Текст книги "Человек с крестом"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
– А спрашивала зачем?
– Потому что непонятно: почему тю законам божеским жену вторую иметь нельзя, а грешить со встречной-поперечной можно?
– Уймись, Марья. Не кощунствуй. Бог тебя накажет за эти твои еретические речи.
– А меня бог и так наказал. Ехать дальше некуда. Одна живу на свете, и каждый может обидеть. Как вы вот, к примеру…
– А ты еще не знаешь, как бог наказует. Не гневи, не гневи его, Марья.
– А он что же, наказует только таких, как я? А вас, батюшка, милует? – Мария Ильинична задохнулась бт слез. – Все для вас, попов. Вам пироги и пышки, а нам синяки и шишки! Где же она, правда? Где же милость богова?
Лицо Марии Ильиничны покрылось пятнами, глаза горели. Проханов, не ожидавший такого разговора, уходил от ее взгляда и не знал, что ответить. Он только бормотал:
– Уймись, Марья, уймись бога ради. Бес в тебя, что ли, вселился?
– А я не хочу униматься. – Мария Ильинична зло рассмеялась, испытывая от этого смеха наслаждение. – Почему я не могу вам правды сказать?
Она опять расхохоталась, но этот смех ее был нездоровым. Наступал кризис, она это чувствовала, но остановиться не могла.
Она все высказала Проханову, что у нее наболело. Голос ее постепенно возвышался, накалялся, и вдруг все сразу оборвалось. Мария Ильинична будто куда-то провалилась…
Очнулась Мария Ильинична глубокой ночью. Она лежала истерзанная, изнемогающая от слабости, жажды и тошноты.
В комнате был полумрак. Мария Ильинична скосила глаза, но никого рядом не увидела. Она подняла голову, собрав для этого все силы, и будто сквозь туман разыскала взглядом Проханова. Он сидел за столом, рвал зубами огромный кусок мяса и что-то бормотал себе под нос. Никогда еще Мария Ильинична не видела его таким пьяным.
Он пил и пил стаканами…
Когда спиртное кончилось, Проханов никак не мог понять, почему в бутылках ничего не осталось. Он ухватился за край стола, поползал по скатерти осоловелыми глазами и сделал попытку поймать графин. Но рука его все время попадала в тарелку с винегретом.
Было смешно и страшно смотреть на этого человека. Наконец ему удалось изловить графин. Он потряс его перед глазами и опрокинул в рот.
Свободной рукой ом потянулся к тарелке с винегретом, набрал полную ладонь и отправил все это в рот. Потом он стал вытирать руки о скатерть. Вытирал долго, будто ритуал выполнял, и наконец удовлетворился.
Следующим этапом был подъем из-за стола. Проханов ухватился за его края, рывком поднялся, но не рассчитал усилий и повалился грудью, на тарелки с закусками.
Все это было бы очень смешно, будь Мария Ильинична сторонним наблюдателем. Но ведь она была близкой с этим человеком и носила под сердцем его ребенка. Он – отец ее ребенка! Она будет всю жизнь зависеть от этого человека. Ей захотелось кричать во весь голос и бить, бить… Бить все подряд, что попадется под руку, бить изо всех сил, до изнеможения!
Она уже хотела вскочить, но в этот момент батюшка повернулся, глянул на кровать, где в бессильной позе разметалась Мария Ильинична, и дыхание у нее приостановилось. Выписывая какие-то сложные вензеля босыми ногами по ковру и что-то бормоча себе, под нос, он устремился к кровати.
Мария Ильинична будто застыла и не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Она только смотрела на него расширившимися зрачками и молча ждала.
Проханов наконец добрался до постели, сел и начал стаскивать с себя рубашку. Но он забыл расстегнуть ворот и никак не мог стащить ее через голову. Рассвирепев, он так рванул рубашку, что потерял равновесие и свалился на ковер. Он долго барахтался на полу и наконец захрапел…
Мария Ильинична боялась шелохнуться, чтобы не привлечь его внимания. Она долго лежала, ни о чем не думая. Потом расплакалась. Плач ее перешел в рыдания.
И вот тогда-то произошло то, о чем пришлось горько и долго жалеть потом.
Муки Марии Ильиничны были так сильны, что казалось, она сейчас умрет. Она вскочила и устремилась к столу. Ей хотелось не думать, ни в коем случае не думать. Мария Ильинична схватила бутылку, вторую, третью, но они были пусты. Только в графине осталось немного водки. Она вылила остатки в стакан, жадно выпила, но хмеля не почувствовала.
Мария Ильинична вспомнила – отец Василий приносил бутылки откуда-то из кухни. Она бросилась в другую комнату, где сразу же заметила в полумраке холодильник. Мария Ильинична распахнула дверцу. Холодильник был забит продуктами. Тут стояли и три бутылки с водкой. Она схватила одну, вторую и, не закрыв дверцы, спотыкаясь, побрела к столу.
…Через час Мария Ильинична уже ничего не помнила и не отдавала себе отчета, что делает.
Глава 11
Открытие Марии Разуваевой
Мария Ильинична ненавидела Проханова и все-таки осталась жить у него. Она часто плакала, но еще чаще, чтобы утолить тоску, прикладывалась к бутылке.
Было очень тревожно на душе, но Мария Ильинична убеждала себя, что здесь она только из-за ребенка. Не будь его, ноги бы ее не осталось в этих хоромах.
Проханов видел, что она часто пьет, но ни одного слова не сказал о греховности ее поступков. Он порой лишь внимательно вглядывался в нее и едва приметно ухмылялся.
Шел уже пятый месяц беременности. Тошноты, часто мучившие ее, стали проходить, а тут, как на зло, она снова почувствовала себя плохо.
– Что с тобой, Марьюшка? – подозрительно глядя на нее, спросил Проханов и покосился на ее округлившийся живот.
– Ничего, ничего, Василий Григорьич, – испугалась Мария Ильинична. – Наверно, съела что-то. Нехорошо мне.
Как ни близки были их отношения, Мария Ильинична не могла решиться сказать ему, что ждет ребенка. У нее просто язык не поворачивался.
В эти критические минуты у Марии Ильиничны было уже испытанное средство для успокоения совести – бутылка. Их запас в доме пополнялся с завидной регулярностью. За этим хозяин следил лично. Особенно внимателен к содержанию холодильника он стал с того дня, когда в доме постоянно поселилась Мария Ильинична.
Она пила, чтобы заглушить тоску и отчаяние. Она хорошо понимала, что ребенка ей придется воспитывать одной, и уже успела смириться с этим. Только бы ничего не случилось до его рождения; она опасалась, что отец Василий выгонит ее, когда узнает о беременности.
Однако Проханова нельзя было обмануть. Косясь на ее живот и медленно бледнея, он почему-то шепотом спросил:
– Который месяц?
Этот шепот вселил в нее ужас. Она заглянула в расширившиеся зрачки Проханова и вдруг дико задичала;
– Не-ет! Не-ет! Ты не отнимешь его…
Проханов сильной, тяжелой ладонью ударил ее по щеке. Раз, другой, третий! От последней пощечины Мария Ильинична отлетела к кровати и упала.
– Мало тебя учили! Почему не сказала вовремя? Ну, отвечай, когда спрашивают!
Но Мария Ильинична не могла говорить: язык ей не повиновался.
Она думала только об одном: стоит ему ударить в живот – и все, ребенка ей никогда не видать. Она молила его глазами, и это, кажется, дошло до сознания Проханова, когда он рывком поднял ее с пола.
Проханов сразу переменился. Гнева его будто и не было.
– Боишься, душа моя? – он улыбнулся одними губами, хотя глаза его холодно блестели. – Не надо отвечать, сам вижу. Избавляться теперь поздно, упустили момент. Попытаемся… Гм… Садись-ка!
Он усадил ее на кровать и, заглянув ей в глаза, холодно и властно сказал:
– С этой минуты душа твоя и тело в моих руках. В моих же руках и жизнь ребенка. Ясно тебе?
– Да, – одними губами сказала Мария Ильинична.
– Вот и славненько.
Он не спеша сходил на кухню, принес нашатырный спирт, тем же спокойным шагом возвратился к Марии Ильиничне, неподвижно сидевшей на кровати, и дал ей понюхать из пузырька. Марии Ильиничне стало лучше.
Проханов отнес пузырек со спиртом и возвратился с валерьяновыми каплями. Пипетки он, наверное, не нашел и петому стал капать в рюмку прямо из пузырька. Капал и вполголоса считал:
– Раз, два, три, четыре…
Когда досчитал до пятнадцати, рука его дрогнула, он досадливо поморщился. Потом покосился на Марию Ильиничну, внимательно следившую за его руками, и сказал равнодушно:
– Десять меньше, десять больше – велика ли разница?
Наполнив рюмку водой, Проханов подал ее Марии Ильиничне.
– Выпей, Марьюшка, легче будет.
Она послушно выпила.
– Ну, вот и славненько. А теперь послушай, что я тебе скажу. Ты помнишь газетную статью? Ту, что писал этот христопродавец…
– Профессор Осаков? – поспешно спросила Мария Ильинична; она совсем уже пришла в себя, хотя все еще настороженными глазами следила за руками Проханова. Эти руки заставляли ее трепетать от страха. От них зависело – быть или не быть ее ребенку. – Помню, помню, батюшка.
Он болезненно поморщился, потом внимательно посмотрел на нее и равнодушно спросил:
– Ты ему ничего не ответила? Кажется, собиралась…
Мария Ильинична едва сдержала крик. Значит, он знает о ее угрозе написать в редакцию. Слышал эти слова единственный человек – его посланец. Неужто это он ее… тогда в парке?
Подозрение ослепило Марию Ильиничну, но чувство самосохранения, а еще больше инстинкт матери заставили ее ответить как можно спокойней:
– Нет, батюшка. Хотя, каюсь, хотела писать. Очень было обидно…
– Сейчас не до исповеди, – сухо оборвал ее Проханов. – И без того упустили время… – Он помолчал, подумал и требовательно сказал: – Так вот, Марьюшка. Надо сегодня же написать ответ этому еретику.
– Как написать? – изумилась Мария Ильинична. – Все, что я думала?
Проханов холодно взглянул на нее.
– Нет мне дела до твоих дум. Напишешь то, что я тебе скажу.
– Хорошо, батюшка, – тотчас согласилась Мария Ильинична.
Она поняла единственное: ее ребенку пока ничто не угрожает, а все остальное ее не касалось. Лишь бы он не тронул ее больше. Она напишет что угодно и куда он захочет, лишь бы жил ребенок, лишь бы родить его. Пусть только он ее не тронет.
Она заплакала от радости и облегчения. Но тут же спохватилась.
– Когда писать? Сейчас? – Мария Ильинична поспешно стала подниматься.
– Полежи маленько, – остановил ее отец Василий, – Я сейчас подготовлю все,
– Хорошо, батюшка. Я полежу.
– Ну, вот и славненько! Давно бы так… Проханов улыбнулся: все складывалось отлично.
Минут через сорок Мария Ильинична сидела за столом и старательно выводила буквы на листах, вырванных из школьной тетради.
– Да ты не спеши, – раздраженно заметил Проханов: он сидел с ней рядом и внимательно следил, как она пишет. – Начни-ка сначала…
Мария Ильинична послушно взяла чистые листы, но все же не удержалась, чтобы не бросить настороженного взгляда на его руки. Проханов перехватил этот взгляд и досадливо поморщился.
– Пиши отсюда, – ткнул он пальцем на плотный белый лист бумаги с готовым машинописным текстом. – Видишь?
– Вижу, батюшка.
Отец Василий удовлетворенно хмыкнул, но промолчал. Мария Ильинична, положив палец на готовый машинописный текст, начала писать.
«Уважаемая редакция! Прошу этот мой ответ переслать А. А. Осакову, бывшему профессору богословия, автору статьи «Встреча в пути».
Я не могу удержаться, чтобы не написать вам по поводу вашего выступления в газете.
Вы пишете: «От горя сильный ищет исцеления в труде и деятельности, горечь мыслей рассеивает чтением, слезы растворяет в пленительной красоте искусства, а от одиночества спасается меж людей».
Но я к разряду сильных не отношусь. Жизнь моя из-за тяжелых утрат не имеет теперь ни цели, ни смысла…»
«Господи! Чепуха-то какая! – с неудовольствием подумала Мария Ильинична, но, испугавшись своих мыслей, быстро взглянула на Проханова. Однако тот потерял, кажется, к ней интерес и думал о чем-то своем. – Ну и ладно… А насчет моих целей ты врешь. Заиметь бы мне малыша. И ничего мне не надо…»
Тут Мария Ильинична оборвала себя и торопливо заскрипела пером:
«…В душе моей образовалась пустота, бездонная, холодная, страшная.
Вы – человек, назвавшийся нравственным руководителем… Дайте мне средство от этой пустоты! Я страдаю. Дайте мне лекарство, но только такое, которое душа моя примет и будет ей легче,»
«Ох, если бы мне такое средство?» – опять оторвалась от текста Мария Ильинична.
«…Но заранее скажу, что такого лекарства вы мне, профессор, не дадите, потому что его нет, кроме веры в Христа.
Вы мне сейчас скажете: «А пафос труда для построения светлого будущего?» Но разве могут материальные блага удовлетворить и насытить бессмертную душу человека?
От одиночества спастись «меж людей» тоже нельзя. Чем больше я стараюсь понять людей и сблизиться с ними, тем более одинокой я чувствую себя меж ними.
И что мне за дело до того, что в Евангелии и в Библии есть противоречия! Вы правы, что я читала Евангелие «без привлечения свидетельств истории». Но опять же, какое мне дело до этих свидетельств? Я нашла для себя ответ, нашла лекарство для души, и мне сейчас легче, и мне больше ничего не нужно.
Ведь что такое христианство? Это спонтанная реальность нравственности».
– Василий Григорьич, а что значит слово «спонтанная»? – спросила Мария Ильинична.
Проханов скривил губы.
– Твое же письмо. Чего у меня спрашиваешь? – и рассмеялся жестко, глумливо.
Мария Ильинична молча проглотила пилюлю.
«А что такое нравственность? Краеугольный камень нравственности – это самоусовершенствование человека, это любовь к ближнему, возведенная в форму долга.
Христианская нравственность была всегда чрезвычайно плодотворна для человечества…»
«Уж конечно… Особенно плодотворна во времена инквизиции», – думала Мария Ильинична,
«…Если уж на то пошло, мы и сейчас живем по законам христианской нравственности… («Как со мной, например, живешь».), потому что все мы прямо или косвенно воспитаны под воздействием христианских идей».
Мария Ильинична остановилась.
– Ну, что там такое? – строго спросил Проханов. – Чего в потолке не видала? Сама же пойдешь на почту. И сегодня же…
Мария Ильинична вздрогнула и, не ответив, заторопилась, но, представив себе, что идти надо почти на другой конец города, в пургу, когда под ногами клейкая грязь, смешанная со снегом, она тихо заплакала. Заплакала от жалости к себе…
«…А в отношении того, что я «лгу на жизнь», то еще нужно посмотреть, кто из нас больше лжет: Вы или я?»– торопливо выводила рука Марии Ильиничны. («Конечно, я лгу. Вернее, батюшка и я вместе с ним».) Своими нападками на религию и веру в Христа вы оскорбляете верующих, а особенно священнослужителей, которых, надо чтить, потому что они творят добро, ведут скромный, достойный образ жизни и святыми своими делами создают великую славу Всевышнему».
Рука Марии Ильиничны дрогнула: ребенок шевельнулся у нее под сердцем и сделал ей больно. Она положила руку на живот и зло усмехнулась: вот они, святые дела «святого» отца… О всевышнем рассуждает, молится, пыль в – глаза людям пускает. Видимость благочестивая, а сам… Ох, батюшка, батюшка! Слишком дорого обходятся твои «святые» дела.
«…Если нельзя доказать бытие Бога логическим разумом, точно так же и тем же логическим разумом нельзя доказать, что Бога не существует.
А еще мне хочется спросить вас. Неужели вы, прослуживший.25 лет профессором богословия, не заметили, что слова Евангелия светятся внутренним светом, они живые и способны входить в душу человека и проводить там свою таинственную работу, перерождая и, главное, спасая того человека от тяжелой вещественной мглы, от тьмы и грехов мира?»
Мария Ильинична написала этот абзац и с опаской покосилась на Проханова. Он сидел за столом, положив руки со сжатыми кулаками на стол, и, тяжело сдавив челюсти, почти все время находился в недвижимой позе.
Этот человек был страшен. Но как же она раньше-то не разглядела его!
«…Это письмо к вам, как и предыдущее, на которое вы мне ответили через газету, я пишу не для того, чтобы стать проповедником, кого-то переубедить и вовлечь в церковь… Зря вы мне все это приписываете. Пишу я вам совсем по другой причине, о которой, впрочем, не считаю уместным говорить.
М. Разуваева».
Мария Ильинична подписалась механически. Ей не давали покоя слова «вовлечь» и «переубедить». И вдруг ее словно озарило.
Ну конечно! Церковники именно вовлекают. Идут на все, даже вот так, как с ней. Все используют, чтобы «божеское» слово везде слышалось. Даже центральную печать вовлекли в спор. А ведь это все не отцом Василием придумано.
Перед взором Марии Ильиничны возникла картина, как подкатил к дому Проханова целый кортеж автомашин и он, изогнувшись, целовал руку какому-то человеку, сидевшему в сверкающем автомобиле…
«Чего ж я, глупая, удивляюсь-то… Сама его ненавижу, проклятого, а оторваться от него не могу. А сколько, сколько таких вот дур он использовал для своих целей?..»
Глава 12
Второй ответ Осакова
Даже Проханов был удивлен – так быстро ответил бывший профессор-богослов Осаков. Прошло всего девять суток, как было отправлено, письмо в редакцию с просьбой переслать его автору статьи. И вот он ответ.
В тот день Марию Ильиничну почему-то все время знобило, не помогала и водка. Она лежала на диване, укутавшись потеплее, когда Проханов ворвался в дом. Никогда еще Мария Ильинична не видела его таким. Он весь трясся, буквально ходуном ходил, будто асе у него было не очень прочно скреплено шарнирами. Обычно розовое лицо его побелело, борода была всклокочена, а губы превратились в одну синюю тонкую линию.
Он зажег люстру на все лампы, упал в кресло и долго не мог развернуть скомканную газету. Мария Ильинична хотела уж броситься ему на помощь, однако он уже справился сам. Расстелив на коленях газету, отец Василий уставился в нее, но было видно, что читать он не в состоянии.
Мария Ильинична тихонько поднялась с дивана, проскользнула к двери и разыскала аптечку. Не считая, она налила в рюмку валерьяновых капель, наполнила ее водой и, семеня ногами, чтоб не расплескать лекарства, заспешила в гостиную.
Проханов одним глотком проглотил лекарство и вдруг нежно привлек к себе Марию Ильиничну. Поцеловав ее в щеку, ом прижал ее голову к плечу и, ласково поглаживая ее, заговорил глухим голосом:
– Эх, Марьюшка, Марьюшка! Писали мы с тобой – «конец атеизму». Конец будет нам, Марьюшка, а не этим проклятым безбожникам.
Мария Ильинична насторожилась. Когда-то отец Василий был ласков к ней, предупредителен, но такой нежности, как сегодня, от него она не видела.
– А что случилось-то? – шепотом спросила она.
– Прочти, если хочешь. Шила в мешке не утаишь.
Он сунул ей в руки смятый номер газеты.
– Можно мне здесь читать? – робко спросила Мария Ильинична, не поднимая глаз, в которых дрожали слезы.
Проханов, охваченный новым порывом, поцеловал ее в щеки, в лоб и в висок, осторожно прижал ее к себе и вполголоса сказал:
– Читай, голуба моя. Я посижу так, с закрытыми глазами.
Чтоб не расплакаться от этой нежданной-негаданной ласки, Мария Ильинична с силой прокашлялась, незаметно смахнула слезы и, волнуясь, стала искать фамилию Осакова.
Статья называлась «Радость и счастье в труде познают». Бывший богослов в сущности делал обзор писем, поступивших в редакцию.
«Редакция ознакомила меня, как автора статьи, – писал он, – с большой пачкой откликов.
А. Иванов из г. Бузулука, уже знакомый автору ПО письмам в редакции других газет, где мне случалось выступать, объявляет себя верующим и высказывает недовольство, почему ответ М. Разуваевой поручили бывшему богослову.
«Недоволен» выступлением газеты и В. Назаров из Астрахани, он усиленно защищает «серьезную мысль» М. Разуваевой.»
«Не богато у батюшки почитателей», – с радостью подумала Мария Ильинична.
Ласка Проханова стала ей неприятна. Она освободилась от обнищавших ее рук и уселась за стол. Ей было радостно, что спор двух сильных людей не очень сладко оборачивался для отца Василия. Поделом ему. Похлеще бы надо…
«Поговорим о беде… (эти два слова Осаков вынес, как подзаголовок) и вернемся к теме.
Все-остальные письма – это единый голос советских людей, стоящих на прогрессивных позициях последовательной материалистической философии.
Тов. Власов из Запорожья пишет, что Разуваева, «Ища утешения в своем личном горе, увлеклась религиозным дурманом, вздумала подчинить науку религии («Не я вздумала, милый мой человек, а поп».), не понимая того, что наука ведет к светлому будущему, а религия тянет к первобытному состоянию человека». 3. Руденко из Краснодарского края и другие товарищи, лично изведавшие тяжесть потерь и переживаний, единодушны в том, что самым благотворным лекарством в беде был для них самозабвенный труд на пользу людям и общение с этими самыми людьми.
Испытала беду учительница В. Кузыкина. Но это ни в коей мере не поставило ее На колени перед прокопченными ладаном досками икон. «Я старалась приглушить свою боль в сердце, – пишет В. Кузыкина, – общением со своими питомцами. Только работа, и работа беззаветная, смогла затянуть рану в моей груди».
Перенесла беду учительница А. Морилова из г. Городца Горьковской области. И у нее умер муж, осталось на руках трое детей. Но тов. Морилова, как и В. Кузыкина, «умела находить успокоение в труде, среди школьников и отзывчивых наших людей».
Взволнованно звучат строки письма Таисии Сергеевны Шестаковой.
«Прочитав статью… решила написать, хотя никогда не писала-в газету. Но я не могу не написать. Я тоже учительница… тоже потеряла мужа, только я имею еще и двух детей… Но я не пошла по пути Разуваевой…»
«Почему меня все время именуют учительницей? – с недоумением пожала плечами Мария Ильинична. – Странно. Во втором письме даже упоминания нет, что я работала в школе. Может, в первом написано? – Она задумалась. – Ну ясно: отцу Василию выгодно представить меня учителем, чтобы эффект был побольше… Вот же человек! И тут ловчит! Плохи, видно, твои дела, почтенный святой отец…»
Следующий подзаголовок имел название «О слабости человеческой».
Пенсионер Павел Иванович Песков в своем подробном письме о низменности, социальной и общественной вредоносности религии так и называет поведение М. Разуваевой – трусостью перед жизнью.
«Вы слабый, очень слабый человек, М. Разуваева.
Я представляю вас на фронте, окажись вы там в годы войны. Ведь вы же предали бы своих только потому, что вам с врагом легче прожить. У вас философия страшная. Мало того, что вы трус по натуре, вы еще философствуете, пытаетесь найти обоснование своей никчемной жизни. Таких людей мы, фронтовики, презирали. И должны презирать. Это само собой разумеется, ежели исходить из законов элементарной логики…»
Мария Ильинична похолодела. Это уже не только по священнику, но и по ней самой.
Вот он, людской приговор. Беспощадно, но ведь она его заслужила. Что там говорить – они правы. Ведь никто же не знает, что и как было на самом деле…
«Знаете ли вы, М. Разуваева, что написали? Ведь вы поставили свою религию в ряд псевдоотдушин для горя человеческого наряду с пьянкой и самоубийством. Вы сами подписали ей приговор, отметив, что для вас, в вашей «пустоте отчаяния» религия явилась той «духовной сивухой», как ее называл Ленин, в которой вам «посчастливилось» утолить свои метания. Но ведь тогда и любой пропойца у кабака тоже может рекомендовать свой «путь жизни», как единственно правильный выход…»
Это подметил, в частности, и Леонид Григорьевич Соколенко из Пермской области. Он пишет:
«Как пьяный не может найти правильного решения и делает безобразия, так и вы, М. Разуваева. Разница только в том, что пьяный, выбивая у соседа стекла, не призывает последовать его примеру. Он не выступает в газете, чтобы и все окружающие били окна у соседей, а вы…»
А вы, Мария Ильинична, – уже от себя добавляет профессор, – прислали свое письмо в редакцию, как призыв к вашему пути для всех советских людей. Но они знают настоящие лекарства против трудностей – творческий труд, деятельную жизнь для людей и среди людей… А ведь эти пути лежали и перёд вами, М. Разуваева…
Но как вы оценили, вы, христианка, великую действенную силу творческого труда?
Вы сознаете, что пишете? Для вас труд – это только труд кулацкого стяжательства «материальных благ». («Правильно! – одобрила вывод профессора и Мария Ильинична. – Как это я об этом не подумала раньше? Будто в труде нет ничего ценного для души…») Или это как раз и внушили вам церковь и христианство? Не удивляюсь. Ведь в евангельской притче о талантах Христос клеймит раба, не сумевшего стать ростовщиком-обиралой во славу и на пользу своему пауку-хозяину, рабовладельцу…»
Мария Ильинична тихонько прихлопнула ладонью по газете, не в силах сдержать своего удовольствия.
«Получай, батюшка! Ты силен воевать с женщинами, вроде меня… А ты попробуй-ка повоюй с профессором!..»
Мария Ильинична тут же испуганно покосилась на Проханова, но он, кажется, ничего не заметил или делал вид, что ничего не замечает.
Она продолжала читать.
«Я, разумеется, понимаю: ей (т. е. вам, М. Разуваева) было трудно после смерти мужа, – пишет учительница Чувалова. – Но разве воспитание ребят для нас не являлось смыслом жизни? Она искала ответа на вопросы: зачем живет человек? В чем заключается истинное счастье? Так эти ответы были рядом – дети. Если нет своих, воспитай честными тружениками тех, которых тебе доверили честные люди труда».
В дополнение к этому серьезному обвинению я хочу, М. Разуваева, привести специально для вас изречение из священного писания, которое вы добровольно взяли для себя в качестве руководства в жизни. Вот чему учит христианская премудрость. Я цитирую:
«Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей» (от Иоанна, 12, 15). Или еще: «Кто любит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня (т. е. бога); и кто любит сына или дочь более, нежели меня, не достоин меня» (Матфей, 10, 37).
Вы понимаете, М. Разуваева, чему учит христианство? Вчитайтесь, вдумайтесь в эти зловещие фразы. Или уж вы, М. Разуваева, так прочно прониклись идеями христианства, что, отдавая богу душу, возненавидели весь мир и даже детей, которых учили?
…Вы запутались настолько, что, только что сказав о полном неприятии нашего человеческого мира и его людей, тут же лицемерно говорите о «любви к ближнему», возведенной в форму долга.
Я хочу рассказать вам об одном случае. Это было в буржуазной Эстонии. Домовладелица христианка, отсылавшая десятую долю доходов своего многоквартирного дома африканской миссии для, просвещения «дикарей» «светом истины» (разумеется, христианской), выставила на улицу в ноябре, на снег, дождь и ветер, за неплатеж семью безработного, состоящую из четырех детей, больной жены и умирающей матери… Когда газетный корреспондент спросил ее: – А как же с христианской любовью к людям? – домовладелица спокойно ответила:
– Любовь мою посылаю в Африку, а это для меня не люди, а квартиранты. На что я слово божие поддерживать стану, если мне за квартиры платить не будут? Да они и в церковь-то редко ходят. Лютеране.
Вы утверждаете, что без веры нельзя жить. С этим не согласиться нельзя. Однако же вы считаете, что есть только одна вера – религиозная, с ее загробным идеалом спокойствия и правосудия, вера непротивления злу насилием и т. д. В этом вы глубоко ошибаетесь.
У нас есть вера наша, советская, вера в строительство коммунистического общества, вера в прогресс, в хорошее в человеке.
Директор одного из ремесленных училищ Челябинской области М. Туренский пишет: «Нельзя оправдать заблуждения Разуваевой только смертью мужа, жизненными трудностями, возникшими на ее пути. Жизнь – борьба, борьба за счастье людей и, следовательно, за свое счастье. А разве было легче Асхату Зиганшину, Филиппу Поплавскому, Анатолию Крючковскому и Ивану Федотову в борьбе со стихией за жизнь? Не вера в бога спасла жизнь этим солдатам. («Вот уж правильно!» – подумала Мария Ильинична). И куда правдоподобней прозвучал ответ одного из них на вопрос американского журналиста:
– Что вам помогло так долго бороться с океаном?
Солдат ответил просто:
– Наша дружба. Так мы воспитаны.
Да, такими их воспитала наша жизнь, наша советская действительность. Но ни в коем случае не церковь! Не религиозная нравственность, а коммунистическая нравственность дала этим героям товарищескую спайку, чувство веры в себя и в товарища».
«Выбирайтесь из «джунглей» религии», – обращался к ней, Марии Ильиничне Разуваевой, Осаков.
– Дорогой профессор, – прошептала про себя Мария Ильинична, – если бы вы только знали всю правду!.. Выбраться отсюда надо, но как?
«Куда же вы собираетесь идти, М. Разуваева? – читала она дальше. – Неужели сознание ваше так задурманено религиозным чадом, что вы не можете почувствовать правду окружающей вас жизни, увидеть прелесть ее, радость, счастье? Прогоните прочь этот дурной сон.
Посмотрите кругом, жизнь-то как хороша! Улыбнитесь. Станьте рядом с нами. Пойдемте вместе…»
«Ах, как бы хорошо!» – мечтательно подумала Мария Ильинична, но в это время заворочался в кресле Проханов и, вздрогнув, Мария Ильинична уткнулась в газету.
«Неужто он и сейчас что-нибудь придумает? – подумала Мария Ильинична, стараясь не поднимать головы,
чтобы не привлекать к себе внимания Проханова. – Ведь разбит по всем статьям. Ничего не осталось. Да и что может остаться? Он, кажется, даже сам не верит тому, что пишет… Боже мой! Неужели он и сам не верит?»
Подозрение об этом мелькнуло у нее, когда она переписывала второе письмо в редакцию. Ее тогда смутили слова: «А что мне за дело до того, что в Евангелии и Библии есть противоречия?! До того, что и фигура Христа мифична? Я нашла для себя лекарства, и мне ничего больше не нужно».
Выходит, отцу Василию и крыть-то нечем. Он даже признает, что фигура Христа мифична. А если мифична, стало быть, никогда, абсолютно никогда Христа не было, бога-отца не было, никакого бога-духа не было… Ничего вообще не было…
Рано утром Проханов выехал в епархию. Оттуда он возвратился через два дня. На него было жалко смотреть. Был он понурый, расстроенный, постаревший.
– Да, Марьюшка… Все прахом идет… Все прахом, – тихо повторил он и затравленно оглянулся, будто отовсюду ждал нападения врагов своих.
А потом закрылся в библиотеке и не выходил оттуда часов шесть подряд. Оказывается, писал ответ ненавистному ему Осакову. А вечером снова диктовал ей этот ответ.
