Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Лейтенант молча пожал им руки и вышел.

На крыльце затопотали, обивая снег. Ввалились Лахреев и второй радист, стянули лямки раций.

– Присаживайтесь, голубки, – вздохнул Романцев, указывая на лавку под окном.

– Товарищ лейтенант просил: можно, они тут пока постоят, а то мороз, – сказал Лахреев.

Смолин молча кивнул.

Десантники составили рации в углу у порога и вышли.

– А лейтенант у них ничего себе… – сказал Романцев.

* * *

– …Служим Советскому Союзу, товарищ майор! Прием, – сказал в микрофон Романцев и подмигнул Смолину: вот, мол, мы с тобой какие. Но от дальнейших слов майора лицо его вытянулось. – Вас понял, товарищ майор. Отбой.

– …Ну, майор благодарит, и все такое… – растерянно сказал Романцев, снимая наушники. – И говорит еще…

– Ну? – не выдержал Смолин.

– Что нам с тобой приказано остаться здесь… До особого распоряжения. Выходить в эфир каждые полчаса.

* * *

На радиомасштабных картах разных штабов, больших и малых, в квадрате 47 дробь 9 появился условный значок радиомаяка…

А где-то, с большого аэродрома, один за другим стартовали тяжелые самолеты. Шли над облаками эскадрилья за эскадрильей.

– Штурман, – говорил радист, – Малый маячит…

Штурман сверял курс… Поправлял, если надо было.

Специальные машины расчищали взлетную полосу от снега и льда – тяжело ревя, поднимались новые эскадрильи.

* * *

…Давно минул «холъонок-кып», месяц пальца на рукавице, с самым коротким днем, когда женщина только палец на рукавице успевает сшить. И другие месяца зимние минули.

Молодой день белой стрелой прогнал ночь, синюю старуху. По-кетски – время весновки наступило. Лупурэрэн – по-эвенкийски. Алое солнце выпорхнуло.

Длиннющих три месяца с лишком жили ребята в полярной тьме. Пока радиолокационную станцию не сбросили, смену не прислали. Вездеход тоже парашютом спустили.

Толя Романцев последние дни перед уходом в часть пропадал у сменщиков в сборном домике, в маленьком закутке-мастерской. Смолин знал, что Романцев выпросил у локаторщиков пластинку из нержавейки и трудился над ней напильником, выбивал керном, но не спрашивал, что и зачем – раз Толя делает, значит, надо.

…Наконец они получили приказ возвращаться в часть. Вездеход уходил от зимовья. С крыльца махали вслед солдаты – те, что останутся здесь вместо них. Рядом с зимовьем стоял теперь сборный домик, на сопке вращалась антенна радара.

– Кто у тебя, Миш, прадед был? – глядя в тримплекс, спросил Романцев.

– Прадед? – переспросил Смолин, ошарашенный неожиданным вопросом. – Дед, я знаю, под Ленинградом погиб…

– Я тебя про одного, а ты мне про другого. – Романцев махнул рукой.

– Что это с тобой?

– А действительно, что со мной? – невесело усмехнулся Романцев. – Все хорошо… Восьмой класс кончил: родители – магнитофон-стерео. Работать пошел – отец с матерью: нам денег твоих не надо, купи себе мотоцикл. Купил мотоцикл. Эх, девочки веселые, портвейн-портвешок… Сто грамм не стоп-кран, дернешь – не остановишься… Из армии приду, отец собирается машину взять… Ну, купим машину…

– Да к чему ты? – Смолин вгляделся в необычно серьезное лицо товарища.

– К тому, что Пантелеев вон про своих знает, – грустно сказал Романцев. – И мы про своих знать должны.

Смолин долго смотрел в печь, как чернеют дрова, превращаются в жаркие уголья, рассыпаются в прах…

– Надо у отца поспрашивать, – наконец проговорил Смолин.

– Помириться решил? – изумился Романцев.

– Даже и не знаю… Пока мы здесь, все думаю…

– А отцу сколько?

– Скоро шестьдесят… То-то и оно, – поднял глаза на Романцева. – А может, они не так уж виноваты?.. Так получилось – и все…

– А фотографии чего он рвал?

