Текст книги "Человек с крестом"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)
Глава 5
У протоирея
Проханова пригласил к себе протоиерей Кутаков. Не вызвал, как полновластный хозяин епархии, а именно пригласил, употребляя в письме самые почтительные эпитеты. Нарочный передал это письмо из рук в руки.
Проханов тут же отправился в путь.
Ехал он, как и в прошлый раз, на грузовике, хотя майор фон Грудбах предложил ему закрытую машину и конвой. Однако отец Василий предпочитал другой способ передвижения, который соответствует саму простого православного священника. Вряд ли партизаны будут нападать на одинокую пустую машину, в которой сидит человек, ничем себя не запятнавший в их глазах. У Проханова были сведения, что Федосякин сказал о нем:
– Этот человек очень может нам пригодиться.
Слова эти были переданы агентом, который состоял на службе у Королькова, но сбежал из отряда, боясь разоблачения. Он пришел в церковь, попросил исповеди и рассказал, что говорили о настоятеле в партизанском лагере.
Проханов накричал тогда на корольковского агента. Как он смеет распространять о нем такие нелепые слухи?
Агент перепугался, ко клялся, что говорит правду. Проханов заставил его повторить все на библии и потребовал молчания. Агент поклялся и просил Проханова не выдавать его.
– Ладно, сын мой. Иди с миром, – сказал тогда Проханов.
Разумеется, он не стал распространить сведений, которые он получил. Но при удобном случае намекнул Королькову, что господин советник недоволен организацией агентурной разведки.
Корольков потемнел лицом. Расспрашивать и уточнять, что говорил господин советник, он не стал, но меры принял решительные. Как потом выяснилось, он вызвал к себе агента, сбежавшего от партизан, допросил его с пристрастием.
– А знаете ли вы, почтенный, – вкрадчиво заговорил Корольков, – что полагается за такие действия?
У агента запрыгали губы, но он молчал.
– Молчите? Так я скажу. – Корольков медленно поднялся, грозный и непоколебимый. – Расстрел за это полагается. И вы будете расстреляны как предатель, ежели немедленно не возвратитесь к партизанам. Вы меня слышите?
– Да, господин начальник…
– И не вздумай скрываться, поганая твоя рожа! – жестко сказал Корольков, с силой потрясая пальцем перед носом агента. – Из-под земли достану!..
– Есть!
Агент выполнил приказ: жить ему хотелось. Но жизнь его оказалась короткой.
При первой возможности Проханов сделал так, что конюх «случайно» подслушал его рассказ о том, что к Федосякицу послал агент Королькова, назвал его фамилию. При этом Проханов не забыл, конечно, обругать того человека последними словами. Он даже плюнул и обозвал его христопродавцем.
Как и предполагал Проханов, конюх передал эти сведения в лагерь партизан. Провокатора разоблачили и уничтожили. О его гибели проговорился сам Корольков.
Проханов был на этот счет спокоен: никто его не мог уличить в двойной игре. Он правильно сделал, предприняв с самого начала самые строгие меры предосторожности…
Пусть любой из петровских главарей попробует отправиться в город вот так, как он, без единого человека охраны. И десяти километров не проедет, как взлетит на воздух или получит пулю в затылок. А его пока еще бог миловал.
Шофер, который вез священника, получил основательную инструкцию. Дорога опасная, надо глядеть в оба.
А Проханов тем временем дремал; дорога пролегала далеко от леса, где обитал отряд Федосякина. Водитель из местной полиции, переодетый в крестьянскую дубленую, шубу, ехал на небольшой скорости, опасаясь гололеда.
Впереди показалась повозка с сеном.
Повозка примерно за километр от них остановилась. Трое мужчин в ватниках захлопотали около нее.
Шофер вдруг встревожился и хотел дать газ.
– Ни в коем случае! – приказал Проханов, тоже заподозривший неладное.
И чутье его не обмануло. Когда они подъехали к повозке совсем близко, все трое выхватили из сена немец, кие автоматы.
– Стой!
Проханов скорее понял властный жест одного из встречных, чем услышал его голос.
