Текст книги "Приключения англичанина"

Автор книги: Алексей Шельвах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

И что самое главное: знания не лежали под шлемом втуне. Сочинял вирши.

Жена его, леди Гвендолин, была красавица и, судя по имени, ирландского происхождения. Была рыжеволосая, с зелеными глазами, рослая, с грудью и сильными руками, ногами.

Времена были суровые, поэтому сэр Тристрам обучил супругу рубить и колоть мечом, скакать [ на коне ], стрелять из лука столь же метко, как он.

И образована она была не хуже сэра Тристрама, вдобавок мастерски вышивала ирландские орнаменты. Для собственного удовольствия, разумеется.

Замок их, невеликий и неказистый, радовал тем не менее зрак окрестных жителей, – управлял ими сэр Тристрам справедливо, дни повинностей претворял в празднества и принесших дары угощал в свою очередь вином и мясом.

А леди Гвендолин, ежели скучала, преподавала деревенским детишкам начатки знаний.

Впрочем, скучать не было времени! Замок напоминал проходной двор – входили и выходили пилигримы и менестрели, – последних супруги слушали с особенным вниманием, ибо и сами превосходно бренчали на роте, псалтериуме. На музыкальные их вечера сьезжались ценители со всей Шотландии.

А сосед сэр Баклю, бездарь и завистник, в замке своем скрипел зубами. Весьма привлекала его внешность леди Гвендолин, да нечем было заслужить благосклонность.

Теперь, дабы завершить пролог, опишем будни сей четы: вот сэр Тристрам скачет осматривать владения, – в черной куртке, в серых штанах, в черных сапогах, к поясу прицеплен меч.

Чуть позади, на сивом, в яблоках, – леди Гвендолин в модном bliaut, в красных сапогах – зеленоглазая, златоволосая!

И следом – свита в стальных свитерах и шлемах.

«Известно ли вам, леди, – говорит сэр Тристрам, осаживая коня и оборачиваясь, – что меч сей, завещанный мне отцом и названный им Redemptor, что в переводе с латинского означает…»

«Искупитель», – подсказывает леди Гвендолин.

«Угу, – одобрительно улыбается сэр Тристрам. – Не перебивай однако. Так вот, меч сей выплавлен из цельного куска руды. Это, как можете вы заметить, приглядевшись к характерному узору на клинке, булат, причем не перекаленный, ибо в срок извлечен из пламени и прошел процедуру отпуска, каковой процедуре и обязан своими качествами: в меру тверд, вязок, упруг. О, спору нет, моя дорогая леди, и обычный стальной клинок возможно закалить до твердости булата. Токмо сей лжебулат прыснет как стекло, увы, редкостное покамест в шотландском нашем захолустье, прыснет вдребезги при добром ударе о шлем супротивника. Истинный же булат хотя и тверд, а все вязок. И ощути, как востро заточен, а? Востро? И щелкани ноготком по клинку, – звенит?»

«Грустный какой звон», – сказала леди Гвендолин и стала озираться, вдруг волнение стеснило большую ее грудь неведомо отчего.

«Нимало не грустный, а присущий именно булатному мечу. А вот тебе еще один аргументум, что это действительно булат, а не подделка. – Тут сэр Тристрам выдергивает из виска леди влас и рубит сей влас в полете его по воздуху на два равных отрезка. Ох, и глазомер у сэра Тристрама.

«Каково, а? А ведь ваш вас… влаш вас… ть–фу, твой, говорю, волос затруднительнее рубить на лету, нежели, допустим, конский. Твой волос – паутинка, а лишь булат, любознательная вы моя леди, возможно заточить до баснословной этакой востроты, чтобы рубил паутинку, воздухом влекомую. До вечера, дорогая.»

И сэр Тристрам уносится, и следом свита с копиями и криками […]

А леди Гвендолин, сопровождаемая четырьмя валетами, возвращается в замок, распоряжается относительно ужина, садится на лавку и вышивает ирландские орнаменты. Ждет.

Вечером при свече сражаются в шахматы: то ломят белые, то – красные. Интеллектуально соперники равны, поэтому всякий раз приходится им соглашаться на ничью.

Но однажды выехал сэр Тристрам на охоту и отсутствовал три дни. Леди Гвендолин даже начала нервничать.

