Текст книги "Приключения англичанина"

Автор книги: Алексей Шельвах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Поверь, Мария,

все это бред богемы, истерия.

– Эй, дэвушка, хады сюда! – вдруг восклицает гражданин в огромной кепке, заглядывая с улицы.

Мария тоже сделала глоток и отвечает, при этом нарочито кобеля не замечает:

– Нет, Ленка,

цель творчества – не обязательно нетленка. Побудь минуту объективной, а не гневной, подумай, каково в психушке повседневной поэту истинному…

– Как же отличить беднягу от всего лишь рифмача? – ехидствует Елена.

У Маши на устах вскипает пена:

– О графоманах я не говорю! Какое дело

до них нам всем, кто жить желает смело?

Любая «Ars poetica» – ботва.

Глагол «творить» из речевого обихода божества

и в переводе означает…

Елена ерзает:

– Маш, не могла бы покороче?

Так писать хочется – нет мочи.

Мария гнет свое:

– … и в переводе означает:

ни в чем и никогда себя не повторить!

– Ну все, конец терпенью моему. – Елена убегает.

Мария сигарету зажигает

и вся – как Пифия – в дыму.

Тут просыпается Людмила:

– А мне стихи Есенина читал один солдатик

он был в постели настоящий акробатик

и фото с надписью оставил на прощанье.

Сейчас я вспомню… как там?..

«Будто я весенней гулкой ранью

скакал на розовом коне… »

Вот так я, девочки, влюбилась.

Сказала – и по новой отрубилась.

Елена возвращается и говорит:

– Пить надо меньше Людке.

Хотя, конечно, мужики – ублюдки.

Мария ей в ответ:

– Ну как всегда

глас вопиющего в пустыне раздается.

Цель творчества – … Да слушай ты сюда!..

понять, что жизнь лишь раз дается.

О да, не властны мы в своей судьбе,

но вариантов ритмики до черта.

И если уж писать, так только о себе.

А если замуж, так за лорда!

И смотрит почему–то на меня.

Затрепетала вдруг Елена. Из дверей подмигивал ей давешний джигит:

– Иди скАрей!

Елена, вняв призыву,

встает, приглаживает гриву,

на улицу выходит и зашла за куст,

слышны оттуда визги, веток хруст;

вот возвращается минут через пяток,

кипит как кипяток и говорит:

– Трусы порвал, скотина. Нет, я одно сказать могу,

что магия стиха рождается в мозгу.

Как ни сходи с ума, ты все внутри ума, суди сама.

Все дело в композиции, в расположении частей, в подборе слов.

Сюжет же может быть не нов.

Мария в бешенстве:

– Ты отдышаться не успела после ебли и, надо же, в такие лезешь дебри!

Дала бы я тебе как следует по шее! Прикинь, в процессе творчества участвует Психея!..

Но тот же гражданин, неутомим, теперь сигналит Маше.

– Ну ты и мим! – она бежит за куст. Слышны оттуда писк, визг, веток хруст.

Вернулась красная как мак (и рак).

– И мне порвал трусы, дурак, – хихикает смущенно. – Так вот, цель творчества…

Тут пассажиров на посадку вызывают. Мария тормошит Людмилу. Та встает,

потягивается, зевает и гражданину в кепке пальчиком грозит:

– Ну ты артист!

Елена подхватила саквояжи. И вот уж след простыл подруг, они летят на юг, на юг, и в черных небесах над зданием аэропорта гул, грохот, свист…

Я вернулся домой в третьем часу ночи. Сознавал, что логика повествования требует развития темы нечистой совести, ея же и угрызений, но развивать уже не было сил. И то сказать, потрудился я в тот день, причем в разных сферах.

* * *

Открыл глаза и сразу отметил, что в комнате прибрано: пол помыт, бутылки составлены в угол, на табуретке в оранжевом солнечном луче играет чистыми гранями пустая стеклянная пепельница.

Рядом с пепельницей лежала записка: «Алеша, сходи, пожалуйста, в булочную. Купи батон и половинку круглого. И не стыдно тебе так напиваться?!»

«Да стыдно мне, маменька, – пробормотал я, сползая с дивана, – очень даже стыдно. А уж как мне плохо, если бы вы только знали. Охо–хо».

Мутным взглядом уставился в мутное же окно, за которым никуда, разумеется, со вчерашнего вечера не делась слепая серая стена. Луч оранжевый уже спрятался за крышу, недолго он в колодце нашем гостит что зимой, что летом.

