь неутомим, упрям и даже крут в разъяснении необходимости неукоснительного соблюдения порядка и дисциплины при совместном проживании (совсем как тот боцман, перед которым трепетал на корабле), что жена проникалась и усваивала…

Но почему же я так уверен, что жены Уотерсов проникались и усваивали? Да потому, что мама моя всегда старалась поддерживать в квартире образцовую чистоту и корабельный порядок, – несомненно, это было у нее врожденное. И, разумеется, именно поэтому она терпеть не могла воровства и пьянства Уорика, квалифицируя и то, и другое как признаки моральной нечистоплотности. Впрочем, если бы только моральной! Но ведь он же приводил домой припортовых синяков, которые мусорили, свинячили, сдвигали с привычных мест стулья. После них оставались грязные тарелки и стаканы, а Уорик засыпал, сидя за столом, или укладывался на кровать в ботинках.

Неоднократно Эмилия напоминала отцу о том, что даже если забыть (на миг) о воровстве, он согласно «Акту о горьких пьяницах» от 1898–го года совершает уголовное преступление, рискуя угодить на длительный срок в спецлечебницу, и сдаст его туда не кто иной, как его дочь.

Теперь, надеюсь, понятен ужас Уорика при ее появлении – кому же охота в спецлечебницу?

Эмилия, как нам уже известно, рано начала зарабатывать себе на жизнь. Начальник конструкторского бюро, в котором она трудилась, говорил Уорику со свойственным англичанам грубоватым добродушием: «Чрезвычайно чисто чертит, чертовка!» Она закончила вечернюю школу, собиралась поступить на вечернее же отделение колледжа, много читала, посещала Британский музей и церковь, где пела в хоре, синематограф и, гораздо реже, танцевальные заведения – свободного–то времени было у нее очень мало, приходилось ведь еще и вести домашнее хозяйство: убирать в квартире, готовить, стирать, гладить, чинить Уорику одежду и штопать ему же носки, вообще следить за его внешним видом. На первых порах справляться со всем этим было трудновато, но постепенно втянулась и в свои двадцать уже одинаково профессионально могла сделать выкройку не только паруса, но и рубахи, испечь пудинг и уложить спать пьяного мужика (натренировалась на Уорике).

Но, конечно, она уставала. В частности, в тот решающий для моего рождения день она восемь часов, без перерыва, простояла перед кульманом, много навалилось чертежей, которые она выполнила безукоризненно и в срок, однако далось ей это нелегко – болели запястья и спина.

И вот она, вернувшись домой, услышала пьяные мужские голоса, доносившиеся из гостиной. Как это ей надоело! Как раздражало всю ее юную нервную систему! Как давно она собиралась положить этому конец!

Решительно вошла она в гостиную с намерением выставить посторонних вон, а Уорика шваброй загнать на второй этаж, в спальню, усыпить упреками, а утром объявить ему ультиматум: либо он завязывает с пьянкой и воровством, либо все–таки испытает на себе действие «Акта» от 1898–го года!

И вот она вошла в гостиную и увидела мужчину лет тридцати с ярко–рыжими волосами и зелеными глазами, совсем не похожего на обычных Уориковых собутыльников.

Мужчина на великолепном литературном английском обратился к ней, как мы помним, с вопросом: «Не правда ли, мисс, погода сегодня наилучшая из возможных для этого времени года?»

Робея и алея, отвечала ему мисс Эмилия Стивенсон, будущая моя мама:

– Видите ли, Англия – это же остров, со всех сторон открытый влиянию моря. В частности, западное побережье омывается атлантическим течением, поэтому неудивительно, что зимы у нас очень теплые. Вообще характерная особенность нашего климата – значительное, на двенадцать–пятнадцать градусов, отклонение температурной кривой вверх от средней зимней температуры соответствующих широт. Ведь если судить по широте, то наши зимы должны были бы быть суровы, и выживали бы у нас лишь растения умеренных поясов или даже арктических, а этого, как мы знаем, не происходит. Не происходит в том смысле, что выживают и другие, более теплолюбивые, растения, а не в том смысле, что не выживают даже арктические. Также не забудем, что над Великобританией резко выражена циклоническая деятельность, из–за чего наблюдается вошедшая в поговорку изменчивость погоды. Помните, конечно? «У нас в Англии нет климата, только погода» [38]38
  No climate, only weather.