– Остановись, болван! – крикнул Проханов, заметив, что водитель суетливо включает третью Скорость. Но перетрусивший шофер или не услышал, или не придал значения окрику пассажира и все-таки нажал на газ. Проханов левой рукой выключил зажигание, правой ударил водителя по лицу.
– Тормози, трус несчастный! Пулю захотел?
Водитель опомнился и резко нажал на тормоза. Машина пошла юзом и мягко скатилась в кювет. Но священник успел уже выскочить из кабины. Он обошел кузов, вышел на середину дороги и спокойно остановился в нескольких шагах от вооруженных людей.
– Смотри-ка, поп! – услышал он удивленный возглас одного из партизан. – Не этого ли отбивали от конвоя?
– Замолчи ты! Язык, что помело.
Окрик подействовал. Все замолчали. Водитель, вцепившись в баранку, пучил глаза на троих мужчин с автоматами и мелко дрожал.
– Выходи сюда, – крикнул ему Проханов, первым нарушая молчание. – Что ты как паршивый заяц дрожишь!
Шофер метнул на него испуганный взгляд, но тут же подчинился.
– Оружие есть? – хмуро осведомился один из встречных.
– Нет, сын мой, – спокойно ответил Проханов и мягко улыбнулся. – Никогда в своей жизни не держал в руках оружия. Мое оружие – слово божье. Другого не имею..
– А ну, обыщи-ка! – приказал тот же человек молодому своему товарищу.
Он был очень молод, этот партизан. Проханов видел, что он смущен поручением, обыскивал неловко, небрежно; он лишь слабо провел руками по бокам и бедрам отца Василия.
Между тем оружие у Проханова было. Маленький браунинг – подарок ватиканского гостя – был заткнут за широкий пояс, стягивающий объемистый живот священника.
…Обыск оказался безрезультатным: оружия не нашли ни у святого отца, ни у шофера, ни в машине.
– Куда следуете?
– К протоиерею Кутакову, сын мой. Если угодно, могу показать предписание.
– А кто вы? Откуда направляетесь?
Священник мягко улыбнулся, давая понять этой улыбкой, что его не обижают эти вопросы и, более того, он понимает их закономерность.
– Фамилия моя Проханов, зовут Василием Григорьевичем. Я – настоятель Петровского собора. И постоянно проживаю в том же городе Петровске. Вот… Пожалуйте документ. – Он неторопливо достал из внутреннего кармана справку, подписанную Кутаковым. Заметив, как дрогнула рука юноши, который его обыскивал, как поднялось дуло его автомата и уперлось почти ему в бок, Проханов чуть улыбнулся и мягко кивнул головой, чем заставил вспыхнуть и смешаться молодого партизана.
– Я не убегу, сын мой. Не чувствую за собой вины, да и незачем бегать от своих же православных.
– Ладно тебе, Костя, – сказал старший, покосившись на порозовевшего юношу. – Опусти свою пушку. Некуда им бежать.
Костя повеселел, подмигнул зачем-то водителю и вскинул автомат на ремень.
А в то время старший внимательно читал бумагу Проханова. Прочел и показал ее третьему.
– Кажется, тот самый, – тихо сказал старший.
Третий молча кивнул и сделал знак глазами: «Отойдем-ка в сторонку». Они удалились. Юноша, которого называли Костей, остался охранять священника.
Проханов почувствовал, как что-то в груди его дрогнуло и защемило тоскливо, тревожно. Было ясно: там, за повозкой, решается его судьба. Сам того не сознавая, он весь превратился в слух. Как ни странно, он услышал шепот тех двоих. Или морозный воздух помог, или уж действительно таков был обостренный слух в момент опасности, а может и то, и другое, вместе взятое, но как бы там ни было, разговор он слышал довольно отчетливо.
– Поп из Петровска… Наверно, он?
– Да, отец Василий, – твердо сказал третий, молчаливый. – Но что-то я второго с ним где-то видел. Полицай, кажется? – Голос и спрашивал и в то же время утверждал.
– Черт с ним! Бучу, по-моему, не стоит поднимать из-за одной сволочи. Дед, помнишь, приказал? Объясняйся потом. Но как быть с машиной?