Отвернулся от окна. Темно и тесно было в комнате. Будильник частил, точно последние миги жизни моей отсчитывал.

Подошел к двери, выглянул в коридор – слава богу, пусто. Менее чем когда–либо я был сейчас способен обсуждать с дядей Валей постановления ЦК КПСС или выслушивать упреки тети Лизы.

Прокрался в ванную. Склонился над раковиной, припал ртом к латунному крану.

Вернулся в комнату, выкурил сигарету, глядя в стену за окном. Решил сходить в булочную, заодно похмелиться пивом из ларька.

Уже и смеркалось. По серому, синему, начинающему лиловеть тротуару поплелся в сторону Чертова скверика, продолжая развивать тему нечистой совести: «Весь день я, выходит, проспал, ничего себе. И мало надежды, что завтра будет как–то по–другому. Да уж, мало на это надежды…»

Вошел в Чертов скверик, под ногами заскрипел красный, похожий на фасолины, гравий, глянцевые зеленые листы зашумели над головой.

Вдруг представил, что ларек закроется у меня перед носом, и ускорил шаг.

Пересек скверик, выскочил на улицу и потрусил в самый конец ее. И повезло – под козырьком ларька еще горела электрическая лампочка, и всего лишь четверо стояли в очереди.

– Вы последний? – спросил я спину в сером пиджаке.

Мужик обернулся, кивнул машинально, но вдруг задержал на мне взгляд и усмехнулся:

– Что, худо дело? Может, вперед пропустить?

– Потерплю, – буркнул я.

Ларечница Танька, губастая, в очках с толстыми стеклами, крикнула из окошка:

– Скажите там, чтобы больше не занимали!

– Повезло нам, да? – засмеялся мужик. На вид было ему лет сорок, типичный такой пролетарий: небритый, в брючишках тоже сереньких с пузырями на коленях, под пиджаком только майка. – Сколько вчера на грудь принял?

– Слушай, что ты ко мне привязался? – сказал я. – Стой спокойно.

– Фу! – воскликнул он дурашливо. – Фу! Чую, русским духом пахнет! Прямо хоть тут же и закусывай!

– Сам таким не бывал, что ли? – огрызнулся я.

За обменом любезностями я и не заметил, как мы вплотную приблизились к окошку.

– Ладно, не обижайся, – сказал мужик. – Танюха, одну большую. – Пока наполнялась кружка, он извлек из кармана пиджака четвертинку и зубами содрал алюминиевый колпачок. – Будешь лечиться?

Не отвечая, я высыпал на блюдце горсть медной мелочи.

– Таня, – сказал я, – большую, пожалуйста.

– Ну чо ты ломаешься как целка? – не отставал мужик. – Я же вижу, хреново тебе.

По–прежнему не обращая на него внимания, я вытащил кружку из–под краника. Поставил ее на прилавок, чтобы взяться поудобнее, и тут произошло неожиданное: мужик вскинул руку и вытряхнул мне в пиво полмаленькой.

– Надо, надо полечиться, – почти пропел он ласково.

– Ну, т–ты даешь, – только и нашелся я что сказать, ошеломленный столь бесцеремонным проявлением человеколюбия. Что было делать? Отказаться пить? Глупо, тем более, что денег на другую кружку все равно не хватало. Да и что, собственно, произошло такого особенного? Ну не смог человек смотреть равнодушно на мою похмельную физиономию, хороший потому что человек, хороший и простой, вот и пособил, как умел, по–простому. Да я спасибо ему должен сказать, а не строить из себя.

– В общем, это… спасибо, значит… – пробормотал я.

– На здоровье, – мужик осушил свою кружку, вытер ладонью рот. – Ты пей, пей. – И вдруг посмотрел на меня пристально: – Алеша тебя зовут, верно ведь?

– Ну да, – подтвердил я с удивлением.

– Эй, давайте в темпе, я домой хочу! – подала голос Танька.

– Щас, Танюша, мы шементом, – откликнулся мужик. – Батьку твоего я знал, вот что, Алеша.

– Чего–о? – совсем уже изумился я.

– Твоего отца звали Оливер, да? Твоя фамилия такая–то, я не ошибся? – Он назвал знакомую фамилию, не мою, однако. – И живешь ты с матерью там–то и там–то, правильно? – Он назвал адрес, мой адрес.