[Закрыть]
. Так вот, именно действием теплых влажных ветров, дующих приблизительно в том же направлении, в каком движутся воды Северной Атлантики, объясняется значительное количество осадков, большая облачность, частые туманы, в городах иногда густые, как гороховый суп, ограниченная продолжительность солнечного сияния.

Оливер кивал, зачарованный модуляциями звонкого девичьего голоса, восхищенный способностью Эмилии уверенно артикулировать такие необычные для речевого обихода жительницы Ист–Энда слова, как «циклоническая деятельность» или «температурная кривая».

А уж как была рада девушка, что ее в кои–то веки кто–то слушает с внимательным и даже участливым видом и не улыбается снисходительно (это молодые специалисты в КБ позволяли себе такое), и не ухмыляется двусмысленно, как ухмылялись рабочие парни на танцплощадке, когда просили у нее разрешения проводить до дому.

«Неужели это лю… – вдруг вихрем пронеслось в голове, и голова закружилась. – Ну что же, ничего не скажешь, статный, и ведет себя прилично. Только грустный почему–то. Или просто выпимши? Ладно, на первый раз прощается. Но только на первый…»

Все еще алея, но уже и начиная наглеть, она продолжала:

– Несмотря на мягкую зиму, выпадение снега происходит во всех районах Великобритании. Возможны даже заносы на шоссейных и железных дорогах восточных и юго–восточных районов, но, как правило, холодная погода с температурой в среднем около девяти градусов по Цельсию держится здесь от силы две недели. Правда, раз в десять лет случаются и у нас действительно суровые зимы, но и тогда им далеко до русских зим.

– Да причем здесь русские зимы? – смеясь, спросил Оливер.

Мисс Эмилия и сама этого не знала. Она посмотрела в окно и попыталась представить себе загадочных русских бородачей с балалайками и самоварами под мышкой, и как они там бегают во время своих морозов по деревянным тротуарам под сенью заиндевелых красных знамен.

– Но что же дальше? Простите, что перебил вас, – сказал Оливер.

– Весной юго–западные теплые ветры ослабевают и уступают место западным, несущим относительно холодный морской воздух. Поэтому весна у нас гораздо холоднее, чем на материке. В силу этого влияние идущих с юго–запада циклонов ощущается летом значительно меньше, чем зимой, и азорский тропический воздух редко доходит до Британских островов.

Эмилия вдруг запнулась, подумав, что собеседник может быть не хуже, чем она, осведомлен о климатических особенностях родного края. Она смешалась, побледнела. «Дура я, дура, это же все элементарные сведения. К тому же я, как пить дать, что–нибудь перепутала от волнения. Уж лучше бы молчала в тряпочку, не позорилась бы…»

– У вас такой голос, – сказал Оливер. – Потрясающе. Продолжайте, ради бога.

Девушка была польщена комплиментом, и голос ее вновь зазвучал мерно и мелодично:

– Летом температура повсеместно не превышает двадцати пять – двадцати семи градусов, а количество осадков колеблется от пятидесяти сантиметров на юго–востоке до ста семидесяти сантиметров же на юго–западе, как, например, в графстве Кент, где такая влажность и теплынь, что удается выращивать даже виноград. А в некоторых точках юго–западной Шотландии количество осадков достигает и двухсот сантиметров, и эти влажные места фактически не знают, что такое зимние морозы. А осенью вновь усиливается перемещение теплого влажного воздуха, охлаждение которого над Атлантико–Европейской областью создает пасмурную дождливую погоду. В Англии для сентября и октября характерны не только дожди, но и сильные бури…

* * *

Из дневника переводчика

Недавно, сам не знаю зачем, снова съездил в Купчино. Ну выпил, выпил, что греха таить, выпил и, значитца, взгрустнулось.

