Текст книги "Собрание сочинений в десяти томах. Том 10. Публицистика"

Автор книги: Алексей Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Это все действительно элегантно. И хотелось бы, чтобы эти осуществленные платья, и шубы, и туфельки носили бы счастливые женщины из счастливой страны.

Интересен павильон железных дорог. В нем в подземном гараже стоят целые поезда разных стран, оборудованные по последнему слову техники и комфорта. Дизельные паровозы и автомотриссы. Там же – разрез настоящего паровоза; линии лампочек разных цветов показывают образование и движение пара.

Какая-то фирма, изготовляющая стекло, поставила павильон из стекла. Он весь прозрачен, в нем все стеклянное – и стены с узким стальным каркасом, и пол, и потолки; из стекла даже лестничные ступени, по которым страшно ступать, так как они утверждены только на двух опорах и гнутся под ногой. И здесь же особый прибор демонстрирует упругость этих стеклянных досок толщиной в сантиметр.

Нужно еще отметить один из лучших павильонов на выставке чехословацкий. В нем с большой любовью показано единственное в мире художественное стекло – чудеса стеклодувов. Фарфор. Инструменты. Кустарные изделия. И внизу – тоже как произведение искусства – гигантский коленчатый вал для дизеля весом в 37 тонн.

О нашем павильоне я здесь не упоминаю. О нем уже много писали, и, кроме того, о нем нужно писать отдельный фельетон.

О СОВЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

В 1921 году Советская Россия представляла картину населенной местности после урагана. Все было опрокинуто: архитектура социального строя и бытовые отношения. Все смешалось: моральные понятия, обычаи, представления. Диалектика революции была понятна сотням тысяч, но не миллионам. В реальность построения в России социализма верили путиловские рабочие, но не верили некоторые оторванные от действительности «теоретики» Коммунистической партии. Генералы чистили сапоги на улице, дворник управлял городом. Сын учил отца новой жизни. Деревенская баба, которую еще два года тому назад муж безнаказанно бил вожжами, избиралась председательницей сельсовета.

В такой обстановке появились первые книги молодых советских писателей. Это были первые "пузыри жизни", первые попытки понять и разобраться в том, что случилось...

Советская литература первого периода (я считаю его от конца гражданской войны до начала строительства первой пятилетки) носит все следы изобилия сырого материала, стремление к гигантским масштабам и часто – отпечаток дилетантской неопытности художника.

Литература этого времени оперирует глыбами материала, рисует огромной кистью, ярко, условно, неряшливо. Герой литературы – человеческая масса, толпа. Человеческие персонажи не дифференцированы, это скорее огромные контуры людей, контуры, налитые страстью и темпераментом, присущими массам... Наиболее мощным, наиболее выразительным, наиболее дерзким и конгениальным эпохе художником для этого первого периода я считаю Владимира Маяковского.

Для этого периода характерна поэзия. Это – последние песни Александра Блока и воинствующий нигилизм Есенина, деревенского парня, который пошел колесить по свету, пошатываясь от хмеля революции и плача по своей погибшей деревенской душе... Это – наиболее любимый мною из всех наших поэтов – рано умерший Эдуард Багрицкий. Его поэма "Дума про Опанаса" как бы спета самим народом, это уже эпос... Десятки поэтов блеснули за этот период. Все они отобразили величие и грандиозность надежд грозовой утренней зари революции.

Советскую прозу и драматургию этого периода я бы определил как фрагменты огромного, еще не написанного полотна истории. Здесь смешение литературных школ и методов искусства от дикого импрессионизма Пильняка до натурализма гладковского "Цемента" или "Железного потока" Серафимовича.

Кто читатель этой литературы? Не нужно забывать, что 17 – 18 лет тому назад Советская Россия была еще в лохмотьях царского наследства: 70 процентов, а у некоторых народов и все 100 процентов неграмотных. Наши книги того времени издавались тиражом в 5 – 10 тысяч экземпляров, и мы в лицо еще не знали хорошо нашего читателя. В сознании читательской массы литература играла скорее служебную роль: или как пропаганда, или как отдых и развлечение. Тогда еще все влияние было направлено к восстановлению разрушенного хозяйства. Литература была еще роскошью для широких масс.