Я молчал. Дело в том, что ответить мне снова было нечего. О «батьке» своем я располагал минимальным количеством сведений. Тем не менее, какие–то картинки, вероятно, из запасников ложной памяти время от времени возникали в сознании… такая, например: я, младенец, сижу на полу в кухне и составляю из кубиков слова. Мама, стоя у окна, курит. (Никогда не видел, чтобы мама курила). Входит папа (точнее, некто, про которого я знаю: это папа) и говорит маме что–то неприятное. Мама бросает папиросу в пепельницу и закрывает лицо руками. Я тоже начинаю плакать… Или вот еще: папа на четвереньках ползет от порога комнаты в угол, заваливается на бок… Что это значит? Почему это так страшно?

– Моего отца звали иначе, – сказал я. – Вы ошиблись. И фамилия у меня другая.

– Правда? – спросил он. – А какая?

– Другая, – сказал я.

– Ну, извини, – сказал мужик и почесал в затылке. – Выходит, я обознался? – Он поставил пустую кружку на прилавок. – Х–м, надо же…

Я смотрел ему вслед, голова кружилась, – ерш получился что–то уж очень забористым. Впрочем, голова кружилась, конечно, по другой причине, а именно – от страха. Ведь мужик все сказал про меня правильно, и, похоже, сказал бы намного больше, если бы я не побоялся признаться ему в том, что я – это я… Но я побоялся. Собственно, побоялся, что новое знание о себе может нарушить мой привычный циклический образ жизни. Блин, да откуда он вообще взялся–то, осведомленный такой? Чего ему от меня надо–то было?

– Эй! – крикнула Танька. – Отдавай кружку!

– Тань, – спросил я, – не знаешь, что это за хмырь?

– Такой же хроник, как и не ты, – засмеялась Танька.

Но, если честно, я не очень удивился осведомленности странного мужика, потому что с давних пор ждал, когда же это случится, когда же откроется тайна моего происхождения, тайна моих родителей… ну да, я просто растерялся от неожиданности, не сообразил, как следовало себя вести, а мужик между тем уже исчез из виду, искать его в темной улице было бесполезно.

А вот купить хлеб я еще успевал.

Весь в мыле, будто за мной гнались, влетел в булочную. Промчался вдоль полок, схватил батон, последний, каменный, расплатился и, не сбрасывая скорости, припустил к дому. После разговора с мужиком вдруг захотелось поскорее добраться до письменного стола, извлечь из нижнего ящика отцовскую рукопись… И то правда, давненько я к ней не притрагивался…

Дожидаясь, когда спустится кабина лифта, переминался с ноги на ногу, нет, не хватило терпения, собрался взбежать на свой этаж, как в юности – преодолевая за два прыжка лестничный марш.

И вот сказался образ жизни! А может, и выпитое у ларька… Короче, взлетая, поскользнулся, черт, подошвы кожаные, да и грянулся мордой о ступеньку! О–о! Искры посыпались из глаз! Лежал, оглушенный… Потом вскочил… ой, нет, только попытался… на левую ногу невозможно было ступить… засунул батон за пазуху… удивительно, если не будет сотрясения… И все это после кружки пива с водкой? Может, и не водку он мне подлил, а спирт? Да нет, колпачок на чекушке был закатан… Двумя руками цепляясь за перила, запрыгал на правой ноге вверх, потный, злой, но и в лихорадочном каком–то возбуждении (даже восторге) стремясь в девятиметровую мою нору, могилу всех моих замыслов, начинаний, надежд…

Вскарабкался, наконец, на третий этаж. Стоя на одной ноге (как аист), стал вытаскивать из кармана ключ. Батон с каменным стуком ударился о бетонную плиту площадки. Открыл дверь. Держась за стену, наклонился, подобрал батон. Вприпрыжку переместился в прихожую, оттуда в комнату, повалился на диван… и тотчас вошла мама (услышала из кухни, как хлопнула входная дверь).

– Алеша, ты снова пьяный! – негодующе воскликнула она.

– Ничего не пьяный, – сказал я. – Просто оступился на лестнице. Но булку–то я купил. Только там было все такое черствое.

Дальше было скучно. Мама осмотрела мой лоб, принесла лед в полотенце, велела прикладывать. Также под ее руководством я туго замотал ступню эластичным бинтом. Дядя Валя, стоя на пороге, сокрушался: «Как же ты так неосторожно, молодой человек?» Тетя Лиза кричала через стену: «Может быть, имеет смысл сделать йодную сетку?»