За окном приснопамятного трамвая, в котором я некогда колесил по ледяной пустыне, теснились белокаменные небоскребы. Как же здесь все изменилось…

Все–то я помнил: парадную, этаж, количество звонков. И сердце билось – как в юности!

Открыл мужик в тельняшке и трениках.

– Чего тебе?

– Ничего, – пробормотал я и стал спускаться по лестнице.

– Они уже год как уехали! – крикнул мужик мне вслед.

– Куда? – Я замедлил шаг.

– Туда! – засмеялся мужик. – К своим!

* * *

Короче, моя будущая мама полюбила моего будущего папу и стала так о нем заботиться, так его опекать, что он иной раз жалел, что женился на ней.

Ну, в самом деле, лишь по пятницам разрешала ему оттянуться с друзьями в пабе, неохотно пускала их в дом, а подружки его прежние, когда нагрянули однажды всем скопом с целью раскрутить на выпивку (и заодно поглазеть на супругу), одна за другой покатились кувырком с шестого этажа, только чудом не свернув себе шеи, Эмилией намыленные.

Зато каждое утро она за шиворот тащила Оливера к письменному столу, тыкала носом в бумагу, таким беспримерным в истории английской литературы способом приучая работать систематически.

Она отнюдь не была без ума от его сочинений, поэзию вообще не понимала (тем более, верлибры без точек, запятых и прочих знаков препинания), а открытку со стихотворением Киплинга купила когда–то лишь потому, что понравились ей красивые золотые виньетки, но, привыкнув с малых лет чертить не за страх, а за совесть, требовала и от других подобного же отношения к любому делу, включая художественное творчество. Понятно, что и гены Уотерсов давали о себе знать.

Молодожены решили поселиться отдельно от Уорика. Сняли двухкомнатную квартиру на Перси–стрит, влетала она им в копеечку, уголь стоил особенно дорого, и Оливер, помимо писания заметок для спортивной и криминальной хроники, был вынужден изыскивать источники дополнительного заработка, например, позировал студентам Академии художеств. В Ноттингэме, на привокзальной площади, до сих пор стоит чья–то дипломная работа – гипсовый мой папа с веслом.

Теперь о том, какой хозяйкой была моя мама. Очень хорошей была хозяйкой, а иначе как объяснить, что ей удавалось кормить моего отца в полном соответствии с традициями английской кухни – сытно и плотно, хотя деньги она зарабатывала, в общем–то, скромные, да и он тоже не бог весть сколько приносил в дом.

Опишу для примера, как питался Оливер по воскресным дням, когда Эмилия могла непосредственно контролировать процесс (в будние–то дни он самостоятельно разогревал оставленное ему в кастрюльках и на сковородках).

Мама была простая женщина и кормила папу как на убой, разделяя широко распространенное, но, пожалуй, ошибочное убеждение, что, дескать, кто хорошо ест, тот хорошо и работает. Она подавала ему на завтрак овсяную кашу, щедро политую сливками, которую Оливер в зависимости от утреннего настроения либо сахарил по–английски, либо солил по–шотландски, затем предлагала на выбор либо копченую селедку, маслянистую, серебристо–золотистую, он обожал такие в голодном нортумберлендском детстве, либо яишенку с беконом, либо помидоры печеные, либо колбаску кровяную, а то и жареные почки бараньи или печенку говяжью, или жареную камбалу, или вареную в молоке пикшу, – случалось, что был настроен попробовать и всего понемногу. Завершался завтрак чашкой крепчайшего индийского чая с треугольными румяными тостиками, которые намазывал новозеландским сливочным маслом, а поверх масла – лимонным или апельсиновым повидлом.

