Текст книги "Поединок. Выпуск 9"

Автор книги: Алексей Толстой

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Леонид Словин,Борис Лавренев,Юрий Кларов,Сергей Колбасьев,Виктор Пшеничников,Евгений Марысаев,Владимир Акимов,Софья Митрохина,Александр Сабов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

И с начальством не повезло. Да, Турчин, начальник партии, – знающий, опытный геолог, кандидат наук, его ценят в министерстве. Но он как бы подавляет подчиненных своими знаниями, опытом. «Делай так, как я сказал», – его любимая фраза. Всегда уверенный в своей правоте, он не умеет и не желает выслушивать других; Павел чувствовал себя простым исполнителем, не больше. Недаром толковые геологи, например, Саша Белов, Юра Преображенский, ушли от Турчина в другие партии.

…Позади громыхнул выстрел. Павел оглянулся. Стрелял Лева. Громадная северная сова сложила в полете крылья и пушистым комом снега рухнула на землю.

– Мерзавец… – прошептал Павел, раздраженный бессмысленным убийством.

Лева склонился над добычей, ударом кинжала отрубил большую голову и сунул ее в карман рюкзака; туловище осталось лежать на земле. Ни слова не говоря, он пошел дальше.

Вскоре на излучине реки показался центральный лагерь – десятка два добела выгоревших жилых палаток, круглая, в форме шатра, палатка-столовая и палатка-камералка, где геологи иногда работали после маршрутов. Не прощаясь с Павлом, даже не взглянув на него, Лева свернул к своей маршрутке, разбитой на отшибе.

…Утром, спускаясь к реке с мохнатым полотенцем через плечо, Павел посмотрел на Левину палатку и невольно вздрогнул: большеглазая голова совы была насажена на передний кол маршрутки.

«К черту! – твердо решил геолог. – Попрошу Турчина дать мне нового рабочего».

II

Павел жил в одной палатке со Станиславом Никольским; несколько лет назад они вместе закончили геологический факультет МГУ, и их распределили в одну экспедицию.

Станислав был довольно рослым узкоплечим парнем, с красивой гривой светлых волос, русобородый; на хрящеватом носу – «интеллигентные» очки в тонкой золоченой оправе, за стеклами поблескивали темные глаза. Девушки говорили о нем так: парень он видный, но только больно уж «выпендривается», считали его гордецом. Действительно, на людях Станислав держался независимо, с большим достоинством, но, зная Станислава лучше других, Павел вовсе не считал его гордецом, а причислял к натурам необщительным, склонным к уединению. Впрочем, несмотря на то, что Павел познакомился со Станиславом еще на первом курсе, он до сих пор никак не мог определить точного и ясного отношения к нему. Что-то ускользающее от обычного аршина, которым Павел привык мерить людей, было во взгляде темных глаз, в его характере. В партии считали их друзьями и ошибались; дружба предполагает полную или почти полную откровенность, заботу, даже некоторую нежность во взаимоотношениях. Этого не было. Они были простыми знакомыми.

Вечерами, после маршрутов, когда свет белой ночи мешал уснуть, они, лежа на нарах, вели длинные разговоры. Говорили о разном. Рассуждения Станислава часто не нравились Павлу, но, как человек от природы очень мягкий, он не возражал с пеной у рта, а неопределенно тянул: «Не знаю… Все может быть…» Говорил в основном Станислав.

Вот и сегодня, вернувшись из маршрута, они лежали на нарах и разговаривали. Павел слушал приятеля очень внимательно: подобные беседы он считал неплохой тренировкой для ума.

– …За последние шестьдесят – семьдесят лет наука и техника сделали головокружительный бросок вперед, подобно волшебному джину, который тысячелетия был закупорен в бутылке и вдруг вырвался наружу, – говорил Станислав, пощипывая свою шотландскую бородку и закидывая ногу за ногу. – Электронно-вычислительные машины за несколько минут справляются с работой, равной месячному труду штата экономистов и плановиков. Граммы вещества способны двигать огромный ледокол. Обжит космос, американцы даже на Луне сапогами натоптали. Да… А человек в своем нравственном развитии за тысячелетия цивилизации ушел очень недалеко от своего волосатого прародителя. Для примера возьми хотя бы своего Леву. Чем не неандерталец? Порою мне кажется, что развитие науки и техники обратно пропорционально нравственности, прогресс превращает человека в самого страшного из зверей – цивилизованного зверя. Когда-то убивали каменными топорами и стрелами; теперь их заменили атомные бомбы и напалм. Один маньяк правит государством и методично уничтожает свою и другие нации. Еще один отдает приказ в мгновенье ока стереть с лица земли город с многотысячным населением. И все молчат, а если раздаются разумные голоса, то они тонут в этом страшном молчания.

– Да… возможно, – соглашался Павел, хотя мрачные выводы приятеля вызывали в нем протест.

Незаметно Станислав переменил тему разговора:

– Кто-то сказал: «Я люблю человечество в целом, но терпеть не могу каждого человека в отдельности». Умная, хотя и беспросветно-мрачная ирония. С возрастом, опытом, знаешь, что часто приходит в голову? Все деяния человека, добрые, злые ли, направлены к одному: извлечь выгоду для себя. На остальных ему плевать с высокой колокольни. Недавно был свидетелем любопытной сцены. Турчин уговаривает рабочего не увольняться, тот каким-то образом вынюхал, что в Магаданской экспедиции рабочим на полсотни больше платят. Турчин бьет на сознательность, долг. Сезонник осведомляется о зарплате Турчина. Оказывается: в три раза больше рабочего. Затем следует диалог: «Машину, дачу имеешь?» «Ну, имею». «А у меня нет ни того, ни другого. А поэтому, начальник, кончай треп разводить». И наш Турчин замолчал.

– Обожди, обожди… – перебил Павел. – Возьми меня. Да честное же слово, я не ищу никакой выгоды для себя. Я просто люблю свою профессию, и мне вполне хватит крыши над головой, койки и трехразового питания.

– Представь, я тоже люблю свою профессию, – усмехнулся в ответ Станислав. – Одно другого не исключает. Но держу пари! Где-то внутри тебя сидит этакий жадный и завистливый человечек, который день и ночь твердит тебе одно и то же: я хочу быть старшим геологом! Я хочу быть начальником партии! Я хочу быть начальником экспедиции! Я хочу иметь большую зарплату, чтобы купить все, что можно купить!

– Нет, нет…

– Да, милый, да. Се ля ви. Разница лишь в том, что один пробивает себе дорогу локтями и кулаками, другой действует завуалированнее, тоньше.

После таких слов приятеля Павлу хотелось нагрубить ему, назвать Станислава своим именем – махровым циником в образе интеллигента, но что-то удерживало его от этого. Что именно? Простое нежелание портить приятельские отношения или нечто другое, посерьезнее? Над таким вопросом Павел не задумывался.

– За все грехи наши тяжкие, – продолжал между тем Станислав, – какая-то неведомая сила наказала людей самой страшной из кар – одиночеством. Чудовищно одинокими были такие исполины, как Толстой, Чехов. Неодиноки в этом мире лишь идиоты. Мы бежим от одиночества, собираясь в компании, встречаясь с женщинами, но все это помогает, подобно морфию, только на время. Возможно, есть счастливцы, избежавшие нести сей тяжкий крест, например, влюбленные, но ведь настоящая любовь – величайшая редкость…

«Да, да, в этом он прав, он неглуп, очень неглуп», – мысленно соглашался Павел, потому что одиноким чувствовал себя с юности. Лишь однажды, на время, когда он встретил Лилю, это давящее чувство улеглось. Но потом она ушла, и все началось сначала. Павлу казалось, что одиночество с годами пройдет, как проходит недуг, должна выработаться привычка, наконец, к одиночеству, но шли годы, оно не проходило, а привыкнуть к этому давящему чувству было невозможно.

– Кстати, о женщинах… – начал было Станислав.

Павел рывком поднялся с нар.

– Извини. Пройдусь немного, голова что-то разболелась, – соврал он. О женщинах Станислав говорил нехорошо, с липкой пошлинкой. Этого Павел не выносил.

Было около полуночи. Солнце наполовину скрылось за зубчатым хребтом. Оно как бы присело отдохнуть, чтобы через считанные минуты начать свое извечное движение. Все в долине было винно-красным, как бы раскаленным: гранит скал, стволы лиственниц и берез, река, лениво передвигавшиеся клубы туманов на берегах. Над ущельем медленно проплыли два лебедя. Белые птицы сейчас казались розовыми.

Несмотря на поздний час, геологи и рабочие не расходились по палаткам. Они сидели вокруг костра, у реки; оттуда доносились смех, звучные аккорды гитары.

«Нет, они не чувствуют себя одинокими, они веселы и не притворяются, что им весело, – подумал Павел, и его неудержимо потянуло к товарищам, прочь от палатки, где находился Станислав. – Но что мне, мне мешает быть таким, как они?..»

III

Утром Павел сидел у Турчина. Он пришел просить начальника дать ему взамен Левы другого рабочего.

В палатке-камералке, где принимал Турчин, кроме Павла находились Люба, только этой весною окончившая МГРИ (Московский геологоразведочный институт), хрупкая большеглазая девушка, неуклюжая, плоскогрудая, похожая на подростка, и юный техник Коля Толкунов, только прилетевший в партию на свою первую в жизни работу. Турчин проводил с Колей инструктаж по технике безопасности.

Павел присел на грубо сколоченной лавке рядом с ожидавшей своей очереди Любой, шепнул ей:

– Что, вызывал?

– Нагоняй, наверное, будет… – тихо ответила Люба; губы ее подрагивали.

Павел знал, что тоненькой этой девушке, никогда не занимавшейся спортом, очень трудно даются маршруты, особенно через горы и хребты. Вечерами он видел Любу заплаканной и от души жалел ее. Такое случается с новичками. В нелегкую работу геолога они втягиваются, как правило, постепенно, лишь в конце сезона.

Рыжебородый (в полевых условиях Крайнего Севера считалось дурным тоном ходить бритым), рыжеволосый Турчин, весь заляпанный четкими и крупными веснушками, смахивал на Соловья-рабойника: плечи штангиста, массивный подбородок, шальной взгляд светло-карих глаз; на лбу – неизменная повязка самурая, чтобы пот не застилал глаза. Он сидел за огромным, врытым в землю лиственничным столом, заваленным картами аэрофотосъемки, образцами пород, деловой перепиской, и говорил Коле Толкунову зычным басом:

– В горах осыпей остерегайся. Покатишься вниз – костей не соберешь. Реку переходи с величайшей осторожностью. Заблудиться в тайге – в два счета. Отлучаться из лагеря без моего разрешения категорически запрещаю, иначе выгоню к чертовой матери. Вот и все… Да! Не вздумай из дробовика медведя бить. Разорвет в клочья. Стрелять только из карабина и только в случае нападения.

– А если я ему из дробовика с близкого расстояния влеплю? – храбро сказал Коля.

– Тебе русский язык понятен? За-пре-ща-ю! Все. Распишись и приступай к работе. Хватит трали-вали разводить.

Коля Толкунов вышел из камералки; Турчин, упершись веснушчатыми руками в стол, тяжело посмотрел на Любу.

– Что ж мне с вами делать прикажете, голубушка? – пробасил он. – Хреново работаете. Маршруты вам не под силу, ни один в срок не сделали. Рублем я вас уже наказывал. Чем думали, когда в МГРИ поступали?

– Я бы попросила вас не грубить, – пятнисто покраснев, перебила Люба.

– Попросила! – махнул рукою Турчин. – Начитались разных идиотских книжек, где труд геолога отождествляется с увлекательным туризмом, вот и возомнили себя геологом. Что, не так? Так, голубушка, так. Иначе б заблаговременно и серьезно занялись спортом, крепкие мышцы геологу нужны не менее светлой головы.

«Как ему не стыдно так разговаривать с женщиной! – все кипело внутри Павла. – И этот человек – кандидат наук, известный в геологии специалист!..»

Люба сидела, низко опустив голову. Турчин тяжело и протяжно вздохнул и посмотрел на Павла, как бы ища у него сочувствия.

– Будь моя воля, – прихлопнув ладонью по столу, сказал он, – ни за что бы баб в геологоразведочные вузы не принимал!

– Вы хам! Хам! – вдруг крикнула Люба и вскочила с лавки. – С вами невозможно работать! Недаром от вас бегут геологи, недаром!

Прокричав это, она выбежала из камералки.

Турчин с минуту барабанил пальцами по столу, раздумывая. Потом сказал Павлу:

– Везет мне на истеричек! Но ничего не поделать: угроза термоядерной катастрофы, стресс и прочие наимоднейшие понятия. Нервы у людей напряжены до предела.

– Как у вас с Любой… некрасиво получилось, очень некрасиво, – промямлил Павел.

– Хватит об этом, – коротко отрезал Турчин, перебирая на столе бумаги. – С чем пожаловал, Князев?

– Видите ли, у меня личное дело… может, даже не совсем личное, – начал Павел, отчего-то сконфузившись. – Мой маршрутный рабочий, Лев Кондаков, – ужасно тяжелый человек.

– В каком смысле? Отказывается таскать рюкзак с образцами, плохо ходит? – поморщившись, перебил Турчин.

– Как раз в этом отношении он идеален… Я имею в виду его моральное состояние. Он чем-то угнетен, подавлен и срывает свое зло на всех и вся. Нельзя ли попросить другого рабочего? И для дела, думаю, будет…

– С Кондаковым нельзя работать, потому что он зол, со мною – потому что я хам! – оборвал Турчин. – Послушай, Князев, у нас не детский сад, и мы не в бирюльки играем. С меня требуют план, и только план, и при этом не учитывают особенностей характера моих подчиненных. Давай-ка не будем заниматься склоками. Будем работать. Дать нового рабочего не могу – нету. Заменить – тоже: по какому это праву я должен подсовывать нехорошего Кондакова другому, а тебе вручать хорошего? Все. Точка. Иди, ты должен уже быть в маршруте.

Павел поднялся и вышел из камералки. «Свинья! Разговаривает как с мальчишкой! И я его на «вы», а он будто не замечает и «тыкает». Действительно – хам!»

В Павле говорило оскорбленное самолюбие.

Станислава в палатке не было: он уже ушел в маршрут. Павел пристегнул к ремню геологический компас, кобуру с ТТ, планшет, извлек из железной банки с водою геологический молоток (в воде его держали, чтобы не рассохлась ручка).

Лева покуривал возле своей маршрутки; заметив геолога, не спеша поднялся, надел рюкзак, перекинул через плечо казенную одностволку.

В это время загудел вертолет. Зеленый МИ-4 прилетал с базы экспедиции, из большого северного поселка, раза два-три в месяц – завозил в партию продукты, геологическое снаряжение, почту, снимал отряды с дальних точек работ.

– Покури еще, – сказал Павел Леве. – Узнаю, может, письма есть.

Павел ждал письма от Лили. Она ни разу не написала ему за этот сезон, но он все равно ждал.

Лева молча сел возле своей маршрутки. Почта его не интересовала. Ему вообще никто не писал.

Вертолет вынырнул из-за сопки и начал кругообразное снижение. Он с грохотом опустился на каменистом пятачке, обозначенном с четырех углов флажками из марли.

Когда перестал вращаться винт, Павел первым подбежал к отворившейся дверце и принял из рук бортмеханика пухлую пачку писем. Дрожащими руками он перебрал письма. Ему, как всегда, писала только мать. Павел побрел было к палатке Левы, чтобы идти с рабочим в маршрут, когда внимание его привлекла следующая сцена. От камералки шли двое: Люба, за ней – Турчин. Начальник партии удерживал девушку за рукав, та, вся в слезах, вырывалась, на ходу поправляя рюкзак за плечом, и кричала:

– Уходите от меня все! Не держите меня вы, мужик!

– Учтите: домой полетите за свой счет, геолог обязан отработать до конца сезона, – предупредил Турчин.

– Ну и пусть!

– По собственному желанию хотите уволиться? Не получится, голубушка. Сегодня же даю РД (радиограмму) на базу: увольняю вас как несоответствующую должности.

– Пусть, пусть!

– Истеричка! Рожайте детей и возитесь с кастрюлями, а не лезьте в поле!

Залезая в багажное отделение вертолета, Люба споткнулась и упала. Бортмеханик поспешно помог ей подняться.

«Я б таких на пушечный выстрел не подпускал на руководящие должности. Работа с людьми предполагает прежде всего человечность. Ну, дал бы ей маршруты полегче, к концу сезона, глядишь, и втянулась бы. Как он этого не понимает!»

Но ввязываться Павлу не хотелось. Да и поздно было: вертолет с Любой взлетел.

IV

…Они сидели в плавучем ресторане на Москве-реке и пили сухое вино с легкой закуской.

В парке в этот теплый майский вечер было полно народу. Играла музыка; с аттракциона, со всех сторон освещенного прожекторами, – три вагончика, катящиеся по наклонным спиралеобразным рельсам с хорошей скоростью, – то и дело слышался женский визг.

Лиля была задумчива, грустна. В последние несколько месяцев она очень переменилась. Разве узнать в теперешней Лиле прежнюю хохотушку! Причину перемены Павел понимал так: она, как и всякая девушка, думала о замужестве, своей семье, а он «тянул резину». «Баста!» – решил он сегодня. Он думает о ней, он любит ее. Так в чем же дело? Товарищи его давно женаты, имеют детей и, кажется, счастливы. Что же мешает и ему быть счастливым? Решительно ничего!

Он медлил, потому что волновался. Три простых и старых, как мир, слова казались ему стертыми, даже оскорбительными. «Надо сказать что-то пооригинальнее», – думал он, глядя на дрожащее отражение тысячи огней в Москве-реке.

Но ему не пришлось сказать того, что он хотел сказать. Первой заговорила Лиля:

– Я долго думала, Павел, отчего я разлюбила тебя? Вначале полагала простейшее: полюбила – разлюбила. Но потом поняла другое… Ты равнодушен, чудовищно равнодушен. Тебя не трогает, не удивляет ничто, решительно ничто! А потерять способность удивляться – все равно что потерять душу, самое себя. В музеях тебе невыразимо скучно, и ты зеваешь: «Зачем мне надо знать, какого покроя пальто носил Маяковский и в каком кресле любил сидеть Чехов?» Балет, это чудо, ты презираешь: «Все эти Джульетты и Одетты были уместны в прошлом веке»… А помнишь, на наших глазах насмерть разбился мотоциклист? Я разрыдалась, а ты сказал с ужасающим спокойствием: «Успокойся, Лиля, в огромном городе с таким движением несчастные случаи – в порядке вещей». Посмотри вокруг, как блестят у молодежи глаза, как хорошо они смеются. Твои же глаза не отражают ни радости, ни грусти, они всегда спокойны и тусклы. Ты ни разу не хохотал от души… Не пойму я одного: почему ты такой? Что тебя сделало таким?

Потом, когда Лиля, извинившись за что-то, ушла, Павел до полуночи сидел на палубе и мучительно раздумывал над тем, что она говорила ему здесь. Лиля права, права: потерян острый вкус к жизни; просыпаясь по утрам, он уже не улыбался, как в юности, просто оттого, что за окном светит солнце и поют птицы. Отчего, отчего? Быть может, потому что решительно все вследствие природных способностей давалось ему легко, без особой борьбы? Школа, которую он шутя окончил с серебряной медалью, диплом вуза с отличием? Или потому, что его мать и отец были обеспеченными людьми, и он не имел ни малейшего представления о нужде, не умел ценить и радоваться куску хлеба?

Этого Павел не знал.

V

Маршрут лежал через тундровую долину. Кочковатая марь дышала – дрожала и колыхалась, как студень.

Павел оглянулся на Леву. Тот тащил тяжелый рюкзак с образцами и матерился, когда выше колен проваливался в вонючую тундровую кашу.

– Лев, кто ж по мари ходит след в след? Провалишься в два счета, – предупредил Павел.

Лева ничего не ответил, но прислушался к замечанию геолога.

До сухого места, где начиналась сопка, Павлу оставалось несколько хороших прыжков, когда позади раздался чавкающий утробный звук и вскрик. Павел вздрогнул и быстро обернулся. Лева угодил в тундровое окно и по грудь скрылся в коричневой жиже. Руки, как клещи, обхватили кочку, но она дышала и готова была вот-вот уйти вместе с человеком в трясину. Лева хрипел, задрав вверх спутанную бороду, маленькие медвежьи глазки как бы разом увеличились в размере и, казалось, вылезли из орбит.

Прыжок, другой – и Павел возле плененного тундрой человека. Лег в развороченную, отвратительно пахнущую гнилью трясину, намертво вцепился пальцами в штормовку рабочего.

– Рюкзак, рюкзак скинь к чертовой матери!.. – прокричал Павел.

– Кххыы… кххыы… – хрипел в ответ Лева.

Павел освободил плечи пленника от лямок рюкзака. Затем просунул ему руки под мышки и начал рывками выдергивать Леву из страшной ловушки. Прошло бесконечно много времени, но горловина тундрового окна так плотно сдавила человека, что все усилия оказались напрасными. Павел измучился вконец; под ним образовалась яма, готовая поглотить и его.

Только теперь он заметил рядом растущую одинокую молодую березу.

– Обожди, Лева! Попробую нагнуть березу… – сиплым, сорванным от напряжения голосом сказал он. – Продержись немного один…

Как когда-то в далеком детстве, озоруя, он забрался почти на самую верхушку дерева, ухватился за ствол и повис на нем – береза изогнулась дугой и плавно опустила его на землю. Еще несколько минут ушло на то, чтобы подвести ствол к Леве. Тот ухватился за него. Павел подполз сзади и опять просунул ему под мышки руки – и пленник, весь в липкой, как мазут, грязи медленно вылез наружу.

Некоторое время они лежали, обессиленные, на мху, распластав руки. Затем поднялись и, пошатываясь, выбрались на сухое.

– Двигаем к реке, отмыться не мешает, – предложил Павел.

У реки они разделись догола, по пояс залезли в ледяную воду и долго смывали с тела тундровую грязь. Потом развели костер и грелись крепчайшим чаем. Есть не хотелось, хотя было время обеда.

Одежда возле жаркого пламени высохла за четверть часа. Лева первым натянул штормовку и начал было закидывать за плечи рюкзак, чтобы идти маршрутом.

– Да ты отдохни, отдохни, – разрешил Павел. – Такое пережить…

Лева сел у костра, высыпал из кисета на плоский камень мокрую махорку и долго водил над нею дымящейся головешкой – сушил. Наконец свернул «козью ножку» и закурил.

Они долго молчали. «Ему не мешало бы поблагодарить меня, – усмехнувшись, подумал Павел. – Я ему все-таки одолжение сделал – жизнь спас». Но Лева сосредоточенно пыхтел самокруткой и не думал благодарить своего спасителя.

Было жарко, даже быстрая река не давала прохлады. Воздух лениво «колыхался сизым душным маревом. Донимала мошка, лезла в уши, ноздри, рот, за воротник; Павел вытащил из кармана геологической гимнастерки тюбик с мазью «Дэта» и вымазался ею.

Чрезвычайное происшествие могло бы сблизить Павла и Леву. Об этом подумал Павел. Установить более или менее сносные отношения с маршрутным рабочим он хотел с единственной целью: чтобы не раздражаться на выходки Левы, не отравлять себе жизнь вынужденным присутствием этого тяжелого человека. «Даже у мифических злодеев, – думал Павел, поглядывая на заросшее лицо Левы, – в глубине души, под семью замками, должно таиться хорошее, человеческое. Надо лишь подыскать ключик, и человеческое проявится».

– Я однажды видел, как олень в трясине тонул, – сказал Павел. – Как он кричал, какое страдание выражали его глаза!

Лева посмотрел куда-то мимо головы геолога.

– Да уж не приведи господи такую смерть, – помедлив, ответил он. – Ни врагу, ни зверю…

«Кажется, я делаю первые успехи!» – обрадовался Павел и спросил:

– А ты откуда родом? Сколько вместе работаем, а друг о друге ничего не знаем.

– Лаврентьевские мы, с Рязанщины.

«Господи! Говорит так, будто помещика Лаврентьева крепостной».

– Это что ж, село, деревня?

– Село. Не слыхал?

– Да не приходилось.

Дальше – больше.

– А кем же в своем селе работал?

– Трактористом.

– На Север-то что́ подался?

Лева нахмурился и отвернулся. Павел пожалел, что спросил о причине отъезда на Север: он был почти уверен в том, что Лева совершил в родном селе преступление или поступок, граничащий с преступлением, и нашел в экспедиции временное укрытие.

– Да ясное дело, почему работяги на Север едут! Заработать, не секрет, – вышел из неприятного положения Павел. – Гроши всем нужны.

«Пожалуй, на сегодня хватит. Лед тронулся!» Он уже поднялся, чтобы идти, когда Лева неожиданно заговорил, косноязычно, как бы выдавливая из себя слова:

– Деньга, конешно, нужна всякому… да не в ёй дело! Эхма, душу теребить-тревожить, как острый нож! А накипело, накипело, хоть головой в омут… Жил я, Паша (он впервые назвал Павла по имени, до сих пор вообще его никак не называл), не хуже других, в хате – телевизор, шкаф немецкий, с Рязани привезенный, сервант тоже заграничный. Баба – загляденье, глаз не отвести, не знаю уж, как за меня, бегемота такого, пошла. Аж в углах от красы ее сияет… А сейчас, по мне, лучше б она рябая да кособокая была, потому как все беды у нас, мужиков, от бабьей красы: тянет к ней, что к меду в улье, сунулся – а на тебя орава пчел.

Павел снова сел на камни. «Наконец-то прорвало, родимого… Невероятно: у этого типа – красавица-жена! Любопытно, любопытно! Эпилог обещает быть трагическим».

– …Дочку и пацана имел, – продолжал между тем Лева. – Пацана Ванькой назвал, меньшая – Анюта. Ванька, чертенок, бедовый – страсть! Кто яблоки в соседском огороде воровал? Ванька. Кто подрался? Ванька, а кто ж еще. Словом, отец вылитый, мордой тоже на меня похож, губастый да носастый. А ближе, поди ж ты, Анюта мне была, так в душу и лезла. В мамашу пошла: что цветочек аленький. На пашне, бывало, вымотаюсь, сычом гляжу, а припомню, как она глазенки от удовольствия закрывает, когда конфету сосет, так сердцем враз и оттаю… Ага. Жили с бабой, как все: лаялись, мирились. Выпивал, как водится, с мужиками, не так, чтобы на бровях ползти, и не часто. Пьяницей не был. Случалось, с бабой-то сцепимся, потому строптивая она очень. Ну, вдарю ей разок, чтоб приструнить, на то и муж; правда, рука у меня, что гиря. Заревет скотиной голодной, я ж казниться начинаю, потому как любил ее до беспамятства… Ага. Прошлый год приезжает на село новый учитель, моих лет мужик, но холостой еще. В совхозе нашем он в школе рабочей молодежи не знаю уж чему учить там начал. Как-то в хату к нам стучится. «Авдотья Кирилловна, – говорит (это бабу мою так звать), – прослышал я, что у вас восемь классов образования. Отчего ж дальше не учитесь? Годы ваши еще молодые. Супругу вашему, конешно, трудно начинать все сначала, всего четыре класса, но вам…» А сам, учитель-то, старается на нее не глядеть, а если зыркнет, то сразу этак виновато глаза опускает. Баба ж моя, сука, аж зашлась вся, ровно в кровати. Но о том я слишком поздно задумался. Не знал, что они еще раньше друг дружке глянулись, а то б и ей, и ему враз ноги пообломал. Ага. Баба в сельпо бежит, портфелишко себе покупает, тетради, ручки, что надобно, словом, для ученья. И опосля коровника в школу спешит, как на праздник, а перед тем у зеркала кудряшки свои накручивает. Я-то, дубина, только посмеиваюсь: «Уж не в институт ли, мать, на старости лет поступать собралась?» А она мне бедово так: «А что! Не всю жизнь в навозе ковыряться». Ученье, мол, свет, а неученье тьма. Потянуло ее, значит, к чистой жизни. Как-то мне замечание делает, мол, после смены надо душ принимать. Работа у меня, известное дело, не в белом халате: то на тракторе, то под трактором. А мыться я, грешным делом, сызмальства не люблю, харю с утра ополоснул, и все. Так она спать отдельно начала! По мужской надобности чуть не силой брал ее. Что-то, думаю, происходит нехорошее с моей Авдотьей Кирилловной… Между тем, замечаю, начали кумушки на селе шушукаться, на меня то с усмешкой, то с жалостью поглядывать. В неведении до конца оставался. К лучшему, может, оно? Иначе б кого-нибудь из них порешил и сейчас в земле лежал бы, а не разговаривал с тобой…

«Как? – разочарованно подумал Павел. – Она ему наставила рога, и все обошлось миром? Какая банальщина! Я-то думал…»

– …Прихожу, значит, со смены и рот разеваю: шкафы открыты, тряпки разбросаны, половину посуды из серванта будто корова языком слизала, – продолжал Лева. – Мать-перемать, думаю, ограбили! «Авдотья!» – кричу. Никто не откликается. И только теперь записочку на столе вижу. Так и так, пишет Авдотья, уходит, мол, она с детьми к учителю, потому как промеж них возникла великая любовь. Тут на меня, как на шибко пьяного, вроде как темнота погребная нашла. Как с топором по улице бежал, как очутился возле хаты учителя – ничего не помню. А на крыльце учительском стоит Рыжов, наш участковый, в полном милицейском облачении, при оружии. «Добрые люди, – говорит, – посоветовали мне за тобой нынче присмотреть, Кондаков. И не зря советовали. Брось топор, иди с миром». «Рыжов, – это я отвечаю, – не стой на пути, а то и тебя вместе с ними!» Он пистолетик тогда свой прямехонько в лоб мне наводит. А в это время сзади дружиннички набрасываются, долго ль, коротко ли, руки за спину заламывают и в участок ведут. Рыжов делу бы ход мог дать, за решетку засадить, потому как я сопротивление властям оказал, да пожалел меня. Посадил в кутузку, что при участке, пить-есть приносил, все беседовал. Возьми, мол, себя в руки, переживи. Три дни не выпускал. Потом выпустил, но глаз с меня не сводил, тенью ходил. Тогда уж и запил я! Хлещу ее, родимую, а облегченья нет и нет. Все из хаты пропил, за одежку свою принялся. Скоро и одежку пропил. Встаю как-то в дрожи похмельной, а опохмелиться-то и нечем. Этого и ждал наш Рыжов. Заходит. «Вот что, – говорит, – надумал, Кондаков: а не уехать тебе из села, хотя бы на время? Я б, – говорит, – на твоем месте уехал, тем паче, что учитель официально зарегистрировал с Авдотьей Кирилловной брак, усыновил Ваньку и удочерил Анюту». «Так она же, – кричу, – не разведена со мной!» «Суд развел, – отвечает, – когда ты в запое был». И просит: «Уезжай, прошу тебя, иначе я тебя как антиобщественного элемента и злостного тунеядца суду предам». Ушел он. Дожил, думаю, Лев Кондаков. Из передового тракториста района, у которого грамотами все стены обклеены, в антиобщественного элемента и тунеядца превратился. Вспомнил Авдотью, детей… Гляжу, крюк в потолке торчит. В сенях срываю веревку бельевую, петля, табурет и прочее. А веревка возьми да оборвись: тяжел я очень. Сижу, значит, на полу, шею потираю, а сам думаю: пожить-то хочется, подохнуть-то всегда успеется. Ну, а потом на Север подался…

Лева замолчал и начал сворачивать новую самокрутку.

Павлу стало скучно. Чужая жизнь, чужие переживания его никогда не трогали и не интересовали. Его интересовало только собственное «я», и ничто больше. Потом он вдруг вспомнил Лилю. «А может, я пережил горьких минут не менее, чем он, – подумал Павел, с неприязнью глядя на Леву, – однако горе мое не дало мне права срывать свое зло на других и набрасываться на людей, как цепная собака». Было мгновенье, когда Павел хотел высказать эти мысли Леве, но потом скучно подумалось: а зачем? Какое ему дело до него?

А Лева мысленно как бы перенесся в родное Лаврентьевское. Ему хотелось поговорить:

– Помню, с Анютой раз пошел по грибы. На ней сарафанчик красный, ну, что ягодка. Задумался о чем-то, глядь – нет рядом дочки. Забегал, перепугался – страсть! Она же…

– Пора идти, – зевнув, перебил его на полуслове Павел и поднялся.

Лева как бы осекся, с нескрываемой ненавистью посмотрел на геолога.

– Проверь радиометр, работает ли? – спросил Павел.

Лева глядел на свои бахилы и не отвечал.

– Лев, слышишь? В радиометр вода небось попала, проверь, работает ли? – громче повторил он.