– Кто его знает? Может, стыдно стало… А ты с Инкой своей что думаешь делать?

– А чего с ней делать? Она сама все наделала.

На вершине крутого склона берега, сверкающего от множества стекавших по нему струек талой воды, высился большой черный крест. У подножия изъеденная ржавчиной до дыр пластинка – букв не разглядеть.

Романцев притормозил:

– Я быстро, командир!

Смолин вышел за ним. Романцев, увязая выше колен, подобрался к кресту, достал из-под куртки светлую стальную пластину, из кармана отвертку и шурупы.

– Я сколько раз сюда ходил, – сказал Романцев, ввинчивая шурупы, – все буквы не мог разобрать… А год так и не разобрал…

Смолин прошагал по Толиным следам, помог привинтить, орудуя штыком.

Бросили руки к ушанкам.

На пластине было выбито:

«Лейтенанту флота князю Ростовцеву с экипажем фрегата «Св. Анна». Отечество вас не забудет».

* * *

– Домой всегда ветер попутный! – Романцев вновь взялся за рычаги.

– Слушай, давай маленький крючочек сделаем? – Смолин смущенно и просительно посмотрел на Романцева. – Сначала к тому лесу… Ну, где… Колокольцы, помнишь?.. Где спасли нас…

– Как же, как же… Значит, вариант «мы поедем, мы помчимся» все ж таки существует?.. – усмехнулся Романцев. – И ты думаешь, что твоя Маринка все торчит там? Как пенек?

– Ты болтай поменьше, – обиделся Смолин. – И поезжай, куда тебе приказывают.

– Так бы сразу, товарищ сержант, и сказали. – Романцев шмыгнул носом и дал газ.

К концу дня они доехали до опушки стелющегося леса, где три с лишним месяца назад Смолин рассказывал про свою жизнь кетской девчонке Маринке. Вокруг было еще полно снега, истоптанного оленями, покрытого твердым крупчатым настом. Возле кучки сушняка чернело пятно кострища.

– Вот и костер наш, – тихо проговорил Смолин.

– Ваш, как же, – пробормотал Романцев. – Уж тут жгли-пережгли… – но затормозил.

Они вышли, подошли к кострищу. Романцев, сам не зная зачем, пнул носком сапога головешки. Они разлетелись, поднялось облачко золы.

– Эй, Миш!.. – он присел над кострищем, подул: среди черноты и серой золы слабо заалели два уголька.

– Мы, она говорила, костер зимой не гасим, – проговорил Смолин, обламывая и подкладывая маленькие веточки на угольки. – Может, говорит, сгодится кому…

– Тогда я тушенку тащу, – сказал Романцев, направляясь к вездеходу. – Рубанем от души!

Весело трещал огонь. Шипела тушенка в банках. Котелок с закипающей водой дымил паром… Вдруг из-за недальней сопки – ракеты: красные, зеленые, белые…

Поднявшись на сопку, они увидели примерно в полукилометре буровую вышку, из которой хлестал черный фонтан, по снегу растекалось черное слякотное пятно, в котором топтались, обнимались люди. Поодаль чернобородый лупил вверх из двух ракетниц сразу.

– Сержант! Сержа-ант! – услышали они знакомый голос.

К ним бежал Николай Спиридонов – радостный, донельзя чумазый.

– Ах, ребята… Сержант, милый ты мой! – обнимал он Смолина, блестя мокрыми глазами. – Видал эту дрянь черную?! А?! – Он тыкал рукой по направлению к буровой. – Попалась!.. А помнишь, сержант, как нервишки-то у меня? Телеграммку-то хотел тю-тю?..

– Я запомнил другое – как вы тогда говорили, – улыбался Смолин, стирая со своей щеки нефтяное пятно, – что неудача есть нормальный путь к удаче…

– Точно! – и Спиридонов снова обнял его. – Главное, чтоб стало нестрашно, сержант.

– А с островами, значит, завязали? – спросил Романцев.

– Наоборот, – отвечал Спиридонов. – Здесь же структуры такие же, как на островах. Пусть теперь только попробуют: где, мол, доказательство? А я их сразу за шкирку и сюда: разуй глаза, дядя!

Чернобородый Петрович все лупил из ракетниц. В черной луже плясали чумазые счастливцы.

* * *

…Мотор вездехода взревел. Гусеницы рванули твердый наст.

Смолин обернулся, поглядел на черное кострище, на оспины оленьих следов на снегу, освещаемые разноцветными сполохами веселых ракет…

«Вот почему они ушли отсюда», – подумал он.

* * *

…Через несколько часов на улице военного городка Романцев остановил вездеход. Насадил резиновый шланг на трубу водоразборной колонки. Принялся качать, а Смолин смывать крепкой струей грязь, чтобы машина пришла в часть в приличном виде.

– Толя! – услышал он знакомый голос.

Обернулся – через улицу к нему шла Инка Батракова, из-за которой начались у него неприятности с любителем бокса. Судя по свободному платью, ребенок у нее должен был появиться месяца через два. Ей было восемнадцать лет.

– Спасибо тебе, Толя, – потупясь, сказала она. – Мы с Игорем вчера расписались. Ваш командир разрешил.

– Ну и дура! – буркнул Романцев.

– Почемуй-та? – удивилась Инка.

– Потомуй-та!.. – передразнил Романцев. – И вообще, гони его, и чем быстрее, тем лучше.

– Как это – гони? – Инка не могла в толк взять. – А зачем же ты его… тогда?!

– Дурак был, – мрачно сказал Романцев. – Такие вещи кулаками не решают…

– Ты на меня сердишься, да, Толь? – потерянно спросила Инка.

– А чё мне? – пожал плечами Романцев. – Вольному воля, храброму поле, спасенному рай.

– Я так виновата перед тобой, Толечка-а-а… – она заплакала тоненько, совсем по-детски.

СОЛДАТЫ

Перед воротами КПП Романцев нетерпеливо засигналил. Было высунулся пожурить нерасторопного дежурного, но, увидев, что на дежурстве тот самый боксер Игорь, промолчал, лишь посмотрел строго. Игорь сморгнул, вздохнул и на всякий случай зашел за створку ворот…

* * *

На плацу было пыльно и солнечно. Гулко топотала сапогами строевая. По газонам уже проклюнулась зелень.

Они стояли перед Лесниковым, теперь уже подполковником.

– Ну и как? – спросил подполковник Лесников.

– Отлично отдохнули, товарищ подполковник, – улыбнулся Смолин. – Целых три месяца плюс двое суток туда, обратно не считается. Хотелось бы послужить…

– От лица командующего и от себя, – Лесников покосился на свои погоны, – объявляю вам благодарность!

– Служим Советскому Союзу! – в один голос сказали они.

– Романцев, – Лесников достал из кармана и протянул Толе погоны с золотыми сержантскими лычками, – это тоже от меня… Только не надо путать…

– Северное побережье Черного моря, – подхватили они, – с южным побережьем Белого…

– Это две большие разницы! – Лесников наставительно поднял палец вверх. – Идите, а то ваш дружок Пантелеев все глаза проглядел. Сутки отдыхайте.

* * *

– …Ты первенство-то свое выиграл? – спросил Романцев Степу после долгих объятий, хлопанья друг друга по спине и прочих выражений чувств.

– Какое… – улыбаясь, отмахнулся Степа. – Я ж тогда знаешь как переживал, что с вами не остался?.. Так мой отпуск и накрылся.

– Какой отпуск? – поинтересовался Романцев.

– Домой, – вздохнул Степан. – Какие отпуска бывают.

– Так ты за отпу-уск… – протянул Романцев и подмигнул Смолину.

– Ну да, – простодушно подтвердил Степа, – обещали, если, конечно, первенство выиграю. Дом чинить надо, а отец болеет. Крышу перекрыть, и все такое… А штангу я, вообще-то, совсем не люблю: только жиры нагуливаешь да пуп рвешь…

– А чего ты мне про дом не сказал? – спросил Смолин. – Я б кого другого взял!

Степан вдруг широко, ясно улыбнулся:

– А мне чего сегодня приснилось: будто мы с отцом ставни на окнах красим. И краска такая веселая, голубая…

На плацу строились солдаты, там прохаживался прапорщик Сивак.

К Степе подбежал солдат Саша, у которого когда-то Степа реквизировал калорийную колбасу, передал ему новенький щегольский чемодан и помчался в строй.

– Это ты куда ж? – поинтересовался Романцев.

– В отпуск, говорю, – сказал Степан, любовно оглаживая чемоданную кожу. – Вишь какую красоту принесли…

– Ни черта не понимаю! – рассердился Романцев. – То ты едешь, то ты не едешь…

– Чего ж тут не понять? Мать подполковнику Лесникову написала. Вчера письмо пришло, и он сразу: десять суток, не считая дороги.

– А ты что ж сам у него не попросился? – спросил Смолин.

– Просить, Миша, неприятно, – очень серьезно сказал Степа. – Мы, Пантелеевы, очень просить не любим. А мать – женщина, ей можно…

– Мы – Пантелеевы… – передразнил Романцев. – Тоже мне князь Ростовский.

– При чем тут князь-то? – удивился Степа. – У нас все так-то. До десятого колена свой род помнят.

Тем временем к строю подошел подполковник Лесников.

– Равня-ась! Смирр-о! – раскатисто прокричал Сивак.

– …Мне нужно пятнадцать человек. Добровольцы!.. – долетел до них голос Лесникова. – Шаг вперед!

Весь строй шагнул дружно.

– Отставить! – сказал Лесников. – Повторяю: мне нужно пятнадцать человек.

– Встать, что ли? – Романцев с хрустом потянулся, подмигнул Смолину.

Направились к строю.

Пантелеев посмотрел им в спины и пошел с чемоданом к казарме.

Подполковник Лесников строго посмотрел на Смолина и Романцева, которые встали на правый фланг, но чуть впереди основного строя.

– Я ж приказал вам отдыхать! – строго сказал Лесников.

– Так мы же с отдыха, товарищ подполковник! – улыбнулся Романцев.

– Спички есть? – внезапно спросил подполковник.

Романцев достал коробок, отдал Лесникову.

– Будете жребий тянуть! – сказал подполковник Лесников, запалив и тут же загасив спичку. – У кого горелая – становится к сержантам Смолину и Романцеву.

Из казармы выбежал Пантелеев без чемодана и встал рядом с товарищами.

– А отпуск? – спросил Смолин.

– Хорошо ж ты обо мне понимаешь… – обиделся Степа. – Вы вон опять кудай-то идете, а я буду пельмени в Тобольске лопать…

* * *

А на сибирских реках с грохотом, подобным орудийной канонаде, ломался лед.

Сталкивались льдины, лезли друг на друга, запирали ревущую, мутящуюся воду. Грохотали взрывы, уже настоящие – рвали заторы. Вода несла в океан лед, вековые деревья и все, что удавалось унести…

Обнажались крутые берега. Трубили олени-быки и сходились в смертных поединках из-за важенок. Медведь таскал лапой снулую от долгой подледной темени рыбу…

В одно такое весеннее утро Белая рубашка мощным ударом груди сломал загородку и ушел в тайгу, уведя с собой в тайгу трех лучших важенок. Маринкин отец неделю гонялся за ним, но так и не догнал…

ЮРИЙ КЛАРОВ
ЛАРЕЦ ВРЕМЕНИ [1]1
  Из цикла «Рассказы старого антиквара».


[Закрыть]
(Легенды о часах)

– Поклонник детективного жанра, – не без ехидства сказал Василий Петрович Белов, глядя мимо меня, – начал бы, конечно, это повествование с убийства и ограбления весьма известного среди ценителей старины московского антиквара. Рассказал бы о различных версиях, о поисках бесследно исчезнувшего преступника, о слухах. Затем он сообщил бы, как через год после событий, взволновавших Москву, в Баварии покончил жизнь самоубийством король Людовик II. Не слишком углубляясь в обстоятельства, при которых это случилось, рассказчик, все более и более заинтриговывая читателей, намекнул бы на некую связь между тем, что произошло в России и Баварии. А затем, сделав вид, что начисто забыл про самоубийство и убийство, пригласил бы читателей посетить вместе с ним двор Иоанна Васильевича Грозного… Любитель исторических легенд (а ими – и любителями и легендами – история весьма богата) начал бы со звездочета, врача и механика Иоанна Васильевича Грозного голландца Бомелия, из-за которого, по мнению москвичей, «на русских людей царь возложил свирепство, а к немцам на любовь преложи». Впрочем, скорей всего, он бы начал это повествование не с «лютого волхва дохтура Елисея», а с созданных им при помощи черной магии «волшебных» часов, которые якобы предрекли царю смерть. Что же касается специалиста, то он бы, разумеется, не вспоминал ни про убийство, ни про Людовика II. И уж наверняка бы с презрением отвернулся от всяких сказок о смерти Иоанна Грозного, от Бомелия, его предсказаниях и волшебных часах. Легенды, предания, досужие выдумки… Все это чепуха. Главное – законы истории и законы механики. Только они имеют значение. Как и положено уважающему себя специалисту, задумавшему или уже написавшему кандидатскую диссертацию, он, разумеется, начал бы с истории вопроса. Он бы популярно объяснил, что древнейшими приборами для определения времени являлись гномоны – простейшие солнечные часы, а также водяные часы, которые в те далекие времена полностью удовлетворяли скромные потребности человечества. Позднее появились колесные часы, а к концу пятнадцатого века – пружинные. Затем он убедительно доказал бы, что если существование Иоанна Грозного ни у кого не вызывает сомнения, то с «волшебными» часами дело обстоит совсем иначе: «волшебных» часов нет и никогда не было, а были только хорошие часы и плохие, причем плохих всегда было почему-то значительно больше…

Белов улыбнулся и спросил меня:

– Какой же из этих трех вариантов вы бы предпочли: первый – детективный?

– Безусловно, – подтвердил я. – Поэтому вы, вероятней всего, начнете с третьего, то есть с версии специалиста?

– Нет, – покачал отрицательно головой Василий Петрович. – Этот рассказ я начну с четвертого варианта.

– То есть?

– С большой комнаты в нашей квартире, которую отец шутливо именовал «Ларцом времени». В ней находилось более двухсот часов… – Василий Петрович закурил трубку. – Коллекционером нельзя стать. Коллекционером надо родиться. А я родился обычным ребенком. Поэтому, хотя значительная часть моей жизни прошла в музеях, я никогда и ничего не коллекционировал, если, понятно, не считать этих вот историй, которые я вам время от времени рассказываю. Но коллекционеры, которых я знал, всегда вызывали у меня глубокое уважение. Я относился к ним с тем же благоговением, что и к волшебникам, хотя в отличие от кудесников они в Красной книге, куда заносят исчезающие виды, пока еще не значатся. Более того, судя по тому, как увеличивается число музеев, коллекционеры процветают.

Сколько этих музеев и каких только нет в них экзотических коллекций!

…В Мюнхене вашу любознательность удовлетворит великолепный музей игральных костей. В Стамбуле – музей истории ислама, где вы можете полюбоваться «священным зубом пророка», несколькими волосками из «его» бороды и «личным» письмом Магомета к правителю Эфиопии.

А ежели вы окажетесь в Англии, то обязательно посетите город Тринке, который прославлен основанным здесь миллионером Чарльзом Ротшильдом грандиозным музеем. Возможно, этот музей и не вызовет у вас приятных эмоций, но ошеломит наверняка. Это музей вшей, в котором экспонируется около двух тысяч разновидностей этих милых насекомых, досаждавших еще древнегреческим героям и философам, бесстрашным рыцарям средневековья и их прекрасным дамам…

Мне думается, что каждый из этих – и сотен других – музеев имеет, как принято говорить, право на существование. Игральные кости высвечивают одну из граней человеческой натуры – чувство азарта. Удовлетворяют они и эстетическим потребностям; среди экспонатов попадаются подлинные произведения искусства, созданные талантливейшими мастерами. Кроме того, как известно, кости и карты послужили толчком к созданию теории вероятностей, и этот факт вызывает к ним невольное уважение.

Не стоит презрительно относиться и к насекомым из собрания Чарльза Ротшильда. Ведь они не только наблюдали за историей человечества, но и вмешивались в нее, что порой вело к некоторым прогрессивным преобразованиям. Во всяком случае, имеются сведения, что именно они «покончили» с Суллой, безбожно терроризировавшим своих сограждан, и отправили к праотцам королей Филиппа Второго и Фердинанда Четвертого, чем заслужили законное право на благодарность…

Итак, коллекционеров следует приветствовать. Но при всем том свою шляпу я сниму все же только у входа в Лувр, Эрмитаж или в музей часов. Тут уж я ничего не могу с собой поделать: часы – моя слабость…

Иногда мне даже кажется, что человечество – в случае крайней необходимости, понятно, – вполне обошлось бы без какого-либо шедевра живописи, а вот без часов – вряд ли… Часы для меня – символ жизни и прогресса.

Жить без времени и вне времени нельзя. Время – наш благодетель и наш палач. Оно бесстрастно и неподкупно, мудро и справедливо.

«Все мои владения – за одну минуту жизни», – сказала, чувствуя приближение смерти, английская королева Елизавета.

Придворные забегали вокруг постели умирающей повелительницы. Как им хотелось поднести ей на золотом блюде, украшенном драгоценными камнями, не одну-единственную минуту, а час, сутки. Шутка ли, королева готова отказать все свои владения! Только настенные часы в спальне даже не вздрогнули и не замедлили свой равномерный безостановочный бег. Им не нужны были земли английской короны, корабли королевского флота, казна… И они не кичились своим бескорыстием. Они просто и скромно выполняли свой долг перед вечностью и людьми.

Время – одно и то же для всех. Напрасно суетитесь, благородные леди и лорды! Напрасно, совсем напрасно. А вы, ваше величество, приготовьтесь к смерти. Время вам не подвластно. Вы слышите меня? Эта секунда – последняя секунда в вашей жизни. Тик-так… Прощайте, ваше величество!

С помощью приборов, созданных тысячи лет назад, человечество определяло время сна и бодрствования, великих открытий и великого позора, благословенные часы любви и вдохновения, часы слез и смеха, подвигов, войн, созидания и разрушения.

Глупцы думали, что время можно обмануть. Мудрецы смеялись над ними. Они понимали: это безнадежно.

Вы знаете, что такое клепсидры? Так называли водяные часы, созданные в глубокой древности. Простейшие из них очень напоминают песочные. Капля за каплей вытекала вода из маленького отверстия, сделанного в дне сосуда. Такими клепсидрами в Риме и Древней Греции измеряли выступления ораторов. И глупые подкупали служителей клепсидр. За золото хранители времени так сильно суживали отверстие на дне сосуда, что подкупивший мог говорить в два раза дольше других. Но ни Демосфен, ни Цицерон никогда не прибегали к подобным трюкам. Поэтому они и стали великими ораторами. Они знали: если оратор не убедил людей короткой речью, то длинной лишь вызовет их раздражение. И вообще, что такое длинная речь? Это кража времени у себя и у слушателей. А такая кража – самая тяжкая, ибо можно возместить все, кроме похищенного времени…

Часы водили кистью Рафаэля, пером Льва Толстого и смычком Паганини.

Они подгоняли великих творцов, напоминая им о том, что время быстротечно и его нельзя вернуть.

«Помните о смерти и торопитесь», – говорили они.

И творцы торопились сделать на земле все, что им было предначертано.

Они разрабатывали философские системы, сочиняли музыку, создавали романы, осваивали новые методы лечения людей, учились летать, писали картины и опускались на дно океана. Исследовали микрокосмос и макрокосмос.

Личная жизнь?

«Имеющий жену и детей искушает судьбу: это – препятствие для великих предприятий…» – сказал Бэкон, прислушиваясь к голосу жены и глядя, как движется по кругу стрелка часов.

И умирают холостяками: Адам Смит, Гоббс, Спиноза, Кант, Лейбниц, Бойль, Дальтон, Юм, Леонардо да Винчи, Рафаэль, Микеланджело, Гендель, Бетховен, Мендельсон, Мейербер…

Комфорт? Удобства? Условия для работы?

Тикают часы, и Сервантес пишет в мадридской тюрьме «Дон-Кихота». А когда ему не на что купить бумаги, он записывает свои мысли на обрезках кожи.

