Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 32 страниц)

– …Жить нельзя стало… Всю Россию распродали… Раньше белые калачи ели… Студень – пятак, поросенок – полтинник… А чибрики на масле!..

Кривой грузчик, икнув:

– Чибриков бы я покушал…

– А глядите – кто сейчас у буфетчика осетрину жрет… Вы за это боролись?

– Вообще не принимаю коммунистического устройства мира сего, – пробасил рослый грузчик. – Я бывший дьякон, в девятнадцатом году командовал дивизией у Махно. Жили очень свободно, пили много…

– Пейте, не стесняйтесь, у меня еще припасено.

Бывший дьякон спросил:

– Кто же вы такие?

Личность в шляпе с душевной простотой:

– Мы – бандиты.

– Отлично.

– Помогите нам, товарищи.

– Отлично… Грабить сами не будем, не той квалификации, но помощь возможна.

Злой в кепке:

– Мы работаем идейно. Вы, как борцы за анархию, обязаны нам помочь…

Подошел профессор. Сразу замолчав, они расступились, нехотя пропустили его. Под их взглядами он приостановился, обернулся:

– В чем… дело?

В то же время в буфете шум продолжался. Хиврин кричал буфетчику:

– Не смеешь закрываться! Джек! Хам!

Педоти вяло помахивал рукой:

– Тише, надо тише…

– Не уйдем! Зови милицию. Джек, хам!

Лимм вопил:

– Хочу лапти, лапти, лапти.

– Джек, хам, – кричал Хиврин, – достань американцам лаптей.

Ливеровский хохотал, сидя на прилавке. Когда появился профессор, – голова опущена, руки в карманах, – Ливеровский преградил ему дорогу:

– Профессор, присоединяйтесь… Мы раздобыли цыганок… Вина – море…

– Профессор, – звал Хиврин, – иди к нам, ты же хулиган…

Лимм, приподнявшись со стаканом:

– Скоуль… Ваше здоровье, профессор…

Ливеровский, хохоча:

– Все равно – живым вас отсюда не выпустим…

– Живым? Хорошо… Я буду пить водку… Вот что…

У профессора вспыхнули глаза злым светом: он решительно повернул в буфетную. Ливеровский схватил его за плечи и, незаметно ощупывая карман пиджака, на ухо:

– Как друг – хочу предупредить: будьте осторожны… Если у вас с собой какие-нибудь важные документы…

– Да, да, да, – закивал профессор, – благодарю вас, я заколол карман английской булавкой…

– Коктейл, – кинулся к нему Хиврин с фужером. Из тени, из-за ящиков выдвинулся Гусев. Ливеровский мигнул, усмехнулся ему. Подошли две цыганки, худые, стройные, в пестрых ситцевых юбках с оборками, волосы – в косицах, медные браслеты на смуглых руках, резко очерченные лица, как на египетских иероглифах…

– Споем, граждане, гитара будет…

Профессор, оторвавшись от фужера:

– Чрезвычайно кстати…

Покачивая узкими бедрами, грудью, оборками, звеня монетами, цыганки вошли в буфетную. Профессор за ними. Гусев сказал Ливеровскому:

– Даете шах?

– Нет еще, рановато…

– Что вы нащупали у профессора в кармане?

– Боже сохрани! – изумился Ливеровский. – Да чтоб я лазил по карманам!

Гусев наклонился к его уху:

– «Живым вас отсюда не выпустим»…

Ливеровский прищурился, секунду раздумывая. Рассмеялся:

– Для вас же и было сказано, чтобы вас подманить. Боитесь – уходите наверх.

– Вы – опасный негодяй, Ливеровский.

Ливеровский яростно усмехнулся.

– Хотите – отменю приказ об аресте?

Ливеровский укусил ноготь. Гусев сказал:

– Не ошибитесь в ответе.

– Отменяйте…

– Правильно. И все-таки вы попались…

– Посмотрим. – Ливеровский указал на буфет. – Будем веселиться.