Затем мама худощавой, но решительной рукой брала его за шкирку и вела от обеденного стола к письменному. Оливер садился за «ремингтон» и стучал, как заяц–барабанщик, до полудня, когда она ставила перед ним поднос с двумя–тремя сэндвичами, чашкой бульона или стаканом черного эля, а иногда усиливала ленч и мясным каким–нибудь блюдом (порцию, правда, отмеривала скупо, чтобы не вспугнуть, вернее, не ужаснуть вдохновение).

Подкрепившись, Оливер продолжал стучать на машинке, а Эмилия готовила обед: отбивала мясо, потрошила птицу, чистила рыбу, резала овощи, замешивала тесто.

Наконец она объявляла Оливеру, что на сегодня работу можно закончить, – он вставал из–за письменного стола и усаживался за обеденный: хлебал горячий куриный супчик, расправлялся с ростбифом, уписывал за обе щеки жареную рыбу с картофелем и пирог со свининой, и пудинг шотландский из овсяной муки с луком и салом, и выпивал кувшинчик черного эля.

После обеда отправлялся на прогулку. Возвращался затемно, усталый, но счастливый от сознания, что ждет его полноценный английский ужин: мясо, тушеное в пиве «Гиннес», что–нибудь из даров моря (креветки или мидии, или устрицы, или огромный омар), а вдобавок – плумпудинг и яблочный пирог, и стилтонский сыр, кремово–белый, с голубыми прожилками, завернутый в салфетку, и некоторое количество джина или бренди.

Из рассказов Оливера Эмилия знала, как голодал он в детстве и отрочестве, поэтому ей постоянно хотелось побаловать его, покормить чем–нибудь вкусненьким. Однако о гастрите его хроническом она тоже помнила и заставляла пить касторку перед сном. Оливер кривился и даже хныкал, но Эмилия умела быть неумолимой.

Имуществом владели молодожены минимальным: уже упомянутый «ремингтон», гантели, два шотландских пледа, готовальня, кухонная утварь, веджвудский сервиз, утюг, стиральная доска.

А еще имелся в далеком Нортумберленде замок, правда, мало уже пригодный для обитания – на ремонт у супругов средств не было.

Жили бедно, и вовсе не потому, что, как может показаться, много тратили на питание, а просто даже и это скромное благополучие обеспечивала, в сущности, одна Эмилия, – она запретила Оливеру искать какую бы то ни было постоянную и уж тем более высокооплачиваемую работу, зная по собственному опыту, как приходится при капитализме горбатить, чтобы получать нормально. Сил на сочинение стихов (даже без рифм и знаков препинания) у Оливера при таком раскладе не оставалось бы. Что же касается его акций, то по этому поводу Эмилия ничего не могла ему сказать, она же никогда не занималась капиталовложениями, поскольку никогда не располагала капиталами, которые имело бы смысл куда–нибудь вкладывать. Ну и не беда! Главное, что бедностью материальной не тяготилась, была энергична, неприхотлива и умна, понимала, что не в деньгах счастье и даже не в их количестве. «Пусть пишет, – думала она, – если ему это в радость. Ведь печатают же его иногда. Вон, в позапрошлом году одно стихотворение напечатали в «Эгоисте», значит, есть у него талант все–таки. А сколько он в молодые годы натерпелся! Нет, пусть пишет. Может, станет знаменитым когда–нибудь».

За полгода до его тридцатилетия она начала готовиться к этому событию, чертила особенно четко и быстро (ей платили сдельно), брала работу на дом, и в результате у Оливера появилась возможность издать новую книгу стихов (тоненькую, причем две трети объема занимали переработанные старые вещи), которая, наконец, принесла ему признание – сам Т.С. Элиот в обзоре современной поэзии заметил, что, мол, недурно, неплохо и, пожалуй, даже хорошо, и, пожалуй, можно даже назвать Сентинела довольно значительным поэтом Северной Англии. Или, точнее, Южной Шотландии. Одним словом, в тех суровых краях, пожалуй, нет ему равных.