Смерть?

Совсем не вовремя. Но что поделаешь! Надо торопиться. Кто знает, сколько у меня еще осталось минут! И Моцарт умирает, держа перед собой партитуру «Реквиема». Его дрожащая рука указывает на одну из нот, а губы стараются выразить особый эффект турецкого барабана.

До последней минуты сочиняет Россини свою «Торжественную мессу», которая впервые исполняется на его похоронах.

Часы и люди… Об этом можно было бы написать философский трактат. Но вернемся к «Ларцу времени».

…Отец стал коллекционировать часы еще мальчишкой. Началось с того, что как-то в день ангела дед подарил ему пять карманных часов времен первой французской революции. Это были необычайные часы. Их задача заключалась не столько в том, чтобы показывать время, сколько в том, чтобы засвидетельствовать политические симпатии своих владельцев. Тогда во Франции по прическе, одежде и часам определяли политическую принадлежность граждан: якобинцы, например, носили длинные белые панталоны, синие фраки с острыми фалдами, синие плащи и красные фригийские колпаки. Волосы у них были длинные и гладкие. Они не пользовались пудрой. На крышке их часов чаще всего красовалось изображение гильотины – сурового стража революции; термидорианцы предпочитали фрак с закругленными фалдами, короткие, по колено штаны и высокий зеленый галстук. Они носили часы-луковицы с цепочкой, украшенной многочисленными брелоками; что же касается роялистов, то те свято придерживались моды последних лет монархии. Приверженцы короля пудрили и тщательно завивали волосы, а из-под короткого жилета у каждого из них свисали по обеим сторонам живота цепочки двух карманных часов с изображением лилии или золотой королевской короны…

Вскоре к дедовским часам присоединились подаренные теткой два гномона (солнечные часы). Один из них, судя по стрелке, указывающей направление к Мекке, был в давние времена сделан правоверным мусульманином – видимо, арабом. Другой же гномон, цилиндрической формы, легкий и изящный, с некоторыми элементами готического стиля, по мнению часовщика тетки – ничем, впрочем, кроме рассуждений, не подтвержденному, – являлся детищем самого Альбрехта Дюрера (великий немецкий живописец, гравер и скульптор очень увлекался гномоникой).

Затем дед купил отцу в подарок на ярмарке десять веселых и ярких, как бабочки, «ходунцов», или «екальщиков», изготовленных в Звенигородском уезде Московской губернии кустарями деревни Шарапово. Были «екальщики» с кукушкой, с звонкоголосым петухом, с медведем, который каждый час высовывался из берлоги. На одном из «екальщиков» красовалось что-то вроде астрологического календаря с соответствующими таблицами, из которых легко было узнать, когда следует «кровь пущать, мыслить почать, жену любить или бороду брить».

Другой «екальщик», сделанный тем же мастером, прославлял грамматику: «Кто книжная писмена устраяет, или стихи соплетает, или повести изъясняет, или послании посылает… то все мною, грамматикою, снискает».

На ярмарке были приобретены и бронниковские карманные часы, которыми отец всегда очень гордился. Бронников, вятский часовщик, вместе со своими сыновьями изготовлял деревянные карманные часы, в которых не было ни одной металлической детали. Из жимолости он делал стрелки, из бамбука – пружинки, корпус вытачивал из березового нароста, так называемого капа, на шестеренки шла пальма. Рассказывают, что первым владельцем таких часов был Александр Второй. Будучи еще наследником русского престола, он приобрел их на вятской губернской торгово-промышленной выставке… А заинтересовал этими часами устроителей выставки Александр Иванович Герцен, у которого тоже были бронниковские часы, но не карманные, а настольные.

Не знаю, как вели себя бронниковские часы у императора и Герцена, но у отца они прослужили около семидесяти лет. Срок для часов немалый. В сутки они отставали на минуту. Грех жаловаться и на «екальщиков». Вон, полюбуйтесь!

Белов показал на стену, где весело размахивали ажурным маятником голубые часы в форме избушки.

– Будто молодые, а? А ведь им, голубчик, за сто. Неграмотный кустарь делал – Ферапонт Савельевич Качкин.