В буфетную прошел молодой низенький цыган с кудрявой бородой, будто приклеенной на пухлых щеках. На нем были слишком большие по росту офицерские штаны с корсетным поясом поверх рубашки, видимо, попавшие к нему еще во времена гражданской войны; сейчас он их надел для парада. Улыбаясь, заиграл на гитаре, цыганка запела низким голосом. Хиврин молча начал подмахивать ладонью, Профессор закинул голову, зажмурился. Подходили пассажиры четвертого класса, из тех, кто давеча спорили. Косо поглядывали на сидящих в буфете, хмуро слушали. Цыганка пела.

Внезапно Гусев схватил Ливеровского за руку и крикнул в темноту между ящиками:

– Там раздают водку!

Ливеровский вырвал руку, кинулся к цыганкам.

– Плясовую!

4

Ночь. Над тусклыми заливными лугами тоскливая половинка луны в черноватом небе. Мягкий ветер пахнет болотными цветами. Мир спит.

Парфенов облокотился о перила, слушает – на берегу кричат коростели. Палуба пустынна, только быстрые, быстрые, спотыкающиеся от торопливости, шаги. Парфенов медленно повернулся спиной к борту. Из темноты выскочила Шура – под оренбургским белым платком у нее портфель. Остановилась, испуганно всмотрелась. Парфенов сказал негромко, по-ночному:

– Нашему брату полагается смотреть на эту самую природу исключительно с точки зрения практической… Но, черт ее возьми: коростели кричат на берегу – никакого нет терпения… Меня ничем не прошибить… Весь простреленный, смерти и женских истерик не боюсь, Пушкина не читал, а коростель прошибает… В детстве я их ловил… Соловьев ловил… Курьезная штука – человек…

– Куда это все делись? – спросила Шура.

– А внизу безобразничают. А вы кого ищете?

– Это что? Допрос? – Шура задышала носом. – Довольно странно…

Повернулась, торопливо ушла. Снизу из трапа поднимался капитан. Парфенов проговорил в раздумьи вслед Шуре:

– Да, дура на все сто…

– Товарищ Парфенов, – у капитана дрожал голос, – что же это такое? Ведь мне же отвечать! Внизу – шум, пение романсов, мистер Лимм, американец, пьяный как дым, – с цыганкой пляшет… В четвертом классе волнение, люди хотят спать… И непонятно – откуда масса пьяных… А кого к ответу? Меня… Вредительство припаяют… Я уж товарища Гусева со слезами просил – он меня прогнал…

– Иди спать, – Парфенов похлопал капитана по плечу. – Раз Гусев прогнал – не суйся, там не твое дело…

– Да ведь за порядок на пароходе я же…

– Иди спать, папаша…

– Если еще такой беспокойный рейс… Опять мне американцев будут навязывать… В отставку… Поездил в вашей республике…

Капитан ушел в каюту, где сердито загородил раскрытую на палубу дверь сеткой от ночных бабочек и комаров.

К Парфенову подошел Хопкинсон – волосы взъерошены, галстук на боку.

– Вы русский? – спросил он, приблизя к нему вытаращенные глаза. – Вы коммунист?

– Ну?

– Вы – железные люди… Вы заставили возвышенные идеи обрасти кирпичом, задымить трубами, заскрежетать сталью… О, каким маленьким негодяем я себя чувствую…

– Постой, не плюйся… Чего расстроился-то?

– Моего дедушку белые поймали в Конго, набили на шею колодку с цепью, – он умер рабом…

Парфенов сочувственно пощелкал языком, не понимая еще, в чем дело.

– Мой отец всю жизнь улыбался своим хозяевам, обманывал, что ему очень весело и легко работать… Он умер рабом…

Парфенов и на это пощелкал языком…

– Я ненавижу белых эксплоататоров, – выворотив губы, сказал Хопкинсон.

– Правильный классовый подход, братишка…

Тогда негр схватил его за руки, затряс их изо всей силы:

– Спасибо, спасибо… Я буду тверд!

Отбежал. Парфенов вслед ему, в раздумьи:

– И этот сбесился! Ну, Волга!!

Но Хопкинсон, весь пляшущий от волнения, подскочил опять, белые манжеты его описывали петли в темноте перед носом Парфенова…

– Лучше я вырву себе глаза и сердце… Но предателем – нет, нет… Пусть меня соблазняют самые красивые женщины!.. Пусть я страдаю как черт… Это расплата за то, что мои отцы и деды вовремя не вырезали всех белых в Африке.