Рубежом второго периода советской литературы я считаю начало осуществления большого плана индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства – начало первой пятилетки. Все силы страны были мобилизованы, как для великой войны. Гарантией успеха столь грандиозного замысла, как превращение в пять лет самой отсталой из европейских стран в передовую – была идея Ленина, положенная в основу нашей революции: народ таит в себе неисчерпаемый источник творческих сил. Нужно создать лишь такие условия, при которых эти творческие силы освободились и получили бы свою наибольшую эффективность.

Скептиков было достаточно при начале осуществления первой пятилетки, и скептиков, и недовольных, и врагов, и вредителей.

У советского корабля трещали мачты и рвались паруса. Иосифу Сталину пришлось крепко держать руль, ведя корабль к поднимающимся из-за горизонта очертаниям новой земли социализма, казавшейся иным неведанной, иным призрачной.

Все, все в стране было призвано на службу, в том числе и литература... Еще не дописаны романы из эпохи гражданской войны или повести из вчерашнего обывательского быта, уже ставшего сразу пережитой историей, а уже многие писатели, увлеченные водоворотом строительства, поехали туда, где взрывались скалы и валились леса для фундамента заводов и новых городов.

Для этого второго периода советской литературы характерен очерк, торопливое, деловое произведение... Характерен быстро возникший и широко развернутый интерес миллионых масс строителей к тому, чтобы были запечатлены их дела и их усилия. Литература вовлекается в строительство. Многие из писателей, которые не хотят этого понять или считают себя хранителями священного огня в уединенных кабинетах, подвергаются страстной критике читателя, не желающего разбираться в тонкостях искусства... "Давай сегодняшний день. Рассказывай нам про нового человека, взрывающего горы и валящего вековую тайгу..." На всех стройках, на заводах, в глубоких лесах, в тундрах, на севере появляются газеты – от многотиражных печатных до стенгазет.

Народ, строя, хочет учиться и учится с таким же грандиозным упорством и страстью, с каким взрывает горы и валит леса... Учатся все: и старые и малые, – растет потребность к знанию и тяга к культуре.

Литература этого периода необычайно плодовита. Но в ней нет законченных, завершенных произведений. Нет и не могло быть, так как это было противоестественно. Писатели поглощают жизнь, учатся сами и пишут без отрыва от производства...

Мне рассказывал один представитель торгпредства, какие штуки приходилось выкидывать, чтобы вовремя платить в Лондоне по векселям за машины и оборудование строящихся заводов.

В поисках денег он наскочил на блестящую идею. Отправить в Лондон три вагона битых перепелов. Тотчас же в России были мобилизованы запасы мелкой дроби, проведена на местах агитация среди охотников, и на Украине и Северном Кавказе загремели выстрелы... Жирные перепела, падая на пшеничное жнивье, спасли торговую честь Советской России.

Это было в 1929 году или 1930 году. Теперь мы добываем золото в Сибирских тундрах в таком количестве, какое далеко опередило времена "золотых лихорадок" в Калифорнии и на Клондайке. Заводы, намеченные большим планом, построены, созданы рабочие, инженерские кадры, стахановское движение опрокинуло прочный предрассудок о "славянской душе", способной лишь на мечтательность и созерцание... Заводы освоены, заводы работают на полный ход. Десять лет тому назад под самой Москвой вы видели крестьян в лаптях и домотканых рубашках, идущих за древней сохой. Сегодня колхозы пашут на тракторах и убирают хлеб комбайнами. Колхозы строят кинотеатры, покупают для своих нужд аэропланы и автомобили, крестьянская молодежь все возрастающим потоком вливается в высшие учебные заведения республиканских столиц, где высшее, не говоря уже о низшем и среднем, обучение – бесплатно...

Деревенская семья представляет любопытное зрелище, когда на каникулы приезжают в деревню дети. За стол садятся дед, помнящий крепостное право и плети помещика, отец, видавший позор Цусимы и первую революцию 1905 года, залитую кровью, мать, которая в 50 лет ликвидировала неграмотность и сейчас председательница сельсовета: от сознания власти – речь ее лаконична и безапелляционна, – муж ее побаивается. Приехавшие на каникулы дети сын-лейтенант, старшая дочь – доцент политической экономии, средняя кончает инженерный втуз, младшая – комсомолка, трактористка, она еще живет дома.

