Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

…После школы по настоянию родителей он поступил в техникум, хотя в десятом классе готовился в полиграфический на художественно-оформительский. Он даже подал документы. Сходил несколько раз на подготовительные занятия по рисунку. Поглядел на работы конкурентов и забрал документы, к великой радости родителей. Те работали в торговле, отец – на базе, мать – в магазине. Жили осторожно – сами не брали, но «к рукам прилипало». Они совершенно искренне считали, что художники только пьянствуют и таскают баб по мастерским, рисуют же нечто совершенно непонятное или неприятное, за что их справедливо ругают. К тому же ходят вечно нечесанные, обросшие, черт-те в чем. В общем, опасались они этих людей нешуточно, а потому трое суток кряду уговаривали своего Андрюшу в торговый техникум. И уговорили.

Техникум находился против старинного монастыря, и Андрей, которому это учебное заведение было «до фонаря», полгода занимался исключительно тем, что из окон разных аудиторий, где проходили занятия, рисовал монастырь во всевозможных ракурсах.

Сессию он завалил с тихим, как он потом выражался, грохотом и отправился в армию – родители слишком поздно узнали о результатах его детального знакомства с великим творением русского зодчества.

Служба поначалу давалась ему не труднее, чем другим, – он шоферские курсы кончил, да и солдатское кафе у себя в стройбате оформил любо-дорого. Но тут из осторожного письма соседки он узнал, что родители вроде разводиться собираются… Ринулся к командиру, выпросил отпуск, обещанный ему за кафе. Послал отцу телеграмму, что едет, и получил ответ:

«Поезжай матери тчк новый адрес…»

Он не поехал ни к отцу, ни к матери, а рванул в деревню к приятелю, только что уволившемуся в запас из их части. В деревне он две недели глушил самогон, а по ночам зло и пьяно плакал на сеновале. Хотя сам себя уговаривал, что ничего в этом такого нет. Ну, развелись. Делов-то куча…

«…Хотя бы дождались, сволочи…»

* * *

Вездеход миновал небольшую гавань, черно-белую от нагнанного штормом ломаного льда. Сквозь мятущиеся вихри темнел толпящийся на пирсе люд, тракторы и тралеры, груженные конструкциями буровой.

Это была нефтеразведочная партия Николая Спиридонова, о существовании которой ребята еще не знали, а потому, мазнув глазами по пирсу без всякого интереса, уставились вперед, где едва желтели пятнышки огней поселка и где был аэродром.

– Ну, допустим, мы пробьем головой стену… – после долгого молчания мрачно произнес Смолин. – Что мы будем делать в соседней камере?

– Мысль свежая, – усмехнулся Романцев. – Твоя?

Смолин промолчал.

– Вопрос снят, – кивнул Романцев. – Как говорится: не та мать, что родила, а та, что воспитала. Не столько, главное, придумать, сколько вовремя сказать.

– Как вы любите языками молоть, – Степа покрутил головой. – Вроде по-русски говорите, а ни шиша не понятно…

– Товарищ не понимает… – притворно вздохнул Романцев.

– Ты вот чего… – с неудовольствием покосился на него Степа. – Ты из меня себя не делай! Я все понимаю, когда говорят толково. А то камера какая-то… Ты вон мать для чего-то приплел…

– Это моя ошибка, – согласился Романцев, покосившись на непроницаемое лицо Смолина. – Ты погляди-ка лучше, Степушка дорогой, в тримплекс – что видишь?

Степан, пожав плечами, просунулся к смотровому тримплексу:

– Снег. Метет.

– И никто не летает? – продолжал серьезно спрашивать Романцев.

– Кому ж летать-то? – Степа опять пожал плечами.

– Верно, – согласился Романцев. – В такую погоду одни бабы-яги летают.

* * *

Андрей все поглядывал на бело-серое окошко: то, казалось, в перекрестье рамы дребезжит потише, то наоборот. Уже маялись здесь несколько часов, а конца-краю не было. Лена подремывала на тюках, привалившись к стене, Женьки уныло играли в очко на пальцах. Вошел давешний старик каюр, сел поближе к печке-голландке. Не спеша набил и раскурил трубочку. Никто в зале ожидания не курил, но каюру ничего не сказали, видимо, потому, что он бы навряд ли понял: почему надо куда-то выходить, когда так хорошо курить именно здесь, у огня. Когда же закурил Женька Черный, на него зашикали, замахали руками, и он счел за лучшее, невнятно отругиваясь, отправиться в тамбур.