После столь лестного отзыва Т.С. буржуазная критика простила Оливеру все: и «Голоса моря», и публикации в марксистской прессе. Самые престижные журналы изготовились печатать его произведения, да вот беда – он все еще переживал творческий кризис. За десять лет было им создано всего четыре стихотворения. Ох, как чесались руки учинить что–нибудь скандальное, снова поставить всех на уши – и не мог. Не было уже в нем юношеской дерзости, иссякла изобретательность, улетучилась непосредственность…

Но если стихи не писались, не сочинялись, что же он, спрашивается, печатал на «ремингтоне»?

Я думаю, он уже тогда начал работать над новеллами о предках. И, вероятно, поначалу не придавал этому занятию большого значения. Главное, чтобы Эмилия видела: бьет по клавишам, стало быть, при деле, стало быть, заслужил кормежку. На душе, однако, было препогано.

Жизнь простиралась во все стороны безысходным настоящим временем, напоминая в любом своем мгновении унылый нортумберлендский пейзаж: сизые верещатники, слюдяная мгла небес. С тоской озирался. При кажущемся вокруг просторе убежать от себя не умел.

На этих равнинах и холмах предки его скакали на конях, рубились с врагами и друг с другом, он же пока ничего не сумел прибавить к славе рода даже на скромном поприще литературы, вот и казнил себя за неспособность подобрать для своих произведений самые верные слова и расположить их в наилучшем порядке. Кроме того, понимал же, что ни качеством, ни количеством уже написанного не искупил еще вину за совершенные им преступления против человечности. И действительно, возможно ли было изданием тонюсенькой книжечки возместить отсутствие среди живущих Бетси Джоулибоди, красивой рослой девушки, притом, что ведь не любил же он Бетси, не любил, и, не любя (!), пользовался щедротами ее большого тела, провоцировал доверчивую расточать ресурсы ее большой души. «Шизоид, чильд–гарольд, барчук!» – так иногда пенял он себе, но чаще–то не пенял, потому что Бетси давно уже стала для него воспоминанием о сновидении, и точно такими же призраками, явлениями ложной памяти, мнились ему то отец его, сэр Чарлз (тень в темном коридоре, лица уже не помнил), то учителишки, теснящиеся на выплывающей из подсознания льдине, воздевающие руки, взывающие о снисхождении, то несчастная мисс Арброут с поднятым вверх указательным перстом…

«Чего же вы все от меня хотите? Зачем мучаете? Да и не фантомы ли вы, кстати, не фантазмы ли, порожденные расстройством моего модернистского, то есть и без того уже ущербного сознания? – вопрошал Оливер, вопрошал, разумеется, мысленно, а внешне с невозмутимым видом стучал на машинке, и Эмилия даже не подозревала о том, что творилось у него на душе. – Но как же мне удостовериться, что вы действительно существовали в прошлом, ведь прошлого–то не существует? А никак, наверное. Стало быть, и чувства, вами пробуждаемые, живут лишь в моем воображении? А скорее всего». – Так он успокаивал себя и постепенно склонялся к мысли, что поскольку о совершенных нами поступках (если не нашлось им подтверждения в письменных свидетельствах) мы можем знать лишь по воспоминаниям, каковые сродни сновидениям и не всегда от них отличимы, то и поступки эти самые нельзя подвергать моральной оценке. То есть, ну, например, события, происшедшие какое–то количество лет тому назад в замке Шелл–Рок и его окрестностях, удостоверить столь же затруднительно, как и события, имевшие место в каком–нибудь приснившемся замке, и посему чувствовать себя виновным в жалкой участи оставшихся без работы учителишек или утопших мисс Арброут и Бетси Джоулибоди просто глупо, тем более, что не любил же он ни ту, ни другую, не любил! (Да ведь и маму мою он не любил, если вдуматься. Это только сначала показалось ему, что любит, а уж потом пришло понимание, что смысловые структуры стихотворений для него важнее…)