– Правильно, братишечка…

– Моя жизнь – вам, русские, – с каким-то, почти театральным, порывом сказал Хопкинсон. – Я плачу, потому что мое сердце очень много страдает, оно очень чувствительное… Черные люди очень похожи на детей, это плохо…

В темноте не было видно, действительно ли у него текут слезы. Парфенов, похлопывая его по плечам, шел с ним к корме:

– Мы, русские, люди со всячинкой, нас еще в трех щелоках надо вываривать, ой, ой, ой, – сколько в нас дряни, но такая наша полоса, что отдаем все, что есть у нас, вплоть до жизни, – рубашку с себя снимаем за униженных и порабощенных… (Облокотясь, оба повисли на перилах, на корме)… Баба, что ли, к тебе привязалась? (Негр сейчас же отскочил)… Так пошли ее к кузькиной бабушке, – это же все половые рефлексы… Хотя бабы страсть ядовитые бывают: подходишь к ней как к товарищу, а она вертит боками… И у тебя в голове бурда. На Волге в смысле рефлексов тревожно…

– Решено! – громко прошипел Хопкинсон и побежал к задвинутому жалюзи окну миссис Ребус… Парфенов закурил и медленно пошел по другой стороне палубы. Хопкинсон стукнул согнутым пальцем в жалюзи:

– Миссис Эсфирь… Я спокойно обдумал ваши условия… Благодарю за роскошный дар, за вашу любовь… Я отказываюсь… Я не вернусь в Америку – ни один, ни с вами.

Он отскочил и шибко потер ладонь о ладонь. Все как будто было кончено с миссис Эсфирь. Но за окном ее – темно, никакого движения. И его решимость заколебалась. Его, как кусочек мягкого железа к чудовищному электромагниту, потянуло к этим черным щелям в жалюзи, за которыми, казалось, притаилось чудовищное сладострастие… Дрогнувшим голосом:

– Миссис Эсфирь, вы слышите меня? Я вас не оскорбил… Это окно мне будет сниться… Никогда больше я не полюблю женщины, в каждой буду ненасытно целовать ваш призрак… Зачем нужно, чтобы я уехал? Вы знаете – с каким великим делом я связан здесь. Я не предам этой страны… Вы искушаете меня? Забавляетесь?.. Зажали рот и смеетесь в темноте… Смейтесь, страсть моя, безумие мое, смертно желанная женщина… (Он распластался руками по белой стенке, словно желая обхватить недосягаемый призрак, и несколько раз поцеловал край оконной дубовой обшивки)… Прощайте… (Отошел, опять повернулся.) Эсфирь, откройте окно, я требую… Я бы мог насладиться вами и обмануть, так бы сделал каждый белый у вас в Америке… Но я негр… Сын раба… Мне священно то, что в вас давно умерло. Именно таким вы будете меня любить… Дайте ключ и глупости вытряхните из головы…

Вспыхнул свет в каюте, жалюзи отодвинулись, появилась Эсфирь, одетая по-ночному – в пижаме. Взяв Хопкинсона за отвороты, притянула к себе и, высунувшись удобнее, залепила ему несколько пощечин… Он не пошевелился, окаменел… Она отпустила его и спокойно:

– Ну, вот… Это – за все… Возьмите ключ…

На корму долетали шум и пение из четвертого класса. Нина Николаевна не спала. Поправила волосы, села на сверток канатов, закурила папироску. Появилась Шура, все так же пряча портфель под оренбургским платком… Пошарила близорукими глазами:

– В буфете – чистое безобразие, пройти нельзя… Слушайте, это под вашим, что ли, влиянием Валерьян надрызгался как свинья?.. При мне, безусловно, это в первый раз… (Нина Николаевна пожала плечами, отвернулась)… Хочу с вами поговорить о Вальке…

– У меня никакого желания…

– Да уж вижу: ревнуете прямо бешено…

– Послушайте…

– Спорить, ругаться со мной не связывайтесь: я – образованная… Скоро еду за границу на год. На кого Вальку оставить? Интересный, влюбчивый, с громадным темпераментом, – во всех отношениях это – мужчина для масс… Немедленно баба прилипнет… Так чем идти на риск, я его лучше вам оставлю…

Нина Николаевна сказала даже почти с любопытством:

– Я многое видела, но такое…

– Знаю, что дальше: наглая, мол, и дура, и так далее, визг на весь пароход… Наслышалась, не обижаюсь, в себе уверенная, я не мелочная… Так вот, можете Валькой располагать как супругом на год… Для женщины в ваших годах с ребенком эта перспектива не дурна… За дальнейшее я не волнуюсь… Только не давайте ему сильной нагрузки и пить не давайте…

Нина Николаевна даже всплеснула руками, начала смеяться.