А вот семья рабочего за праздничным столом: мать полуграмотная, она занята домашним хозяйством и заботами о детях, мать поработала и потрудилась на своем веку, отец – мастер на заводе, он любит музыку и собирает библиотеку, преимущественно русских и иностранных классиков. Из современных писателей он одобряет Горького, к остальным относится выжидательно. Двое сыновей и две дочери работают на заводе и без отрыва от производства учатся в высших учебных заведениях. Они не пропускают ни одной премьеры в театрах, ни одного концерта филармонии. Все они спортсмены. Младшая дочь увлекается прыжками с парашютом, готовясь побить рекорд затяжного прыжка. Они любят современную литературу и, кроме старшего, все были в свое время в литературных кружках. Они очень требовательны и нетерпеливы. Они пишут письма писателям. Спрашивают не особенно любезно: "Почему вы так мало говорите о современной девушке, вы совершенно не знаете советской женщины..."

Из-за этих вопросов пятидесяти миллионов читателей писателю Советской России жить очень беспокойно.

Наш молодой читатель обычно уверен в себе. Да как и не быть уверенным, когда всего за 10 лет силами творчества и волею всего народа страна поднялась из развалин и стала богатой и мощной!

Эти девушки, пишущие требовательные письма писателям, знают, что наша Красная Армия, воздушный и подводный флот – самые сильные в Европе и ни одной комбинации агрессоров не удастся сокрушить дело строящегося социализма... Они спокойны, они со свойственной им уверенностью в завтрашнем дне идут вперед. Самое тяжелое – построение фундамента социализма – осталось позади. Перед ними освоение духовной культуры...

В такой обстановке происходит развитие третьего периода советской литературы. Писатель имеет дело с требовательным и выросшим культурно читателем... Притом организованным читателем... Этим летом молодые читатели – рабочие одного большого завода на Волге – просили меня приехать на читательскую конференцию, где обсуждался один из моих романов. У меня не было времени, я отказался. Тогда читатели прислали за мною двухместный самолет. Мы полетели с моей женой и приземлились на травянистом поле, где нас встретили около тысячи нарядных и веселых девушек и молодых людей.

В заводском клубе я прочитал им из нового романа, завязалась литературная беседа. На трибуну поднимались мои молодые читатели, чрезвычайно осведомленные в советской и мировой литературе, и вы не думайте, что уж очень хвалили меня: это у нас не принято.

В конце вечера шесть девушек, одетых в спортивные костюмы, принесли и подарили мне ими самими построенный великолепный мотор для лодки.

Читательские конференции, литературные кружки и литературные отделы в фабричных и заводских газетах объединяют и развивают пятидесятимиллионную массу советских читателей.

Литературе предъявляют все более строгие требования качества. О дилетантизме первого периода, об очерковой торопливости второго периода не может быть и речи. Современный читатель требует теперь обобщения пройденного страной пути, он требует показать ему героя нашего времени. Период неряшливой кисти, оперирования безликими массами миновал. Нам нужно индивидуализированное лицо человека, нужен реальный тип, он уже сложился, он уже в быту. Читатель требует поставить перед ним живой м о р а л ь н ы й о б р а з е ц л у ч ш е г о с о в е т с к о г о ч е л о в е к а. Читатель ищет высоких волнений души. Наш читатель оптимист прежде всего. Ни за какие коврижки его нельзя убедить в том, что мир не стоит того, чтобы в нем жить, и что уныние и безнадежность, пессимизм и презрение к людям должны быть содержанием искусства...

Переход к третьему периоду литературы был для наших писателей трудным, а для иных и тяжелым временем.

Приходится навсегда покончить с дилетантизмом, приходится делать еще более трудное: создавать в искусстве п о л о ж и т е л ь н ы й т и п. Приходится кончать с традициями и навыками дореволюционной русской литературы, возраставших на оппозиционном отношении ко всему существенному. "Я мыслю – значит, я все отрицаю" – было формулой искусства. Теперь эта формула звучит: "Я мыслю – значит, я строю жизнь".

Все это только начало советского искусства, его утренняя заря. Народ, создавший своими руками свое великое государство, – я уверен, – создаст большое искусство – светлое и радостное, – как солнечный свет, как вся наша земля, отлично приспособленная для того, чтобы человечество построило на ней радостную и светлую жизнь.

Нет, не будем жить, как птицы небесные, увы, это невозможно! Будем жить, как мудрецы, по великому начертанному плану, прокладывая себе дорогу вперед, к счастью.

ДОВОЛЬНО КОЛЕБАНИЙ!

Два года тому назад писатели всего мира подняли голос в защиту культуры от фашистского варварства.

Трудно сейчас учесть, какое впечатление произвели их предостерегающие слова на народные массы.

Мы не знаем, сколь велика была сочувствующая им аудитория в то время, когда итальянский и германский фашизм только еще готовился к нападению на европейский мир и культуру.

Люди, к сожалению, еще много дел сваливают на провидение и случай. Война слишком страшна, чтобы в мирной обстановке воображения можно до глубины представить ее реальность, ее неизбежность.

Небесная лазурь прозрачна, пшеничные поля доспевают под добрым солнцем. Тишину разрезает лишь свист ласточек.

Казалось бы, только сумасшедшая фантазия могла вообразить, что из этого воспетого поэтом неба начнут вдруг вылетать двухсотпятидесятикилограммовые бомбы на черепичные крыши мирных селений и клочья детских тел полетят к благодатному небу вместе с прахом древней культуры.

Второй международный конгресс писателей увидел всю обманчивость подобных иллюзий о неприкосновенности мирной тишины. Нет той святыни, перед которой дрогнула бы рука фашистского летчика, сбрасывающего бомбу. Мы увидели начало мировой войны.

На этот раз Второй конгресс писателей реально увидел свою аудиторию. В его аудитории был испанский народ по эту сторону огненного пояса, опоясывавшего Испанию, и, может быть, и по ту его сторону.

От Портбу до Мадрида, где бы ни останавливались автомобили с членами конгресса, собиралась толпа – больше всего в ней было женщин, детей и старух. Толпа приветствовала писателей, съехавшихся со всего мира в пылающую Испанию. Мы видели стиснутые кулаки, глаза, пылающие энтузиазмом, глаза, полные слез, глаза, горячие от благодарности. И мы пожимали жесткие руки, целуя седые волосы старух. Глядя в ясные глаза детей, понимали, что отныне все наши силы, все наше искусство должны отдать борьбе за свободу мира, над которым распростерты крылья фашистских бомбовозов.

В нашей аудитории в Мадриде был народный фронт, в первый день конгресса перешедший в наступление.

Девяносто членов конгресса заседали в театральном зале. Перед сценой, убранной знаменами и цветами, располагался оркестр. На стенах начертаны золотом имена тех членов конгресса, кто умер за эти два года или был убит в боях. К столу президиума, как на сцену трагического театра, приходили вестники. Они рапортовали конгрессу, что наступление началось, что наступление развивается. Когда стихали аплодисменты, в зал доносился отдаленный грохот. Наступление шло в нескольких километрах от трибуны, на которую выходили антифашистские писатели всех стран мира.

Перед концом дневного заседания из-за кулис к столу президиума подошли восемь бойцов с примкнутыми штыками, с патронташами на туго затянутых поясах. "Салют!" – сказали они, подняв кулаки к стальным шлемам. Они были юны, бронзовы от загара, черноглазы, с четко обрисованными ртами. Они повернулись лицом к залу, и командир их, сменивший перо писателя на винтовку, сказал, что они уходят в бой и вечером надеются принести трофеи.

Стоя, зал и оркестр музыкой и пением проводили их.

Когда во время перерыва мы вышли на белую от зноя спортивную площадку, в безоблачном небе плыло звено республиканских бомбовозов. Сквозь шум города, как струнный звук, доносился рев их моторов. Когда мы дошли до середины площадки, они были уже далеко, и мы услышали несколько тяжелых, как вздохи, взрывов. Они бомбили фашистские позиции в стороне от Каса дель Кампо.

Я никогда не видел города, который почти ежедневно простреливается насквозь неприятельскими орудиями. Я пошел по Мадриду. Мне казалось, что я увижу груды развалин и притаившихся жителей. Улицы были полны народа. Открытые магазины, изящно одетые женщины, на тротуарах играют дети, кричат и смеются, взобравшись на каменные баррикады; проносятся автомобили, позванивают желтые трамвайчики. Рабочие трамвайного парка останавливают движение лишь на тех улицах, где ложатся снаряды, и сейчас же его возобновляют, как только кончается бомбардировка. Эти бегущие желтые вагончики вселяют уверенность в непобедимость Мадрида.

Над цветами, над зелеными скверами – радуги водяной пыли. Чем дальше идешь на запад, тем больше зияет пробоин в огромных фасадах домов. Вот стена из мешков с песком и надпись: "Вход в кафе". Все чаще улицу перегораживает стена баррикады. На асфальте – воронки от снарядов. Магазины открыты. В некоторых – новые, еще не покрашенные рамы витрин. Улицы подметены и чисты. Памятники покрыты цементными сооружениями. Мадрид мужествен и спокоен, его не собираются отдавать врагу.

Народу все меньше, все больше пробоин в домах. Между баррикадами еще встречаете детей. Выходите на огромную площадь. Здесь уже все дома зияют пробоинами. Последние, кого вы встречаете, это – бронзовые Дон Кихот и Санчо Панса, окруженные окопами. А дальше – берег Мансанареса и за рекой среди разбитых домов – пулеметы и пушки фашистов.

Восемь бойцов Интернациональной бригады сдержали слово. В конце вечернего заседания они принесли на сцену два еще пахнувших порохом фашистских знамени и одежду, снятую с марокканского полковника: штаны и мундир, где в кармане был найден клубок золотых цепочек, колец и ручных часов... Чтобы зал лучше видел боевые трофеи, бойцы подняли знамена на штыках, сбросили и растоптали их.

Когда они спустились со сцены, одна из испанок, протиснувшись к мундиру, сказала с ненавистью: "От этого пахнет дохлой собакой".

Ненавистью, непоколебимой, не ищущей компромиссов ненавистью к фашизму, напавшему, как ночной бандит, на прекрасную Испанию, – вот чем охвачен весь испанский народ. У него не было армии. Он создал ее. У него не хватало дисциплины и порядка, он создал дисциплину и суровый порядок, потому что этот народ делает революцию. Он снова молод, он – в состоянии напряженного творчества.

Испанские революционные молодые войска в порядке, спокойно и четко производят трудные наступательные операции. В сорокапятиградусной жаре, отягощенные полной выкладкой, они идут цепь за цепью вслед танкам по пшеничным полям, в прорыв фашистского фронта. Десятки аэропланов бомбят их, сотни пулеметов косят их. Они идут вперед и выбивают шаг за шагом фашистов из траншей и городков.

Мы, вдохнувшие этот раскаленный воздух героической Испании, мы говорим: довольно колебаний, довольно равнодушия, оно ведет к смерти и позору. Сплотитесь вокруг героической Испании. Она – сердце мира, в ней то, что есть в человечестве свободолюбивого, возвышенного и благородного. Сплотитесь, миллиарды мыслящих мужчин и женщин. Фашизм страшен тем, что его боятся. Фашизм страшен тем, что уничтожил в себе задерживающие моральные центры. Но, когда против него поднимается зажженная жажда свободы благородного человеческого сердца, фашизм разрывает свой фронт, отступает, бежит, и вы сдираете с него полковничий мундир, набитый золотыми цепочками.

Мы видели доброе старое солнце, затянутое дымкой пожара, и пшеничные поля, изрытые бомбами. Вместо свиста ласточек мы слышали шипение восьмидюймовых снарядов, когда фашисты угостили в первую же ночь Мадрид ураганным огнем по городу. Мы обращаемся ко всем, кому дорог ребенок, мирно спящий в кроватке, кому дорога седая голова его матери, кому дороги жизнь, свобода, красота...

С фашизмом сговориться нельзя. Фюрер и дуче расточают в сторону некоторых стран сладенькие добрососедские улыбки потому, что у фашизма еще недостаточно наготовлено аэропланов и бомб.

Довольно колебаний, довольно нерешительности! Человечество хочет жить, а не задыхаться в погребах, засыпанное щебнем разбомбированных городов.