Когда меня, наконец, оставили в покое, я свернулся калачиком и уснул как убитый.

* * *

Отца своего я плохо помню. Еще бы, ведь он ушел от нас, когда мне было лет семь или восемь, ушел и пропал без вести. «Заболел и умер», – несколько позднее объяснила мне мама. А на естественный для ребенка вопрос: «Кем он был?» ответила: «Штурманом дальнего плавания».

Штурманом мама сделала папу для того, чтобы я мог им гордиться (в детстве я мечтал стать моряком).

Однажды (было мне тогда лет тринадцать) затеяли в нашей квартире ремонт, меня попросили забраться на антресоли и снять оттуда какие–то коробки–картонки (от которых исходило лунное нафталиновое сияние), и вот среди коробок этих я обнаружил завернутую в лоскут парусины толстую клеенчатую тетрадь с инициалами О.М. на обложке.

Стал перелистывать страницы, кое–где уже и пожелтевшие, – и всюду натыкался на английский текст! Почерк был мелкий, неразборчивый, но с лупой и словарем я разобрал–таки первую фразу: «…Флинс родился где–то в скалах Скоттии…»

В результате дальнейшего изучения мне удалось установить, что это жизнеописания череды предков некоего сэра (!) Оливера М. Каково найти в обычной ленинградской квартире сей манускрипт? Но еще удивительнее было даже другое – за жизнеописаниями рыцарей, мореплавателей и проч. следовала автобиография этого самого Оливера, – и снова тот же неудобочитаемый почерк, только текст уже, по большей части, русский!

Я показал находку маме. Она побледнела и отвернулась.

«Выдумщик был твой отец, – глухо сказала мама, глядя в стену. – Штурман дальнего плавания и выдумщик».

«Так это папа все написал?» – воскликнул я вне себя от изумления.

Больше ничего не пожелала сказать мама об отце моем. Уважая ее чувства, я и не приставал с расспросами.

Пыхтел–пыхтел над рукописью и выяснил следующее: родители мои были (обалдеть!) англичанами, причем отец происходил из очень древнего, с шотландскими даже корнями, рода. На свою беду придерживался либеральных взглядов, вследствие чего вынужден был под давлением реакционных сил перебраться вместе с молодой женой на континент. Но и это еще не все. Помимо того, что был чуть ли не лордом, был еще и литератором. Да–да, сочинял, и в разных жанрах (правда, известность получил лишь благодаря двум поэтическим сборникам). А на хлеб зарабатывал спортивной журналистикой (на родине, до отъезда) и преподаванием английского в странах, где пытался укорениться. Бедствовали, конечно, мои родители, кочуя по континенту – жить везде дорого, если считаешь для себя невозможным поступиться принципами. В начале тридцатых Советский Союз предоставил им политическое убежище.

Вот что узнал я из рукописи, найденной на антресолях, и, разумеется, преисполнился и возгордился. Я же в ту пору зачитывался романами Вальтера Скотта и Стивенсона. И вдруг оказалось, что предки мои мечами двуручными мочили сарацинские сонмища! И в ристалищах рыцарских умели отличиться! И ходили на парусниках по всем синим семи морям! В общем, не такими они были, как у сверстников–ровесников, а покруче, покруче…

Но, конечно, трудно мне было уверовать в подлинность содержания отцовской рукописи, да и прочитать ее толком я не мог, для этого требовалось капитальное знание «родного» языка, изучать который я ленился.

К тому же мама продолжала утверждать, что «отец все выдумал, никакие мы не англичане». О себе она рассказывала без запинки: прямо из детдома пошла в школу ФЗУ, потом работала в НИИ Лесосплава, во время блокады рыла окопы и дежурила на крышах (сбрасывала немецкие зажигалки), после войны вернулась в НИИ.

То есть, не соврал я, написав, что к моменту встречи с таинственным мужиком располагал минимальными сведениями об отце, ибо и думать забыл о рукописи, истлевала она где–то в нижнем ящике письменного стола, и желания разобраться в ней не возникало.

* * *

Итак, повествование мое началось вполне традиционно: молодой человек вышел из дома и отправился в странствие. Не в дальнее, правда, а всего лишь до ближней булочной, но расстояние в данном контексте не имеет значения, ибо важно, что молодой человек вышел из дома, в котором не мог более находиться, тошно ему стало в доме этом, вообще тошно ему стало, тошно по жизни, давно уже хотелось начать жить по–другому, разорвать проклятый круг, ну да, манила его бездна экзистенциальная, жаждой гибели он горел, может быть, даже и не сознавая этого, и вот он вышел из дома и отправился в булочную, а заодно решил похмелиться, нет, стоп, не так было дело, решил похмелиться, а уж заодно и хлеба купить, и вот он предпринял это путешествие, и хотя через полчаса вернулся на постылую свою жилплощадь с тем, чтобы продолжать постылое свое на оной проживание, однако путешествие получилось самое настоящее, потому что не обошлось оно без приключений, причем небезопасных для жизни, ведь вот уже и пребольно ушибся лбом и растянул ногу, пустяки, разумеется, но герой почему–то уверен, что это только начало, что предстоят ему испытания гораздо серьезнее.

Но откуда же почерпнул он такую невеселую уверенность? А из рукописи из отцовской, которую перелистывает, лежа на диване и свободной рукой поглаживая машинально ступню забинтованную…

Правильно, правильно, на следующий день герой как только проснулся, так сразу и поскакал – не на коне и не на битву с драконом, а на одной ноге и к письменному столу, но в данном контексте это опять–таки не имеет значения… короче, выдвинул… принялся рыться… полетели на пол альбомы с фотографиями, связки писем, папки с вырезками из газет и журналов…

Итак, молодой человек (ну конечно, относительно молодой, но ведь и не старый же), томим будучи духовной жаждою и в отчаянии пребывая оттого, что никто на перепутьях ему не является, вдруг получает косвенным образом подтверждение истинности сведений, содержащихся в рукописи, которую он нашел и прочитал за тринадцать лет до начала этого повествования… он не понял тогда, какой подарок сделала ему судьба! В самом деле, для человека без будущего разве не подарок судьбы узнать хоть что–нибудь о своих предках и, следовательно, в каком–то смысле, о своем прошлом?

* * *

М–да, я и сам чувствую, что пролог затянулся, а ведь я собирался всего лишь показать, как получилось, что в трудное для меня время обратился к изучению отцовского литературного наследия. Обратился, надеясь, что в особенностях судьбы какого–нибудь там сэра Эдварда или сэра Перегрина обнаружу объяснение своему незавидному существованию, ибо считал, что судьба рода угадывается в истории каждого его представителя, и если знаешь все эти истории, то уже не так обидно за себя, потому что не властен, значит, жить по–другому, и живется тебе так, как на роду написано. И все же одновременно с началом работы над рукописью принялся я составлять в психотерапевтических целях (помня совет Аккуратова) и собственное жизнеописание, и все ждал, когда же вспыхнет в мозгу ослепительный свет и увижу, как жить дальше, как вырваться из проклятой петли.

В таких–то вот, не спорю, не творческих, но порой вдохновенных и, если получалось, отрадных трудах (по вечерам, по вечерам) минуло десять лет. За это время умерли дядя Валя и тетя Лиза, мама вышла на пенсию, я женился, у меня родились сын и дочь, и довольно долго мы всей семьей кочевали по городу, снимая, как правило, комнату, на большее средств не было, потом от завода мне дали квартиру.

Ничего так и не вспыхнуло, но это уже отдельный разговор. Впрочем, и некогда мне было огорчаться по поводу неэффективности избранного терапевтического метода, – столько возился с расшифровкой русских каракулей отца, с переводом англоязычных его сочинений! Не хватало усидчивости, знаний, денег на приобретение словарей, справочников.

Ладно, что это я разнылся? Давайте, наконец, читать.

Стоп, вот еще о чем считаю должным предупредить: отец… папа… когда он заполнял текстами тетрадь, был малость не в себе… ум у него на тот период зашел за разум… поэтому помещаю тексты эти почти без примечаний. До сих пор не готов компетентно комментировать.

Ну, все, читаем.

* * *

…Флинс родился где–то в скалах Скоттии. Похоже, род наш был тогда не последним по значимости в историческом процессе, если в рыцари посвятил Флинса не кто–нибудь, а сам Макбет, коему юноша и присягнул на верность.

Из исторических источников известно [1]1
  * Приходится верить папе на слово, что существуют таковые источники.


