Текст книги "Человек с крестом"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
– А ну-ка ротик… Шире, шире. Вот так. Ну, как икорка? Вот то-то и оно… Московская! При такой закуске просто грех не выпить. Нет, нет! По малюсенькой. По самой, самой махонькой. За успех нашего с тобой дела, Марьюшка! За славу православной церкви! За благополучие ее и процветание! Ну, с богом… А теперь скорей, скорей икорочки. Вот как у нас! Хлебушка? Ну, этого добра у нас полно. Завались. А ну еще икорки. Хоп. И наших нет.
Марии Ильиничне от этой добродушной болтовни опять стало очень, очень хорошо. Правда, она почему-то никак не могла попасть вилкой в помидор… Помидор этот все время ускользал от нее. Она заливалась смехом. Очень было весело, когда они общими усилиями все-таки, изловили шельмеца.
– Моя драгоценная! – перешел вдруг на торжеств венный тон Проханов. – Позволь мне вручить личное к тебе послание преосвященного. Для меня это, голуба моя, несказанная честь. Прими в собственные руки. – Он вложил в ее руки большой конверт, запечатанный в пяти местах сургучом.
Мария Ильинична с волнением взяла его.
– Это мне?!
– Тебе, тебе, Марьюшка. Бери читай.
– А как же печати? – со страхом спросила она.
– Сломай их. Твоя же воля.
Мария Ильинична, прикусив губу, осторожно, будто в пакете было что-то взрывающееся, стала надрывать угол пакета. Надорвала, посмотрела на своего наставника. Тот кивнул головой. Она осторожно вытащила лист бумаги, сложенный вдвое. Развернув его, она прежде всего увидела огромную, чуть ли не в треть листа фиолетовую печать, на которой четко выделялся крест. Она долго рассматривала и никак не могла понять – к чему здесь эта печать?
– Читай, Марьюшка. Читай, – услышала она голос Проханова, но голос этот доносился будто издалека.
Она уставилась в бумагу, но никак не могла разглядеть, что там написано, – строчки расплывались перед глазами. Наконец, сосредоточившись, стала вчитываться. Прочитала раз, другой, третий, и только тогда до нее дошло содержание письма. Преосвященный просил ее лично «заступиться за православную церковь и веру христову». Преосвященный называл ее «почтеннейшая и глубокоуважаемая Мария Ильинична» и ссылался на «верного слугу церкви преподобного отца Василия», которому доверено изложить устно его просьбу. При сем преосвященный посылал ей скромный подарок – что именно – не уточнялось – и заранее благодарил ее за услугу православной церкви. В заключение письма он благословлял рабу божью Марию и желал ей многие лета, а также здоровья и счастья.
Подпись была размашистая и будто разрисованная. Присмотревшись внимательно, Мария Ильинична догадалась – подпись и титул написаны по-старославянски.
…Мария Ильинична подняла глаза на отца Василия и встретилась с откровенно тревожным его взглядом. Взгляд этот тут же потеплел, стал ласковым, ободряющим.
– Ах, прости меня, старого! Одну минуту, голуба моя… – Проханов метнулся к письменному столу, схватил какой-то футляр и три объемистых коробки.
– Вот, Марьюшка. Это подарок преосвященного.
Мария Ильинична взяла сначала футляр и нерешительно раскрыла его.
– Часы! – воскликнула она.
– Правильно, Марьюшка. Золотые часы с брильянтами. Притом с именной надписью. Вот, посмотри сюда. Видишь? «В знак уважения и признательности. Никодим». Прочла?
– Да, – нерешительно сказала Мария Ильинична, хотя разобрать, что написано на донышке крошечных часов, не могла.
– Ну… а это… всякая туалетная мелочь. Потом посмотришь.
Он быстрым движением достал из письменного стола листы бумаги, сжатые крупной волнистой скрепкой, и протянул ей.
– А дело наше – вот оно. Эту статью, Марьюшка, надо прочесть и подписать. Я уже говорил тебе, надо грудью встать за святую нашу веру и православную церковь.
– А что тут написано? – равнодушно спросила Мария Ильинична, чувствуя, что еще минута – и она свалится со стула.
Перед глазами все у нее расплывалось и двоилось.
– Ты разве не хочешь прочесть?
– Н-нехочу. Вы… вы-то ее… вот эту бумагу… читали?