К тому времени, когда отец торжественно вручил мне ключ от «Ларца времени», Качкина уже в живых не было. А заветный ключ я получил в третьем классе гимназии. То ли отец решил поощрить мои успехи в науках, то ли пришел к выводу, что я созрел для того, чтобы оценить его коллекцию, – не знаю. Но как бы то ни было, а ключ оказался у меня. И я, разумеется, тут же им воспользовался.

«Ларец времени» ошеломил меня.

Как завороженный, я застыл перед витриной, где покоились на подушечках вделанные в серьги, перстни и кулоны испанские часы шестнадцатого и семнадцатого веков; самых разнообразных форм карманные часы: круглые, квадратные, многоугольные, в виде арф, тюльпанов, корон, толстых монахов; часы с миниатюрными портретами, натюрмортами и жанровыми сценками на крышках, отделанные эмалью, серебром, перламутром, фарфором.

Я не мог оторвать глаз от изящных каминных бронзовых часов, изображавших прекрасную Пандору с шкатулкой, в которой заперты человеческие несчастья. Мчится, будто в предчувствии беды, по циферблату, вделанному в шкатулку, секундная стрелка. Секунда, вторая, третья… Еще мгновение – и откинет Пандора крышку, а из шкатулки вылетят все людские беды. Останется в ней на дне лишь надежда, которая отныне будет заменять людям счастье…

Рядом с этими часами – другие, тоже каминные и тоже из бронзы. Они изображают готовящегося взлететь со скалы орла. Скала, в центре которой циферблат часов с одной часовой стрелкой, густо покрыта медальонами с разноцветной эмалью. Это гербы русских городов и губерний.

Плывет по серебряной воде золотой варяжский корабль под парусом с семью гребцами – это герб костромичей. У пермяков – серебряный медведь на красном фоне. Идет себе мишка не спеша и несет на спине золотое евангелие. На серебряном щите герба Иркутской губернии – черный бобр, держащий в зубах соболя. У богатых рыбой саратовцев и герб соответствующий – три серебряные стерляди на голубом щите многоводной Волги. У тамбовцев – серебряный улей и три пчелы. А на гербе Тобольской губернии – атаманская булава, на которой украшенный драгоценными камнями круглый щит Ермака, да казачьи знамена да острых древках…

И чего только не было в «Ларце времени»!

Модель часов, установленных в Московском Кремле в 1404 году, когда, отсчитывая часы, бил, подчиняясь чудодейственному механизму, молот по колоколу. «Не бо человек ударяше, – объяснял летописец, – но человековидно, самозвонно страннолепно…»

Модель часов с органом, соловьем и кукушкой, которые сделал для любителя и коллекционера часов, первого царя из рода Романовых Михаила, мастер Мельхерт, за что и получил невиданное по тем временам вознаграждение – три тысячи рублей.

Часы-диорама, изображающие средневековый замок, часы-кубок; часы львовского мастера семнадцатого века Каминского, где на зубцах каждой шестеренки гравюры; «астрономические часы» русского умельца Ивана Юрина; часы в виде трехглавой церкви с мелодичным звоном миниатюрных серебряных колокольчиков…

Воспользовавшись отсутствием отца, который был в гостях, я допоздна засиделся в этой чудодейственной комнате. Мне казалось, что я не пропустил ничего более или менее примечательного. А на следующий день, когда отец поинтересовался моими впечатлениями, выяснилось, что на самое главное я как раз и не обратил внимания…

Во-первых, часы Аракчеева, удостоившиеся чести попасть в энциклопедический словарь, и часы первой, и покуда последней, женщины на посту президента русской Академии наук Дашковой, которые такой чести не удостоились. И теми и другими часами отец очень гордился.

Что касается часов графа Аракчеева, то ни они сами, ни их умилительная история особого впечатления на меня не произвели. После смерти в 1825 году Александра I Аракчеев заказал часы с бюстом своего благодетеля одному из лучших часовщиков Парижа. Часы были сделаны без особой выдумки, но добротно и со вкусом. Раз в сутки, около одиннадцати часов вечера (то есть в то время, когда Александр I скончался), они исполняли молитву «Со святыми упокой».