Она стояла на стене замка и заламывала себе руки, воображая мужа в единоборстве с драконом.

Вдруг сэр Тристрам прискакал из леса и как же он выглядел! Плохо, скверно он выглядел.

Спрыгнул с коня, взошел в замок, сел за стол. Валет налил ему эля из оловянного кувшина в оловянную же кружку.

Леди Гвендолин приблизилась и спросила с достоинством: «Где пропадали вы, мой друг, и все ли с вами в порядке?»

Но сэр Тристрам посмотрел на нее, не узнавая, вдруг вскочил с лавки и ударом кулака превратил ее нос в красную лепешку.

Леди гордо удалилась в спальню, а сэр Тристрам захохотал и залпом выпил содержимое кружки.

Еще не закатилось солнце, а уже он переколотил всех валетов, выгнал вон пилигримов и менестрелей, леди Гвендолин загнал в подвал и посадил на хлеб и воду.

И облачился в латы, и поскакал на Большую Северную дорогу, и связался с извергами рода человеческого.

Еще не выкатилось Солнце, как он во главе приспешников стал грабить и жечь населенные пункты.

Перо не поворачивается перечислить злодеяния, совершенные сэром Тристрамом в течение трех последующих лет. Не поворачивается, а надобно. Повествование обещано правдивое. А посему и перечисляю: […] [8]8
  ^*Лакуна


[Закрыть]

Вот как зверствовал. А щадил лишь детишек, стариков и произвольно избираемых женщин.

Вотще король Малькольм посылал полномочных представителей, дабы на местах организовывали отряды народной милиции. Сэр Тристрам милиционеров возненавидел особенно и, ежели попадались ему на пути, понуждал выпивать коварное количество вина, чертил на земле черту и – условием пощады было по черте хождение. Ступит мент на дюйм мимо – шумит меч, и голова долой.

В Шотландии не было тогда рыцаря, толь смелого и храброго, чтобы сразился с разбойником. Таковые тогда воевали в Палестине.

А сэр Баклю трусоват был и отсиживался в замке своем, прислушиваясь со злорадством, как снаружи клянут негодяя окрестные жители.

Ровно три года бесчинствовал сэр Тристрам, сиречь до той самой нощи, когда взял приступом Мелрозский монастырь, монахи коего вели супротив него пропагандистскую деятельность.

И вот возле руин пылающих построил монахов в очередь и взмахами [меча] начал […]

Тут из нощного воздуха является рыцарь с пламенем вкруг серебряного шлема, и предлинные иглы из шлема торчат, и в длани жезл звучащий: «Пи–пи–пи!»

И грозит жезлом: «Опомнись, Тристрамище! Что же ты творишь, падло?»

В сей же миг стало сэру Тристраму стыдно, уши стали малиновые, из [глаз] брызнули [слезы].

Воткнул меч в землю, рухнул на колени, поклялся завязать.

И насмешил подельников. Обступили, приставили персты латных рукавиц к вискам, показывая друг другу, что главарь малость не в себе.

И разозлили. В считанные миги отрубил кому – руку, кому – ногу, а ведь ребята были опытные, увертливые.

К утру добрел до замка своего, вступил в гулкий. Спустился в подвал, где сидела на полу, хлебе и воде леди Гвендолин. Отомкнул […]