«…Какая ж связь, – размышлял Андрей, исподволь разглядывая каюра, – римское: «Человек человеку – волк» и «Волк орочону брат… когда-то человеком был»… Разве есть связь между каким-нибудь римским философом или, там, боевым центурионом, который первым это сказал, и этим каюром, наверняка не знающим ничего ни про Рим, ни про римлян… Может, какой-то другой смысл был? Не такой, как мы понимаем?..»

Ни до чего путного не додумавшись, он вспомнил их первую с Леной встречу. Тут достаточно прямая была связь между встречей с Леной, там, в московском метро, и тем, что они очутились сейчас здесь, бог знает где, за Полярным кругом, с браконьерским грузом мехов тысяч на тридцать пять – сорок и медвежатины для лихих московских торжеств…

После армии он первое время пытался заниматься живописью и рисунком, потом плюнул. На этот раз окончательно. Работал ночным сторожем, агентом по снабжению, таксистом, радистом на пляже в Серебряном бору, механиком игровых автоматов в саду «Эрмитаж»…

И все время его жалила мысль, подсасывало под ложечкой до противной горечи во рту: он должен отомстить кому-то, стать первым в споре с кем-то, показать себя, да так, чтобы его боялись. Раз и навсегда! Чтобы с ним считались! Но кому надо было мстить? Родителям? Так они ему двухкомнатную «распашонку» оставили. Деньжонок подбрасывали, не то чтоб густо, но и не слабо, если честно говорить. Доказать-показать, но опять же – кому? И – как? И что за выигрыш в результате? Ведь интересно, он считал – выиграть много, да еще в игру, в которую другие играть опасаются. Вот тогда ты – силен! Вот тогда ты король, которого уважают, завидуют и боятся. Вот тогда ты ого-го! С тобой считаются. Может, в этом и месть тем, кто пренебрег тобой? Мол, смотрите, в каком я порядке, а вы еще чего-то там питюкали!

Из армейской своей жизни, против общепринятого, он не вынес ничего, кроме обостренного чувства власти и желания подчинить. Его никогда не привлекала хрестоматийная уголовщина, всякие там кражи со взломом или без оного, грабежи по темным переулкам, раздевание машин. Он знал нескольких парней, занимавшихся этим, – тупые морды, вроде Черного и Белого, алкоголем заливали они свой страх «залететь». И, как правило, «залетали». Он слышал, конечно, о неких «мастерах» подобных дел, у которых все сходило чисто, но никогда их не встречал и думал, что это, скорее, область легенды, чем правда жизни. Да и с «мастером» надо было начинать в подмастерьях, а он этого никак не хотел. По той же причине не шел и под крылышко родителей в торговлю.

Ему нужна была своя игра! Свой выигрыш! Свое королевство! Свое…

Однажды один его приятель, художник-декоратор с «Мосфильма», вернувшись из киноэкспедиции, рассказал в компании о Заполярье. С массой подробностей, которых никто и не предполагал. Про северное сияние, которое, как недавно выяснилось, повторяет своими изломами контуры побережья, над которым возникает. А почему – неизвестно. Про забойку оленей, что устраивают в начале зимы оленеводы и забивают по тысяче животных в день на льду специально избранного, огороженного толстыми сетями озера, что носит странное, какое-то даже африканское название – кораль. Рассказывал про обычаи промысловиков-охотников, добытчиков песца, белки и прочей, как в старину говорили, «пушной рухляди».

Уходя, приятель подарил Андрею деревянного кетского божка, «алэла» – покровителя дома, завернутого в лоскутки шкур и нитки бисера…

А на следующий день он увидел Лену на перегоне метро «Спортивная» – «Ленинские горы». Он тогда возвращался от женщины, которая четыре года назад была его женой. Они разошлись без скандала, тихо. Так же скучно, как и сошлись. Но продолжали иногда встречаться. Чаще у нее. Болтали о своих романах, не ревнуя. Давали друг другу разные полезные советы. Выпивали чего-нибудь легонького или крепкого, но немного. А наутро расставались улыбчиво и без затей.

