Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

Лева, ни слова не говоря, поднялся и зашагал маршрутом, ступая по-медвежьи косолапо.

«Да, экземплярец! Второго такого не сыскать, – подумал Павел. – Только что душу изливал, а сейчас вдруг… С чего бы это он? И вправду сказано: чужая душа – потемки…»

И на следующий день, и через два, и через три дня Лева оставался таким же мрачным, невыносимо тяжелым человеком, каким был и раньше. Даже хуже: прежде, бывало, двумя-тремя словами за маршрут перекинется с Павлом, а теперь словно оглох и онемел. Изредка геолог ловил на себе его взгляд, от которого становилось страшно. Точно так же он смотрел и на других людей. «Какая-то… патология зла, – невольно поеживаясь, думал Павел. – Боже, а до конца сезона еще несколько месяцев! Может, опять поговорить с Турчиным?..»

VI

Через несколько дней, как всегда в половине девятого утра, Павел подошел к Левиной палатке. Обычно Лева в это время покуривал, сидя на самодельной лавке, и поджидал геолога, чтобы идти в маршрут. Сейчас на лавке его не было, и Павел окликнул:

– Лева!

Никто не ответил, но из палатки доносились неясные шорохи. Павел поравнялся с маршруткой и откинул полог.

Лева лежал на животе и, морща лицо, бил себя по пояснице кулаками.

– Что, брат, прихватило?

Лева промычал в ответ невнятное.

Зима на Крайнем Севере, несмотря на лютую стужу, влияет на человеческий организм очень благотворно, а вот лето гнилое; особенно дает знать о себе радикулит, даже у людей богатырского здоровья начинают трещать суставы.

– Щас подымусь… – хрипло выдавил, наконец, из себя Лева.

– Да куда ж ты, милый, в таком состоянии в маршрут! – замахал руками Павел. – Полежи денек, может, отойдешь. Я к Турчину сбегаю, спрошу замену тебе.

– Да сказал же! Встаю щас, – сердито повторил Лева.

Но геолог все-таки пошел просить замену. Турчин был в камералке. Выслушав Павла, он подозрительно спросил:

– Может, он сачкануть надумал? Третьего дня Морван, рабочий Ланкова, тоже «захворал». А как все в маршрут ушли, он ружьишко за плечо да в тайгу белок бить подался.

– Нет, нет, Кондаков в этом отношении чрезвычайно честен, – убежденно сказал Павел.

– А ну, пойдем-ка глянем на твоего Кондакова.

«Сейчас наломает дров и совсем испортит мои отношения с Левой!» – испуганно подумал Павел, а вслух предложил:

– Не надо, не ходите. Я лучше один в маршрут пойду и рюкзак с образцами понесу.

– Одному в маршрут запрещено ходить инструкцией, – сухо ответил Турчин. – Что случись с тобой – я первым под суд пойду.

– Тогда я прошу вас… поделикатнее, что ли, с Кондаковым… У него очень тяжелый характер.

– Что он, институтка, чтобы поделикатнее? – усмехнулся начальник партии. – На сопли у меня нет времени.

В правильности своих решений и убеждений Турчин никогда не сомневался.

Лева, согнувшись, уже прохаживался возле своей палатки – разминался. Турчин и Павел поравнялись с ним.

– И сильно прихватило, Кондаков? – спросил начальник партии.

– Да есть малость, – ответил Лева.

– Ну, малость не в счет. Разойдешься в маршруте. А то Павел тревогу забил.

– Я его об этом не просил.

– Ну-ну… Эх, люди-людишки! – вздохнул Турчин. – Никому-то работать неохота, думают, денежки просто так достаются. Я тут Павлу пример приводил: Морван третьего дня, видишь ли, тоже «захворал». А как все в маршрут – он ружьишко за плечо…

– Шел бы ты от меня со своими примерами к такой-то матери, – сплюнув сквозь зубы, оборвал Турчина Лева.

– Ну, пошли, Лев, коли можешь идти, – поспешно сказал Павел.