«Леди Гвендолин, – возопил, – я был зачарован и токмо давеча опомнился! Три года назад заблудился я на охоте в лесу. Искал, искал выход, и вот простерлись предо мною вересковые пустоши, и конь мой затрепетал на ветру. И навстречу предстала старушка–карлица с коричневым, как финик, личиком и глазами сладкими, злыми, блестящими. И молвила мне: «Сэр рыцарь, выручайте меня из беды». Я спросил: «В чем же непосредственно заключается моя задача? Ведь я и в самом деле рыцарь и обязан выручать дам, какая разница, прекрасны они или нет, не в обиду тебе будет сказано». Она хихикнула и говорит: «А отрубите мне голову, не сочтите за труд.» Я в ответ: «Нечестно обращаться к благородному рыцарю с подобными просьбами. Ведь я же не вправе тебе отказать. Сама посуди, в какое положение ты меня ставишь». «Ой, да ладно, – возражает сия неразборчивая в средствах старушка, – условности все это. К тому же мы здесь одни, в смысле, без свидетелей.» Тут уж я не мог скрыть изумления: «Но в чем, собственно, дело, почему тебе так хочется лишиться жизни?» «Да надоело мне мучиться, – разнылась старушка, – надоело! Поживете с мое, сэр молодой еще рыцарь, и перестанете изумляться, а покуда верьте на слово и рубите без разговоров». И хотя я отнекивался и пытался ускакать, настырная вставала пред копытами сызнова. И все хихикала, все зыркала сладкими, злыми, блестящими. Осерчал я не на шутку да и рубанул Redempt ором! И возбудилось во мне чювство! Прилив энергии испытал, какого сроду не испытывал! Стало мне все нипочем: и непременный твой нагоняй за столь длительное [мое] отсутствие, и даже гнев короля Малькольма за то, что оставил я открытым вверенный мне участок границы и черт–те чем занимаюсь. Увы, недолго обалдевал и чювству сему отдавался: голова отрубленная взлетела и на плечах старухи установилась! «А!» – вскричал я, уразумев, что одурачен, взмахнул мечом другой раз, и стало мне еще лутче, еще веселее! Но сызнова старуха стояла невредима! Не ведаю, как долго гонялся я за нею, сколько раз отрубал непостижимую голову. Ведьма уже откровенно издевалась надо мною: хихикала, исчезая в чаще, и хныкала, возникая у меня за спиною. Наконец у коня подкосились ноги, я упал и уснул. И вот, представь, не помню, как жил и что делал в последующие годы. Хотя… вспоминаются иногда какие–то престранные кровавые сцены. Посему решил перестраховаться и предпринять peregrinatio, очиститься, так сказать.

Леди Гвендолин, пошатываясь, пошла облачаться в латы, но сэр Тристрам жестом [руки] упредил ее действия: «Нет, дорогая, оставайся в замке и жди.»

Леди Гвендолин кивнула и упала на каменные плиты пола.

Сэр Тристрам побрызгал на лицо леди водичкой, восстановил ее силы питанием.

Она стала еще краше, перелом носа красоте не повредил, напротив, придал внешности дополнительное [загадочное] очарование.

Попытались начать все сначала и жить, как жили, – и получалось.

Только игру в шахматы заменяло им теперь вот какое развлечение: сэр Тристрам ежевечерне отчитывался перед супругою в своих злодеяниях, кои постоянно одно за другим припоминал. Виновато улыбался и пожимал плечами, не представляю, дескать, откуда взялось во мне тогда столько жестокости.

Вдруг, умолкнув, задумывался глубоко и надолго.

Очнувшись, щипал себя за руку, проверяя: спит или бодрствует.

В холщовой рубахе, с непокрытой и опущенной головою объехал окрестности и оплатил убытки, им причиненные. Просил прощения, и прощали. «Попробуй такому живорезу не простить…» – бормотали вслед.

В цикле покаянных песен, неслыханно благозвучных, подробно описал совершенные им злодеяния из числа тех, что припомнил [9]9
  ^*Песни эти, увы, а может быть, и ура, – не сохранились.


[Закрыть].

С течением времени, которое лечит, замок сызнова стал гостеприимным. Возобновились литературные и музыкальные вечера. Сызнова под стрельчатыми сводами звучали струны, смех. Иногда, впрочем, возникали неловкие паузы: осведомится леди Гвендолин у собравшихся: «Отчего это перестал участвовать в наших домашних концертах менестрель Такой–то?», а собравшиеся покосятся на хозяина и потупятся.

И леди Гвендолин уж научилась понимать, что не решаются они при сэре Тристраме упоминать о жертвах безумия его.

Неожиданно для всех был зачат и рожден, ну слава Те Господи, наконец–то, сын Уорд.

А сэр Баклю, узнав о сем событии, закатил в замке своем истерику и норовил укусить самого себя за локти, но так и не сумел.

Но настал день, когда сэр Тристрам осознал, что более откладывать peregrinatio как–то даже и неприлично. Правду сказать, не хотелось ему уже никуда, жизнь, вроде, наладилась, однако облачился в латы, прицепил к поясу Redemptor, взял в правую руку копие.

Эх, глянул снизу вверх на замковую стену, откуда сверху вниз глядела на него леди Гвендолин с махоньким и покамест уродливым Уордом в обнимку, и поскакал […]

Едва пересек границу разбойной в те времена Англии, встретился ему рыцарь и потребовал сразиться в поединке.