Но в тот вечер оба поняли, что это последний раз, Он посидел с час, даже фляжку с коньяком не вынул из плаща. И ушел. Было отчего-то грустно и противно. Может, оттого, что на вешалке висел забытый мужской пестрый шарф. Он все время лез Андрею в глаза, будто орал, издевался беззвучно: «Допрыгался, козел?» А может, потому, что она была суетлива, раздражена и явно ждала кого-то. В кокетливом домашнем халате с распахивающимися полами. В том, что халат был надет не для него, он был уверен. А может, оттого, что действительно все ушло. То малое, что было…

И вот теперь он ехал в метро, глядел на девушку, совсем девчонку, которая смущалась от его пристального взгляда. И вдруг ясно так стало в голове, будто кто всезнающий принялся нашептывать: «…И чего я, в самом деле… Нет, так и пес с ней, и с шарфом, и с халатом… Вот сидит напротив… Очень даже… Что ж ты глазки отводишь, глупая… Такие не надо отводить… Такими надо сверкать постоянно… А может, ты и есть та самая, предназначенная?.. А та, с шарфиком, – случай?.. Сюжет для небольшого рассказа?..»

Он вышел за ней. Сел в автобус. Но держался так, чтобы не попасть на глаза, потому что еще не решил: подходить – не подходить? Она ему потом сказала, что заметила его в автобусе и ей очень хотелось, чтобы подошел.

Он протиснулся за ней, сопровождаемый разнообразными нелестными замечаниями – народу в автобусе было много, и народ ехал с работы усталый. Он опередил ее, соскочил первый и подал ей руку. Она улыбнулась и доверчиво протянула свою.

– Андрей, – сказал он, когда она спрыгнула со ступеньки. Но руку не отпустил. Да она и не отнимала.

– Лена…

* * *

…Медвежонка тошнило от голода, тряски, гари солярки.

– Дай ему молока из НЗ, – сказал Смолин Романцеву.

– Последняя банка… Он все слопал…

Смолин терпеть не мог, когда подчиненные указывали ему на несовершенство его приказаний. Взглянул холодно:

– Я что, неясно выразился? Спрашивал, сколько осталось?

– Никак нет, товарищ сержант! – Романцев открыл металлический ящик, где хранился неприкосновенный запас продуктов. Достал и ловко вспорол штыком банку. Налил молоко в крышку котелка, подставил к морде медвежонка.

– Ты вот что, парень, – говорил он при этом, глядя в зверюшкины страдальческие глаза, – либо коньки побыстрей отбрасывай, на шапку определяйся, коли тебе так уж тошно на мир глядеть, либо живи сто лет, но веди себя прилично. Степан! Выйдет из него шапка?

Степан обернулся. Прикинул:

– Еще какая.

– А чего ж эти четверо от нее отказались, а, командир?

– Кто ж его знает, – пожал плечами Смолин. – Жалко, наверное, стало.

– Мужики, смотрите, а снежок-то – тю-тю! – вдруг весело сказал Степа. – Может, и развиднеется…

Действительно, дома поселка проглянули вдруг ясно. Ветер послабел, лишь змеил поземку вдоль улицы.

Внезапно Степа резко крутанул руль – вездеход бросило в сугроб – Романцев подмял медвежонка – тот взвизгнул и, отмахиваясь, царапнул Толе шею.

– Твою дивизию! – схватился за шею Романцев. – А ты, оказывается, паренек неуютный!

– Пантелеев! – Смолин поправил шапку. – Это что еще за шутки?

– Это волк, товарищ сержант, – выдохнув, сказал Пантелеев. – Какие уж тут шутки… Выскочил чуть не под колеса.

– Какой волк… – морщась, проговорил Романцев. – Что ты мелешь…

– Мелет мельница. А я говорю, понятно? – Степа покосился через плечо на Романцева, вынул из кармана куртки индивидуальный пакет и протянул товарищу. – Здесь волков еще щенками приручают. Охранять поселки от диких волков да от медведей…

Смолин тем временем перебрался к Романцеву, достал из ящика НЗ флягу со спиртом, марлевый тампон. Романцев только зубами скрипел.

– Праздником запахло, – побледневший Романцев наморщил нос.

– А ты что – увлекался? – спросил Степа, глядя, как по проволоке между двух столбов электропередачи мчится на длиннющей цепи поджарый волчина, тщась достать клыком стальное непонятное.