– Реквизировать неловко. Пешком далеко им, а тащить с собой рискованно. Слух пойдет.
Юноша или понял по настороженному выражению лиц обоих задержанных, что они прислушиваются к разговору его товарищей, укрывшихся за возом, или сам услышал их громкий шепот. Хитровато прищурившись, он громко прокашлялся, а потом еще громче стал постукивать каблуками сапог.
Наконец те двое вышли из-за воза. Тот, кого Проханов принял за старшего, заговорил снова:
– Служить фашистам, отец Василий, позорно…
Проханов мягко поднял руку.
– Позволю себе заметить, сын мой. Я служил и впредь буду служить народу своему, верующим. Я – священник, лицо духовного звания и служу православной церкви.
Он прямо и очень серьезно посмотрел в глаза сначала говорившему, потом по очереди перевел взгляд на остальных двоих. Взгляд этот был тверд и спокоен.
– И, кроме того, – я должен это сказать вам – не всегда выбираешь занятия, которые тебе по душе. Не забывайте время, в которое мы живем. Мне почти пятьдесят… Все вы в сыновья мне годитесь, а я вот думаю, что буду еще полезен людям. – И заключил, разводя руками: – Всяк по-своему живет и свои пути выбирает.
Трое помолчали, раздумывая над словами священника.
И слова, и тон его, и, главное, прямой открытый взгляд – все внушало уважение и выглядело солидно.
– Да… – нарушил молчание третий, обладавший, оказывается, густым баритоном. – Мы все понимаем, гражданин Проханов. Только и вы должны понять нас. Борьба идет не на живот, а на смерть. Потому и приходится поступать вот так, – он кивнул на свой автомат. – А служить людям действительно можно по-разному. Поезжайте с миром, отец Василий. И служите людям, как совесть велит.
– Спасибо, сын мой. Век буду бога молить.
Потом все трое помогли вытащить машину из кювета.
– Вот как надо околпачивать врагов своих! – с торжеством сказал Проханов, когда они отъехали от повозки на солидное расстояние. – А ты хотел удрать, дурень. Сейчас бы голова твоя с дыркой была.
– Вы святой человек, отец Василий. Спасибо вам, – сказал шофер. – Я очень испугался.
– Тоже мне мужчина! – рассердился Проханов. – Только смотри! Никому ни слова, если жизнь дорога… Понял?
Протоиерей поразил гостя своей растерянностью и каким-то душевным надломом. Причиной вызова Проханова к Кутакову послужил случай, который вызвал много толков в городе и за его пределами.
Однажды фон Брамелю-Штубе донесли из района, что бывший священник Иосиф Десятков не только не явился на вызов бургомистра, но и послал ему весьма дерзкий ответ.
Бургомистр взбеленился и приказал доставить священника в районную управу силой.
Бывший священник смеялся, глядя на взбешенного бургомистра, и протянул ему руки, скованные наручниками.
– Вот она, западная свобода совести и вероисповедания! Я не пойму, господин бургомистр, – продолжал Десятков, – вы кем хотите меня сделать: православным или католическим священником?
– Конечно, православным.
– Очень хорошо. Православным. Но я не должен забывать, что у Гитлера есть соглашение с папой римским. Я забыл, как оно называется…
– Конкордат, – подсказал бургомистр, не понимая, к чему клонит собеседник.
– Вот-вот. Конкордат. А как вы полагаете: мне, конечно, не следует забывать о существовании Брестской унии?
Бургомистр насторожился.
– Что вам сдалась та уния?
– А как же? Конкордат у папы с Гитлером заключен?
– Ну и что?
А папа, насколько я понимаю, католик?
– Ну? Чего тянешь-то?
– А что тянуть! Я не верю, что мы останемся в православной вере. Нас подомнут в той унии. Подомнут, это уж как пить дать. Ватикан знает, на что идет. Я немало прожил лет и разбираюсь кое в чем.
– Что в том плохого? – бургомистр попытался улыбнуться. – Брестская уния существует три с половиной века. И ничего. Люди живут себе и бога благодарят.
– Вот как? Значит, на службе у папы состоите? Может, не Гитлер, а Ватикан вам платит золото?