«Может, не надо?» – спросил сэр Тристрам.

«Надо, надо», – ответил рыцарь–англичанин и изготовился к бою.

Вдруг из дубравы выехали еще четыре рыцаря и поскакали к сэру Тристраму, выказывая намерения недвусмысленные. Пробил одному щит и увернулся от копия другого. Поворотясь к этому другому, достал его мечом. Воспользовавшись замешательством прочих, вогнал меч меж ребер и первому рыцарю, задире. Двое уцелевших отъехали в сторонку и свистнули в четыре перста.

Из дубравы тотчас вылетела и налетела на сэра Тристрама цельная дюжина. Поскольку за всеми было не уследить, пропустил–таки удар в корпус, отчего и свалился на траву. Рыцари начали скакать по нему и разъярили всерьез.

Встал, стянул с коня за плащ англичанина поздоровее, предложил сразиться в пешем бою. Почти сразу выбили из рук враг у врага мечи, замахали кулаками. Следившие за ходом поединка рыцари оценили мастерство сэра Тристрама, восклицали: «Молодец, шотландец!», но когда он в двенадцатом раунде победил чистым нокаутом, сызнова попытались затоптать. Но сэр Тристрам успел подобрать с земли надежный свой Redemptor и все тыкал, тыкал им в супротивников, и все попадал, попадал.

Ну, тогда англичане взяли тайм–аут, помолились в кружок, а затем стали рубить и колоть его уже с таким остервенением, будто задолжал он каждому из них по фунту стерлингов. Кое–как отбивался, покуда не пропустил еще один чувствительный удар, на сей раз по шлему. «Эге, – подумал, – так они мне последнюю память отшибут, и тогда peregrinatio просто потеряет смысл». Стараясь не обращать внимания на подначки и пинки, взгромоздился на [коня] и ретировался, оставляя за собой на траве алые ломтики мяса, кои сыпались из прорех в кольчуге.

Долго скакал конь и, наконец, устал и остановился. Тело сэра Тристрама соскользнуло на землю и, извиваясь агонически, упрямо продолжало iter in terram sanctam.

А неподалеку прогуливалась миловидная девушка благородного происхождения в простом льняном платье, которое оказалось очень кстати.

Девушка услышала шуршание в траве, наклонилась и, увидев умирающего, не могла налюбоваться соразмерно развитыми членами его. Ну и конечно, стало ей любопытно, каков он с лица. Присела на корточки, подняла забрало. И даже вскрикнула от восхищения.

Принесла в шлеме родниковой воды, промыла раны, наложила повязки, изодрав для этой цели платье до последнего лоскутка. [10]10
  ^**Перевод дословный


[Закрыть]* Затем подхватила сэра Тристрама под мышки и утащила [конечно, не без труда] в свой замок, расположенный поблизости.

«Ну, сэр симпатичный рыцарь, – сказала через неделю, когда он очнулся и открыл глаза, – теперь смотрите, как вам повезло. В настоящее время я живу одна, отец и два брата сражаются в Святой земле, и ежели вы, сэр безымянный рыцарь, проникнитесь ко мне чювством, то можете стать моим мужем и совладетелем замка. А возвратятся отец и братья, вы с вашими выпуклыми мышцами легко их одолеете.»

«Чем же не угодили тебе ближайшие твои родственники?» – удивился сэр Тристрам.

«Да ну их! Все учат меня, как жить», – отмахнулась девушка, напоила сэра Тристрама подогретым вином и стала выспрашивать, кто он, из каких краев будет.

Пришлось рассказать о себе: «Зовут, де, меня Тристрам, я шотландский рыцарь, вассал короля нашего Малькольма […] » [11]11
  ^*Лакуна


[Закрыть]Также не утаил, что три года кряду грабил, убивал, насильничал. «А посему, – закончил со вздохом, – не пристало мне, видишь ли, слушать твои соблазнительные речи. Грешен и грехи должен искупить.»

«Тристрам, – повторила девушка задумчиво. – Тристрам. Погоди, уж не тот ли, который?..»

«Увы, не тот.»