– Не, я себя пьяного не люблю. Язык как помело. Про реакцию и разговора нет: трое вполне могут уконтропупить – вспотеешь кувыркаться.

Вездеход шел улицей Полярного. Мимо домиков, стоящих в сугробах, как в оврагах. Мимо ветхой деревянной церкви. Мимо погоста с едва видными из-под снега верхушками черных крестов.

Возле заснеженного чуть не до половины обелиска с красной звездой Смолин сделал знак остановиться.

Вышли. Расчистили рукавицами потемневшую латунную пластинку:

«РСФСР. Братская могила красноармейцев и комсостава 14-го экспедиционного отряда, умерших от болезни цинги 21 человека в начале 1923 года»…

Отдали честь…

* * *

…В тот, первый, раз Андрей только поцеловал у нее руку. И все. Большего не хотелось, хотя сам не мог понять – почему?

…Дома он долго ворочался – не спалось, хоть ты тресни. С улицы несся грохот и лязг танковых траков – до ноябрьского парада оставалось несколько дней. Отсветы фар несли по потолку мутное перекрестье окна.

И вот тогда ему и пришла эта идея: месяц работы – год жизни! Рвануть на Север! Наменять, накупить по дешевке шкурок. Настрелять что попадется. Конечно, риск есть. Но и выигрыш не мал. И машина тут пляшет, и вообще разнообразная культурная жизнь. Главное, подготовиться тики-так, рассчитать все до тонкостей…

И он загадал: если с этой, из метро, все путем, значит, и операция «Заполярье» как пуля просвистит!

…На «алэле», что стоял на подоконнике, вспыхивали бисеринки. Грубо прорезанный лик то высвечивался, то уходил в сумрак. Андрею почудилось, что божок высовывается, чтобы сказать нечто, одному ему ведомое, тайное. То ли позвать, то ли предостеречь…

«Трус в карты не играет», – сказал себе Андрей.

Встал с постели. Прошлепал босыми ногами. Переставил «алэла» в простенок между окон. Там божка не тревожили мятущиеся отблески фар. Растворился в сумраке…

После четвертого свидания Лена осталась у него.

Когда она на следующий день пришла домой за вещами – впервые за свои восемнадцать лет увидела, как отец плачет…

* * *

…Романцев продышал в оконном инее дырку. Прижался лбом, но ничего не разглядел: почти половину летного поля закрывали недостроенные длинные склады. Где-то за складами застрекотал, как швейная машинка, авиадвигатель. И смолк.

«Прогрев начинают, – подумал Романцев, – значит, шанец есть».

Он сидел возле Лены в зале ожидания аэропорта под черной с золотом стеклянной доской, где перечислялось, чего здесь не надо делать. Вливал в себя третий пластмассовый стаканчик чаю из Лениного полуторалитрового термоса.

– Еще? – спросила Лена и, не дожидаясь ответа, наполнила стаканчик дымящимся чаем.

– Мерсибо, – с возможной галантностью поблагодарил Романцев и подул, по-детски забавно выпячивая губу. – «У самовара я и моя Маша»… Только сейчас начинаю понимать, что это совсем неплохо.

– И не Маша… и не ваша…

– А чья же? Если не секрет.

– Мужнина жена… Какие уж тут секреты.

– Действительно, – согласился Романцев и вздохнул.

– Что вы так тяжко, Толя? – усмехнулась Лена.

– Есть причины. Вы лучше скажите, Лена, верно я слышал, что, пока мы, как говорится, с оружием в руках стоим на страже мирного труда, всех лучших девушек уже поразобрали замуж?

– Нет, – засмеялась Лена. – Эти слухи сильно преувеличены.

– Возможно. Но факты свидетельствуют об обратном. – Романцев взял у нее термос, хотя уже напился досыта, просто было приятно коснуться ее пальцев. – Муж – геолог?

– Нефтеразведка… А вы в Москве где жили, Толя?

– Каретный ряд, дом двадцать. Напротив сада «Эрмитаж», знаете?.. И еще от нас недалеко – улица Ермоловой, бывший Большой Каретный, там Высоцкий в детстве жил. «Где твой черный пистолет? На Большом Каретном! А где тебя сегодня нет? На Большом Каретном»…

– А я у Никитских ворот жила… Когда с родителями… В Скатертном переулке…

– Ну? – обрадовался Романцев. – Так мы, можно сказать, соседи?! Может, даже и встречались… Я к вам в «Повторный» часто ходил.