Бургомистр стукнул кулаком по столу.
– Довольно! Вы просто безумец, хоть и дожили до седых волос. Да. Я служу и Гитлеру, и Ватикану. И тем счастлив.
Бургомистр не мог уже говорить. Он плюнул себе под ноги, осенил себя крестом и, даже не взглянул на отца Иосифа, приказал отправить его в тюрьму.
Кутаков, выполняя пожелание советника фон Брамеля-Штубе, лично повидал этого обезумевшего священника, когда его доставили в областную тюрьму. Когда тюремный надзиратель по знаку удалился, арестованный устало спросил:
– Ну, зачем пожаловали, ваше преподобие? – и взглянул на Кутакова откровенно тоскующими глазами.
Кутаков попытался уговорить его смириться и принять сан.
И тут отец Иосиф взорвался.
– Не желаю я с Гитлером сотрудничать, с пиявкой папой римским. Не же-ла-ю! – по слогам выкрикивал он.
Кутаков замахал на него руками.
– Тише! На всю тюрьму слышно. Ей-ей, веревку захотел…
Но Десятков не унимался.
– Продался врагам земли русской. И не стыдно?
Кутаков опешил и не мог слова сказать в ответ.
– Давненько о тебе не слышал, – продолжал Десятков. – Забился, как червь, после Сибири-матушки. За границами катал, а теперь выполз, гадишь потихоньку? Эх ты, жалкий приспособленец!
Самое страшное для Кутакова было то, что слова этого человека не оскорбили его. Десятков откуда-то знал его по двадцатым годам, в которые Кутаков пережил страшную драму, за что и понес кару. Сейчас, на склоне лет, когда жизнь его угасала, он понял, что она была нелепостью.
– Все мы приспособленцы, – грустно ответил Кутаков.
– Это кто же – все?
– Я говорю о нас, священнослужителях.
Десятков некоторое время молчал, внимательно рассматривая Кутакова, и сосредоточенно о чем-то думал.
После долгой паузы он, снизив голос почти до шепота, произнес:
– Дошло все-таки. И то хорошо, хоть на старости уразумели иравду-матушку.
Потом они снова надолго замолчали. И вдруг Десяткова опять будто прорвало. Захлебываясь, он стал рассказывать о подлости однорясников. Правда, многое, о чем Кутаков услышал в тот день, он уже знал.
Десятков с гневом и болью говорил о Поликарпе Сикорском, владимиро-волынском епископе, который объявил себя главою православной церкви на подмятой и растоптанной врагом земле Украины.
Кутаков слушал молча, качал головой и лишь изредка постанывал. А когда Десятков напомнил о том, как митрополит Литовский Сергий Воскресенский вместе с несколькими прибалтийскими архиереями послал телеграмму Гитлеру с целью унизить и осквернить национальную честь их всех, Кутаков не выдержал, схватился за голову и заплакал.
– Боже мой! Боже мой! Что делается? Да неужто это конец земле русской?
Все это Кутаков рассказывал глухим, будто загробным голосом.
– Отец Александр! Зачем вы мне все это поведали? – спросил Проханов, подозрительно всматриваясь в осунувшееся и обострившееся лицо протоиерея.
– Чтоб знал, сын мой, какое наследство примешь.
– Наследство?! – притворно удивился Проханов. – Какое наследство?
– Ах, да оставьте, батюшка мой! Иль я не знаю, что готовится? Мне не по силам сия ноша, любезнейший отец Василий. Вы уже епископ. Я знаю.
– Но зато я ничего не знаю. Мне ведь никто слова не сказал.
– Я вот говорю,
– Не мы с вами: решаем о чинах. Проханов развел руками и круто изменил тему разговора. – А что вы еще слышали, преподобный отец?
Кутаков помолчал, пошамкал морщинистым своим ртом, в котором не было ни одного зуба, и почти шепотом сказал:
– Плохи дела наши на фронте… Вот что я слышал, – Кутаков бросил на него косой и, как показалось Проханову, мстительный взгляд. – Очень плохи, отец мой. Полный разгром под Москвой. Готовится наступление и на нашем участке.