«И это по–твоему грехи, сэр смешной рыцарь? – воскликнула девушка, и вправду смеясь, и залезла к нему под одеяло, и принялась всячески его возбуждать. – Ты совершал злодеяния будучи заколдован и, следовательно, не подпадаешь ни под какие статуты. Это все равно как ежели бы ты сочинил поэму… ведь ты поэт?.. в коей от имени царя Ирода санкционировал избиение вифлеемских младенчиков, а по завершении поэмы стал бы казнить себя за избиение это, о да, имевшее место в оны дни, что было, то было, но не по твоей же, поэт, вине! О Тристрам, злодеяния твои суть произведения зачарованного мозга, не совершал ты их, или, говоря точнее, совершал их не ты, а…»

«Эх! – горячась, зашептал сэр Тристрам. – Знаешь, я никому, даже супруге, не признавался, а тебе скажу: я и сам все время сомневаюсь, да убери ты руки, совершал я свои злодеяния или не совершал? Допустим, я помню, как их совершал, но ведь это еще не доказательство, явления ложной памяти общеизвестны. Понимаешь, не вяжется мое о себе представление со злодеяниями, кои припоминаю как мною совершенные. Не мог я их совершить, не такой я все же изверг!»

«А я тебе о чем толкую?» – смеялась девушка, не убирая рук.

«Но, – шептал сэр Тристрам, – но ведь я объезжал окрестности и просил у жителей прощения, возмещая убытки, а они принимали деньги, прощали… Следовательно, было что возмещать и что прощать?»

«Ох, – зевнула девушка, – ну, да, существует точка зрения, будто поэту чювство вины за совершаемые в мире злодеяния присуще якобы в большей мере, нежели простым смертным. Поэт якобы чювствует себя ответственным за все совершаемые в мире злодеяния. Что же, сэр поэтический рыцарь, ежели ты придерживаешься этой точки зрения, то и вправе казниться. Но, строго рассуждая, это вообще долг каждого христианина. Все мы должны непрерывно просить прощения у ближнего, у дальнего, у первого встречного, – было, есть и будет за что! Но это же [скучно]. А кстати, вот просил ты у окрестных жителей прощения – и ведь прощали?»

«Прощали», – неуверенно отвечал сэр Тристрам.

«А коли прощали, нечего предпринимать и peregrinatio. Ах, сэр философический рыцарь, чем пустословить, испытаем лучше друг дружку по части совместимости и прочих важных в супружестве проблем, а леди твоя жила без тебя три года – проживет и еще тридцать три. С ребенком ей теперь хлопот хватает.»

И она крепко сжала сэра Тристрама в объятиях, но он притворился, что еще очень слаб, закатил глаза.

Девушка разжала объятия и оставила его в одиночестве, чтобы мог он в спокойной обстановке обдумать ее предложение, а утром сызнова залезла к нему под одеяло и приставала, приговаривая:

«Ну какой же ты грешник, сэр чересчур серьезный рыцарь, ну сам посуди? У поэта буквы и звуки суть его деяния. Ну, хорошо, ладно уж, пофилософствуем. Не правда ли, что поэт должен слушаться вдохновения? Я хочу сказать, что он перестает творить истинно поэтические произведения, ежели не слушается. Еще ближе к теме: в миги, когда он не творит, поэта попросту не существует. Так вот ежели даже и совершал ты злодеяния, то ведь не был же в течение трех лет самим собою! Улавливаешь мою мысль? Не был именно поэтом Тристрамом, был злодеем, извергом, не знаю кем, но вот именно поэт Тристрам ни в одном из твоих злодеяний не участвовал. Ну Тристрамчик, ну будь умничкой, неужели это так сложно?»

«Стало быть, во всем виновата треклятая старушка? – обрадовался сэр Тристрам. – Но кто же она такая и как понимать ее способность к регенерации?»

«Да откуда ты знаешь, что это была действительно старушка, а не обман чувств? – рассердилась девушка. – И вообще, надоело мне, сэр дотошный рыцарь, философствовать! Хватит уж! Приступайте к делу!»

Однако сэр Тристрам морально все еще не был готов изменить леди Гвендолин, поэтому, как в прошлый раз, сделал вид, что потерял сознание. Девушка осмотрела его и уличила: «Раны–то зажили!» Сэр Тристрам, закатив глаза, упорно молчал.

Девушка неодобрительно покачала головой и вышла, хлопнув дверью. Он же думал лишь о том, под каким предлогом получить обратно одежду и оружие.