– Может, и встречались, – улыбнулась она.

– Нет, – подумав, твердо сказал Романцев. – Я бы запомнил.

– Я тоже… – тихо, неожиданно для себя вырвалось у Лены.

Ей отчего-то стало грустно. Вспомнились школа, отец, мать, подружки… Необременительные заботы, долгие радости. Смешные огорчения. Все то, что сломалось, отодвинулось так, что не достать, с той самой встречи в метро на перегоне «Спортивная» – «Ленинские горы» год назад…

И ей отчаянно захотелось, чтоб не было ни той встречи, ни этого года, что она прожила как в тяжелом сне, подчиняясь чужой воле. Чтоб исчез, растворился в пробуждении кошмар последних дней с выстрелами, воплями, бьющимися в агонии животными, сырой вонью только что снятых шкур, с откровенными взглядами Женек, еще более противными, потому что – исподтишка, после которых хотелось хорошенько отмыться, а помыться толком вообще было негде, только огуречным лосьоном и спасалась, хорошо, что с собой взяла…

Захотелось, чтобы все стало просто и ясно, как было. Чтобы она встретилась с этим Толей, который сейчас стоически дует чай, а он в него уже явно не лезет. Где-нибудь на дискотеке, или на вечере, или на пляже. На пляже даже лучше – солнце, теплая вода, у нее купальник есть очень красивый… Он, конечно, телефон станет спрашивать. А она, конечно, помурыжит его для порядка. Но потом, перед уходом, когда низкое солнце бросит на реку длиннющие тени людей и пляжных построек, она сама подойдет к нему и назовет номер телефона. И они станут встречаться. Он будет ждать ее после работы. Каждый день. И все ее машбюро будет весело толкаться возле окошек. Интересно, когда он ее поцелует? Можно и в первую встречу. Что в этом плохого? Раз он ей очень нравится, а она – ему… А потом его возьмут в армию, и она станет его ждать, и никого-никого к себе не подпустит…

Она так долго, так неотрывно смотрела на Романцева, что тот смутился не на шутку и, чтобы скрыть это, вновь взялся за термос и вылил остатки в стаканчик…

Лена поднялась и быстро пошла, почти побежала к выходу. Романцев растерянно смотрел ей вслед. У дверей Лена обернулась. Их взгляды встретились. Романцев пружинно поднялся и вышел следом в полутемный холодный тамбур, засыпанный раздавленными окурками.

– А как же нефтеразведка? – спросил он, сам не зная зачем.

У нее перед глазами все затуманилось, поплыло в радужной слезной мути. Она обняла его. Поцеловала.

– Ты чего… Чего ты плачешь-то?.. – бормотал Романцев и целовал в губы, в шею, в мокрые глаза.

– Я тебя буду ждать в Москве, – сказала она, едва переводя дыхание. – Я очень буду ждать. Слышишь?

– Кончай обниматься! – голос в визге примороженных петель, хряск двери. – Девушка, передай своим: через десять минут летите.

– А мы? – Романцев заступил дорогу человеку в зимней летной форме.

– А вы – нет! – и застучал унтами на пороге зала ожидания, обивая снег.

 
Кожаные куртки, брошенные в угол.
Тряпкой занавешено низкое окно.
Бродит за ангарами северная вьюга.
В маленькой гостинице тускло и тепло… —
 

пели под гитару два молоденьких летчика. Третий, постарше и, судя по шевронам, главнее, кормил в углу медвежонка мороженой рыбой.

 
Командир со штурманом напев припомнят старый,
Голову руками подопрет второй пилот.
Тихо прикоснувшись к старенькой гитаре,
Бортмеханик эту песню запоет…
Лысые романтики, воздушные бродяги, —
 

вдохновенно выводили юноши, у которых с шевелюрами было все в порядке.

 
Ваша жизнь мальчишеская, светлые года,
Прочь тоску гоните выпитые фляги —
Ты, метеослужба, нам счастье нагадай…
 

– Да вроде нагадала уже, – вставил Смолин, давно подпиравший дверной косяк, и кивнул на ясный пейзаж за окном.

– Может, да, а может, нет, – сказал гитарист. – Это Север, сержант: тут по пять раз на дню погоду крутит.

В дверь заглянул Романцев, поманил Смолина на крыльцо:

– Они все тебе мозги пудрят, а через десять минут самолет уходит!

– Что за самолет?

– «Аннушка». Нефтеразведчики… Муж с женой… Ну я тебе скажу… Упасть – не встать! Нога – от шеи. Глаз синий…

– Во-во, – покивал Смолин, – самое нам время сейчас с бабами валандаться. Да еще с чужими.

– Да при чем тут!.. – Романцев отмахнулся. – Я ее уговорю, а она этого, – он запнулся, – ну… своего, понял? Лишь бы летуны согласились на небольшой крючочек, километров в двести.

Смолин мгновенно оценил ситуацию, рванул обратно к летчикам. Романцев зацепил пригоршню снега, потер разгоряченное лицо и пошел за ним.

– …Во-первых, их не двое, а четверо, – услышал он, войдя, усталый голос старшего. – Во-вторых, много груза, и тяжелого. В-третьих, никаких крючочков, как ты выражаешься, не будет, потому что может не хватить горючего. В-четвертых…

– Хватит и трех, – перебил Смолин.

– Видишь, ты сам понимаешь… Так что не получается с тобой, сержант, – старший потянулся погладить медвежонка, тот заворчал, но не дался. – Ну никак…

– «Не получается, не получается, не получается такое никогда!..» – шутливо пропел гитарист.

– А у тебя получается, – не удержался Романцев. – Если так пойдет, тебя по телевизору скоро будут показывать.

– Ага, – согласился тот. – «Песня-83».

– Нет, – сказал Романцев. – «Здоровье». Ты будешь доктору Белянчиковой рассказывать, что с тобой стряслось.

– Ну, ты нахал, – протянул гитарист, подымаясь. – Они же нас упрашивают, и они же нас… Ну, ты хулига-ан…

– Романцев! – нахмурился Смолин. – На улицу!

– Вали, вали! – сказал гитарист вслед Романцеву.

Смолин внезапно шагнул к гитаристу, выхватил гитару, поставил ногу на табурет, яростно ударил по струнам:

 
Солнце незакатное и тихий ветер с веста!
И штурвал знакомый в стосковавшихся руках, —
 

пел он со злым напором.

 
Ждите нас не встреченные школьницы-невесты!
В маленьких асфальтовых южных городках!..
 

Так, что ли, поется?

– Так… – удивленно пожал плечами старший.

– Ну а раз так – перетакивать не будем! Лысые романтики, маму вашу!.. – швырнул гитару в угол и вышел, громыхнув дверью.

– Дуже гарно спивали… – щуря глаза, с усмешкой сказал Романцев, поджидавший у крыльца. – Только финал больно шумный…

– Слушай, – с нешуточной угрозой сказал Смолин, – ты кончай балаганить!

– Есть, – очень серьезно сказал Романцев. – Я кончаю балаганить, и мы все вместе рыдаем.

– Слушай, сержант! – старший летчик вышел на крыльцо. – Ты на нас сердца не держи. Что, мы сами не понимаем, не служили?.. Ладно, с горючим мы разберемся, долететь до твоего мыса Малого Медвежьего можно. Но самовольно, без согласия нефтеразведчиков, усложнять маршрут мы не имеем права. Так что думай сам…

– А за мишку спасибо, – на крыльцо вышел второй летчик. – Подрастет – выпустим.

– Видишь, мы юннаты, мы друзья пернатых… – пробормотал Романцев.

– Вон нефтеразведчики идут. Чеши, сержант!

…Романцев видел, как Смолин догнал трех парней, обвешанных рюкзаками и сумками. Как убежденно говорил, прикладывал руку к груди, улыбался просяще. А сам все пытался уловить некую ускользающую мысль, расшифровать – что она такое и с чем ее едят.

Романцев видел, как те трое сняли груз на снег. Как двое, что были повыше, пошли обратно к залу ожидания.

– Ну, что, мужики, порядок? – спросил Романцев, когда они проходили мимо, хотя понимал, что порядка никакого нет, потому что Смолин продолжал жарко убеждать оставшегося третьего.