Тогда Шура обиделась.

– Чего? – спросила. – Чего раскурятились?

– Боже мой, вы – душка, Шурочка…

– Боже мой?! С вами разговаривают не как самка с самкой, а как товарищ с товарищем. То, что я беспартийная, не значит, чтоб вам ржать при каждом моем слове… Тоже – отвечает продолговатым голосом: «вы душка, Шурочка»…

– Честное слово, без насмешки, вы очаровательная. – Нина Николаевна удерживалась, чтобы не смеяться. – Я бы с удовольствием оказала вам эту маленькую услугу… Тем более, что Валерьян сам просил о том же…

– Врете! – Шура хлопнула себя по бедрам. – Ну, уж врете…

– Нет, нет… Но я пристроилась в жизни без мужа, – чище, свободнее, никакой помехи для работы… Дело люблю, в провинции меня любят… Счастлива… Вы, Шурочка, найдите ему какую-нибудь невзрачную особу с маленькими требованиями, как-нибудь с ней перебьется год-то.

– Ох, что-то… – Шура всматривалась пронзительно. – Ох, что-то вы мало мне нравитесь… Двуручная…

Зинаида давно не спала. Подняла голову с подушки и Шуре страстно:

– Вы – гадкая женщина… Мама, она гадкая женщина…

– Не твое дело, Зинаида, спи…

– Старорежимные истерички обе, – Шура с удовлетворением нашла это слово. – Разговаривать с вами, знаете, политически даже опасно…

Крепче подхватив портфель, ушла…

В четвертом классе гладкая Дунька, кулачья дочь, вылезла из-под зубьев конных граблей: девке не спалось, – со стороны буфета долетали пьяные вскрики и цыганское пение… Дунька причесалась зеленой гребенкой, поправила сбитую набок ситцевую юбку. Подняла с полу соломинку, стала ее грызть. Причина – почему она грызла соломинку – заключалась в том, что рядом на ящике сидел давешний колхозник, – в сетке, в хороших сапогах, – и задумчиво поглядывал на аппетитную девку. На шум, цыганское пение он не обращал внимания.

– Поют гамом, гнусаво, нехорошо, – сказала Дунька. Колхозник, наклонив голову к плечу, прицелился глазом:

– На такой жениться – и начнет тащить тебя в кулацкий омут.

– Это про кого эта?

– Про вас… И зачем такое добро пропадает…

– Нисколечко не пропадает… Папаша – одно, я – другое…

– Класс один… В бога верите?

– Нет, святой дух улетел от нас, покинул нас…

– А раньше верила?

– Раньше верила, теперь – как люди, так и я…

– Оппортунистка на сто процентов…

– Чего эта? Мы давно уж не верим. Бабенька у нас старенькая, та обижается: отчего, говорит, у магометан, у евреев есть бог, у одних русских нет его, у цыган и у тех – боженька…

– Хитра, ох, – говорит колхозник, – какую агитацию развела. – Он встал, поддернул штаны. – Нет, лучше на тебя не глядеть…

Дунька выпятила губу, вздрала нос:

– В коллективе таких девушек поищите! – Мотнула юбкой, пошла туда, где звенела гитара, пела цыганка…

Там, близ буфета, собралась довольно значительная и угрожающая толпа. Бахвалов (плотная личность в соломенной шляпе) и Хренов (злой человек в рваной кепке), видимо, успели разогреть настроение. Оба грузчика, заросший мужик – Дунькин отец, губастый парень и еще человек десять были пьяны. Давешний рабочий (со светлыми усами полумесяцем) пытался сдерживать назревающий скандал, хотя и сам, видимо, был не менее возмущен тем, что творилось в буфете:

– Американцы бузят, это не значит, что и нам надо бузить, – кричал он осипшим голосом. – У них эта буза – цель жизни. Во что они верят? В один доллар… В буфете мы наглядно видим идеалы буржуазии… Мы плюнули да отошли… А доллар их у нас остался, каждый их доллар – на наше строительство, на нашу победу…

Заросший мужик – ему свирепо:

– А сожрут-то они сколько нашего на один доллар? Мясо из моей груди выедают…

Бывший дьякон:

– Без закуски пьем… Кирпичом, что ли, закусывать? Ребята, закуски хотим…

– Закуски! – заорал губастый парень. И заросший мужик – опять:

– Мы за свои права с кольями пойдем, – погодите…

Рабочий, – весь багровый от напряжения, с раздутой шеей:

– Какие твои права? – кулацкие, дремучие… Товарищи, мы не даем человеку жить в свинстве, – правильно… Мы его силой вытаскиваем…

– Сила-ай? – выл заросший мужик.

– Кулак вас на дно тянет, в рабство, в свинство… Что ж вы – социализм за пол-литра водки хотите продать?..

– Ребята, – крикнул Бахвалов, держась на периферии тревожно гудевшей толпы, – в буфете не одни американцы… Наши, русские, с ними жрут, пьют…

Раздались гневные восклицания. Губастый парень – чуть не плача:

– Русские… сволочи…

Дьяконов бас:

– Предательство…

Хренов с другой стороны толпы:

– Едят наше мясо, пьют наше вино… Россию пропивают…

– Бей русских в буфете! – завопил губастый парень.

– Провокация! – надсаживался рабочий. – Товарищи, здесь нашептывают…

Огромная ручища бывшего дьякона взяла его за горло:

– Ты за кого – за них али за нас? Ну-ка – скажи…

– Бей его в первую голову! – заорал заросший мужик…

Толпа надвинулась. Голоса:

– Коммунар!

– Часы с цепочкой на нем!

– Цепной кобель!

В это время, оттолкнув одного, другого, около рабочего оказался колхозник (в сетке), мускулы угрожающие, лицо весьма решительное:

– Ну-ка, – сказал, – кому жить надоело?

Произошло некоторое замешательство, крикуны попятились. Рабочий вскочил на ящик:

– Товарищи, вам водку раздают, вам нашептывают, здесь готовится кошмарное преступление… Вас хотят использовать как слепое оружие…

…Из трапа на верхней палубе появился Ливеровский, оглянулся, топнул ногой:

– Да где же вы? Черт!

– Я здесь, – плаксиво отозвалась Шура… (Стояла на корме, прижавшись к наружной стенке рубки.) – Трясусь, трясусь, господи…

– Портфель?

– Тише вы, господи. Нате…

Ливеровский выхватил у нее портфель:

– Не открывали? – Ломая ногти, отомкнул замочек, засунул руку внутрь. Пошарил. Вытащил лист бумаги. – Что такое? – Подскочил к электрической лампочке, где крутилась ночная мошкара. – Чистый лист бумаги? (Перевернул…) Ага… Так и думал… Подписано – Гусев. (Торопливо читает): «Этот портфель был положен в моей каюте около раскрытого окна и через ручку привязан ниткой к кровати, концы нитки запечатаны в присутствии двух свидетелей. Таким образом, господин вицеконсул, кража этого портфеля – ваша первая очень серьезная улика. Портфель, как видите, пуст. Шах королю. Гусев».

Прочтя это, Ливеровский протянул портфель Шуре:

– Вы – дура: нельзя было рвать нитку; положите портфель на место.

Шура поняла одно: обругали. Вытаращилась, обиделась:

– Я извиняюсь, между нами ничего еще не было, и вы уже ругаетесь…

– Портфель на место, сама в каюту, и – молчать как рыба!..

Он кинулся к окну миссис Ребус. Шура схватила его за рукав:

– Насчет заграницы… Как же, слушайте?

– Задушу и выкину за борт… Спасайся. Бегом…

Жест его был настолько выразителен, что Шура молча замахала рукой, пустилась бежать. Ливеровский стукнул в окно миссис Ребус:

– Алло… Что с негром?