Проханов вздрогнул. Он еще раз переспросил протоиерея: не ошибается ли он? Но Кутаков говорил уверенно, даже с каким-то внутренним удовлетворением.
«Ах ты, старая галоша! – думал отец Василий. – Обрадовался! Решил передать мне разбитую коламыгу…»
Вслух же Проханов спросил:
– А как же с тем безумцем?
Кутаков сокрушенно всплеснул сухими старческими руками.
– Ах ты боже мой! Совсем с памятью плохо стало… Ведь бежал, бежал отец Иосиф!.. Повезли его к господину советнику… Сам его пригласил. Любит он отчаянных людей, это вам, почтенный мой, известно. По дороге в резиденцию господина фон Брамеля-Штубе «а охрану напали партизаны..
– Когда?! Ночью?
– Зачем ночью! Средь бела дня. При всем честном народе. С легковой машиной. Схватили отца Иосифа – и в машину. Вместе с ним тюремного надзирателя – я его сам, своими глазами видел, того надзирателя…
– Видели, как похищали надзирателя?
Да нет же! Видел в тюрьме, когда был у отца Иосифа. Сговорились они будто бы. Надзиратель все и подготовил. Отбили их, всю охрану перестреляли и скрылись.
– Вот так история! – обескураженно проговорил Проханов.
– Это еще не все. В тюрьме кашли записку отца Иосифа. Под матрацем спрятал. «Бойтесь, трусы, не гнева божьего, а гнева людского. Ждите в гости. Вот-вот нагрянем. До скорой встречи». И подписался. Я не знаю точно, но смысл той записки верный.
– Ах ты боже мой! Что делается, что делается! Ну, а фон Брамель-Штубе?
– Рвет и мечет. Что ж еще? Ожидаю вот и я кары советника,
– А вас-то за что?
Любопытство не укрылось от Кутакова.
– Мало ли… И устал я… Нет моих сил… Нет v меня больше сил, почтеннейший отец Василий. Да и к чему эти силы? К чему их приложить? Пусто… Кругом пустота…
Глава 6
Послание «партизанскому богу»
Зима прошла в суете. Приходилось заново изобретать формы богослужения. «Раньше Проханов славил батюшку царя и российское отечество. А кого славить сейчас? Вся его паства открыто и откровенно уповала на «своих», на Советскую Армию. Прихожане думали, 4to те же помыслы и у него, потому что внешне все поступки его, все его действия, совершаемые на глазах у прихожан, были близки сердцу простого человека.
Сложное положение было у Проханова. С одной стороны – паства, с другой – советник фон Брамель-Штубе, комендант фон Грудбах, Чаповский, Амфитеатров и все те, кто за ними стоял. Можно бы, конечно, плюнуть на прихожан и служить открыто, но от паствы Проханов прежде всего зависел материально и, второе, – а это, пожалуй, поважнее, – фронтовой барометр для немцев стремительно падал.
И дело не только в разговоре с протоиереем Кутаковым, хотя его откровение не выходило из головы Проханова. Все приметы говорили, что дела у немцев скверные. Правда, ничего точного и вполне определенного Проханов не знал, кроме того, что он услышал непосредственно от Кутакова. «Петровская газета» в каждом номере утверждала, что «доблестная армия фюрера одерживает победу за победой». А вот слухи… Слухи были таковы, что от них мороз по коже продирал.
С Москвой у немцев действительно лопнуло. Как ни скрывали завоеватели этих горьких для них фактов, но шила в мешке не утаишь.
Скверно для немцев обернулся и Санкт-Петербург, как официально именовался Ленинград; русские оказались сильны.
В памяти Проханова ожила встреча со смертником.
Долго ему снился этот инженер Никифоров. Глаза его сверлили душу. Они возникали где-то далеко-далеко. Острые, горящие ненавистью, презрением, они мчались на него, будто два кинжально острых копья, и вонзались в него сонного, мокрого от пота.
Проханов кричал во сне страшным голосом, пугая спавшую рядом монашку Гринькову или тех, кто занимал ее место после того, как она получила отставку. Но приживалки слишком были ничтожны в его глазах.