Двое, один белесый с белыми ресницами, другой жуковато-черный с синей щетиной, молча ушли в зал ожидания и вскоре вышли, неся три огромных тюка на связанных лыжах, что лежали концами у них на плечах.

Смолин, по-видимому, ничего не добившись, понуро пошел от третьего.

– Отдыхайте, ребята, чего вам? – дружелюбно сказал белесый. – В буфете вон портвейн дают…

– Откуда ж у служивых на портвейн? – усмехнулся синещекий, достал из внутреннего кармана початую бутылку, заткнутую хлебным мякишем, протянул Романцеву.

– Отдай обратно! – грозно сказал подошедший Смолин.

Но Романцев обратно не отдал, а откупорил затычку, для чего-то понюхал, передернул плечами и… медленно вылил вино на снег. На морозе черно-красная лужа заклубилась парко́м.

Из зала ожидания выбежала Лена догонять своих. На бегу обернулась на Романцева – это все, что она могла сделать, чтобы свои не заметили.

– Поздравляю, рядовой Романцев, – Смолин через силу улыбнулся. – Так держать.

– Будем стараться, – кивнул Романцев и добавил тихо: – А вот и деталька нарисовалась.

– Что за деталька? – насторожился Смолин.

– Интересная. Последний, так сказать, штрих. Но в то же время, как сказал Маяковский Владимир Владимирович: любовная лодка разбилась о быт…

– Не до шашней сейчас. Давай думать, что делать-то будем?

– Исключительно этим и занимаюсь. В свободное от шашней время… Слушай, командир: вон стройка – склады. А дорога – вон она где, – Романцев ткнул перчаткой. – Здесь наверняка летом болото, – он показал на белую целину перед складами, сбоку которой по низкорослым кустам уходили «нефтеразведчики». – Как же тут летом на стройку материалы-то с дороги доставляют?

– Не знаю… – пожал плечами Смолин. – Может, краном. Знаешь, рельсовым…

Он понял, что Романцев уже нашел или находит решение, и ждал, пока тот «прокачает» все элементы. Перед тем, как высказаться.

Если уж Толя Романцев в чем-либо убеждался и считал, что нужно действовать так и не иначе, потому что именно так правильно, пусть и рискованно, или справедливо, – он становился упрям, несговорчив и всеми правдами-неправдами старался поступить «как доктор прописал» – так он выражался. За что порой прикладывали его крепко, взять хоть разжалование вкупе с гауптвахтой…

– Где ж Степа-то наш? – щурясь, проговорил Романцев. – Мы без него, как без рук…

АНАТОЛИЙ РОМАНЦЕВ

Это было всего две недели назад… На погонах Романцева ярко поблескивали сержантские лычки. Он стоял возле дверей спортзала: там лихие боксеры из другой роты показывали друг другу разные приемы. К Романцеву подошел парень, жилистый, смуглый, в белой, как у всех, одежде и, как все, босиком. Звали его Игорь.

– Ну? – резко спросил Игорь. – Чего вам надо?

– Вообще-то, – начал Романцев, – на «вы» я говорю только с девушками и пожилыми особями обоих полов, мы с тобой, может, на «ты» обойдемся?

– Короче, – Игорь разжимал и сжимал кулаки, делая разминку кистям.

– Могу, – кивнул Романцев. – Ты ж Инку Батракову знаешь?

– Ну? – Игорь смотрел выжидающе.

– Хороший ответ, – кивнул Романцев. – А то, что у нее дома неприятностей выше крыши?

Игорь пренебрежительно лишь веки опустил.

– И это все? – спросил Романцев.

– Нет. Если ты отсюда не свалишь, я тебя отделаю, как бог черепаху.

– Очень может быть, – согласился Романцев. – Но только сначала глянь, – он вывернул левый кулак. – Что это? – и мгновенно разжал.

Игорь на какую-то долю секунды глянул – и уже в следующее мгновение летел, снесенный романцевским правым.

– Вот так-то, – сказал Романцев выскочившим из зала боксерам. – Против лома нет приема, боксеры…

– Окромя другого лома, Толя, – услышал он и обернулся – прямо за его спиной стоял сержант Смолин и еще двое солдат со штыками на белых поясах и бляхами патрульных. Они его и проводили на «губу». И сколько бы раз Толя Романцев не возвращался мысленно к Инке Батраковой и нехорошему разлучнику-боксеру, все кончалось той же «губой» и потерей ярких лычек. По-другому никак не получалось.