Жалюзи сейчас же отодвинулись. Каюта была освещена. Негр неловко сидел на стуле, – голова запрокинута, лицо закрыто ватой.

– Ликвидировали? – прошептал Ливеровский.

Эсфирь высунулась, жадно вдыхая ночной ветер. Ладонями потерла виски, провела по глазам, приводя лицо в порядок…

– Что – убит?

– Нет, – сказала Эсфирь хриповато. – Хлороформ…

– Напрасно было… Оригинал рукописи он передал профессору, а копия у Гусева.

– Скоро вы кончите с ними?

– Жду, – через несколько минут будет перекат, – мелкое место… Нужно, чтобы Хренов с Бахваловым могли все-таки спастись вплавь… Значит, негра брать живым не хотите?

– Он этого не хочет.

– Та-ак…

Эсфирь – с мрачной яростью:

– Повторилась забавная история с прекрасным Иосифом! (Она покосилась на завалившееся на стуле тело Хопкинсона)… О глупец… О мерзавец… Я сделала все, что в женских силах… – Почти нежно: – Нулу-Нулу должен умереть…

– Пока держите его под наркозом… Когда начнется суматоха, выкинем в воду, не так тяжел.

– А если нам помешают?

– Тогда вы его разбудите… Вас-то он не выдаст… Влюблен же со всеми африканскими страстями…

Как от пощечины, Эсфирь вытянулась, носик – все вытянулось у нее:

– Кто вам дал смелость так разговаривать со мной?!

Короткими свистками пароход стал вызывать на нос матроса – промерять глубину. Долетел голос: «Есть наметка»…

– Это перекат, – Ливеровский отскочил от окна. – Готовьтесь, миссис Эсфирь… Бегу вниз.

В буфете цыганки пили вино и гладили по щекам профессора Родионова. Цыган с профессионально-загадочной улыбкой, склонясь над гитарой, перебирал струны. Педоти спал за столом. Мистер Лимм, тараща глаза, слушал Хиврина:

– Понимаешь, мистер, у меня странный психоз: одновременно я люблю пять женщин, куда там – больше. Так, я пошел к доктору…

Лимм, едва ворочая языком:

– Что же тебе сказал доктор?

– Доктор сказал: валяйте… Чудак какой-то… А ты знаешь – как меня любят в Эсесер? Как-то за ужином один нэпман в экстазе вынул вставной глаз и подарил мне: больше, говорит, у меня ничего не осталось…

– Я с ума сойду в этой стране, – с большим трудом выговорил Лимм.

Профессор вдруг вскочил, потянув за собой одну из цыганок, глядя не на нее, а куда-то в неопределенность расширенными глазами:

– Понял! Я понял Нину, я понял себя! Человека нужно заслужить! Чем заслужить? – ты спросишь, цыганка… Интенсивным половым влечением, – ответили вы… Бррр… Нет… Неутомимым желанием стать вместе с этим человеком более совершенным, более совершенным орудием творчества… Любить ее трудовые руки, любить ее светлый ум… Пусти, я должен ей сказать это… Впрочем, я ничего не скажу… Пой, пой мне, степная красавица… Под твои песни плакали великие поэты… Я нашел путь к человеку!

Цыган перебрал струны, махнул грифом гитары, цыганка повела плечами, запела диким низким голосом… В буфет вбежал Гусев:

– Все – наверх! – крикнул он резко. – Тащите американцев, не медлите ни минуты!.. Кончай бузу!..

Раздались короткие свистки парохода, вызывающие матроса с наметкой на нос. И сейчас же послышалось приближение толпы. Гусев оторвал профессора от цыганки и, толкая к выходу:

– Спасай рукопись, спасай жизнь!..

Первым в буфет ворвались взлохмаченный мужик, бывший дьякон, губастый парень и двое-трое пьяных… В глубине мелькнули настороженные лица Хренова и Бахвалова… Нападавшие бросились молча… Зазвенело стекло… Командный голос Хренова:

– Этих двоих… Бей!

На плечах Гусева повисло двое. Он пошатнулся. Профессор исчез в свалке. Слышались грузные удары кулаков, сопение. Полетели бутылки со столов, Хиврин в панике полез на стойку:

– Я же враг, враг… В бога верю!

Враз завизжали цыганки так страшно, будто обеим всадили по сапожному ножу в живот. Через прилавок перемахнул Ливеровский и заслонил собой американцев; на лице, напряженном и страшном, застыла улыбка игрока, поставившего на карту все… Захрипел голос заросшего мужика:

– Дай вдарю, дай вдарю…

Клубок тел, машущих кулаков выкатился из буфета, и с двух сторон в свалку кинулись с ножами Хренов и Бахвалов. Грохнул выстрел, другой. Вся куча тел исчезла в темноте за ящиками.

Лимм и Педоти, готовые сдаться, помахивали носовыми платками. Лицо Ливеровского при каждом выстреле искажалось мучительной гримасой… Сквозь зубы:

– Сволочь! – и, нагнув голову, кинулся из буфетной туда, где все громче раздавались удары, вскрики.

– Неужели началось? – вопил Хиврин…

…Куча дерущихся прокатилась по узкому переходу четвертого класса; повсюду мелькали испуганные лица пассажиров. Набатно звонил колокол. Пароход давал тревожные свистки. Из-за ящиков метнулось со взъерошенными усами лицо капитана; оно кричало:

– Воду, воду! Давай!

Рабочий и колхозник подтащивали пожарную шлангу. Защелкала струя воды. Из клубка дерущихся как пробка выскочил Гусев, вскарабкался на кучу ящиков, за ним – со вспухшими лицами – Хренов и Бахвалов… В секунду все трое исчезли по ту сторону ящиков. Ливеровский с поднятыми руками закричал:

– Уйдет!

…В широкий пролет нижней палубы виднелась ночная синева, на воде с далекой сумеречной полоской берега лежала, будто вдавливая воду, чешуйчатая полоса лунного света. От прибрежной тени быстро двигались два огонька; черный силуэт какого-то суденышка пересек лунную дорогу.

В пролете сумасшедшим прыжком появился профессор; он был без пиджака, кое-что осталось от рубашки и панталон. Видимо, он лишь на долю секунды опередил преследователей. Шарахнулся, приник к откидным перилам, пролепетал что-то вроде:

– Пиджак… Рукопись… Кошмар… Расстрел… – Затем, увидев выдвинувшихся из-за обоих углов пролета Хренова и Бахвалова (в странном лунном освещении они, казалось, замерли перед прыжком), по-заячьи крикнул:

– Нина! – и агонийно болтнув штиблетами, перекинулся через перила. Плеснула вода. Хренов и Бахвалов подскочили к перилам, перегнулись:

– Готов.

– Раков кормить.

– Как же с Гусевым?

– Какое там – беги!

Оба торопливо стали сбрасывать опорки, лишнюю одежду.

…Трещали ступеньки. На верхнюю палубу, залитую лунным светом, выскочил Ливеровский и, схватившись за столбик палубного перекрытия, круто повернул в противоположную сторону. Присел за спинку кресла. Тотчас же вихрем вылетел снизу по трапу Гусев, так же придерживаясь за столбик, повернул и увидел Ливеровского:

– Сдавайся… Мат!

Ливеровский из-за кресла глядел на его руки. Гусев был без оружия, – он поднялся и, учитывая малейшее движение, кивком указал на столик сбоку окна миссис Ребус:

– Сядем.

Оба, не сводя глаз друг с друга, сели, положили локти на стол. Ливеровский:

– Никаких улик.

– Первая, – медленно проскрипел Гусев, – кража портфеля.

– Ворую в припадке клептомании, у меня свидетельство от врача.

– Вторая: похищение шифрованной рукописи из пиджака у профессора во время свалки.

– Рукопись в Волге.

– Третья: похищение у меня из кармана штанов копии этой рукописи.

– В Волге.

– Четвертая: ваши сообщники – Хренов и Бахвалов.

– Липа: у них другие фамилии.

– Они раздавали водку, агитировали, подняли бунт и пытались запороть ножами меня и профессора.

– И так далее, – нетерпеливо перебил Ливеровский, – но они уже на берегу в надежном месте или утонули.