Нет, не было покоя в душе Оливера, и об этом лучше всего свидетельствует новелла о пугливом сэре Эдгаре, написанная, скорее всего, в один из периодов обострения болезни (хандры). Ведь что, собственно, хотел он сказать, создавая это, согласитесь, компрометирующее честь нашего рода произведение? Что сэр Эдгар был трусом? Эх, если без обиняков, то честь рода тут ни при чем. В этой новелле Оливер изобличил себя, признался перед всем миром, что это именно он трус, он, а не сэр Эдгар, что разочаровался в людях не по причине завышенных требований к моральному их облику или уровню умственного или эстетического развития, а потому, что так ему легче было скрывать свой перед ними страх…

С каких же пор стал он бояться людей и кто же его так сильно напугал? Быть может, в Эдинбургском военном госпитале, готовясь отбиваться загипсованнной ногой от окруживших его патриотов, испытал он впервые этот вещий испуг, пережил этот самый что ни на есть экзистенциальный шок, получил, так сказать, свою дозу облучения? Или случилось это гораздо раньше, например, когда гувернантка попыталась соблазнить его, и ужас перед принудительным соитием совместился в его душе с прочими, присущими нежному возрасту, мороками и даже затмил их подобно тому, как ослепительный блеск солнца в морозный день заставляет щуриться и опускать очи долу? О, разумеется, причину можно отыскать, но этим пускай занимаются психоаналитики, для нас здесь главное – констатировать: в какой–то момент Оливер осознал, что и модернистские его художества (растворимая элегия, скандал с бутылочной почтой), и матросская одежда, которой он бравировал на светских раутах, и сотрудничество с красными (по виду фронда, а в сущности – конформизм, уступка стадному инстинкту: за ними, дескать, будущее!), все это не что иное как сознательный саботаж, нежелание (вызванное боязнью) выполнить единственно важное для поэта поручение (никем на него не возложенное, но не ставшее от этого менее ответственным) честно повествовать о том, что ему страшно, что он заблудился в сумрачном лесу накануне конца света и не готов встретить сей катаклизм, а рассуждения о призрачности происходящего, становящегося ежемгновенно несуществующим (становление несуществующего – что можно придумать абсурднее?) суть лишь увертки, отговорки, чтобы не закричать дурным голосом от одиночества и тоски…

Разумеется, не всякий миг порывался Оливер кричать, но одно несомненно: он не мог преодолеть перманентный страх перед жизнью. Естественно, нервничал и еще сильнее хандрил, и стискивал зубы, продолжая стучать на машинке, потому что Эмилию тоже ведь побаивался и кормежкой сытной весьма дорожил.

И вдруг пускался в запой и пропадал у прежних своих подружек, которые принимали его с распростертыми объятиями. Вернее, заходил–то он к ним на часок, на чашку чая, узнать, что нового в богемной тусовке, но они за разговором приготавливали ему и предлагали попробовать коктейль «Глубинная бомба» (пиво с виски) или столь же коварную смесь «Собачий нос» (джин с пивом), и он отрубался, а наутро сам уже просил, чтобы дали похмелиться. Так эти подлюки мстили Эмилии.

Когда же после недельного отсутствия, бледный, на подгибающихся ногах, бесправный, как тварь дрожащая, возвращался домой, Эмилия, конечно, устраивала ему сцены. Она обвиняла его в лености, пугала, что и сам не заметит, как станет алкоголиком подобно ее отцу… И вообще, ну что же это за наказание такое, Господи, ну почему, почему все английские мужики такие пьяницы?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю