Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

– О, вы плохо знаете американских женщин. Мы старимся, сожалея о неиспользованных минутах счастья, – этой ценой мы покупаем комфорт. Тысяча демонов закованы в нас, но все же не так крепко, как это принято думать. Под надменной маской мы медленно сгораем от желания сбросить тесную одежду – предрассудки… Хотя бы на час в жизни… Хотя бы одного из тысячи бесенков выпустить на свободу…

Она сказала это просто и замедленно, как женщина, раздевающаяся перед мужчиной. Хопкинсон мучительно подавлял в себе то, что неминуемо должно было возникнуть в нем от слов и близости этой женщины. Затылок его налился кровью:

– Вы так же откровенны со своей собакой, мне представляется, миссис Эсфирь…

– Нет, мистер Хопкинсон, этих мыслей я не поверяю даже моей собаке… (Он откинулся как от удара)… Самое соблазнительное в вас то, что вы – взрослый ребенок… (Засмеялась.) Вы поняли: настал мой час в жизни… Я захотела быть голой перед единственным человеком… Не стоит думать – почему. Желание… (Хопкинсон поднес руку к лицу, очки его упали за борт.) Так будет свободнее, без очков… В тумане…

– Или вы…

– Нет, не лгу, я не слишком развратна. Возьмите мои руки. (Он схватил ее руки.) Ледышки? Вот что значит – раздеваться перед мужчиной…

– Миссис Эсфирь… (У него стучали зубы.)… Хотя бы для того, чтобы не быть сейчас смешным… я уйду.

– Конечно… Я хочу видеть вас владеющим собой. Мы встретимся после заката. Это час покоя…

Хопкинсон нагнул голову и пошел, близоруко натыкаясь на стулья. Миссис Ребус не спеша закурила папиросу. От носа по палубе шел профессор, Зинаида и Нина Николаевна. Профессор громко говорил:

– Нам было очень радостно и хорошо. Представь себе, Нина, я, оказывается, превосходный отец, то есть любящий отец… Это меня удивило…

– Я думаю, нас не выгонят из салона. Зинаида хочет есть…

Поморгав, профессор спросил робко:

– А мне можно с вами пообедать?

– Нет, – спокойно ответила Нина Николаевна. – Это может быть понято превратно…

– Мне несколько тяжело от твоей слишком… рассудительности, Нина.

– Я не могу разговаривать как любовница.

– Понимаешь… (они уже входили в дверь салона) какой-то нужно сломать лед…

Низким басом заревел пароход и начал поворачивать к берегу… В окна салона стали высовываться пассажиры. Хиврин, отмахивая со лба мокрые волосы:

– Что это такое? Какая остановка?

Мистер Лимм – лоснясь улыбкой:

– Русский водка – хорошо… Будем покупать водка…

Казалупов:

– Мне сообщили, на этой остановке яйца – рубль восемь гривен…

Хиврин:

– Вылезаем… Мистер Педоти, яйца, яйца покупаем.

Мистер Педоти:

– Мы все покупаем…

Мистер Лимм:

– Ура, русский Волга!

Стоявший у борта Парфенов указал на приближающийся берег:

– Бумажная фабрика, махинища… Два года назад: болото, комары… Понюхайте – воняет кислотой на всю Волгу. Красота! Двести тонн целлюлозы в день… Это не жук чихнул…

3

Плыли теплые берега. Плыли тихие облака, бросали тени на безветренный простор воды, всегда прегражденный лазурной полосой. Нешевелящиеся крылья чаек отсвечивали зеленью; то одна, то другая падала за кормой в пенный след парохода.

Влажный ветер трепал скатерти, облеплял ноги у женщин, разглаживая морщины, вентилировал городскую гарь. Солнечные зайчики играли на пивных бутылках. Дрожали жалюзи. Босой матрос мыл шваброй палубу.

Волга ширилась. Берег за берегом уходили в мглистую даль. На воде, такой же бледной, как небо, лежали плоты, – от волн парохода они скрипели и колыхались, покачивая бревенчатый домик с флагом, где у порога в безветренный час кто-то в линялой рубашке играл на балалайке.

Шлепал колесами желтый буксир, волоча из последних сил караван судов, высоко груженных досками, бревнами, серыми дровами. Близко проходила наливная баржа с нефтью, погруженная до крашенной суриком палубы. В лесистом ущельи дымила железная труба лесопилки, по склону лепились домики, и на горе за березами белела церковь с отпиленными крестами.

Странным после городской торопливости казалось неторопливое движение берегов, облачных куч над затуманенной далью, коров, помахивающих хвостами на отмели, мужика в телеге над обрывом… Хотелось – быстрее, быстрее завертеть эту необъятную панораму… Но ветер ласкал отвыкших от ласки горожан, разбивались набитые на мозг обручи черных забот, и откуда-то (что уж совсем дико) появлялось забытое давным-давно ленивое добродушие… Появлялся неестественный аппетит. На остановках скупалось все, что приносили бабы из съестного, – пироги с творогом и картошкой, яйца, топленое молоко, ягоды, тощие куриные остовы…

Переполненная впечатлениями была лишь верхняя палуба. Нижней – четвертому классу – было не до того: она опоражнивалась на каждой остановке, – вываливалось по нескольку сот мужчин и женщин, и столько же впихивалось, в лаптях, с узлами, сундуками и инструментами, в тесноту и селедочную вонь.

Капитан уныло посматривал с мостика на эти потоки строителей. На сходнях крутились головы в линялых платках, рваные картузы, непричесанные космы, трещали корзины, сундучки, ребра. Два помощника капитана сбоку сходен надрывались хрипом:

– Предъявляйте билеты, граждане! Куда прете без очереди!

Грузились и выгружались партии рабочих на лесозаготовках, на торфяных разработках, на строительстве городов и фабрик. Одни уходили на сельские работы, другие – из деревень на заводы…

Солнце садилось. Лимонный закат медленно разливался над Заволжьем, над лугами и монастырскими рощами, над деревнями и дымами строительства.

– Как в котле, народ кипит… Строители, – добром их помянут через тысячи лет, – говорит Парфенов, облокотись о перила.

Стоящий рядом капитан ответил мрачно:

– Полагается триста человек палубных, а мы сажаем до тысячи. Вонища такая, что даже удивительно. Ни кипятку напастись, ни уборных почистить – прут как плотва…

– А ты раньше-то, чай, все богатых купцов возил, шампанским тебя угощали…

– Да, возил… В восемнадцатом году… Сам стою на штурвале и два комиссара – справа, слева от меня, и у них, дьяволов, вот такие наганы. Подходишь к перекату, и комиссары начинают на тебя глядеть… А за перекатом – батарея белых… И так я возил… Всяко возил…

Капитан отошел было. Парфенов со смехом поймал его за рукав:

– Постой… Да ведь это с тобой я никак тогда и стоял… На пароходе, как его, «Марат», не «Марат»?..

– «Царевич Алексей» по-прежнему, на нем и сейчас идем…

– Чудак! Вспомнил! (Смеется.) Я еще думаю, – морда у него самая белогвардейская, посадит на перекат… Да, не обижайся… А ведь я чуть тебя тогда не хлопнул, папаша…

Капитан, отойдя, крикнул сердито:

– Давай третий!

Пароход заревел. На палубу поднимались нагруженные продуктами москвичи и иностранцы. Лимм, потрясая воблой:

– Риба, риба…

Хиврин одушевленно:

– Под пиво, мистер, – национальная закуска.

Педоти:

– Закажем колоссальную яичницу…

Казалупов:

– Шикарно все-таки, скупили весь базар.

Гольдберг:

– Но – цены, цены, товарищи…

Вдоль борта озабоченно бежала Шура:

– Валерьян! Купил? – звала она, перегибаясь. – Малины? Это же невозможно… Колбаса, колбаса, – три двадцать четыреста грамм… Вот – люди же купили! и совершенно не лошадиная…

– Ну и пусть его покупает малину, – говорит Ливеровский подходя. – Стоит отравлять себе дивный вечер…

У Шуры пылали щеки:

– Не в малине дело, – он прямо-таки липнет к этой Нинке…

– Нам лучше…

– Слушайте, чего вы добиваетесь цельный день? (Поднимает ладонь к его лицу.) Да, уж – смотрите, прямо неприлично… (Шепотом.) Капитан глядит на нас…

– Едем со мной в Америку.

– Чего? Ну, вы нарочно…

– Ух, зверь пушистый, – говорит Ливеровский выразительно…

– А в самом деле в качестве чего я могла бы поехать в Америку?

– Секретаря и моей любовницы…

– Временно?

– Ну, конечно.

– А то – все-таки бросить Вальку, такого желания у меня нет, я его обожаю… Но я еще, знаете, страшно молодая и любопытная… (Внезапно с тоской.) Обманете меня, гражданин вицеконсул?

– Возьмите это… (Он всовывает ей в руку листочек бумаги.) Крепче – большим и указательным… (Шура растерянно берет листочек.)

– А чего это? Зачем?

– Здесь немножко сажи с воском. Готово. (Берет назад у нее листочек.) Вы поедете в Америку и будете вести роскошную жизнь, – гавайские гитары и коктейли… Но сейчас должны…

– Сердце очень бьется у меня.

– Сейчас – возьмите у Гусева портфель и принесете мне. Поняли: портфель украсть и тайно мне – в каюту…

Шура – шепотом:

– Гражданин вицеконсул, как же это вы меня котируете?

– Как соучастницу.

– Вы бандит?

Ливеровский, оглянувшись – и ей на ухо:

– Я – шпион, агент международного империализма. (Шура молча затряслась, заморгала, начала пятиться.)

– Случайно встретила, и – ничего общего, сами привязались…

– Поздно, душка. – Он осклабился и, помахивая записочкой перед Шуриным лицом: – Не донесете…

– Ей-богу, ей-богу, донесу…

– Знаете – что здесь? (Показывает записочку.) Здесь – ваша смерть. (Читает.) «Добровольно вступаю в международную организацию Ребус, клянусь подчиняться всем директивам и строжайше хранить тайну, в чем прилагаю отпечаток своего большого пальца»… Вот он!

– Ай, – тихо взвизгнула Шура, взглянув на палец, измазанный в саже, – сунула его в рот. Ливеровский спрятал записочку в бумажник:

– Успокойтесь, поплачьте, для утешения – флакон Коти… (Вынув из жилетного кармана, сует ей в руки флакончик духов.) Хоть слово кому-нибудь – смерть…

Он отходит посвистывая. Шура дрожащими пальцами раскупоривает бутылочку, всхлипывает. Хлопотливо проходит профессор с пакетом малины:

– Ищу Зину… Представь – малина чрезвычайно дешева, купил одиннадцать кило… (Шура всхлипывает)… Что у тебя за бутылочка?

– Не спрашивай…

– Прости, прости… В тайны личной жизни не вмешиваюсь… Но все же… – запнулся, просыпал часть малины, покашливая, оглядел Шуру. Она припухшими губами:

– Ничего не скажу, ничего… Пусть я погибла, ни слова не скажу…

– Гм… Как ты погибла? Гм… Физически или пока только – морально? Не настаиваю… Но, по-моему, несколько быстро погибла… В то время, когда я… Гм… никак не могу решиться проверить самого себя, – вернее: количество обязанностей перед одной женщиной и количество обязанностей перед другой… Ты очень быстро решилась… Это несколько меняет отношения слагаемых… Гм… Собака, прости, – для уточнения факта… (Сразу – потеряв голос)… Ты отдалась мужчине, насколько я понял?

– Иди к своей Нинке, иди, иди…

Она убежала. Профессор просыпал еще несколько малины. С мячиком подбежала Зина.

– Папа, малина…

– Да, малина… Замечательно, что, несмотря на видимую закономерность и порядок, жизнь как таковая есть глубочайший беспорядок… Никакой системы нельзя подвести в отношения между людьми, то есть – я никогда не могу быть уверен, что Aплюс Bплюс Cдадут нужную сумму, и если ввести даже некоторый коэффициент неопределенности – K, то и тогда все полетит к черту…

– С пола можно есть?

– Можно… Но не подавись – в малине много костей… Зина, пойдем сейчас к маме… Я решил…

Профессор потащил Зинаиду к трапу – на нижнюю палубу. Оттуда навстречу поднимался негр. Схватив Родионова за локоть (профессор крепче прижал к груди пакет с малиной), Хопкинсон сказал негромко и раздирательно:

– Я должен немедленно покинуть пароход… Я хотел сойти на этой остановке, но здесь – ни железной дороги, ни лошадей…

– Ближайшая остановка – завтра утром…

– Тогда я погиб!

– Очень странно… (Профессор подхватил пакет.) Здесь многие испытывают то, что они будто бы должны погибнуть… И некоторые уже погибли… В особенности удивляет торопливость, с которой… (Он задрал бородку и глядел из-под низа очков)… Очевидно, излишек кислорода, а?..

– Ночь! Впереди – ночь! – выкатив глаза, повторил Хопкинсон. – Я могу быть полезным?

– Мне помочь нельзя… (Он улыбался, но длинные руки дрожали.) Меня нужно сжечь живым! Убить во мне черную кровь!.. Дорогой профессор… (Он увлек Родионова к перилам… Профессор от волнения уронил пакет, Зинаида всплеснула руками…)

– Папа, ты с ума сошел…

– Сейчас, сейчас, детка, к твоим услугам…

– Дорогой профессор, возьмите от меня известную вам рукопись, ту, что мы расшифровали, – твердо проговорил Хопкинсон.

– Такая ответственность! Нет, нет!

– Я не имею права держать здесь (рванул себя за карман пиджака) счастье целого народа… Я боюсь… Я буду бороться… А если не хватит сил? Я буду преступником!..

Тогда Родионов наклонился к его уху:

– Ничего не понимаю…

Негр сунул ему в карман клеенчатую тетрадь.

– Берите… А я постараюсь сделать сто кругов по палубе энергичным шагом…

Пока Родионов засовывал рукопись, негр уже отбежал: на тускнеющем свете заката пронеслась его худая тень – руки в карманах, плечи подняты, рот оскален до ушей – и скрылась на носу за поворотом. Профессор поднял палец:

– Зинаида, на пароходе происходит что-то неладное.

Он и Зинаида спустились на корму. Наверху шел Гусев с папироской. Из освещенного салона выкатились Ливеровский, Лимм, Педоти и Хиврин, говоривший возбужденно:

– Обычное русское хамство… Вдруг больше не подают водки.

– Мы не пьяны, нет – мы не пьяны! – кричал Лимм. И Педоти, схватившись за Хиврина:

– Я требую коньяк, они должны подавать. Это паршивые порядки – у вас в России!

– Идем вниз к буфетчику, там все достанем, – напористо-громко сказал Ливеровский. И – Лимм:

– Вниз к буфетчику! Хорошо!

Педоти:

– Потребуем водку с мадерой!

Хиврин с энтузиазмом:

– Люблю иностранцев – расстреливайте меня!

Все четверо устремляются вниз, к буфетчику, лишь Ливеровский, покосившись на Гусева, задерживается, закуривает. Гусев вполголоса:

– А это зачем понадобилось?

– Тащить иностранцев в буфет?

– Иностранцев ли?

– Подготовка за пятнадцать ходов, – даю шах и мат.

– Мне?

– Вам.

– Ливеровский, я вас решил арестовать.

– Когда? – спросил он поспешно.

– В Самаре, завтра…

– Вам же влетит за это.

– Знаю. Наплевать! Не могу иначе.

– Ай, ай, ай! Так, значит, запутались окончательно? Струсили? Не ожидал, не ожидал…

– Мне неясен один ваш ход.

– Именно?

– Пойдете ли вы на мокрое дело?

– Догадывайтесь сами…

– Хорошо. Я тоже иду вниз.

– Не боитесь?

Гусев шагнул было к трапу, но остановился, медленно обернув голову, – так неожиданно был странен этот вопрос. Нахмурился:

– Ах, вот как вы…

– Я – сейчас – за папиросами и – вниз. – Ливеровский хихикнул, отошел. Гусев медленно стал спускаться. В окне отодвинулись жалюзи. Эсфирь Ребус спросила:

– Алло, Ливеровский?

Он на секунду присел под ее окном:

– Только что сели на этой остановке двое, наши агенты.

– Надежны?

– Как на самого себя…: Бывший помощник пристава Бахвалов и – второй – корниловец Хренов, мой сослуживец. Инструкции им уже даны.

– Нужно торопиться.

– Я бегал вниз. Настроение подходящее. Мы еще подогреем.

– Нужно сделать все, чтобы негра взять живым.

Ливеровский развел руками:

– Постараемся. Это самое трудное, миссис Эсфирь…

– Это настолько важно… В крайнем случае я решила пожертвовать собой… (Ливеровский живо обернулся к ней.) Если отбросить кое-какие предрассудки, – нетрудно вообразить, что мистер Хопкинсон может даже взволновать женщину…

Говоря это, она медленно затянулась папироской. Он молча встал, отошел к борту и плюнул в Волгу. По палубе неслась тень негра – белые зубы, белый воротничок.

– Уйдите… Совсем уйдите, – сказала Эсфирь. Ливеровский нырнул вниз по трапу. Под окном миссис Ребус негр споткнулся, как будто влетел в сферу магнитных волн, останавливающих магнето. Он сделал неудачное движение к борту. На секунду вцепился в поручни, – рот раскрыт, глаза как у быка. Бедный человек хотел сделать вид, что спокойно любуется природой. Но сейчас же, уже нечеловеческой походкой, подпрыгивая, помчался дальше… Эсфирь продолжала курить, – глядела на закат, и, если бы не струйка дыма между пальцами ее узкой руки, – могло показаться, что эта красивая женщина в окне парохода, это неподвижное лицо с красноватым отсветом в глазах – лишь приснилось черному человеку… Не добежав до кормы, он сделал поворот, схватился за голову и начал возвращаться, – руки полезли в карманы штанов, походка бездельника-волокиты… Только в пояснице какая-то собачья перешибленность. Должно быть, нелегко ему доставалась борьба с дикими чувствами, кипевшими в его артериях… Так же медленно, навстречу ему, Эсфирь поворачивала голову. О, если бы – заговорила. Нет, продолжала спокойно молчать.

– Душный вечер на Волге, – с трудом проговорил он (осклабился, встал на каблуки, зашатался). – Вы, кажется, скучаете? (Короткое движение, – как будто хватаясь за курчавые волосы)… Отчего вы так странно молчите… Миссис Эсфирь…

– Я сказала все, что может сказать женщина… Дело за вами…

Тогда с кашляющим стоном он кинулся на скамью под окном, схватил руку миссис Эсфирь, прижал к губам:

– Я хотел бежать… Я хотел кинуться в воду… Я искусал себе руки…. Молчу, молчу… Вы все понимаете… Маленький человек вздумал бороться с Нулу-Нулу… Он миллионы веков напитывал нашу кровь яростью… Нулу-Нулу – в полдень встает над лесом, над нашей жизнью. Ствол баобаба, глаз взбешенного тигра – Нулу-Нулу… Он сжег мой разум… Мою совесть… Мою человеческую гордость… Все, все – в жертву ему…

Бормоча всю эту чушь, Хопкинсон встал на скамье на колено и глядел миссис Ребус в лицо с полуопущенными веками.

– Еще, – сказала она.

– Поверните ключ в двери… Я приду…

– Еще о Нулу-Нулу…

– Он стоит над миром… Все горит – травы, леса, земля… Все в дыму, в мареве… Нулу-Нулу нюхает дым… Мужчина приближается к женщине… «Хорошо», – говорит Нулу-Нулу… И он жжет их… Огонь вылетает у них изо рта, из глаз, из животов…

Жалюзи вдруг захлопнулись. Хопкинсон оборвал на полуслове, схватился за лицо и – раскачиваясь:

– Слепой идиот, старый аллигатор, глухая птица Кви-Кви… Трех линчей мало тебе, мало…

Эсфирь сейчас же появилась на палубе. На плечах – испанская шаль.