Утро следующего дня началось как обычно – девушка забралась к сэру Тристраму под одеяло, но сказала уже суровым тоном:

«Ну, все, рыцарь Недотрога, сегодня я тебя […]»

Вдруг прибежал валет и объявляет:

« Госпожа прекрасная Аэлиса, ваш младший брат вернулся! Он уже у ворот, он весь в ранах, как решето!»

«Вот и повод отличиться! – весело сказала Аэлиса (так, оказывается, звали девушку), вышла из комнаты и вошла обратно уже с оружием в руках. – Облачись в латы и защити меня, Тристрамушка. Да смотри не осрамись.»

Мигом снарядила, чмокнула в забрало и выпустила из ворот, а сама встала на замковой стене, чтобы наблюдать за поединком.

Сэру Тристраму и самому хотелось размяться, залежался он с девушкой, но обижать фронтовика не был настроен, напротив, намеревался расспросить его о боях и походах. Рыцарь же, увидев сэра Тристрама, заорал, обращаясь к девушке:

«Ах ты, […]! Это, значит, пока мы там кровь ручьями проливали, ты опять за свое принялась? Отец и Генри погибли, сам я чудом жив остался, а ты тут с этим […]»

И на полудохлой своей лошаденке попытался наскочить на сэра Тристрама, но лошаденку относило ветром, да и сам–то рыцарь кренился набок, поэтому сэр Тристрам лишь долбанул его [легонько] по шлему и осведомился участливо:

«Не больно получилось?»

Но рыцарь не ответил. Он повалился с лошаденки замертво.

Девушка со стены кричала:

«Ай да Тристрамка!» – и призывала скорее возвращаться в замок и продолжить диспут, но сэр Тристрам ее уже не слышал. Стыдно ему стало, что вот уж действительно ни за что ни про что убил человека и вообще потерял уйму времени. Он краснел под шлемом до ушей и гнал коня без передышки, останавливаясь лишь для того, чтобы помолиться Святому Губерту в Дархэме и Святому Гуго в Линкольне, Святой Матери Божьей в Вальсингаме и Святому Эдуарду Исповеднику в Вестминстере.

Прибыл в Иерусалимское королевство и записался в карательный отряд. Бывало, с одним только Redemptor’ом в руке противустоял сарацинским сонмищам. Уничтожил большое количество арапского рыцарства. Сек на мелкие куски и мирное население, если отказывалось креститься. Не жалел, разумеется, иудеев, спускал с них шкуры, с живых, а вот как расправлялся с младенцами ихними: […] [12]12
  ^*Лакуна


[Закрыть], но однажды попал в окружение и был вынужден сдаться. В лагере для военнопленных сразу же начал томиться.

Лагерь был расположен в центре пустыни. Солнце стояло точно над макушкою сэра Тристрама. Хорошо еще, что отняли латы, иначе сварился бы в панцире заживо. Не бывает, значит, худа без добра.

От нечего делать дремал, прикрыв голову плащом. Всю прожитую жизнь прокрутил в сновидениях и поначалу посапывал удовлетворенно, однако при просмотре материала, отснятого в период умопомешательства, то и дело будил спящих вокруг криками: «Не было этого! Не совершал!» Приучил себя пробуждаться, если крутилось сновидение постыдное, дабы не мучиться после сомнениями в достоверности оного, и недосыпанием весьма изнурялся.

Тосковал по родине и жене. У соседа по нарам за пайку фиников выменял перепелку – птичка сия славится способностью преодолевать огромные расстояния. Всунул в клюв [птичке] пук из бороды для опознания и пустил в небеса. И честно полетела, но, увы, иные перепелки подвержены приступам эпилепсии. Сия, как назло, оказалась эпилептичкою – закувыркалась и упала в море.

Он же, того не ведая и ожидая от леди Гвендолин ответа, покамест сочинял песни [13]13
  ^**Привожу и перевожу здесь единственную уцелевшую из поэтического его наследия.


[Закрыть]*.

Из последних сил пою,

струны мысленно бия.

Леди Гвендолин, ау,

незабвенная моя!

Я пока еще живой,

дорогая Гвендолин.

Сплю и вижу образ твой светлый спектр во мгле долин!

Стоп! Ужели это ты?