[Закрыть], что Макбет отметил недюжинные умственные способности юного рыцаря, внял его просьбе и отпустил учиться в Ирланд, в спецшколу по подготовке друидов.

Флинс однако проучился лишь семь лет из положенных двенадцати, – Макбет призвал его, желая видеть в свите. В Рим собрался Макбет, в Рим, грехи замаливать [2]2
  ^*Впрочем, ну какие такие грехи? Gruoch, жена Макбета, происходила из королевского рода и, следовательно, ее муж имел право претендовать на трон. Да и сам–то Макбет был граф Moray, предводитель пиктов, каковые тогда составляли большинство народа шотландского. Для многих шотландцев как раз Дункан был узурпатором. Макбет его низверг, правил семнадцать лет и заслужил характеристику короля доброго и набожного. В период его правления страна процветала. Если бы народ ненавидел Макбета, вряд ли отважился бы тот отсутствовать столько времени, сколько требовалось, чтобы добраться до Рима. Итак, в отпущении грехов Макбет не нуждался, нет, это было путешествие на родину духовных праотцов, паломничество к руинам античности, священным камням и Каменам. И не взять с собой юного поэта, – вот это действительно был бы грех.


[Закрыть]*.

Делать нечего, Флинс сел на корабль и отплыл в Скоттию. А надо сказать, что тогда в море Ирландском водились гигантские агрессивные гады, и вот один такой хвостищем разнес корабль в щепки. На еще большее количество кусков изрубил гада разъяренный Флинс, барахтаясь в ледяной соленой пучине. А потом (в кольчуге и в шлеме!) сутки вплавь добирался до суши. Выбрался на берег Альбиона. Подбежавшие рыбаки сообщили последние международные новости: Макбет подло убит, королем Скоттии стал Малькольм, сын Дункана.

Возвращаться на родину не имело смысла. Близкие да и дальние его родственники были кроваво репрессированы, замок его, отчий дом его, разграбили соседи. Самого Флинса ожидала плаха – Малькольм преследовал приверженцев Макбета. И не было средств, чтобы вернуться в Ирланд и завершить образование.

Устроился на службу к английскому королю Эдуарду. Нет сведений о том, чем занимался, но почему–то думается, что не предался отчаянию, не пустился в естественный для обманувшегося в надеждах разгул, стиснул зубы и продолжал помнить заученное в школе, прочитывал каждый, даже самый скучный свиток, какой попадался на глаза и в руки.

В битве при Гастингсе сражался на стороне Гаральда, а потом вместе с Хервардом отступил в болото, откуда в течение лет досаждал норманнам партизанскими вылазками.

А теперь представим себя на его месте. Вы как хотите, а я попробую. Талантливый, пытливый, пылкий, с незаконченным (не по его вине!) высшим образованием, замечательно подготовленный физически (безукоризненно выполнял сложнейший удар gae bulga, мог взобраться по воткнутому вертикально копию и стоять на острие, ну, а как он владел мечом и плавал – мы знаем), – и вот вместо чаемого, залитого вечно золотым воздухом средиземноморья очутиться в северном суровом болоте!

Да–да, не забывая ни одного из ста пятидесяти огамических знаков, ни строки из трехсот с лишним заученных в школе поэм, подбадривая себя цитатами из Вергилия или Эуригены, годы и годы проваливаться по колено, по грудь в коричневую кашу, дышать гнилостными испарениями, изнывать в обществе воинов, безусловно доблестных, однако не слыхавших, увы, ни о Вергилии, ни о друидах, спать в заржавленной кольчуге на сыром мху. Представляете, просыпаешься: и лишь прозрачные фаллические хвощи на уровне очей.

Когда норманны, наконец, догадались поджечь лес вокруг болота, Флинс во главе своих воинов пробился сквозь дым и пламя, пробился благодаря вот какому изобретению: одел себя и товарищей в комбинезоны из саламандровых кож, очень эластичных и хорошо растягивающихся, так что небольшое количество саламандр и потребовалось–то. Это было первое волшебство моего пращура из череды прославивших его.

Вышли из болота и сразу попали в окружение. Бой был неравный, полегли все соратники Флинса, ему однако удалось прорубиться сквозь неприятельский строй и скрыться в овсяном поле. Трое суток лежал на спине, дышал свежим воздухом, глядя в небо, то мглистое по–английски, то по–ночному звездное.