* * *

…Тем временем Степа Пантелеев загнал вездеход во двор отделения милиции поселка Полярный – это майор Лесников связался с местным начальником, и тот разрешил. Степа забросил за спину три «Калашникова» – Смолин и Романцев автоматы оставили, чтобы по аэровокзалу с оружием не шататься. Взглянул на часы. Времечко поджимало, до назначенного сержантом десять минут оставалось, а до аэродрома от милиции чуть не час ходу по заваленной снегом улице. Хорошо, милицейский патруль в аэросани его посадил и за семь минут домчал. Степан радовался: сержант Смолин похвалит Степанову точность, ан нет…

Вот так фокус – нет товарищей. Что ты будешь делать? Все говорят: вот только-только здесь были. А куда тогда сплыли? Летчики, говорят, нефтеразведчиков уговаривали с собой в самолет взять, так, может, уговорили и теперь его возле самолета ждут не дождутся? А старик каюр, кет по национальности, а может, орочон, махнул куда-то в сторону:

– Туда военные ребята побежал.

Это старый, понятно, напутал. Нечего им там делать. Значит, надо к самолету. Это рукой подать, метров триста, во-он по тем кустам, мимо поля и за склады недостроенные, так Степе объяснили…

Тут за складами густо зататакал самолетный двигатель – видно, начали прогрев и отладку перед полетом. И смолк…

* * *

– …Стоп, граждане! – запыхавшийся Смолин преградил дорогу «нефтеразведчикам» в узком проходе между двумя бетонными стенами.

– В чем дело, сержант? – нахмурился Андрей. – Тебе же ясно сказано: взять мы вас не можем!

– Дело в том… – Смолин дышал как можно размеренней, стараясь восстановить дыхание. – Что вы никуда не полетите…

– Чего?! – грозно выдвинулся Черный, сразу устранить препятствие ему мешал груз на плечах.

– Погоди, – остановил его Андрей. – Кто ты такой, чтоб нас задерживать?

– Сержант Советской Армии. Разве не видно?

– Видно, что ты нахал, парень, – губы Андрея жестко сжались. – И разговор будет с тобой как с нахалом!

– Не надо, Андрюша, – вперед вышла Лена, тронула Смолина за рукав. – Ну что вы… Нельзя так… Мы понимаем, что у вас всякие там приказы… Только мы здесь при чем? Нам лететь нужно…

– Елена! – приказал Андрей. – К самолету! Может, ты и ее не пропустишь?

– Ее пропущу… – Смолин изо всех сил старался не показать вдруг возникшей растерянности.

«А вдруг Толька ошибся, и они никакого отношения к медвежонку не имеют?.. Просто совпадение? А я на них буром пру?»

…Лена направилась за угол, к невидимому от них самолету.

* * *

…Романцев карабкался по угластым горам бетонных плит, наледенелых и заснеженных.

Шел по карнизу над снежными глубинами, куда сорвись, если не расшибешься, то не вынырнешь.

Балансировал на узких рельсах перекрытий недостроенного склада, за которым самолетный двигатель теперь трудился на малых оборотах…

* * *

…Тюки и рюкзаки были сброшены на снег.

Смолин прислонился к стене и, постанывая, со всхлипом втягивал в себя жгучий морозный воздух.

Черный поиграл пальцами в меховой перчатке, готовясь для нового удара. Белый, нехорошо улыбаясь, заходил справа.

– Не надо, – сказал Андрей. – Сержант понял, что он не прав. Шмотки! И – к самолету…

Романцев выпрыгнул из оконного проема складской конторы. В два прыжка – к ближнему тюку. И полоснул вдоль ножевым штыком. Взвизгнула под сталью промороженная ткань – на снег вывалились смерзшиеся комы черно-красного мяса. Романцев полоснул по второму тюку – полезли, поползли связки мехов, белая медвежья шкура.

– Ты что?! – только и смог выкрикнуть Андрей.

– Как в аптеке, товарищ сержант! Они! – зло и весело выкрикивал Романцев. – Вот ведь какая плешь, гуси-лебеди! А ведь мы по-хорошему просили самолетик ненадолго, – и только здесь увидел, что со Смолиным неладно.