– А как же не читать! Сам же трудился. То есть, я хочу сказать, все знаю слово в слово, можешь мне довериться. Тут сказано, что ежели в печати могут выступать те, кто отрекся от христианской веры, то почему бы редакции не опубликовать письмо, где ты, голуба моя, рассказываешь, как пришла к той же вере.
– И все?
– Конечно, все.
– Где я должна… Куда подпись поставить?
Проханов показал.
– Вот, моя драгоценная. Подпись должна здесь стоять.
Мария Ильинична долго метилась в то место, куда он указал, но перо почему-то скользило куда-то вверх и залезало в машинописные строчки. Тогда Проханов поймал ее правую руку и сделал на бумаге точку.
– Вот здесь! – строго сказал он.
Она собрала все свои силы и решительным росчерком поставила подпись. Поставила и критически посмотрела на нее.
«Непонятно будет», – подумала она и в скобках чет – ко вывела инициалы и фамилию.
Мария Ильинична вопросительно взглянула в строгие глаза Проханова, дождалась, пока в них появилась улыбка, потом услышала, как он ласково произнес: «Вот и славненько», и медленно стала куда-то проваливаться…»
Глава 5
«Батюшка чтит конституцию»
Она проснулась в доме Проханова с тяжелой головой и тревогой в душе. Долго не могла понять, что ее так взволновало. Только потом поняла: письмо!
«Боже мой! Письмо в газету подписала не читая. А что там, в этом письме? Я пропала!»
Отца Василия не было дома. Она быстро оделась выбежала на улицу и три дня не показывалась в доме священника. Мария Ильинична ждала самого страшно-: го, но ее никто не беспокоил. О ней забыли все, даже Проханов.
Она с горечью думала:
«Своего добился – и прощай… Ловок, ничего не скажешь».
Мария Ильинична дождалась вечера и заспешила к отцу Василию. Но в доме никого не оказалось.
Тогда она пошла в церковь. По дороге ей встретился конюх.
– Где… где батюшка? – с тревогой спросила она.
Конюх окинул ее тяжелым, презрительным взглядом и лениво ответил:
– А тебе что за дело?
– Но я должна… Я прошу вас… Пожалуйста, ну что вам стоит…
– Глянь-кось на нее, – дернул плечом мрачный конюх. – Никак, на колени хочешь упасть? Ходют тут всякие прости господи. Лучше бы работала, шлюха несчастная. – И вдруг конюх взъярился: – Пошла к чертовой матери! А то вот огрею вилами…
Не успел он договорить, как получил звонкую оплеуху.
– Я – шлюха? Ты что, меня с кем поймал? Я тебе покажу «шлюха»… – Мария Ильинична вдруг выхватила у ошеломленного конюха вилы и замахнулась ими.
Конюх закричал с перепугу, повернулся к ней спиной и побежал. Мария Ильинична бросилась за ним вслед. Догнала, стукнула по широкой спине кулаком и, вспомнив вдруг школьные годы, подставила конюху ногу. Нелепо взмахнув руками, тот растянулся на земле и закрыл голову руками.
Но гнев Марии Ильиничны вдруг иссяк. Она вся дрожала и чувствовала, как усталость свинцом наливает ее тело.
– Вставай! – глухо сказала она. – Ну, чего лежишь-то?
Конюх несмело поднял серое от страха лицо. Заметив, что в руках у Марии Ильиничны не было вил, он поднялся. Но губы у него еще прыгали. Он смотрел на нее недоверчиво, удивленно; было в этом взгляде и что-то жалкое, заискивающее.
– Ну? Где же все-таки отец Василий? – строго спросила Мария Ильинична.
– В городе, матушка.
– Какая я тебе матушка. Зовут меня Марией Ильиничной. А тебя как?
– Егор. Егор Кузьмич.
– Когда батюшка в город уехал?
– Позавчера, кажись… – неуверенно ответил Егор Кузьмич. – На другой день, как приезжали к нему.
Мария Ильинична уже не могла стоять. Она пошатнулась. Конюх встревоженно глянул ка нее и вдруг бросился к кадке с водой. Торопливо зачерпнул ковш, поднес Марии Ильиничне и сказал жалостливо:
– Испей-ка водицы, Марья. С лица вся сошла. Пей, пей, не съем…
Мария Ильинична услышала, как стучат зубы о край ковша. Но глоток воды освежил ее. Она опрокинула ковш, плеснула воду в лицо и подняла голову, чувствуя, как приятно щекочущие капли воды катятся по разгоряченному телу.
– Ну вот. Опамятовалась баба. – Егор Кузьмич широко улыбнулся. – Испужала ты меня до смерти, Марья.
– Так тебе и надо. Если женщина, так можно что захочешь сказать?
– Ну ладно, ладно! – примирительно забормотал конюх. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Все же видим, крутится какая-то вокруг батюшки. Мало ли приходилось их видеть…
Мария Ильинична насторожилась.
– У кого? У батюшки?
Но конюх не ответил.
– Ладно, Егор. Погорячились оба. Не серчай.
Конюх поднял на нее повеселевший взгляд, кивнул.
Расстались они без обиды друг на друга.
«Зачем он уехал в город? – с недоумением думала Мария Ильинична. – Мне даже слова не сказал. Наутро же уехал, когда я спала».
Было приятно, что он ей так доверяет. Оставил на нее дом, а она даже не закрыла, когда убегала встревоженная. Но кто сегодня-то закрыл? Должно быть, за ним кто-то ухаживает. Да и как он один управится с таким домом? Ясно, кто-то есть.
А намек Егора?
Вечером на имя Марии Ильиничны пришла телеграмма:
«Артель разыскал. Заказ сделал. Веду закупки. В. Г.»
Она долго гадала, что за артель, какой заказ и какие это закупки? И вдруг вспомнила: дом. Ей же дом обещал отец Василий. Выходит, не обманул.
Славно-то как!
Проханов возвратился в Петровск только на пятые сутки.
Вечером того же дня произошло объяснение. Бледная, с ввалившимися глазами, Мария Ильинична, как всегда, явилась к нему на дом.
Проханов бросился к ней навстречу и крепко обнял ее. Было такое впечатление, что он по-настоящему счастлив, встретив ее. И это смутило, обескуражило Марию Ильиничну, – она явилась сюда для решительного объяснения.
А он, непривычно возбужденный, бегал по дому, бестолково суетился, брался то за одно, то за другое и вообще вел себя совсем по-мальчишески. Накупил ей в городе подарков и все их тут же выложил. Отрез на платье, отрез на костюм, несколько пар капроновых чулок и даже модные туфли.
– Все тебе, Марьюшка. Только… Уж не знаю, право, годятся ли туфли. На глазок брал.
– Подождите-ка. Мне не до подарков, – строго сказала Мария Ильинична. – У вас сохранилась копия статьи?
Проханов остановился посреди комнаты. Он напомнил ей вдруг конюха Егора, когда тот только что поднялся с земли. Глаза его смотрели на нее растерянно и подозрительно. Но губы отца Василия улыбались.
– Марьюшка! Ты, никак, встревожена? Что случилось?
– Случилось одно. Я никак не думала, что вы воспользуетесь моим опьянением и заставите подписывать статью не читая.
– Голуба моя, ты ли это? Ты сама сказала, что доверяешь мне. И я был уверен: вера твоя безраздельна. Ты же мне стала больше, чем дочь. За что? Почему так?
– За эту проклятую статью меня могут в тюрьму посадить, – губы у Марии Ильиничны задрожали.
Отец Василий расхохотался.
– Ох, уморила! Надо же такое сказать! «В тюрьму». Нужно, драгоценная моя, Конституцию знать. Запомни: в СССР – свобода печати. Свобода! Ты что думаешь, закон – это шутки? Ты плохо, очень плохо, Марьюшка, законы и свои права знаешь. Можешь свободно писать не только в газету, но и в Совет Министров. Куда хочешь. И можешь быть уверена – тебе обязательно ответят. С тобой будут спорить, доказывать, убеждать, но уж никак не перешлют в милицию или к прокурору для ареста. Было время, нарушались законы при Сталине. Сейчас новая линия, а вот Марьюшка старым живет. – Он подсел к Марии Ильиничне, ласково похлопал ее по руке. – Горячая ты, душа моя. Нервишки у тебя никудышные. Чем-то бога прогневила, мало чтишь его, мало времени уделяешь спасению своей души. Только я вымолил у всевышнего тебе здоровья, все гладко пошло, поправляться начала – и вдруг опять помертвела. Что с тобой творится, душа моя? Ну-ка выкладывай. Нет на мне облачения, но властью, данной мне от бога, заклинаю тебя, дочь моя, освободи душу от тягот и мрака. Покайся, и бог простит.
Мария Ильинична вдруг закрыла лицо руками и застонала.
– Да что за напасть? – искренне встревожился Проханов.
– Нет никакого бога, вот что случилось! – с отчаянием выкрикнула Мария Ильинична. – Нет и не было. Не было! Не было!
Священник отскочил от нее, будто ужаленный.
– Никак рехнулась? Опомнись! Опомнись, дитя мое! Страшные слова говоришь!..
– Вот сейчас-то я и опомнилась, – плача навзрыд, говорила она. – Меня вечно шатало в жизни из стороны в сторону. В детстве верила – есть бог. Бабка шкуру сдирала за неверие. В школу пошла – растеряла веру. Стала библию читать – снова поверила. Потеряла мужа – прокляла бога, но снова за библию взялась. И опять поверила. Потом семнадцать лет мыкалась одна по жизни, и какая уж там вера. А теперь вот разболелась. Опять меня бросило к богу. Но сейчас, – Мария Ильинична стала искать свою сумку, долго не могла открыть ее, но наконец открыла, выхватила две толстые тетради, – теперь меня никто не собьет с толку. Сама все прочла, сама разобралась.
Священник стоял перед ней с побелевшим лицом. Плач и слова Марии Ильиничны, казалось, поразили его в самое сердце.
– О господи! Да что же это?.. Господи, прости мя и помилуй. За что наказуешь? За что? Чем я прогневил тебя, господи?!
Проханов резко повернулся к ней спиной, рухнул на колени перед иконами и начал быстро-быстро креститься. У него текли слезы из глаз. Слезы крупные, почти с горошину. Он всхлипывал, глотал рыдания, шептал, крестился, кланялся. Кланялся, крестился, шептал… Это было страшно. Никогда такого не было.
Что-то дрогнуло в ее душе. Мария Ильинична бросилась к священнику, усадила его на диван и села рядом. Положила его голову себе на плечо, стала гладить его седые волосы, уговаривать, как малого ребенка.
– Не надо. Я же не хотела обидеть вас. Что было на душе, я и сказала. Что же таиться? От кого таиться? Я привязалась к вам, вы мне, как отец родной. Не могу я молчать все время. Я не такая. Есть на сердце, я и говорю.
– Ах, Марьюшка, Марьюшка! Ведь я священник, всю свою жизнь прославляю имя господа. Вот уж сорок шесть лет служу, а ты мне – нет бога…
Он тихонько высвободился из ее рук, вытер глаза, гулко высморкался в огромный клетчатый платок и поднялся, высокий, грузный, крепко сбитый, и как-то будто расправил плечи. Никакой беспомощности, слабости. Какая там слабость! В его могучих плечах сила, наверно, бычья.
И снова в душе Марии Ильиничны стал нарастать протест. Захотелось спорить, доказывать.
– Но я-то не служу сорок шесть лет. Я хочу правды… Где она, эта правда? В библии? Я хочу раз и навсегда со всем этим, – она потрясла тетрадями, – покончить. Я не могу, не хочу носить этот камень в груди. Вы не думайте. Хоть я и была разнорабочей, – мозги у меня на месте. В школе, если хотите знать, я любого могла заткнуть за пояс, с учителями спорила, читала много, только жизнь и гибель Андрея подкосили меня. Но ум со мной пока. Я всю библию перерыла. Сколько раз перечитываю! Я не виновата, что многое увидела.
Священник Пытался ей что-то сказать, но снова на него обрушился поток слов. Мария Ильинична силой втиснула его в кресло, уселась рядом на стул, стала снова высказывать ему все сомнения и подозрения. Но Проханов с таким же упорством твердил:
– Это дьявол попутал! Дьявол сбил. Дьявол смутил душу твою. Все это его работа.
– А где же сила бога? Что же он, с дьяволом не мог справиться?
– Не кощунствуй! Сама знаешь, кто прогневил бога и как это случилось. Читала же, сама читала.
– Читала. Конечно читала, потому и говорю: ложь! Все ложь!
– Нет, не ложь. Из века в век дьявол гадил, мешал, сбивал с толку, путал, вносил хаос в людскую душу. Помешал он и переписчикам библии. Смутил их, затмил ум, сбил с пути истинного. И тебя он сбил с того же пути. Только дьявол и никто другой!
…Вот тогда-то и появилась в тетради Марии Ильиничны новая запись: «А может, действительно во всей этой путанице – козни дьявола?»
А через неделю случилось совсем уж странное.
Они сидели в доме Проханова и тихо беседовали. Мир был установлен, только Авария Ильинична не переставала настаивать, чтобы Проханов ознакомил ее с копией статьи, которую она подписала.
– Я должна знать, что там написано, – упорно твердила она.
Но священник ссылался на то, что копия находится у преосвященного и взять ее обратно невозможно.
– А теперь, Марьюшка, поговорим о другом. – Он показал ей договор, в котором значилось, что такие-то и такие-то берутся построить дом в таком-то месте из материала заказчика, а такой-то обязуется уплатить и т. д.
– За три месяца они его закончат, и дом будет твой.
– Ну, за три месяца многое может случиться, – загадочным тоном сказала Мария Ильинична.
Проханов всполошился.
– Ты хочешь уйти? Порвать со мной собираешься? – воскликнул он-испуганно.
– Да нет… не то. Не о том я подумала…
Мария Ильинична глубоко вздохнула, хотела что-то сказать, но опять промолчала.
– Ох, Марьюшка! Что ты со мной делаешь? Я ведь привязался к тебе куда больше, чем к дочери. Нет, я не могу, не хочу потерять тебя.
Она смотрела на отца Василия с удивлением. Смотрела и поверить не могла: он ее любит.
– Не могу! Не могу! – твердил Проханов. – Марьюшка, душа моя! Ты не можешь меня оставить. Не дочь в тебе вижу – жену!..
Мария Ильинична вскочила.
– Что вы, отец Василий! Зачем смеетесь?
– Не смеюсь, не смеюсь я, Марьюшка. – Проханов гулко ударил себя в грудь. – Сон потерял. Брежу я, во сне тебя поминаю. Рву себе волосы, ругаю, а ничего не могу с собой поделать. Женой тебя вижу, хотя сам понимаю, что в дочери мне годишься.
Бог ты мой! Женой ее видит… Ведь он старше почти на тридцать лет.
Да и нельзя ему, священнику, второй раз жениться. Не удержавшись, она сказала ему, о чем подумала, вслух. Проханов выслушал и затрясся весь.
– Я не переживу этого. Нет, нет. С ума сойду!
Ему действительно официально нельзя жениться второй раз, за это он может лишиться сана, но никто, ни единая душа и слова не скажет, ежели в доме его буде! жить женщина.
Мария Ильинична поняла: он хочет видеть ее любовницей. Это было до слез обидно, и она заплакала. Проханов начал утешать ее, но она, оттолкнув его, убежала.
Глава 6
«Святой отец»
Марию Ильиничну оскорбило предложение Проханова. Но, поостыв, она подумала: он же любит ее. Столько месяцев обхаживал, заботился, кормил. Правда, она сразу не поверила в бескорыстность батюшки: думала, что у него свои цели, притом цели чисто «служебного», или, как он говорил, «суетного» порядка.
Но вот цель достигнута. Письмо она подписала: с шумом, конечно, со скандалом. Но не посылать же опровержение? Да и куда она пошлет? В какую редакцию?
Видно уж судьба у нее такая. Нельзя ей сейчас отбиваться от священника. Болезнь может и погубить, в могилу свести, а то, еще хуже – в сумасшедший дом, – с нервами шутки плохи.
А ведь отец Василий от нее не отказывается, хочет видеть ее женой. Правда, в гражданском браке…
Она вспомнила Андрея и расплакалась. И тут же память услужливо вырвала из прошлого и тех, кто очень хотел на ней жениться. Но ведь не пошла же. На что уж хорош был Анатолий, только не лежало к нему сердце. И вот выбрала…
– Нет, никогда. Андрей – первый и последний!
Ей вдруг захотелось помолиться об Андрее. Она опрометью бросилась в церковь.
…Служба к тому времени уже кончалась. Люди начали расходиться. Мария Ильинична упала на колени и страстно зашептала:
– Андрюша! Ты всегда со мной. – Я любила тебя и сейчас очень, очень люблю. Я не знаю, какую молитву читать, чтоб спокойной быть. Ох, Андрюша! Как мне тяжело без тебя, как трудно и тошно! Что мне делать? За что ни возьмусь – нет мне утешения. Пропадаю. Чувствую – пропадаю. Но неужто я хуже других?.. Господи! Если ты есть на небесах, разве ты не видишь моих мук? Все потеряла, что еще терять? Если нужна моя жизнь, возьми ее, только не мучь. Ну, за что, за что, скажи?..
Кто-то вдруг тихонько коснулся ее плеча. Она вздрогнула и обернулась.
То был отец Василий. Она заметила крупные капли пота на его высоком, почти без единой морщинки лбу.
– Хватит, Марьюшка! Успокойся. Не мучь себя, не казни. – Он тихонько подталкивал ее в плечо… – Вставай, голуба моя. Вставай. Ну? Вот так. Может, хочешь исповедаться? Не хочешь? Ну и ладно. Подожди-ка меня, облаченье сниму.
Мария Ильинична равнодушно кивнула и тихонько побрела из церкви. Вышла во двор, подняла голову, долго смотрела в небо. Скоро осень. Лето почти пролетело. Так мало времени прошло, а сколько пережито за эти месяцы. За что ей такие испытания, за что муки!
Он,а опустила голову и тихо побрела со двора.
У ворот стоял Егор.
– Ты чего это, Марья, закручинилась? Иль обидел этот?.. – он кивнул головой на церковь, и лицо его заметно потемнело. Он наклонился к ней и зашептал, хотя никого вокруг не было: – Коли что, мигни только…
И вдруг он исчез. Мария Ильинична даже не успела рассмотреть, куда он делся.
К ней торопливым шагом приближался Проханов,
– Ну, как погода, Марьюшка? – добрым голосом заговорил он. – Люблю эту пору. Жара спадает, мух становится меньше, плоды от сока земного чуть не лопаются. Хорош-шо! А там, глядишь, паутинка полетит, листья золотые на деревьях появятся. Медленное, медленное умирание. – Он блаженно прикрыл веки. – Люблю золотую осень. Чуть грустно, а все-таки радостно.
– Не надо, не надо, отец Василий! – вскричала Мария Ильинична. – Что вы мне о грусти! И без того грустно и тошно, а вы о медленном умирании…
– Ну, ну, Марьюшка! – примиряюще забормотал Проханов. – Не будем раздражаться. Мне хочется сделать тебе приятное. Хочешь в большой город поехать? Возьмем машину. Никто нас не знает, рассеемся, отдохнем, погуляем, где захочется. Хочешь?
Мария Ильинична удивленно посмотрела на него. Вот тебе и старик!
– Может, в театр пойдем? – с затаенной насмешкой спросила она.
Но он не заметил иронии.
– А что? Можем и в театр. Куда захочешь, туда и пойдем. – Его глаза молодо блестели. – Ты не думай. Поп – не монах, он и веселиться умеет, ежели есть к тому тяготение. Но чтоб – шито-крыто, чтоб, как говорится, комар носа не подточил.
Мария Ильинична устало взмахнула рукой.
– Ах, оставьте, Василий Григорьич. Уж какой там театр. На душе кошки скребут, а я по театрам разъезжать стану. – И вдруг ни с того ни с сего ей пришла в голову мысль: «На работу бы мне, на завод».
– Не хочешь? – удивился Проханов. – Тогда вот что. Пойдем, душа моя, ко мне. Уж прости меня, грешного. Живу по-холостяцки, сама знаешь. Ходила ко мне одна, убирала, теперь в деревню уехала. Хотя бы пыль маленько стереть.
Он осторожно оглянулся, взял ее за локоть и почему-то шепотом сказал:
– А там, голуба моя, – он кивнул головой куда-то назад, – фундамент заложили. Письмо от старшего артельщика получил. – Проханов, хитро улыбаясь, подмигнул. – Пишет, обмыть надо фундамент, а то держаться не станет.
Улыбнулась и Мария Ильинична, сама не зная чему.
– Хитрюга этот старшой. Ну, да ладно. Послал им тысчонку, пусть обмоют, не станем нарушать традиций. Правильно, Марьюшка?
– Не знаю. Наверное, правильно.
– Вот и я говорю, – охотно поддакнул Проханов и снова пришел в веселое расположение духа. – А может, и нам следует обмыть, а? День субботний…
Она пожала плечами. Ей было все равно.
– Эх, была не была. Прибавим шагу, Марьюшка. Уж и закатим мы пир горой, а?
Мария Ильинична не ответила.
Пир оказался обычной попойкой, но гнетущее состояние Марии Ильиничны прошло. На этот раз Проханов угостил ее чудесным вином со смешным названием Твиши. Легонькое, с едва уловимой кислинкой и примерно с той же дозой шипучести. Вино-то, пожалуй, и привело Марию Ильиничну в хорошее настроение. А когда на душе стало легко – настроение у нее падало и поднималось мгновенно, и, кажется, от совершенного пустяка она вдруг весело подумала:
«А чего это я раскисла? Моя судьба в моих руках. Как будто на завод не могу вернуться… Не так уж я плохо работала, чтоб от меня отказались…»
Ей стало весело и необыкновенно легко. Даже Проханов в эту минуту казался симпатичным. В этот вечер у него очень молодо блестели глаза. Правда, этот блеск порой внушал ей тревогу, но тревога длилась секунды. Проханов острил, балагурил.
Пир удался на славу. Но тут Мария Ильинична вспомнила:
– Василий Григорьич, а как же пыль? Дармовые руки пропадают. – Она подняла руки и рассмеялась. – За такое угощение надо отработать.
Проханов хотел превратить эту затею в шутку. Но не тут-то было.
– Нет уж, дорогой повелитель, – с легкой насмешкой возразила она. – Сами просили помочь… Я разнорабочая. Для меня не страшно пальчики замарать. Давайте тряпку и веник.
– Помилуй, Марьюшка! – взмолился Проханов. —
Какая уж нынче уборка? Почти полночь. А потом – не так уж пыльно. Я ведь, признаться, схитрил малость.
– Ничего не знаю, – весело запротестовала она. – Веник, веник. Давайте веник.
Глаза ее блестели, на запавших щеках появился румянец. Она решительно сбросила светлый жакет и швырнула его на спинку стула. Ее легкая полупрозрачная кофточка с большим вырезом на груди подчеркивала не очень высокий бюст, и короткая юбка обнажала несколько тонковатые, но не лишенные красоты ноги.
Она была вся в порыве. А для таких, как Мария Ильинична, порыв – вторая жизнь; в порыве она может подарить минуты, которые могут стать самыми счастливыми в жизни, в порыве все такие люди, как она, могут и причинить большое горе.
– Ничего ты, дорогая Марьюшка, не сделаешь веником. У меня другой веник имеется. – Проханов повернулся и вышел в библиотеку. Через минуту он возвратился с пылесосом в руках. На блестящей голубой поверхности празднично мерцали искорки света.
– Вот тебе веник, Марьюшка.
Мария Ильинична непроизвольно произнесла: «О-о-о!» – и нерешительно взяла в руки пылесос, не зная, как с ним обращаться.
– С ним легко ладить, – пришел на помощь хозяин. – Включил – и води себе рожком. Я потом покажу. Давай сначала раскатаем ковер.
Мария Ильинична поставила пылесос на пол.
Работать так работать!
Ковер оказался тяжелым, и не так-то просто было с ним справиться.
Отец Василий суетился вокруг нее, старался помочь, но не столько помогал, сколько мешал.
Мария Ильинична хотела подтянуть край ковра, но было тяжело. Она обернулась и вдруг замерла. Хищно прищуренные глаза Проханова горели жадным огнем, не в силах оторваться от ее ног.
«Юбка!» – вдруг испуганно подумала она.
Костюм, надетый ею сегодня, был хоть и лучший, но довольно поношенный, не однажды стиранный. Материал сел, юбка поэтому довольно основательно укоротилась. Увлекшись работой, Мария Ильинична о том совсем забыла.
Она резко выпрямилась. Но было уже поздно. Проханов бросился к ней, схватил за юбку и с силой рванул к себе. Крючки лопнули. Лопнула по швам и материя.
Мария Ильинична хотела отскочить в сторону, но, запутавшись в сползавшей одежде, упала на ковер.
Проханов могучим движением сильных, словно сталью налитых рук смял, скрутил ее. Она закричала, но он зажал ей рот.
– Замолчи, дуреха! Господь бог покарает тебя, неразумную! – и отняв руку, прохрипел: – Никто не услышит, хоть до утра кричи. Все равно будешь моя. Нет у тебя других дорог.
Силы постепенно оставляли Марию Ильиничну.
Никогда еще в ее трудной, запутанной жизни такого не случалось. Она встречалась с мужчинами, но как бы там ни было, в ней всегда уважали человека. А здесь обман, грубая звериная сила.
От жгучего стыда она закрыла лицо руками и громко зарыдала.
– Бог простит нам прегрешения, Марьюшка, – смиренным голосом произнес Проханов.. – Помолимся. – Он осенил себя широким крестом, огладил бороду, а потом искоса взглянул на нее. – Ну, чего ревешь-то! Оправься.
Все еще не в силах удержать катившиеся по щекам слезы, она старалась привести себя в порядок. Однако ее старания были напрасными: требовалась игла, но просить ее было противно.
– Сказал – оправься, – уже строгим голосом повторил Проханов. – И за стол садись.
– Не могу я садиться. Совесть надо иметь, изверг проклятый! – Мария Ильинична обозлилась, и слезы ее сразу высохли. Она повернулась к нему боком и показала, во что превратилась ее одежда. – Любуйтесь, святой отец!
– Ах Ты, господи! – спохватился Проханов и быстрым шагом удалился в соседнюю комнату. Мария Ильинична видела, как он открыл сундук и стал вынимать из него вещь за вещью. Посмотрит одну, другую, крякнет, спрячет и вытаскивает третью.
Наконец, выбрал. Он закрыл сундук, спрятал ключ в карман и возвратился в гостиную.
– Возьми, Марьюшка. Широковат малость, но сойдет…
Мария Ильинична попятилась от тянувшейся к ней волосатой руки.
– Не надо мне.
– Возьми, глупая. Все одно никто не носит.
– Не возьму я. Дайте иглу с ниткой.
– Тьфу, дуреха! Послал бог на мою голову. Бери или с грехом ходить будешь. Просить станешь – не отпущу греха, так и запомни.
Мария Ильинична расхохоталась.
– А себе отпустите?
Проханов заметно смешался и заспешил на поиски иглы с ниткой. Мария Ильинична направилась в библиотеку.
– Ну, чего корчишь-то из себя? – остановил ее хозяин. – Работай здесь. Нет уж секретов. Кончились секреты.
Пришлось подчиниться. Вспышка гнева прошла. Мария Ильинична чувствовала себя очень разбитой. Съежившись, она сидела в одной рубашке, а Проханов ходил по комнате и бросал на нее сердитые взгляды.
Через час, кое-как справившись с починкой, Мария Ильинична оделась и собралась уходить.
– Ну уж нет, голуба моя! – священник загородил ей дорогу. – Так у нас не положено. Иль мы не православные?
Он взял ее за плечи, сжал их, будто обручами, и почти силой усадил за стол.
– Попользуемся, Марьюшка, чем бог послал, – весело сказал он и придвинул себе и гостье по стакану, которые тут же наполнил до краев. – Выпьем, бесценная моя, и забудем наши прегрешения.
Марию Ильиничну охватил страх.
– Не могу я, батюшка, вы же знаете. Свалюсь я…
– Беда небольшая. Свалишься – подниму. Кроватями, слава богу, не бедствую. Хочешь – одна спи, хочешь – со мной…
Марию Ильиничну покоробило от этих слов, и это не укрылось от его взгляда. Но Проханов сделал вид, что ничего не заметил.
– Держи, Марьюшка. Ну, вот и славненько! Во имя отца и сына и святого духа, аминь. Давай, голуба моя! Нет, нет, до конца, до конца…
Мария Ильинична едва не задохнулась от стакана жгучей жидкости. Пила и думала: «До конца так до конца. Посмотрю на тебя, святого старца…»
Охмелела она сразу, но Проханов тут же предложил ей второй. Она отказалась. Он опять применил силу, схватил ее за плечи, могучей рукой сдавил ей голову и стал лить водку в рот. Она задохнулась, закашлялась.
– Привыкай, голуба моя, к святой пище, – глухим, вздрагивающим голосом говорил он. – Хватит редькой питаться. На нашу с тобой жизнь дураков в достатке найдется. Не шарахайся от меня. Одна у нас дорожка. Куда ж ты одна-то? Никак тебе нельзя одной. Умру – все тебе останется. А что случилось так – не беда. Надо же когда-нибудь этому случиться. – Он выпил стакан водки залпом, ничем не закусил и снова заговорил: – Не прогневайся, Марьюшка, закусывай. Бери сало, холодец, курочку. Все у нас есть и все будет. Всегда будет.