Потом встал, пришел в Лондон и добровольно сдался завоевателям. Король Вильгельм был потрясен видом молодого героя: красная от ржавчины кольчуга, красная борода до пояса, а в синих глазах – такая тоска! Устал парень, устал.

Флинс был прощен, более того, откомандирован в Нортумбрию, – «оборонять северные рубежи». В самом деле, знал нравы населения тамошнего по обе стороны границы, климат был ему привычен с рождения.

Но сначала вернулся в Ирланд и экстерном – за месяц – завершил образование. Что–то подозрительно быстро? Так ведь мудрые способны… ну, в общем, на многое они способны.

Привез из Ирланда на корабле несколько зеленых каменных глыб, «зачарованных», как сообщали корабельщики собравшимся на берегу ротозеям. Эти глыбы стали краеугольными в основании замка Шелл–Рок.

Привез из Ирланда и жену по имени Эрин. О ней ничего не известно: хороша была собою, нет ли, однако еще античные авторы положительно отзывались о кельтских женщинах. У Полибия можно прочитать, что вместе с мужьями участвовали в сражениях. Аммиан Марцеллин утверждает, что целый отряд не мог справиться с одним кельтом, стоило ему позвать на помощь жену. Еще о кельтских женщинах: знаменитая Боадицея была огромного роста, с визгливым птичьим голосом (ну и что такого) и желтыми волосами до колен.

Итак, воздвиг замок. Впрочем, это громко сказано: замок. Двухэтажную квадратную башню воздвиг посреди вересковой пустоши. Да тогда все в таких жили. Речь, разумеется, о рыцарях. Вот и жил в башне этой. Жил, да не как все. Нет, как все охотился, вытаптывая ничтоже сумняшеся копытами коня своего посевы подопечных своих, но вот правом первой ночи, например, не пользовался, что нет, то нет, чем и заслужил, смешно написать, любовь малых сих. То есть ему Эрин как бы хватало.

И пиры не устраивал, не закатывал. С баронами окрестными не был любезен, кивал при встречах на охоте, но и только. Они еще не ведали о чрезъестественных способностях его, называли за глаза гордецом, но задирать не смели, сами не понимая, отчего.

Скотты тоже прознали о Флинсе и решили, что ежели границу стережет соотечественник, то можно будет при его попустительстве грабить Нортумбрию. Человек четыреста (клан Мак–Некоего) вторглись, – все при мечах и дротиках, с волынками и в килтах, и несло от них вересковым медом за версту [3]3
  В рукописи mile – миля (англ.)


[Закрыть], а впереди на шетлендском пони выступал здоровенный вождь, пони бежал между ног его. Флинс вышел навстречу, прищурился, подпустил вождя на расстояние оклика и меткой строкой поразил. Вождь свалился, придавив собою пони. Нарушители ни с чем утекли обратно в Скоттию.

Слух о чародее распространился, дошел до Лондона. Вильгельм присылал доверенных людей проследить, как справляется с обязанностями странный скотт. Они доносили, что граница на замке, но ведет себя Флинс подозрительно: что ни день скачет на побережье. Что ежели подстрекает датчан к интервенции, сообщаясь с ними мысленно?

О, нет–нет, никого Флинс не ждал из пространства за горизонтом, просто обида за несбывшееся в юности продолжала уязвлять, и когда бывало ему особенно тяжко, он прятался в скалах, чтобы никто не мог видеть его слез. А иногда даже так прихватывало, что, будучи не в состоянии скакать куда бы то ни было, помещал лицо в подол жены и рыдал в голос. Огромная кельтская женщина, прикрывая Флинса желтыми волосами, как птица крылом, учила: «Обижаться на судьбу не мудро. У нас в Ирланде на обиженных вообще воду возят».