Гринькову он хотел выбросить вон, потому что она стала вести себя в доме как полновластная матушка и даже посмела ему указывать, когда в доме стали появляться женщины помоложе ее.
Но Проханов не растерялся, когда приживалка пригрозила уйти.
– Скатертью дорога! – Он толкнул ногой дверь. – Или помочь?
– Не надо. Сама уйду, – и Гринькова спокойно стала собирать свои пожитки.
Это спокойствие несколько встревожило Проханова. Вот чертова баба! Еще устроит скандал, начнет трезвонить. Она слишком много знала. Пришлось пристроить ее при церкви и утвердить в качестве казначея. И, кажется, не ошибся – толковой и разворотливой оказалась коммерсанткой: умела не только блюсти копейку, но и выгоду приносить. Правда, и себя не обижала, но что за беда – в воде, да не замочиться.
К тому же нашлась для Гриньковой и утеха. Около нового казначея занял прочные позиции регент Кохарев. Словом, все обошлось как нельзя лучше.
Но это были «дела лирические», как именовал их Проханов. Беспокоило другое: как выполнять инструкций ватиканца и советника господина фон Брамеля-Штубе? Если бы Проханов имел дело только с ватиканским агентом, который катал где-то по городам и весям, то особенно и не стоило себя утруждать, потому что ватиканец не ждал от него немедленных действий. Ватиканцу, наверное, надо было сначала поставить надежных людей, через которых потом, когда победа будет окончательной, действовать смело и наверняка.
Насколько знал Проханов, папа не любил поспешных действий. Методичность, упорство, тонкость тактических приемов, широта действий и беспощадность в достижении целей, где позволительны все средства, – так Проханов понимал стратегию Ватикана…
Но вот господин советник… Тут все сложнее и «уда опаснее. Фон Брамель-Штубе требовал точной информации. Его интересовало настроение людей, их думы, чаяния. Проханов на первых порах пытался приукрасить их, или, как он говорил, обернуть радугой. Он заверил, что в городе и селах люди благодарны армии фюрера за освобождение от ига большевизма, что народ верит в близкую победу германской армии и ее союзников.
Советник при второй встрече с ним довольно легко уличил его во лжи. Если народ только и печется об армии фюрера, то кто же поддерживает партизан, которых возглавляет бывший секретарь Петровского райкома партии Федосякин? Кто их кормит и поит? Почему вырастают отряды? Откуда этот резерв?
– Мне нужна только правда. Голая правда, – требовал он.
Что ж, пришлось сообщать ему правду.
А потом советник стал требовать информации о деятельности всех руководителей, от бургомистра и до мало-мальски значительных полицейских чинов. Ему была нужна трезвая оценка их работы, деловая характеристика.
Задачи Проханова с каждым днем усложнялись. Дошло и до конкретных заданий, касающихся, действий партизанских отрядов. Выполнял он и эти требования – другого выхода не оставалось.
За быстрое восстановление храма и привлечение к церкви большого числа верующих Проханов получил благодарность лично от фон Брамеля-Штубе и крупное денежное вознаграждение.
Для вручения этого вознаграждения его пригласили к протоиерею. Кутаков, как только появился Проханов, немедленно куда-то позвонил. Тут же подошла комфортабельная машина.
Оказывается, Проханова вызывал к себе советник фон Брамель-Штубе. Он дружелюбно улыбался и как-то по-особому пристально вглядывался в священника. Никогда еще Проханов не чувствовал, что его так внимательно изучают.
– Вам сколько лет, Василий? – поинтересовался фон Брамель-Штубе.
– Сорок семь, господин советник.
– Отлично… Да вы сидите, прошу вас.
Он помолчал, потом подошел к двери – нет ли кого-нибудь за нею – и, возвратившись к столу, сказал:
– Вознаграждение, ваше преосвященство, вы получите в долларах. Ровно десять тысяч.
– Десять тысяч долларов? – удивился Проханов. – Но почему в долларах?
– Вопросов прошу не задавать. Узнаете, когда будет нужно.
– Но я должен знать, кто меня награждает. И за что?
– Я вас награждаю. Лично я. Вы знаете только меня и впредь будете знать опять меня же. Я для вас и бог, и царь, и воинский начальник. Я правильно привожу поговорку?