– Вот – ключ от моей двери… Вы получите его в свое время (оглянулась направо, налево и – шепотом): сейчас ко мне нельзя, – позднее… Абраам, поговорим серьезно… (С улыбкой провела ладонью по его щеке.) Нулу-Нулу, вы мне нравитесь… Будьте все время таким… Абраам, я решила… Я связываю мою жизнь с вашей. Вы гениальный человек… А ведь рука женщины, как лапа хищной птицы… Я хватаю добычу – это мое, вы весь мой! Таковы женщины… Абраам, расскажите о вашем замечательном открытии… Какой сладкий ночной ветер, подставьте лицо, – он освежает… Что главное в вашем открытии? Из-за чего в Америке такой переполох?

Складывая руки, как насекомое богомол, Хопкинсон беззвучно смеялся:

– Я не способен, я не способен, все благоразумное выскочило из моей головы…

– Когда женщина отдает себя всю, она хочет быть гордой, – сурово сказала Эсфирь. – Предположите, что я честолюбива.

– Хорошо… (Он сжал руки, будто пожимая их страстно.) Ничего гениального нет… Я напал на это случайно… Если семена растений подвергнуть действию азота при пяти атмосферах и температуре в тридцать градусов Цельсия, то энергия, заключенная внутри семени, увеличится в десять раз…

– Азот, тридцать градусов и пять атмосфер, – повторила Эсфирь.

– Еще и фосфорный ангибрид и окись углерода, легко отдающая частицу «C»… Все это в малых примесях… Принцип: предварительное обогащение не почвы, а самих семян…

– А? (Эсфирь даже вскрикнула тихо.) Поняла…

– Растительная сила так невероятно увеличивается, – в лето вы собираете три урожая…

– Чудовищно…

– Для Америки… Для всего капиталистического хозяйства. Они борются за цены на пшеницу, они погибают от урожаев. Американские фермы молят бога послать саранчу на поля. В Африке оставляют картофель гнить в земле. Хлопок больше невыгодно сеять. Парадокс! Гибель от изобилия… А я предлагаю увеличить урожай в десять раз… Поэтому они и пытались меня убить и обокрасть…

– Друг мой… (Эсфирь схватила его руку)… У вас больное воображение… Большевики – лгут, лгут… Ваш приезд в Америку будет национальным праздником…

Грудь миссис Ребус прижалась к его плечу. Он замолчал, откинув голову, вдохнул влажный ветер, летящий с берегов над звездами, опрокинутыми в темной воде…

– Мне не хочется просыпаться, – сказал он тихо. – Вы – одна из этих звезд, упавшая на черную землю…

Она – с воркованьем:

– Абраам, я хочу спасти вас…

– Зачем? Я – спасен… Глядите… (Он указывает на отражение звезд)… Мы летим на другую планету, звезды вверху и внизу… Приветствуем новую землю, этот девственный мир… Здесь – сурово и скудно… Труд – священен… Слабых не прощают, за ошибки карают жестоко, но над всем – возвышенные замыслы… Единственное место в мире, где трудятся во имя великих замыслов… Здесь строят новое жилище человечеству… Это очень трудно и тяжело, но я тоже хочу быть пионером на этой земле… Я вас могу любить особенно, с глубокой нежностью, мы сделаем много хороших дел… Мы насыплем элеваторы доверху превосходным зерном, освободим от забот о хлебе усталого человека. Это большое дело… И покажем им… (Ткнул пальцем в звезды)… что правда здесь… Миссис Эсфирь, с вами вдвоем…

– Это ваше открытие напечатано где-нибудь? – тоненьким голосом спросила Эсфирь.

– Конечно, нет… Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил)… Да, в надежном месте…

– У профессора?

Он, – взглянув удивленно:

– А почему вы спросили?

– Мне близко и дорого все, что касается вас… (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом)… Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.

– Я бы мог сейчас… (Наклонился к ней)… Мог бы плясать с копьем в руке…

Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее за плечи, чтобы помочь преодолеть ветер…

– Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?

– Вы возвращаетесь в Америку.

Он задохнулся. Поднял руки над головой…

В помещении буфетчика тем временем шло веселье. Иностранцы потребовали льду и, наколотив его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, – должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спиртовых контрабандистов…

– Гениально! – кричал он. – Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще… Хау ду ю ду!

– Не надо кричать, – говорил Педоти, – пить нужно тихо.

– Русскую душу не знаешь… Тройка! Цыгане! Хулиганы!

