Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

«…Политика уловок и недоверия, проводившаяся между Парижем и Москвой в промежутке между двумя войнами, и их разлад в решающий момент лежали в основе возвращения вермахта на Рейн, аншлюса, порабощения Чехословакии, разгрома Польши – всех актов, которыми Гитлер начал захват Франции, за которым год спустя последовало вторжение в Россию.

…Русские усилия, нанеся непоправимый ущерб немецкой военной машине, послужили основным условием освобождения территории нашей метрополии.

Для Франции и России быть объединенными – значит быть сильными, быть разъединенными – значит находиться в опасности. Действительно, это непреложное условие с точки зрения географического положения, опыта и здравого смысла.

Эта истина, вытекающая для народов из всего, что им пришлось пережить, господствовала, могу сказать, на переговорах в Москве. Оба правительства на этой основе пришли к выводу о необходимости особого союза между Россией и Францией; это, по мнению обеих сторон, основной этап победы, а завтра – безопасности».

8

Но что же тот летчик, которому в июне 1940 года французское правительство отказало в дипломатической миссии в США? Он все-таки собрался и перелетел через океан. Он верил, что, будучи читаем в Америке, еще шире, чем даже у себя на родине, вправе выступить посыльным земли своей обманутой, подавленной, униженной, разъединенной родины, той земли людей, которую он все-таки любил больше, чем небо без людей. Он оказался в большом разладе с де Голлем. «Франция, – заявил де Голль 18 июня 1940 года, – проиграла битву, но не проиграла войну». – «Скажите правду, генерал, – возразил Сент-Экзюпери, – Франция проиграла войну. Но ее союзники войну выиграют».

Он знал, почему так ненавидит фашизм.

«Прежде всего потому, что он уничтожает достоинство человеческих отношений».

Петеновская клика сочла его разногласия с де Голлем ободрительным знаком для себя и назначила его на важный «государственный» пост в Виши, думая, что он немедленно прилетит во Францию. Он с отвращением отверг дикую мысль о службе в Франкрейхе и послал вишистам свое проклятие. А что же «дипломатическая миссия»? Все, что нужно было сделать с самозваным послом Франции, это запереть его в комнате и заставить что-то написать. Его и заперли. Он и написал. «Военный летчик» – книга о товарищах по истребительной эскадрилье 2/33 – получила шумный успех, стала моментально бестселлером, Америка зачитывалась, Виши тоже спешно издало книгу, но спохватилось:

«…«Военный летчик» изымается из продажи впредь до того, как слухи о переходе Сент-Экзюпери в оппозицию к Виши окончательно подтвердятся… Шульц. Министерство пропаганды. Франкрейх. 11 января 1943 года».

Случайное ли совпадение? Издававшаяся подпольно газета французского Сопротивления, которой капитан С. дал свое интервью, называется «Франс д’абор», а самое знаменитое обращение Сент-Экзюпери, с которым он обратился к самим американцам, называлось «Д’абор ля Франс». Разнится лишь порядок слов. Народ, а не правительства, страна, а не враждующие политические партии и группы – так понимал писатель-летчик долг каждого француза в этот тяжкий исторический час. Он предлагал манифест:

«Мы, французы, отвергая дух вражды между собой, должны сплотиться вне всякой политики…»

Но война-то как раз была кровавым следствием причин, уходивших в политику насилия, захватов, расизма, антикоммунизма, презрения общества капитала к человеку. Сент-Экзюпери ехал не только за самолетами. Он надеялся еще убедить в необходимости немедленно открыть второй фронт, и не где-нибудь, а именно на юге Франции. США и Англия начали, однако, с высадки в североафриканских колониях Франции – операция «Торч». Уже и Сент-Экзюпери увидел в этом скорее оккупацию, чем освобождение. К тому же США не порывали дипломатических отношений с Виши, активно, хотя скрытно, их поддерживали. Он понял, что его дипломатическая миссия провалилась. Его снова «заперли в комнате». Он написал «Письмо к заложнику». Он уехал из США подавленный, пробился – несмотря на все рогатки «из-за возраста» в свою старую эскадрилью, чтобы принять посильное участие в войне с фашизмом.

«Моя война, – написал он в одном из писем этого времени, – там, на высоте 10 тысяч метров…»

Появился «Маленький принц», летающий с планеты на планету от злых людей к добрым, от добрых к злым, пытаясь понять, как же можно наконец правильно устроить этот мир. Он больше любил землю людей, чем небо без них, но там он чувствовал себя уютнее…

Из дневника эскадрильи 2/33:

«31 июля 1941 года. Самолет «Локхид» Р-38. Задача: аэрофотосъемка на юге Франции. Пилот Сент-Экзюпери с задания не вернулся».

Де Голлю принадлежит мысль о «трех этажах безопасности». Первым этажом он считал союз Франции и СССР. Вторым – союз с Англией, но с тем учетом, что Англия, как империя колониальная, «никогда не спешит».

«…Имеется еще третий этаж безопасности – это Соединенные Штаты и другие государства. Пока Соединенные Штаты тронутся в путь, война успеет шагнуть далеко вперед. В этот раз Соединенные Штаты вступили в войну, когда Франция была выбита из войны. Россия подвергалась вторжению, а Англия находилась на краю гибели».

Сент-Экзюпери в начале войны больше всего рассчитывал на третий этаж. Он обманулся. Первый этаж оказался самым близким к фундаменту европейской безопасности, его несущей конструкцией.

И все-таки как жаль, что он это понял поздно, не присоединился к крылатым послам Франции, полетевшим в СССР.

Их миссия – военная, дипломатическая, человеческая – оказалась успешной потому, что совпала с объективной тенденцией истории, политики, с прогрессивными политическими устремлениями мира. Когда такое совпадение достигается, вот тогда действительно зарождается золото человеческих отношений самой высокой пробы и непременно возвышается до братства.

9

Василек, ромашка, мак. А рядом – холмики все в маках.

АНТОЛОГИЯ «ПОЕДИНКА»

АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ
НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА ВОЛЖСКОМ ПАРОХОДЕ
(Авантюрная повесть)

1

Теплая ночь на Волге. От пристани наверх уходят в темноту деревянные лестницы. Там на полугоре – одинокий фонарь, облепленный ночными бабочками, нежилые амбары, заколоченные лавки частников, часовня с вывеской Церабкоопа, подозрительная темнота грязных переулков. Тихо – ни шагов, ни стука колес в этот час. Пахнет рекой, селедочным рассолом и заборами, где останавливаются.

На реке тишина. Постукивает динамо на пароходе. Освещен только капитанский мостик и широкий проход на нижнюю палубу. На воде – красные огоньки бакенов. Редкие, скупые звезды перед восходом луны. На той стороне реки – зарево строящихся заводов.

Простукала моторная лодка, ленивая волна мягко плеснула о смоляной борт конторки, у мостков заскрипели лодки. В освещенном пролете парохода появился капитан в поношенной куртке – унылое лицо, серые усы, руки за спиной… Прошел в контору, хлопнул дверью.

И вот вдали по городским улицам вниз покатились железом о булыжник колеса пролетки. Некому прислушаться, а то стоило бы: лошадь, извозчик и седок сошли с ума… Кому, не жалея шеи, взбредет на ум так нестись по пустынному съезду?

Из-за селедочных бочек вышли два грузчика: в припухших глазах – равнодушие, волосы нечесаны, лица – отделенные от напрасной суеты, биографии – сложные и маловероятны. Лапти, широкие, до щиколоток, портки из сатина, воловьи мускулы на голом животе. Слушают, как в тишине гремят колеса.

– Этот с поезда, – говорит один.

– Пьяный.

– Шею хочет сломать.

– Пьяному-то не все одно?

Шум сумасшедшей пролетки затихает на песке набережной, и снова уже близко колеса грохотнули и остановились.

– Доехал.

– Пойдем, что ли…

Ленивой походкой грузчики пошли наверх. Навстречу им, вниз по лестницам замелькали круглые икры в пестрых чулках, покатился крепкий человечек в несоветской шляпе. Скороговоркой:

– Два чемодана – первый класс…

И, мать его знает как, не споткнувшись, долетел до свежевыкрашенной пристани и – прямо в дверь конторы. Касса еще не открыта. В дальнем помещении – яркий свет лампочки. У стола неприветливо сидит капитан и пароходный агент – с бледными скулами, подстриженными бачками. Человечек ему – с напором, торопливо:

– Вы пароходный агент?

Тот, как будто лишенный рефлексов, помолчав, поднял бесчувственные глаза.

– Что нужно?

– Мне прокомпостировать билет.

– С половины второго.

– Но (задравшись на конторские часы)… Без трех минут половина… Что за формализм!

– Как вы сказали? – угрожающе переспросил агент.

– Я говорю – мне дорога минута… Чрезвычайно… (На бритом лице – горошины пота, лягушечий рот осклабился, блеснув золотом:) В конце концов можете мне оказать любезность…

Агент, глядевший на него со всем преимуществом власти этих трех минут, – когда человек может бесноваться и даже треснуть и все-таки подождет, будь хоть сам нарком, – агент при слове «любезность» начал откидываться на стуле, словно предложили ему неимоверную гнусность.

– Любезность? – протянул он зловеще, как из могилы.

Человечек втянул шею.

– А что я сказал? Ну да, любезность, как принято между людьми…

– Принято между людьми… (Казалось, рука пароходного агента ползет к телефонной трубке.)

Человечек сошел с рельс. Но не надолго. Снова взорвался страстным нетерпением:

– Мне нужно две одноместных каюты… Я рисковал сломать шею на ваших проклятых мостовых… (Повернулся к раскрытому окошечку, – где яснее шум колес.) …Сейчас сюда нагрянут с поезда… Вы можете ответить, когда я спрашиваю? Язык у вас отвалится? Есть свободные каюты? Есть? Нет? (Вдруг – петушиным голосом.)… Бюрократизм!

Часы бьют половину второго. Агент, с кривой усмешкой нехотя сдавшегося человека, закуривает и мертвым голосом:

– Что вам нужно, гражданин?

От неожиданности человечек выпучился, попятился. Снова подскочил:

– Две одноместные каюты первого класса рядом…

– Ваши билеты…

Началось внимательное рассматривание билетов. Человечек переступал заграничными башмаками. Шум пролеток приближался.

– Свободных кают нет, – жестом, в котором не было никакой надежды, агент вернул билеты. Пододвинул пачку телеграмм, лизнул плоский палец, начал их перелистывать, не замечая, что у человечка шея потянулась, вытянулась, зрачки забегали по текстам депеш.

– Билет могу прокомпостировать, – сказал агент, – но поедете в рубке первого класса до Саратова…

Морща лоб, как пойнтер, он читал вполголоса:

«Безусловно забронировать две одноместных первого класса для иностранцев мистера Скайльса и мистера Смайльса».

Мгновенно пухлая рука человечка пронеслась мимо носа пароходного агента и упала на телеграмму:

– А это что же, черт вас возьми! (Схватил депешу.) «Безусловно забронировать…» Телеграмма наркоминдела! На каком же основании у вас нет кают? Головотяпство! Вредительство! (Агент мигнул, в глазах его появилось что-то человеческое.) Я буду жаловаться. Где телеграф? Мистер Скайльс и мистер Смайльс, – это же плановая поездка… Палки суете в колеса?

Под напором страшных слов агент торопливо мигал. Рефлексы его пришли в крайний беспорядок. Он ничего не спросил, ни фамилии человечка, ни того – почему именно он берет каюты Скайльса и Смайльса, – словом, в полнейшей путанице мыслей протянул ему два ключа:

– Извиняюсь, мистер… Товарищ… Две каюты первой категории… Значит – это ваша телеграмма? Вам бы надо сразу сказать, что…

Человечек побежал от стола. В дверях, прищурясь:

– На пароходе, надеюсь, – икра, стерлядь и тому подобное?

– Кухня на ять… Вот – капитан… Можете переговорить…

Но тот уже исчез за дверью. Агент сел, провел плоскими пальцами по увлажненному лбу:

– И с первого же слова – вредительством сует в морду…

Капитан, сидевший уныло и равнодушно, вдруг усмехнулся желтым боковым зубом под запущенными усами:

– А мое мнение, что он взял тебя на пушку.

Агент затрясся, позеленел:

– Меня – на пушку? Что вы хотите этим выразить?

– А то, что каюты забронированы для американцев, а получил их он.

– Да он-то кто? (Агент застучал костяшками пальцев по телеграмме.) Он-то и есть американец, как их там, – Скайльс или Смайльс…

– Да ведь ты его даже фамилии не спросил…

– Разговаривать с тобой! Шевиот, штиблеты – бокс, весь в экспорте… Эх ты, провинция! По одной шляпе можно понять, что – американец, как их там – сволочей – Скайльс или Смайльс…

– Так ведь он же русский, – сказал капитан.

Агент весь перекривился, передразнивая:

– «Рускай»!..

– Он же по-русски говорил.

– «Па-русски»!.. Что же из того – по-русски? Может, он тыщщу языков знает…

Капитан сдался. Крутанул унылой головой:

– С тобой разговаривать… А кормить я их чем буду?

– Иностранцев?

– Ведь они нашего жрать не станут… Ну – икра, стерлядь… И сразу – перловая похлебка с грибами на второе…

– Продовольственный сектор меня не касается…

Шумно в контору вошел широкий, ужасной природной силы человек, в сером френче, галифе и тонких сапогах. Медное лицо его сияло – ястребиный нос, маленький рот, обритый череп, широко расставленные рыже-веселые глаза.

– Броня товарища Парфенова, каютку, – басовитый голос его наполнил контору. Агент молча взглянул в телеграмму, подал ключ. Парфенов сел рядом с капитаном, подтянул голенище:

– Голодать не будем, папаша?

– Глядя по аппетиту, – уклончиво ответил капитан.

– Повар-то у вас прошлогодний?

– И повар и заведующий хозяйством – те же…

– А то – смотри – не засыпься: американцев повезешь…

– Не в первый раз. Тяжело возить француза, – в еде разборчив, – от всего его пучит… Американца хоть тухлым корми – было бы выпить… В прошлый рейс четверых вез. В Астрахани едва из кают вытащили. Туристы!

– И Волги не видели?

– Ничего не видели – как дым… Для удобства прямо внизу у буфетчика пили. День и ночь водку с мадерой.

Парфенов раскрыл маленький рот кружком и грохотнул. В контору ввалилось несколько человек с фибровыми чемоданами, – москвичи, выражение лиц нахальное и прожженное до последней грани. Обступили стол, и у агента зазвенело в ушах от поминания, – будто бы между прочим, – знаменитых фамилий, декретных имен… Так, один с мокрой шеей, в расстегнутой белой блузе, трясся отвислыми щеками, потными губами, собачьими веками:

– Послушайте, товарищ, была телеграмма моего дяди Калинина, дяди Миши?.. Не было? Значит – будет. Дайте ключ…

Другой, с носом, как будто вырезанным из толстого картона, и зловеще горящими глазами, ловко просунулся костлявым плечом:

– Для пасынка профессора Самойловича, броня «Известий ВЦИК»…

Чья-то в круглых очках напыщенная физиономия, готовая на скандал:

– Максим Горький… Я спрашиваю, товарищ, была от него телеграмма по поводу меня?.. Нет? Возмутительно!.. Я известный писатель Хиврин… Каюту мне нужно подальше от машины, я должен серьезно работать.

В то же время на пристани, куда ушел капитан, произошло следующее: человечек, которого в конторе приняли за важного американца, в крайнем возбуждении кинулся мимо бочек с сельдью на сходни. На набережной уже гремели подъезжавшие пролетки с пассажирами. Он остановился, всматриваясь в темноту, и – свистящим шепотом:

– Миссис Ребус, миссис Ребус…

Мимо него, скрипя досками, прошел в контору веселый Парфенов. Наверху ссорилась с извозчиками группа бронированных москвичей. Человечек дрожал от возбуждения:

– Миссис Ребус, миссис Ребус.

Тогда из темноты у самой воды выдвинулась женская фигура в мохнатом пальто. Он кинулся к ней по мосткам:

– Достал две каюты.

– Очень хорошо, но вы могли сообщить это более спокойно, – несколько трудно произнося слова, с английским акцентом проговорила женщина. – Дайте руку. У меня узкая юбка.

Протянув к нему руку в дорожной перчатке, она вскочила на мостик. Поднятый воротник пальто закрывал низ ее лица, кожаная шапочка надвинута на глаза. Оправив кушак, она задвинула руки в широкие карманы. Ее твердый носик казался кусочком заморского владычества на этом сыром и темном советском берегу.

– Каюты, которые вы получили, надеюсь, не заняты? – спросила она.

– Вы же сами знаете, что я не мог заказать кают… Все переполнено… Пришлось взять каюты мистера Скайльса и мистера Смайльса…

– Как же вы думаете поступить с этими джентльменами? Через минуту они будут здесь. Надеюсь – вы не предполагаете, что я буду спать вместе со Скайльсом или Смайльсом?

– Все понимаю… У меня трещит голова, миссис Ребус…

– Агентство Ребус не оплачивает трещание вашей головы, мистер Ливеровский. Дайте ключ. Я устала и хочу лечь.

– Предполагал, что вы могли бы как-нибудь сами переговорить с американцами… Вам-то они, конечно, уступят каюты…

– Я ни о чем не буду просить Скайльса и Смайльса, они не принадлежат к числу наших друзей…

– Тогда что же? Чтобы они совсем не поехали?

– Да. Их не мешало бы проучить – этих друзей советской власти.

– Я должен понять, что вы разрешаете не останавливаться ни перед какими мерами?..

– Да… Ключ! – сказала Ребус.

Опустив ключ в теплый карман, пошла к освещенному пароходу. Обернулась.

– Негр едет? Вы проверили?

– Едет. Каюта ему забронирована. Сам видел. (Схватился за нос в крайнем раздумьи и – про себя:) «Гм, что-то надо придумать!»

Ливеровский скрылся в толпе сезонных рабочих. Миссис Ребус, двигаясь как представительница высшей цивилизации, внезапно споткнулась. Медленно оборачиваясь, отодвинулась в сторону. По мосткам шли – молодая женщина в атласном несвежем пальтеце с заячьим воротником и трое мужчин. Один из них был негр; улыбаясь широким оскалом, он глядел вокруг с доброжелательным любопытством.

– Это – Волга? Я много читал о Волге у ваших прекрасных писателей.

– Все восхищаются: Волга, Волга, но безусловно – ничего особенного, – говорила дама с заячьим воротником, – я по ней третий раз езжу. После заграничной вам покажется гадко. Грязь и невежество.

Муж дамы с заячьим воротником, профессор Родионов (средних лет, средней наружности, весь, кроме глаз, усталый), внес шутливый оттенок в женины слова:

– Собака, ты все-таки не думай, что за границей повсюду одни кисельные берега…

– Какие кисельные? Когда я о киселе говорила? При них котируешь меня как-то странно…

– Ах, собака, ну опять…

– Может надоесть в самом деле, – всю дорогу выставляешь какой-то дурой…

– Ну, ладно…

Видимо, царапанье между дамой и профессором было затяжное. Негр сказал, глядя в бархатную темноту па огоньки бакенов, на мирные звезды:

– Я буду счастлив полюбить этот край…

Четвертый спутник лениво:

– За карманами присматривайте.

Один глаз у него был закрыт, другой – снулый, худощавое лицо как на фотографии для трамвайной книжки. Он пошел за ключами. Негр переспросил:

– Не понял, – о чем товарищ Гусев?

Дама с раздражением:

– Знаете, мистер Хопкинсон, не то что здесь карманы береги, а каждый день – едет, скажем, пассажир – так его с извозчика даже стаскивают. Весь народ на этой Волге закоренелые бандиты…

Профессор с унылым отчаянием:

– Ну, что это, Шурочка…

– И тут готов спорить?

– Никогда не поверю, миссис Шура, вы ужасная шутничка… – Хопкинсон не договорил: глаза его, как притянутые, встретились с пристальным взглядом миссис Ребус. Улыбка сползла с толстых губ.

Шура завертела любопытным носиком:

– На кого уставились? (Увидела, тоненько хихикнула.) Вот и правда, говорят, – на негров особенно действуют наши блондинки…

– Шура, замолчи, ради бога.

– Оставь меня, Валерьян.

– Это дама – не русская, – с тревогой проговорил негр, поставил к ногам профессора чемодан и, будто преодолевая какой-то постыдный для него страх, пошел к миссис Ребус. Приподнял шляпу.

– Боюсь быть навязчивым… Но мне показалось…

Эсфирь Ребус освободила подбородок из воротника пальто и улыбнулась влажным ртом, пленительно:

– Вы ошиблись, мы не знакомы.

– Простите, простите. – Он пятился, смущенный, низко поклонился ей, вернулся к своим. Лакированное лицо взволнованно:

– Я ошибся, эта дама англичанка… Но мы не знакомы… (Снял шляпу, вытер лоб.) Я немножко испугался… Это нехорошее чувство – страх… Он передается нам с кровью черных матерей…

– Слушайте, испугались этой гражданки? Чего ради?

– Она мне напомнила… Ее взгляд мне напомнил то, что бы я хотел забыть здесь, именно здесь, в России…

– Расскажите. Что-нибудь эротическое?

– Собака, пойдем на пароход в самом деле…

– Оставь меня…

– Женщинам не отказывают, миссис Шура… Но слушать на ночь рассказы негра…

– Именно – на ночь…

– Вы будете плохо спать.

– Наплевать, слушайте… Все равно – у меня хроническая бессонница.

– Это у тебя-то? – сказал профессор.

– Мистер Хопкинсон, сознайтесь – у вас какая-то тайна…

Не ответив, негр опять повернул белки глаз в сторону миссис Ребус. Лицо ее до самых бровей ушло в широкий воротник, ножка потоптывала. Притягивающие глаза не отрывались от Хопкинсона. Шура прошептала громко:

– Уставилась как щука…

Когда Гусев, вернувшись с ключами, заслонил спиною миссис Ребус, она оторвалась от стены и прошла мимо Хопкинсона так близко, что его ноздри втянули запах духов. Почти коснувшись его локтем и будто обезвреживая странный блеск глаз, она освободила из воротника подбородок, показала нежнейшую в свете улыбку:

– На пароходе будем болтать по-английски, я очень рада. Ожидается прекрасная погода. Покойной ночи.

Она ушла на пароход. Хопкинсон не смог ничего ответить. Родионов сказал раздумчиво:

– Странная штука – рот, губы, вообще. Глазами солгать нельзя. Женщины лгут улыбкой.

– Шикарная дамочка, – прошипела Шура, – туфли, чулки на ней видели? а сукно на пальте? Вся модная, тысяч на десять контрабанды.

– Чего хочет от меня эта дама? – с ужасным волнением спросил Хопкинсон. – Что ей от меня нужно?

Спутники не ответили. Только Гусев – скучливо:

– Берегите карман, товарищи.

Двинулись к пароходным сходням. В это время на спине голого по пояс грузчика проплыли новенькие, с пестрыми наклейками, чемоданы. Позади шагали два иностранца – бритые, седые, румяные, серые шляпы (цвета крысиного живота), пальто – на руке, карманы коричнево-лиловых пиджаков оттопырены от журналов и газет.

Тот из них, кто был пониже, – налитой как яблочко, – говорил:

– Уверяю вас, – они сели в экипаж вслед за нами.

Другой, тот, что повыше, – с запавшими глазами:

– Я верю вам, мистер Лимм, но я своими глазами видел, как мистер Скайльс менял деньги в буфете, а мистер Смайльс пил нарзан.

– Выходит, что один из нас ошибается, мистер Педоти.

– Несомненно, мистер Лимм.

– Я готов держать пари, что Скайльс и Смайльс через три минуты будут здесь. Идет?

– Я не большой любитель держать пари, мистер Лимм. Но – идет.

– Десять шиллингов.

– Вам не гарантирована покойная старость, мистер Лимм. Отвечаю.

– Вынимайте ваши часы.

Лимм и Педоти полезли в жилетные карманы за часами. Ни у того, ни у другого часов не оказалось.

– Мои часы? – растерянно спросил Лимм.

– И мои – тоже, – сказал Педоти.

– Куда бы они могли деваться?

– Я только что вынимал их.

Оба произнесли протяжно: «о-о-о»…

Около озабоченных иностранцев уже стоял Гусев. Оба глаза открыты. Сказал сурово:

– Сперли у обоих. Понятно вам?

– О, – проговорили Лимм и Педоти, – это непонятно.

– То есть – как непонятно? Каждый сознательный гражданин должен сам смотреть за карманами, а не ходить разиня рот, затруднять госорган – искать ваши побрякушки. Работа уголовного розыска основана на классовом принципе, но в данном случае – ваше счастье: вы наши гости, полезные буржуи, – считайте – часы у вас в кармане.

Он пронзительно свистнул и с непостижимой расторопностью кинулся в толпу. Сейчас же оттуда выскочили два карманника, – помчались по селедочным бочкам, через кучи колес, ящиков и лаптей. Гусев, казалось, появлялся сразу в нескольких местах, будто три, четыре пять Гусевых выскакивало из-за тюков и бочек.

На румяных лицах Лимма и Педоти расплывались удовлетворенные улыбки.

– Оказывается, они умеют охранять собственность, мистер Педоти.

– Да, когда хотят, мистер Лимм.

Грузчики, привалившись к перилам, говорили:

– Проворный, дьявол.

– Не уйти ребятам.

– Засыпались ребята.

Хохотал меднолицый Парфенов, расставив ноги. В толпе ухали, гикали, свистели:

– Сыпь! Крой! Наддай! Вали! вали!

И вот – все кончилось: Гусев появился с обоими часами: лицо равнодушное, один глаз опять закрыт. Лимм и Педоти захлопали в ладоши:

– Браво! поздравляем…

– Никаких знаков одобрения, – Гусев одернул кушак. – Работа показательная – для своих, а также международных бандитов…

Внезапно что-то с треском обрушилось, покатилось, загрохотало на берегу. Крик. Тишина. Парфенов проговорил:

– Не иначе как ящики с экспортными яйцами.

Из темноты появился капитан. Унылое лицо вытянуто, усы дрожали. Развел руками:

– Необыкновенное происшествие. Граждане, нет ли среди вас доктора?

Гусев, подскочив к нему:

– Ящики с экспортными яйцами?

– Да не с яйцами, с таранью… Черт их знает – обрушилось полсотни ящиков прямо на сходни… И уложены были в порядке… Впрочем, не я их укладывал, меня это не касается, я ни при чем…

– Сколько человек задавило?

– Да двух иностранцев, – говорю я вам.

– Мне это не нравится, – сказал Гусев. – До смерти?

– Ну, конечно, покалечило, шутка ли – ящиком-то… Да – живые… А, впрочем, мое дело вести пароход, за груз я отвечаю, а что на берегу…

– Господин капитан, – сказал Лимм, – мы поджидали здесь двух американских джентльменов…

– Ну да же, говорю вам, – одному бок ободрало, другого вбило в песок головой, завалило рыбой, вытаскиваем…

– Это они, мистер Педоти, – сказал Лимм.

– Это Скайльс и Смайльс…

Педоти и Лимм поспешно пошли на берег. За ними – кое-кто из любопытствующих пассажиров, москвичи, капитан, Парфенов, Гусев. На конторке появился Ливеровский, – шляпа помята, руки в карманах. Гусев, приостановившись, внимательно оглядывает его, Ливеровский – с кривой усмешкой:

– А еще хотите, чтоб к вам иностранцы ездили… Возмутительные порядки…

– У вас оторваны с мясом две пуговицы, – заметили?

– А вам, собственно, какое дело? Убирайтесь-ка к чертям собачьим.

– Ладно, встретимся у чертей собачьих. – Гусев ушел. Ливеровский задрал голову к палубе, где, взявшись за столбик, стояла Эсфирь Ребус.

– Грубо работаете, Ливеровский, – сказала она.

– Плевать, зато – чисто.

– Могу я, наконец, пойти спать?

– Спите, как птичка. Скайльс и Смайльс не поедут с этим пароходом…

– Очень хорошо. У Скайльса и Смайльса отобьет охоту иметь дело с этой грязной страной.

Эсфирь Ребус ушла в каюту. Ливеровский, захватив чемоданы, – на пароход. По палубе прогуливались Хопкинсон, в отблескивающих пароходными лампочками черепаховых очках, и профессор Родионов. Остановились, облокотились о перила, глядели, как из конторы вышел пароходный агент и за ним молодая женщина в парусиновом пальто с откинутым капюшоном, – за руку она держала хорошенькую сонную девочку. Рубя ладонью воздух, агент говорил со злостью:

– Гражданка, отвяжитесь от меня, – билетов ни в первом, ни во втором, ни в третьем…

– Что же нам делать?

– Что хотите, то и делайте…

– Мы смертельно устали с моей девочкой, – восемьдесят верст на лошадях…

– Пожалуйста, – это меня не касается.

– Тогда уж – дайте палубные места…

– То – дайте, то – не давайте… Сразу надо решать… Неорганизованные… Нате, – два палубных…

Молодая женщина, не выпуская руки девочки, попробовала захватить чемодан, укладку, корзину с провизией, кукольную кроватку и картонку для шляпы. Но то либо другое падало, – ничего не выходило. Тогда она сунула девочке кукольную кровать и – с досадой:

– Можешь мне помочь, в самом деле. Не видишь – я мучаюсь…

– Не вижу, – сказала заспанная девочка.

– Держи.

Но, только мать подхватила кое-какие вещи, – девочка стоя заснула, кроватка упала…

– Мука моя с тобой, Зинаида! Неужели у тебя нет воли, характера – преодолеть сон? Возьми же себя в руки.

– Взяла.

– Держи кроватку… Идем, не спи…

И, конечно, – опять шаг – и девочка заснула, кроватка упала. У матери покатилась шляпная картонка, посыпалась провизия из корзиночки. Она села на укладку с подушками и всхлипнула. Зинаида проговорила:

– У самой нет характера, а на меня кричишь.

На девочку и на мать глядели с палубы Хопкинсон и Родионов. Когда рассыпались вещи, негр сбежал вниз, широко улыбаясь, сказал:

– Я вам немножко помогу. (И – девочке, присев перед ней:) Не бойтесь, литль беби, я не трубочист. Помуслите пальчик, проведите-ка мне по щеке. Я не пачкаюсь.

Девочка так и сделала – помуслила палец, провела ему по щеке:

– Нет, не пачкаетесь.

– Теперь – ко мне на руки, дарлинг. Алле хоп! – Он поднял Зинаиду, подхватил чемодан и укладку, пошел на пароход. Женщина с остальными вещами, несколько замешкавшись, – за ним. На сходнях стоял профессор Родионов. Глаза – изумленно расширены:

– Нина Николаевна…

Она приостановилась, посмотрела на профессора длинным взором. Казалось – ничуть не удивилась встрече. Подхватила удобнее картонку:

– Вы упорно не хотели меня узнавать, когда стояли там, на палубе, – это понятно… Но не подойти к дочери! – она слегка задышала…

– Нина, снова с упреков?

– Какой-то черный человек – и у того нашлось великодушие, взял на руки несчастную девчонку…

– Я не узнал, Нина, даю честное слово, ни тебя, ни Лялю… Не виделись два года. Ты так переменилась… Не к плохому… Ты откуда сейчас?

– Из Иваново-Вознесенска, где служу. Я в отпуску.

– Театр?

– Да.

– Позволь – донесу твои вещи. Как ты устроилась?

– Никак, – на палубе.

– Нина, возьми же мою каюту.

– Ты один? (Это – с искоркой радости.)

– Нет, со мной Шура… В том-то и дело.

– Спасибо. Мы предпочитаем устроиться на палубе.

Она прошла на пароход. Родионов, раздумчиво глядя под ноги, – вслед за ней. На пристань возвращались пассажиры, бегавшие смотреть, как вытаскивают американцев из-под ящиков с таранью. Капитан, все еще взъерошенный, сердито махал помощнику (на освещенном мостике):

– Павел Иванович, давайте же гудок…

В стороне Гусев говорил Парфенову:

– Ящики с воблой сами не летают по воздуху.

– Не летают, – соглашался Парфенов.

– Ящики были сброшены.

– Так.

– Вопрос – кем и зачем?

– Не понимаю. – Широкое лицо Парфенова выражало простодушное удивление. Гусев – ему на ухо:

– Преступник едет на пароходе.

– Брось.

– Здесь подготовляется крупное преступление. Их целая шайка.

– Гады ползучие! – Парфенов рассердился, весь стал медный. – Да когда же они нас в покое оставят, проклятые?!

Хрипло, ревущим басом загудел пароход. По сходням мчался запоздалый пассажир. Ему кричали с парохода: «Штаны потеряешь!»