– Точно так, господин советник.
– Ну и отлично. Должен вас предупредить: лишних вопросов не задавать. Есть вещи, о которых нельзя говорить нигде. – Фон Брамель-Штубе снял пенсне, медленно, с задумчивым видом вытер его и продолжал: – Послушайтесь моего совета. Эту сумму и все, что вам следует за услуги – об этом я распоряжусь дополнительно, – на мой взгляд, лучше положить в банк. Ну… скажем, в Швейцарии.
Проханов не находил слов от удивления: час от часу не легче.
– Вы, конечно, опять ничего не поняли, но вам и не нужно что-либо понимать сейчас. Всему свое время. Можете мне довериться. Об открытии счета я побеспокоюсь лично. Вы не возражаете?
Проханов развел руками: он не знал, что ответить.
– Впрочем, возражений не приму Я действую в ваших интересах. Вы нам нужны не только сейчас, но и впредь. Наша с вами связь не должна прекращаться и после того, когда войны не станет.
– А вы полагаете – войне скоро конец?
– Мы полагаем, а бог располагает. Все в руках бога. – Фон Брамель-Штубе ушел от ответа и круто изменил разговор. – Вам причитается… Одну минуту. – Он открыл несгораемый шкаф, вытащил блокнот. – Довольно круглая сумма. Восемнадцать плюс марки… Да, около двадцати тысяч долларов. Это уже состояние, ваше преосвященство. И еще набежит, если будете умны. А за ваш ум и политическую ориентацию я, кажется, могу поручиться.
Фон Брамель-Штубе помолчал, порылся в бумагах и дал подписать расписку, в которой значилось: «За особые услуги господину Проханову Василию Григорьевичу уплачено 19 137 (девятнадцать тысяч сто тридцать семь) долларов».
– Подпишитесь вот здесь. Так. Число, прошу… Отлично. Одну минуту. Прошу большой палец. Сначала сюда, на краску, теперь на расписку. Вот так. Теперь совсем отлично. – Фон Брамель-Штубе с облегчением вздохнул. – Уведомление об открытии счета получите особо. Пошлю нарочного. О нашем разговоре никому ни слова. За малейшее нарушение этого моего приказа – смерть. И смерть немедленная.
– Я понял, господин фон Брамель-Штубе.
– Хорошо. Запомните и свыкнитесь с мыслью: наша с вами связь на годы.
Проханов молча наклонил, голову.
– Все, ваше преосвященство. Можете идти. Я извещу вас, когда будете нужны.
Ничего не мог понять Проханов. Ему платят долларами. Было над чем призадуматься.
Но приказ есть приказ. Проханов постепенно собирал вокруг себя верных людей.
Единственное, к чему он боялся приступить, – это к активной агитации в пользу германских властей. Фон Брамель-Штубе советовал соблюдать большую осторожность; он даже намекнул, что не следует делать этого лично: надо действовать через верных людей.
Впрочем, Проханова не стоило учить или уговаривать – он понимал, чем рискует. Вообще, работой Проханова советник был доволен; у них установился деловой контакт, скрепленный пониманием и общностью целей. Счет его рос, что подтверждалось документами, которые вручались ему, как правило, специальными людьми, лично от фон Брамеля-Штубе.
Хоть и тревожное было время и потому не очень спокойно было на душе, но Проханов жил безбедно. Материальное его благополучие все больше укреплялось. От живности во дворе негде было повернуться. В доме постоянно работали четыре женщины. Оки едва-едва справлялись с коровами, овцами, курами, а тут еще
Проханов выгодно приобрел пятьдесят ульев. Летом пришлось вывозить их за город, в поле. Надо бы в лес, но боязно – партизанские отряды росли, будто грибы после дождя. К ульям пришлось ставить человека и платить ему из церковной кассы.
Впрочем, между личной и церковной кассой разницы Проханов не видел: в церкви он был единоначальник, против которого никто не смел голоса поднять. Правда, кто-то из его приближенных пытался указать батюшке, где его, а где церковное.
– Что вы говорите, сын мой? – удивился Проханов. – Я подумаю, разберусь.