Лимм, которого научили по-русски:

– Ax ты, зукин зын комарински мужик…

– Урра! – вопил Хиврин. – Гениально, мистер. Я тебя еще научу… (Шепчет на ухо ему)… Понял? Повтори:..

Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.

На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки… Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хороших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями, конных граблей), и батрак – болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в худой одежонке, в рваных штиблетишках, – эти сидят на ящиках…

Указывая на них, рабочий (со светлыми усами полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:

– Вот эти двое – самый вредный элемент… Я давно прислушиваюсь, – чего они шепчут, чего им надо. Там пошепчут, здесь пошепчут… От таких паразитов вся наша беда…

– А что ж рот-то затыкать? – вступается заросший мужик. – Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать… Губернатор, – портфель тебе под мышку…

Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы. Рабочий строго – на него:

– Дурака-то и насмешил: вот и агитация…

– Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, – говорит заросший мужик.

Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:

– Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой…

Заросший мужик:

– Ответь по своей науке-то…

Рабочий оглядел парня, мужика, ответил тихо, но важно:

– Всю жизнь…

– Сто лет работать, – пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, – плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.

– Правильный ответ, – обрадовался заросший мужик. – И за сто лет у них лаптей не наживешь…

– Кулачище! – закричал на него колхозник. – Зверь матерый! Одна идеология – работать, нажить! Ты работай для общего…

– Постой, я ему объясню, – перебил рабочий. – Весь вопрос – в культурной революции… Сейчас работаем восемь часов… В будущем станут работать, может быть, два часа…

Заросший мужик ударил себя по бедрам:

– Врет, ребята, ей-богу, врет… Два часа работать – лодырями все изделаются… Водки не хватит… Окончательно пропала Расея…

Рабочий повысил голос:

– К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил… У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется… А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают… Посещал театр, библиотеку, – так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным…

Парень вдруг заржал радостно:

– Мозговым…

– Жеребец! – проскрипел заросший мужик с отвращением…

Личность в соломенной шляпе:

– Дешевая агитация…

– Вот тогда, – рабочий отрубил ладонью воздух, – труд ему – в радость, и хоть два часа работать, – не сопьется… Лодырей, пьяниц к тому времени будут в музеях показывать, да и тебя, папаша…

– Истинно так, товарищ, – до крайности взволнованный, встрел в разговор болезненный мужик. – Кабы мы в это не верили… Нам бы тяжело было… У меня – кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого… Но хлеб есть слаще, раз – я около науки…

Незаметно во время разговора к двум личностям на ящиках подошел Ливеровский. Ухмыляясь, копая спичкой в зубах, слушал. Рука его за спиной протянула записку; ее осторожно взяла вторая личность, сидящая на ящике… Прочел, разорвал, сунул обрывки в рот.

Обе личности встали и отошли в тень. Ливеровский – обращаясь к рабочему:

– Питаетесь мечтами, товарищ? Дешево и сердито…

Рабочий нахмурился… Колхозник ответил с горячностью:

– В первом классе лопаете чибрики на масле, а мы сознательно черный хлеб жрем… А мы не беднее вашего… Вон, посмотри, чибрики-то наши как перевертываются…

Он указывает на пролет нижней палубы, – пароход плыл недалеко от берега, там видны электрические огни, дымы, очертания кирпичных построек в лесах…

Появились капитан, Парфенов и Гусев. Парфенов – Ливеровскому:

– Цементный завод, продукция полмиллиона тонн. А полтора года назад на этом месте – болото, комары…

Пароход короткими свистками вызывает лодку. Капитан кричит в мегафон:

– Эй, лодка!.. Лодка!.. (С воды доносится: «Здесь лодка»)… Принять телеграмму… – Опускает мегафон и – Гусеву: – Давайте телеграмму…

– Срочная, – говорит Гусев и, обернувшись к Ливеровскому, странно усмехается…

Все, на минуту бросив спор, смотря, как под бортом парохода из темноты выныривает лодка с фонарем и двумя голыми парнями в одних трусиках.

Зинаида давно уже была вручена матери и спала на подушке. Нина Николаевна подстелила себе старое пальтецо около свертков канатов, но еще не ложилась. На корме – два-три спящих человека. Внизу кипит вода. Высоко вздернутая на кормовой мачте лодка летит перед звездами.