Лучше бы и не спалось перекошены черты,

окровавлен милый нос…

Волосы, рыдая, рву, –

что же я наделал, блин?!

В грезах или наяву

это было, Гвендолин?

Я виновник стольких тризн

наяву или во сне?

Столько поздних укоризн

совесть предъявляет мне!

Я–то думал, я поэт.

Оказалось – лиходей.

Нешто и прощенья нет

выродку среди людей?

Пусть я увлекался, но

был самим собою ведь.

Мне проснуться – все равно

что для прочих умереть.

Но пред ликом Судии

встану я с колен один.

Строфы скорбные сии

раскумекай, Гвендолин.

Пением его заслушалась дочь начальника лагеря. Приглянулся ей седовласый пленник с воспаленным от недосыпания зраком. Жестами разговорились и обо всем договорились. Лишь только стемнело, принесла из отцовского арсенала комплект лат и – самое ценное – Redemptor. Также привела двух чистокровных арабских скакунов. Почему двух? А надеялась, наивная, что предложит ей бежать с ним вместе.

Если правду написать, сэр Тристрам намеревался заколоть дуреху, – могла стать бременем [в дальнейшем]. Но сжалился, сжалился. Благородный все же был рыцарь. Ускакал, пальцем не тронув.

Между тем леди Гвендолин узнала [от пилигримов], что супруг томится в плену. Решила отправиться в Палестину и выкупить сэра Тристрама.

Сняла домашнюю одежду и надела стеганый ватный гамбизон. Облачилась в кольчугу двойного плетения, а на длинные сильные ноги натянула кольчужные же чулки двойного же плетения.

Начала натягивать кольчужный капюшон. «Почему не натягивается? В чем помеха? Ой, забыла, – волосы!» Не раздумывая обрила голову, натянула капюшон и окончательно избавилась от уязвимых мест.

Надела шлем, прикрепила его кожаными ремешками к соответствующим петлям в кольчуге.

Чтобы отражать удары, повесила на шею дубовый щит, обитый медными бляхами, миндалевидный и выгнутый.

Прицепила к поясу обоюдоострый меч с желобками для стока крови на обеих плоскостях.

Двух коней велела оседлать, одного для обычного передвижения, а другого для поединков. На шетлендского пони взвалила мешок с золотыми безантами [выкуп за мужа].

Разумеется, наказала кормилице кормить, а няньке нянчить малютку Уорда.

Взяла в правую руку копие и уже поставила ногу в стремя, как вдруг по замковому мосту бежит сэр Баклю впереди своры валетов своих.

Подбежал и с поклоном попросил леди повременить с отъездом, поскольку имеет сообщить нечто важное.

«Только давайте взойдем в замок, иначе нас могут подслушать недоброжелатели», – добавил он, нехорошо улыбаясь.

Взошли в пиршественный зал и сели бок о бок за стол. Вдруг леди Гвендолин заметила, что валеты сэра Баклю выталкивают ее валетов кого в коридор, кого в соседние помещения.

«Что это значит, сэр Баклю? – спросила она. – Я не совсем понимаю.»

«Ну, тихо, тихо», – ответил сэр Баклю и притянул ее к себе.

Леди отпихнула наглеца, вскочила с места и побежала к выходу, но ее окружили, норовя оскорбить действием, и тогда она отцепила от пояса меч и принялась им размахивать, никого к себе не подпуская.

На помощь к ней прорвались ее валеты, однако сэр Баклю пообещал им по золотому безанту из ее же мешка, и они не стали вмешиваться. Как ни отбивалась леди, все–таки ее скрутили и подвели к сэру Баклю, а уж тот не замедлил содрать с нее кольчугу, гамбизон, вообще все, кроме кольчужных чулок (лягалась). После безуспешных посягательств запер в подвале вместе с похотливыми мартовскими зайцами, а сам стал жить в замке как хозяин, прихлебывал винишко, измышлял, как извести малолетнего Уорда.

Но измыслить не успел – сэр Тристрам вернулся и навел в замке порядок: молниеносно, как только он один умел, поотрубал головы чужим валетам, а заодно и своим, продавшимся.

Потом начистил [рыло] сэру Баклю, обломал ему руки, но убивать не стал – пускай живет и мучается.

Спустился в подвал, где полоумная леди Гвендолин сидела на полу и, как четки, перебирала заячьи экскременты. Зайцы уже карабкались по леди. Попинал их ногами, обутыми в стальные остроносые башмаки. То–то было писку. Забились в угол и глядели на обидчика угрюмо.

Эх, незавидно выглядела леди Гвендолин, сущий уже скелет в одних кольчужных чулках, с бобриком седым на голове трясущейся. Сэр Тристрам прослезился, поднял леди с пола.

Но леди стояла как неродная. Видно было, что скучает. Вдруг заметила в мужниной руке меч. Щелкнула длинным грязным ногтем по клинку, засмеялась: «Грустный какой звон…»

А после уж лопотала невнятное и через год умерла во сне.

Был месяц март. Сэр Тристрам зарыл жену в сырую после зимы землю и пошел от могилы прочь. Хотелось побыть с горем наедине.

Пришел к реке. Смотрел на одинаковые волны и не видел в них смысла. Вспоминались злодеяния, но вспоминались и сновидения. Сызнова не умел отличить деяние от видения.

А сзади подкрадывался и подкрался некий сарацин. То был отец арапки, каковая померла от огорчения, едва сэр Тристрам скрылся [тогда] во мраке. Сарацин, утром обнаружив труп, поскакал в погоню. Долго искал сэра Тристрама по Европе, однако нашел.

Губы у него были лиловые от холода, косые глаза блестели, весь он дрожал, замерзая в северном климате. Посему и не мешкал, а завопил на своем языке и вогнал ятаган в сонную артерию пса неверного!

Сэр Тристрам медленно сложился вдвое и увидел, что снег у него под ногами – кровавая каша. Вдруг вспомнилось, как однажды вернулся с охоты в дурном расположении духа и побил леди Гвендолин, побил сильно и, главное, ни за что. «Как же это я так не по–рыцарски–то?» – шептал с горечью, падая на колени, заваливаясь на бок.

Впрочем, сызнова засомневался: бил он эту самую леди, не бил?..

ПРИМЕЧАНИЕ НА ПОЛЯХ

Я не собираюсь высказываться о художественных достоинствах выше, – и ниже, – помещенных новелл, тем более о поступках предков, и вот почему.

Достоинства, если имеются таковые, возникли частично как результат моих переводческих усилий, поэтому неловко мне нахваливать эти новеллы.

Что же касается поступков, то, быть может, и Флинс, и Тристрам, и прочие суть только призраки тех или иных влечений отца моего, бившегося лбом о стены тесной штурманской рубки посреди океана… а с призраков спросу нет.

К тому же переводчик всегда и несомненно вписывает в текст, над которым трудится, какие–то свои подкорковые смыслы, проговаривается и о себе, пришибленном, приплюснутом, несбывшемся.

Так что я лучше помолчу.

* * *

Продолжим чтение. Речь теперь пойдет о некоем сэре Ричарде…

Рыцарскую школу закончил с отличием. Отверг однако распределение в престижную свиту. Был горд (беден).

Доходы от поместья и награды, коих удостаивался в ристалищах – все и тратилось на приуготовление к ристалищам сим: ремонт лат, лекарства… Да, на жизнь зарабатывал участием в ристалищах, но – каковым!

В семидесятые годы на весь христианский рыцарский мир заявила о себе троица юных забияк из Нортумберленда (северная Англия). Юнцы сии колошматили чемпионов во Франции, Италии, Германии. Даже в Новгород занесло их однажды, и тамошние сиволапые долгонько потирали ушибленные бока.

О странствующие неразлучно, бедствующие безупречно, энергичные круглосуточно сэры Ричард, Эдвард и Роберт! Просто поглядеть на англосаксонов уже было приятно: рыжеволосы, румяны синеглазы.

Сэр Ричард, в речевом обиходе дружества – Дик Молчун, тренировался упорнее партнеров, посему результатов добивался исключительных. Малютка Эд и Робин Торопыга единогласно избрали его играющим своим тренером.

Лепешку в голодный день делили на три равные части, но и во дни удач не бывало меж ними перекоров. И бабам, то бишь женщинам, то бишь дамам прекрасным раздружить их не удавалось. Дамами и не увлекались. Нет, ухаживали за ними, конечно, водили на выступления трубадуров. Но увлечься так никем и не успели – рыцарский долг призвал сражаться за Гроб Господень.