И разобрался. С той поры этого человека больше никто не видел, он будто сквозь землю провалился. Уже потом пошел слух, что этот человек вздумал перейти линию фронта, перебраться к сыну, но не дошел – подстрелили.
– Царствие ему небесное, добрый был человек, – с искренней жалостью говорил Проханов и долго крестился, что-то шепча про себя, чем вызвал умиление у старушек. Какой все-таки добрейший человек у них батюшка! Для всех у него сердце открыто, всех бы он пригрел…
Последнее время на глаза Проханову стала все чаще попадаться секретарь мирового судьи Маргарита Гунцева. Видная была женщина. Большие глаза, собою статная, довольно молода и, главное, очень набожна. Они часто виделись в церкви, а ближе познакомились в суде.
Случай был во всех отношениях выдающийся. Проханов лично явился в суд, чтобы спасти от казни человека, укравшего у немцев два мешка крупы. Проханов выступил с такой речью как свидетель, что над провинившимся все явственно увидели крылья ангела. Так, во всяком случае, передавалось потом из уст в уста. Никто из этих людей не знал, конечно, о свидании Проханова с майором фон Грудбахом и о том наставлении, которое получил мировой судья от коменданта.
Арестованного простили, ежа лились над его детьми: у него их была шестеро, мал-мала меньше, и они умирали с голоду. В приговоре подчеркивалось, что германские власти понимают нужды народные и потому прощают преступнику, но, однако, предупреждают всех, кто посягнет на их имущество, что будут карать за это по законам военного времени.
– Какое же это германское имущество? – воскликнул кто-то. – Паше добро! Вы его отняли у нас.
– Было ваше, стало паше. Какая разница? – раздался насмешливый голос из публики.
Однако никто не засмеялся. Полицейские бросились на поиски оскорбителей суда, но люди притихли, и найти возмутителя не удалось.
Как бы там ни было, но с той поры имя священника было у всех на устах.
На том же процессе Проханов приобрел и большеглазую набожную почитательницу, секретаря суда Маргариту Гунцеву. В ее глазах Проханов увидел настоящие слезы восторга, когда он проникновенным голосом призывал судей пожалеть детей и милостиво отнестись к проступку человека, который хотел накормить страждущих детей своих.
Маргарита довольно скоро заняла прочное место в доме Проханова.
Она горячо взялась за укрепление хозяйства и подала мысль: почему бы не построить прямо во дворе хорошую баню? Не пристало батюшке мыться в городской со всяким «сбродом».
– Ты, матушка моя, не выражайся столь опрометчив во, – наставительно заметил ей Проханов. – Этот сброд кормит нас, и, как видишь, довольно сытно кормит. Богу не угодны такие слова. Заруби эти слова где захочешь.
Маргарита пренебрежительно фыркнула.
– Стану я мыться со всякой швалью. – Она подбоченилась. – Нет уж, если желаешь, чтоб я была с тобой рядом, строй баню. Не хочешь – не надо, мы с тобой веревочкой не связаны. Я могу и адью сказать…
– Ай да баба! – воскликнул он.
Баню соорудили царскую. Мылись сначала с Маргаритой, а после них – вся домашняя челядь, число которой с каждым месяцем прибавлялось. Да и как иначе! Надо ухаживать за коровами, за птицей, овцами, свиньями, поросятами, смотреть за огородом, пчелами, лошадью.
Но были, однако, заботы и поважней. Волей-неволей приходилось в проповедях желать победы «ратному воинству нашему».
Туманные были проповеди, но ценили их куда больше открытого прославления немецкого оружия. Проханов получил от своих покровителей ценный дар – серебряный столовый набор и золотые часы.
Были, конечно, в работе отца Василия и неудачи. Исповеди давали мало нужного материала. Каялись все в каких-то пустяках: то с мужем чужим прелюбодействовала, то что-то взяла, ей не принадлежавшее, то кого-то обидела, то ругалась нехорошими словами. И хоть бы одна из этих набожных прихожанок словечко сказала о партизанах. Между тем он намекал довольно прозрачно, наводил разговор на эту тему, но все тщетно.