– Обожди, Князев, обожди, – начальник партии вплотную подошел к Леве. – Слушай, Кондаков, кто тебе дал право так со мной разговаривать? Ты норов свой поубавь, последний раз предупреждаю. И Павел на тебя жалуется, другого рабочего просит.

«Тупица! Вот тупица!» – с отчаянием подумал Павел и даже застонал от досады.

А Лева ответил Турчину очень странно:

– Что ты взъелся? Не ровня я, мол, тебе? Врешь, милый, врешь. В жизни все равны, и цари, и трубочисты, потому как всем в одной земле гнить…

* * *

Вечером Павел рассказал Станиславу о поступке Турчина.

– Не понимаю, ты меня удивить этим хочешь? – спросил приятеля Станислав.

– Просто до меня не доходит, как интеллигентный человек с высшим образованием может быть лишен элементарного чувства такта? – горячо сказал Павел.

– Стоп! Прежде всего позволь узнать, на каком основании ты причисляешь Турчина к интеллигентам? Только потому, что он имеет высшее образование и после посещения туалета моет руки? Жалкий аргумент, как говорят французы. Такие люди, как наш дражайший начальник, останутся неандертальцами и духовными паралитиками с дюжиной вузовских дипломов в кармане. Это как горб, и лечение здесь бесполезно; их исцелит одна могила. Впрочем, Турчин был бы уместен в роли командира в штрафном батальоне.

– Иронизировать ты умеешь неплохо, – заметил Павел.

– Позволь, какая же это ирония?

– А отчего бы не пойти к Турчину, – опять горячо сказал Павел, – и не сказать ему всего того, что мы думаем о нем? Ведь очевидно, что замечать подлость и не противостоять ей есть не меньшая подлость.

Станислав то ли зевнул, то ли вздохнул.

– Извини, но ты напоминаешь младенца, познающего бытие, с извечным вопросом: а почему? – сказал он. – Ты сейчас изрек не дилемму, а аксиому. Наш мир был бы идеален, если бы люди неукоснительно следовали ей.

– И все же – почему? – повторил Павел.

– Ты предлагаешь мне пойти к Турчину? Избавь, пожалуйста, избавь. Во-первых, земная проза: я не желаю портить отношения с начальством. Во-вторых, аксиома не требует доказательств, а изрекать аксиомы ужасно скучно. В-третьих, Турчин попросту не поймет, что от него хотят… Впрочем, у меня прекрасная идея, Павел! Уж коли ты затеял весь этот разговор, отчего бы тебе не пойти к Турчину? Так прямо и скажи: «Вы, товарищ Турчин, кретин, а поэтому…»

– Перестань, Станислав, я не шучу.

– Я тоже не шучу.

Павел замолчал и включил транзистор, желая показать, что он не хочет более продолжать этот разговор.

И чего он раскипятился? Да плевать ему на Турчина, Леву. Они живут своей жизнью, он – своей.

Павлу стало невыразимо тоскливо. Почему-то сейчас вспомнилось вдруг, что у него никогда не было настоящих друзей, которых бы он любил, которые любили бы его. Вернее, были знакомые ребята, хорошие парни, они смогли бы со временем стать друзьями Павла. Но не становились ими. В глубине души он чувствовал: не хотели. Отчего? Этого Павел не знал.

Потом, в который раз за сегодняшний день, перед глазами появилась Лиля. Ему стало тяжело, очень тяжело…

VII

Был обычный день и обычный, не тяжелый и не легкий, маршрут, помеченный в радиометрическом журнале, что лежал в полевой сумке Левы, номером четырнадцать.

Плавилось неутомимое солнце белой ночи. Над долиной низко висела густая сиреневая дымка, рожденная распаренной жарою кочковатой марью, и казалось, что тайга плавала в сиреневой воде. На мелководной реке, несущейся бешеным потоком по каменистому руслу, дымки не было; лиственницы и березы по берегам вырисовывались с предельной четкостью. Коричневые, в глубоких морщинах стены ущелья прорезали ложбины, по которым звенели ручьи. Истоки ручьев находились у ледников, в царстве вечной зимы. Ледники лежали на головокружительной высоте твердыми голубыми панцирями.

Павел и Лева шли трудной бараньей тропою, то поднимаясь на скалы, то спускаясь к топкой мари. Попутно велась обычная работа: геолог откалывал образцы, измерял геологическим компасом азимут земли, писал в записной книжке общую характеристику пород, рабочий наклеивал на образцы кусочки пластыря с условным буквенным обозначением, записывал в радиометрическом журнале показания радиометра. Один раз Лева допустил ошибку, записав метраж не в той графе журнала, и Павел сделал ему замечание. Геолог ожидал, что сезонник нагрубит в ответ: так Лева всегда реагировал на замечания. Но нынче, против обыкновения, он сказал непривычным для него извиняющимся тоном: «Да, Паша, сейчас поправлю». Павел даже удивился и внимательно посмотрел на него. Поразили глаза Левы, совсем незлобные – во взгляде стыла беспросветная тоска. «Что-то не то с ним сегодня», – подумал Павел.

Они поднялись на сопку, делившую долину надвое. Противоположная сторона сопки обрывалась вертикальной стеною. Далеко внизу прыгала по камням, пенилась река, и лиственницы, растущие по берегам, казались кустарником. Спуск в долину находился левее, где сопка была пологой, но Павел заметил под обрывом, на выступе, заинтересовавший его коренник и сказал Леве:

– Я тут молоточком постучу. Ты пока отдохни.

Лева, ступив на кромку обрыва, посмотрел вниз и спросил:

– Сорвешься – костей небось не соберешь?

– Разумеется. Все равно что упасть на асфальт с крыши двадцатиэтажного дома.

– Страшная смерть…

– Не думаю. Установлено, что человек умирает от разрыва сердца во время падения, еще не достигнув земли.

Лева недолго помолчал. Потом сказал:

– Нет. Все равно страшная смерть. Уж лучше… – он хлопнул по прикладу одностволки, – приставить к башке эту вот штуковину.

– Ну и мысли у тебя, Лев! – усмехнулся Павел.

Он осторожно спустился на гранитный карниз и застучал молотком. В неширокой трещине Павел заметил дымчатый нарост с характерной формой виноградной грозди. Это был горный хрусталь, довольно редкая находка для Крайнего Севера. Пришлось повозиться с полчаса, чтобы аккуратно сколоть образец.

Когда тяжелый дымчатый осколок лежал на ладони, Павел поднялся и хотел было окликнуть рабочего, чтобы передать ему образец. Но не мог произнести ни слова. Слова будто застряли в глотке.

Лева стоял над пропастью, на самой кромке, где ниже на карнизе находился геолог, и, покачиваясь из стороны в сторону, округлившимися, безумными глазами глядел в пропасть. Казалось, еще секунда – и он загремит вниз. Состояние, в котором находился сейчас Лева, случается с людьми часто; название этого недуга – боязнь высоты. Она парализует все движения, и пропасть тянет к себе магнитом. Так кролик бывает загипнотизирован немигающими глазами удава. Павел не сомневался, что именно этот недуг поразил Леву.

– Назад! Шагни назад!.. – прокричал он.

Когда геолог быстро поднялся по гранитным выступам на вершину сопки, Лева сидел на камне и сворачивал самокрутку. Он безучастно посмотрел на своего начальника.

– Фу ты, черт, напугал меня!.. – облегченно вздохнул Павел. – Голова закружилась?

– Что я, барышня какая? – закурив, спокойно ответил Лева. – Голова у меня крепкая, сроду не кружилась.

– Ничего не понимаю… Мне показалось…

– Крестись, коли кажется, – перебил Лева, и взгляд его разом принял обычное, хмурое выражение.

Он поднялся, закинул за плечо одностволку и зашагал маршрутом.

…Настало время обеда. Привал сделали в долине, на берегу реки, под огромной разлапистой лиственницей.

Лева вел себя как-то странно. Зачем-то натаскал для костра мокрых кореньев, зная, что они не будут гореть. Содержимое пакета с «Домашним супом» высыпал в походный котелок и повесил его над пламенем, а воды налить забыл. Все сгорело.

Над головою раздались мягкие нечастые удары крыльев. Вытянув длинные шеи, низко-низко пролетели два гуся. Павел быстро поднялся, следя за полетом птиц. Они опустились на той стороне реки, за перелеском, где блестело небольшое озеро.

– Лев, я сбегаю, может, повезет! Хотя гуси чрезвычайно осторожны… – охваченный охотничьим азартом, возбужденно сказал Павел, расстегнул кобуру и вытащил пистолет. – Пожалуй, и твое ружьишко прихвачу. С близкого расстояния дробовым сподручнее бить.

Геолог хотел поднять с земли одностволку. Лева положил на приклад темную ладонь и коротко сказал:

– Ружья не дам.

– Да почему, чудак?.. – опешил Павел.

– Не дам, говорю, и все тут.

Их взгляды встретились. На мгновенье в голове Павла пронеслась жуткая догадка. Но только на мгновенье. «Дьявол, с этим типом я, кажется, сам начинаю с ума сходить! Что в башку пришло…»

– Тяжелый ты человек, Лев, очень тяжелый, – вздохнул геолог.

– С волками жить – по-волчьи выть, – был равнодушный ответ.

– Да разве мы похожи на волков? Что ты чепуху несешь!

– А кто ж вы еще?

– А!.. – махнул рукою Павел, поднял голенища бахил и начал переходить по мшистым камням реку.

Вскоре он вышел на противоположный берег, стараясь не трещать сучьями, углубился в тайгу.

За деревьями показался просвет, пронзительно засинело озеро. В центре озера плавали два гуся, тяжелые, отъевшиеся к близкой осени. Павел пополз по-пластунски, боясь быть обнаруженным пугливыми птицами. Когда расстояние между дичью и ним сократилось до сотни метров, он понял, что не промахнется, пуля поразит цель. «То-то обрадуется наша повариха», – самодовольно подумал он, вытягивая из-за ствола лиственницы руку с пистолетом. Стрелял Павел превосходно. Мушка легла под белую грудь гуся, который был крупнее своего собрата.

Раздался выстрел.

Но стрелял не Павел. Он с недоумением оглядел маленький аккуратный ТТ и только теперь понял, что выстрелил кто-то, кто был позади.

Так часто случалось в маршруте: то Павел, то Лева, не предупреждая друг друга, били по дичи. Но сейчас Павел неосознанно, шестым чувством вдруг понял, что дичь здесь ни при чем, что случилось страшное, непоправимое…

Он бежал к стоянке, забыв о гусях, взлетевших с паническими хлопками крыльев, забыв обо всем на свете. Левая нога пружинисто зацепилась за корневище лиственницы, и он упал, с размаху ударившись лбом обо что-то твердое. Боли не было, вернее, он почувствовал ее гораздо позже. Переправляясь через реку, поскользнулся на камнях и упал вторично, с головою исчезнув в ледяной воде. То, что вода была ледяная, он почувствовал также не сразу.

На стоянке дымился небольшой костерок.

Последний раз Павел видел Леву сидящим на корточках возле костерка и поэтому не сразу заметил его. Лева лежал рядом, на спине. Около него валялась одностволка. Павел подошел ближе и застонал, закрыв глаза: выстрел вдребезги разнес черепную коробку человека.

VIII

Тело Льва Кондакова перенесли в лагерь и положили в маршрутке. Потом по рации связались с районным городом и сообщили о ЧП.

Несколько дней Павел находился в странном, так не вяжущемся со случившимся, состоянии апатии. Людей он не замечал, взаимоотношения с товарищами его не интересовали; в маршруты с новым рабочим он ходил механически, как робот; природа его не трогала – зрение с бездушностью фотоаппарата лишь отмечало деревья, скалы, реки, ручьи… Зачем? Пришло письмо от Лили, которого он ждал с таким нетерпением. Павел равнодушно, как заранее известное и скучное деловое послание, вскрыл конверт и пробежал глазами письмо. Женщин сам дьявол не поймет! Лиля писала, что любит только его, Павла, таким, каким он есть, что поняла это внезапно, и клялась в любви до гроба. Как был бы счастлив Павел, если эта весть пришла бы несколько дней назад! Сейчас же в голову полезли нехорошие, скверные мыслишки: она нарвалась на подлеца, обожглась, а годы уходят, и в старых девах оставаться не хочется…

В лагере отметили разительную перемену, происшедшую с Павлом. Не было прежней мягкой безвольной улыбки, которая почему-то очень нравилась девушкам. Улыбаться он перестал. Всегда вежливый, предупредительный, сейчас Павел оскорбительно не замечал вопросов, обращенных к нему, и даже мог нагрубить. Ему прощали все, предполагая, что подобное состояние человека естественно, оно вызвано смертью того, с которым Павел ежедневно делил тяготы маршрута, которого знал лучше других.

В лагере строили догадки: случаен ли был выстрел или Лева покончил с собой? Сомневались в окончательном выводе и товарищи из районной прокуратуры, прилетевшие в лагерь расследовать причину смерти Льва Кондакова. Один из них долго изучал старенькую одностволку. Со спусковым крючком обнаружилась неполадка, ослабла пружина: при взведенном курке достаточно было слегка дотронуться до него пальцем, и выстрел неизбежен. Предположили, что Кондаков, заметив дичь, взвел курок, но по каким-то причинам не выстрелил. Курок он забыл снять с боевого взвода (такое частенько случается с охотниками). На привале Кондаков решил проверить, не залилась ли в ствол тундровая грязь, так как выстрел может разорвать сталь. (Он имел обыкновение носить одностволку дулом вниз.) Лева взял ружье за ложе и заглянул в дуло. Палец случайно коснулся спускового крючка…

Павел продолжал пребывать в состоянии полнейшего равнодушия ко всему на свете, потому что понимал: Леве ничто не может помочь. Ему казались ненужными, нелепыми осмотр места смерти Кондакова, тщательное изучение ружья, беседы следователей с геологами и рабочими. Почему? Потому что он ЗНАЛ причину смерти Левы.

Следователи, разумеется, беседовали и с Павлом.

– Скажите, в каких отношениях вы находились с погибшим?

– Вы хотите спросить, убивал я его или нет? Не убивал. Я не способен убить человека, даже если этот человек будет убивать меня.

– Пожалуйста, отвечайте на поставленный вопрос: в каких отношениях вы находились с погибшим?

– Особых симпатий к нему не питал. Как, впрочем, не испытывал и ненависти.

– А как относился к вам Кондаков?

– Думаю, так же.

– Вы полагаете, что Кондаков покончил с собой?

– Да.

– Причина?

– Он как-то тонул в трясине, но мне удалось спасти его. Расчувствовался он, что ли… не знаю. В двух словах поведал свою жизнь: был женат, жену очень любил, имел сына и дочку, их тоже любил, особенно девочку. Жена с детьми ушла к сельскому учителю.

– И все? Маловато. Если бы каждый уходил из жизни по этой причине, добрая треть человечества исчезла бы с лица земли.

– Я говорю о настоящей, редкой любви, а не о простом сожительстве, пошлой привычке, которую принимают за любовь… Кстати, Кондаков пытался повеситься в первые дни, когда его покинула жена.

– Вот это очень и очень важно. Он сам вам рассказывал? Пожалуйста, вспомните все подробности разговора.

– К чему все это? Левы нет и никогда его не будет, понимаете?..

Следователи улетели. Павел так и не понял, какая из двух версий показалась им более аргументированной.

В далекое рязанское село Лаврентьевское полетела телеграмма, сообщавшая о смерти маршрутного рабочего Льва Кондакова. В телеграмме еще просили ответить: переправлять ли тело в Лаврентьевское или похоронить погибшего здесь, на Крайнем Севере? Ответ пришел от бывшей жены Льва Кондакова и походил на приговор: «Похоронить на месте». Очевидно, близких родственников у него не было.

Недалеко от лагеря мощным взрывом аммонита в гранитной породе вырыли могилу, из жердей лиственницы сколотили гроб. Стоя над могилой, женщины поплакали, мужчины хмуро покурили. Могилу засыпали, в изголовье перенесли валун пудов на десять и написали на нем белой масляной краской:

«Лев Кондаков. Трагически погиб в маршруте».

* * *

Павел пожелтел с лица, осунулся. Это отметили в партии. Приходя из маршрута, он не вел длинных разговоров со Станиславом, сокровенные беседы с глазу на глаз, которые он так любил раньше, сейчас раздражали его, казались пустой тратой времени. Несколько раз Павла видели неподвижно сидящим возле могилы Кондакова.

Как-то вечером в палатку вошла медсестра с чемоданчиком в руке. Она измерила Павлу температуру, давление, прослушала со стетоскопом. Температура оказалась нормальной с точностью до десятой доли градуса. Давление – идеальное. В легких не было хрипов.

– Он абсолютно здоров, не понимаю, чем вызвано ваше беспокойство? – пожав плечами, сказала потом медсестра геологам и рабочим, по просьбе которых она осматривала Павла.

И медсестра была права: физически Павел был совершенно здоровым человеком. Но ежеминутно, и днем и ночью, с поразительной ясностью, мельчайшими подробностями, как наяву, в памяти Павла всплывала сцена: Лева сидит на берегу реки, изливает душу – косноязычно, размахивая руками, говорит о том, что мертвой тяжестью лежало на сердце многие месяцы. Особенно не давали покоя его глаза, ищущие человеческого сострадания, обыкновенного человеческого сострадания, и ничего больше. Маленькие, невыразительные, некрасивые, они преследовали Павла повсюду, сводили с ума. В маршруте он откалывал образец – с осколка камня глядели эти глаза; разговаривал с кем-либо, и глаза собеседника непременно напоминали ему глаза Левы.

«Если бы, если бы, – мучительно думал Павел, – я тогда просто выслушал его, даже не пытался бы успокоить, лишь посочувствовал вниманием, может, и не было бы такого исхода? Он бы сейчас ходил, дышал, видел солнце?»

– Да при чем здесь я?! – бормотал он. – Разве я убивал Леву? Я, который, как все говорят, мухи не тронет?

«Нет, какой же ты убийца, – саркастически усмехался в ответ кто-то внутри Павла. – Ты хуже. Человек, чело-век находился у последней черты, над обрывом, и ждал, что ты протянешь ему руку помощи. Но ты протянул руку для того, чтобы толкнуть его в пропасть».

– Но я не знал… – пытался противоречить себе Павел.

«Не лги мне, Павел, мне невозможно лгать, – опять усмехаясь, перебивал беспощадный «кто-то». – Дело в том, что ты все ЗНАЛ и убил сознательно не пулей, а ленью душевной, полным равнодушием к страданиям человека».

Если бы… Если бы… Эти бесконечные «если бы» мучили и преследовали Павла даже во сне.

Если бы… Если бы… Особенно часто вспоминалась Люба, которую уволил Турчин, ее тонкие бледные руки, неоформившееся, угловатое тело подростка. Очевидно: Турчин не имел никакого права так обращаться с Любой, поступил с нею, как махровый невежа. И если бы Павел в решающий момент не помалкивал подленько, а высказал то, что думает о нем он и другие, может, все обернулось бы иначе, и Люба не испытала потрясения, которое, безусловно, не прошло для нее бесследно?

– Если бы… Если бы… – сидя возле Левиной могилы, шептал Павел, обхватив голову руками.

Его тянуло сюда, к этой могиле, с непреодолимой силою, как преступника тянет на место совершенного им преступления. Глаза Левы стояли перед глазами Павла, временами он даже слышал его глуховатый неласковый голос. «Лев Кондаков. Трагически погиб в маршруте», – читал и перечитывал геолог грубо написанные масляной краской слова на валуне-обелиске и шептал, качая головою:

– Нет, надпись должна быть другой, другой…