По обеим же сторонам границы ширился шепот, что даром волшебства подпитывается Флинс от зачарованных глыб, кои положены в основание замка его. И вот однажды, когда ускакал он по своему обыкновению к морю, соседи его во главе с могучим сэром Баклю осадили замок. Пригнали и стадо крестьян с мотыгами, приказали им подкапываться под фундамент. Подкопались – и обнажился бок одной из фундаментальных глыб. Сэр Баклю мечом попытался отколоть кусок. Он тоже хотел стать чародеем! Но меч откалывал только искры. Эрин высунулась из бойницы и закричала пронзительно, надеясь отпугнуть грабителей. Не подействовало. Тогда она собралась спуститься и показать завистливым землекопам, на что способны кельтские женщины, как вдруг меч сэра Баклю прыснул вдребезги, а сам он чудно уменьшился в размерах, росточком стал в половину рукояти меча своего, каковую удержать, разумеется, сил уже не имел и был ею придавлен в области ма–а–ленького животика. Смешно пищал и извивался. Грабители переглянулись и поскакали прочь. С мотыгами под мышками разбежались и крестьяне. Тут из ниоткуда появился Флинс. Грустно усмехнулся, поднял с земли прутик, сковырнул с человека железку. Не оборачиваясь, ушел в замок. Баклю же, как червь, пополз прочь. По мере удаления от зачарованного замка и приближения к своему собственному рост его увеличивался, но никогда уже не достиг прежнего двухметрового.

Уж теперь никто по обе стороны границы не смел и помыслить о посягательстве на замок Флинса, он же не испытывал удовлетворения, напротив, беспомощный вид сэра Баклю побудил лишний раз задуматься над ничтожеством собственных свершений. С тоскою во взоре наблюдал за течением воды в недвижных берегах, шевелением ветра в развесистом вереске [4]4
  ^*Отец родился на севере Нортумберленда, жил там до двадцати трех лет. Неужели забылось, как выглядит вереск обыкновенный (Calluna vulgaris L.)?


[Закрыть], пыланием пламени в очаге, и понималось, что не сумел приискать отпущенному времени героическое употребление, а еще понималось, что жизнь на краю света, в холодной, полутемной Британии, заведомо маргинальна, и любые подвиги в жизни этой суть заметки на полях текста куда более значительного…

* * *

Довольно–таки грустно заканчивается новелла о Флинсе, не правда ли? Что делать, не я ее сочинял.

Прочитаем еще одну, о сэре Тристраме Шотландском, каковая, уверяет отец в предисловии к ней, переведена им со старо–французского подлинника [5]5
  ^**Переведена им, кстати, на английский. А на русский перевел уже я, как сумел.


[Закрыть]*. К сожалению, нет у меня возможности установить авторство текста, ни даже издание, которым отец пользовался. В предисловии он лишь указывает: «Многоточие в квадратных скобках означает повреждение текста невосстановимое. Иногда переводчик (это он скромно о себе) решался предложить свой вариант прочтения трудного места, – тогда в квадратные скобки заключено именно предполагаемое слово».

* * *

Из дневника переводчика

Вчера был вечер. Гости соблюдали морды поведения. Терпи, бумага!

Не Вакх, не варвар, с черепом стакана я витийствовал однако.

Колодец водки на столе! В ушах – звук крови.

Испытывал кружение мозгов, – симптом любови.

Вздыхал, – у девы дыбом влас, как в поле злак.

Пришелица, зачем зажгла свой масляно–зеленый зрак?

Мне скучно, бес. И мне, мне – скучно, Фауст!

Нас было двое. Напрягали фаллос.

Я щедрым был, как целый Купидон.

Не скопидомничал. Семян излил бидон!

Поил подругу детородным перламутром.

Она гимн Гименею пела утром.

* * *

Сэр Тристрам своеобычно для средневекового рыцаря жил в замке, числился вассалом короля Малькольма [6]6
  Я не знаю, почему сэр Тристрам служил шотландскому королю, а не английскому, как, например, Флинс, – никаких пояснений на этот счет в тетради отца не имеется. Впрочем, мне без разницы, кому служил тот или иной представитель нашего рода, – главное, что все они существовали реально!


[Закрыть], а всех дел у него было скакать на [коне] вдоль границы и привечать мечом незваных.

Сэр Тристрам ростом был […] [7]7
  ^**Далее безнадежно испорчены около двухсот стихов, посвященных описанию внешности сэра Тристрама. Переводчику (папе) удалось разобрать лишь: «…черные до плеч…» и «…большие синие…».


[Закрыть]*

Улыбаясь, разгибал подряд девять подков. Владел всеми видами холодного оружия. Убийственно стрелял из лука.

Но был не чужд и образованности, превзошел тривиум–квадривиум, умел изъясниться на пиктском, древнеанглийском, нормандском.

Не скупился на свечи из бараньего жира и дотемна читал пергаменты, а то наведывался в Мелрозский монастырь, – тамошняя библиотека насчитывала восемнадцать названий!