– Посмотрим, – Гусев усмехнулся. Ливеровский чуть сдвинул брови:

– Что-нибудь, чего я не знаю?

– Да… Кстати, я угадал и час и место, – именно этот перекат, – где вы перейдете в наступление… (Ливеровский нахмурился.) Улика пятая: убийство негра. (У Ливеровского отвалилась челюсть; с трудом подобрал ее, покашлял:)

– Извиняюсь… вы что-нибудь путаете…

– Правда, нам удалось предупредить преступление в последнюю минуту.

– Негр жив?! И вы осмеливаетесь обвинять меня…

– Обвиняю вас и миссис Эсфирь Ребус, сестру известного Ребуса, главы шпионского агентства Ребус, которому североамериканские, канадские и аргентинские аграрии поручили добыть Хопкинсона живым или мертвым вместе с его замечательным открытием…

– Хотя бы и так! – Ливеровский выдернул из кармана револьвер, но и у Гусева тотчас же оказался в руке автоматический пистолет. Направив дуло в дуло – они глядели друг другу в глаза.

– Стрелять будете? – спросил Ливеровский.

– Обязательно.

– Ответом на это последует запрещение ввоза в Мигуэлла-де-ля-Перца вашего проклятого демпинга.

– Ваша республика не откажется от наших папирос из-за такой мелочи… Вы идеалист… Но, чтобы не создавать лишнего конфликта, считайте себя живым. Убирайте пушку.

Оба медленно опустили оружие, сунули в карманы. Ливеровский повысил голос:

– Покушение на негра – чистейшая провокация… Вы можете убедиться, – он премило проводит время с миссис Ребус… (Постучал в жалюзи)… Миссис Ребус, вы оба еще не спите? Алло?

Жалюзи отодвинулись, и в окно высунулся по пояс, облокотился о подоконник Парфенов, – вместо парусиновой блузы на нем был военный френч со снаряжением.

– Ай-ай-ай, – сказал он Ливеровскому, – ну, и заграничные гости… Ай-ай-ай… Когда перестанете гадить?

– Кто он такой? – закричал Ливеровский. Гусев сказал:

– Начальник речной охраны Средневолжского края и мой начальник.

– Ай-ай-ай, – Парфенов качал головой, – напрасно только людей подводите, господин вицеконсул… Все равно мы ваши карты раскроем, воровать вам не дадим… Зря деньги кидаете, получаете конфуз. Торговали бы честно…

– Где миссис Ребус?

– Временно в моей каюте. Уворованные вами рукопись и копия оказались у дамочки под подушкой. Неудобно. А Хопкинсона вы, сукины дети, чуть не угробили. Так нанюхался хлороформу: слышите – мычит в капитанской каюте.

Рысью мимо пробежал капитан. К пароходу подчаливал катер речной охраны. Парфенов исчез в окошке. Палуба осветилась.

– Сдались? – спросил Гусев.

Ливеровский бешено топнул желтым башмаком. Парфенов вышел на палубу, нагнулся вниз к катеру:

– Ну что? Выловили всех троих? А? Давайте их наверх.

Зыбкой походочкой появилась Шура, прижимала руки к груди, хрустела пальцами… Робко ныряла головой то в сторону Гусева, то Парфенова.

Парфенов ей:

– Ай-ай-ай… Вот и верно, что глупость – хуже воровства.

– Знаете, уж чего-чего, – Шура сразу осмелела, – а я до того за советскую власть… И надо же… (На Ливеровского)… Этот серый альфонс меня попутал…

По трапу поднялись Хренов, Бахвалов и профессор. С них ручьями текла вода. Сзади – охрана. Шура всплеснула руками, кинулась к профессору:

– Валька, на кого ты похож!

Профессор поднял палец:

– Я вас не знаю, гражданка Шура… (И Парфенову:) Я потерял данное мне на хранение счастье целого народа. Судите меня…

– Нашли, успокойся, товарищ, – сказал Парфенов… В эту минуту, как зверь из клетки, от стола к борту пролетел Ливеровский и в упор стал стрелять в Хренова и Бахвалова. Но курок револьвера только щелкал осечками. Гусев спокойно:

– Брось, вицеконсул, патроны же я вынул из твоей пушки.