Профессор Родионов появляется на корме с чайником кипятку:

– Принес чаю… Зина спит? – Он поставил чайник и сел на сверток канатов. – Я тебе не мешаю? Ведь подумать, – на воде, и не сыро, – удивительно… Нина… Я очень несчастен…

– Ты сам хотел этого.

– Не говори со мной жестоко.

– Да, ты прав… (Концы ее бровей поднялись… Глядела в темноту, где плыли огоньки. Руки сложила на коленях. Сидела тихо, будто все струны хорошо настроены и в покое)… Не нужно – жестоко…

– Во сне бывает, – бежишь, бежишь и никак не добежишь… Так и я к вам с Зиной – не могу… Ты суха, замкнута, настороже… А я помню – ты, как прекрасно настроенный инструмент: коснись – и музыка…

– Говори тише, разбудишь Зину.

– Ты вся новая, я тебя не знаю.

– Знать человека – значит, любить, это так по-нашему, женскому, – сказала она, наклоняя голову при каждом слове, – а по-мужскому знать – значит, надоела… Ты пытаешься меня наградить какими-то даже струнами… Не выдумывай: я – прежняя, та, которая надоела тебе хуже горькой редьки… Покойной ночи, хочу спать…

Он кашлянул, пошел к выходу с кормы. Остановился, не оборачиваясь, развел руками:

– Ничего не понимаю…

Нина Николаевна смотрела ему вслед. Когда он, бормоча, опять развел руки, позвала:

– Валерьян… У тебя что – нелады с Шурой?

– Удивляет только ее торопливость: понимаешь – ночью сели на пароход, а утром у нее неизвестный любовник…

Он торопливо вернулся, ища сочувствия, но брезгливая усмешка Нины Николаевны не предвещала утешения. Сказала:

– Представляю, что тебе должно быть хлопотно с молодой женщиной…

– Нина, – противно… Но развязывает меня морально… И втайне я даже рад…

– Что же, – еще какая-нибудь новенькая на примете?

– Жестоко, Нина!.. Так не понимать! Во всем мире ты одна – родная… Ты одна разделяла мои радости, огорчения, усталость… Теперь – я измучен, и не к кому прислонить голову…

– Фу! – вырвалось у Нины Николаевны.

– Нина, прости меня за все… Я прошу у тебя жалости… Только…

Тогда она встала в крайнем волнении, ногой задела подушку со спящей Зинаидой. Потемневшим взором глядела на мужа:

– Жалости! Этого, милый друг мой, теперь больше не носят… Поживи без жалости… Знаменитый ученый, работы – сверх головы и столько же ответственности… Перестань над собой хныкать, жалеть, забудь о себе: поел, попил, пожил со свеженькими мордашками – довольно… Работай, черт тебя возьми, работай… А устал – протягивай ноги, только и всего… Другой встанет на твое место…

Она хрустнула пальцами. Профессор громко прошипел:

– Остается – в воду головой…

– Лучше выпей водки… Успокоишься… Уйди…

Он взялся за волосы и ушел. Зинаида, не поднимая головы с подушки, проговорила:

– Мама, чего-то папу жалко…

– Зинаида, спи, пожалуйста.

– Он добрый…

– Понимаешь, мне тяжело, так тяжело, как никогда не бывало. Скажи – могла я иначе ответить?

Зинаида вздохнула, поворочалась. Нина Николаевна села на сверток канатов и глядела на темную воду.

Профессор шел по четвертому классу, спотыкаясь о спящих. Губы у него дрожали, глаза побелели. Приступ неподдельного отчаяния схватил его мозг свинцовым обручем.

Ему преградили дорогу четыре человека, стоявшие у тюков с шерстью, – два грузчика (те, что в начале этого рассказа слушали грохот бешеной пролетки Ливеровского); один – рослый, со спутанными волосами и бородой, похожий на дьякона, другой – кривой, с покатыми плечами и длинной шеей, и – две неопределенные личности. Тот, кто был в соломенной шляпе, угощал грузчиков водкой, товарищ его (проглотивший записку Ливеровского) говорил, зло поглядывая из-под козырька рваной кепки: