Текст книги "Человек с крестом"

Автор книги: Алексей Першин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

– Спасибо, Марфа Петровна. Извините нас. Вопросов у нас хоть и много, но разговор, пожалуй, отложим.

Марфа Петровна тяжело поднялась и, опираясь на плечо Павлины Афанасьевны, ушла в дом.

– Останьтесь оба здесь, – сказал Лузнин, обращаясь к Соловейкину и Белякову. – Я пойду к Делигову. Когда будет удобно, вызовите скорою помощь и доставьте Десяткова на экспертизу.

– Не дадут, Павел Иванович, – с сомнением отозвался Соловейкин.

– Придется убедить. Жена священника, по-моему, разумная женщина. Это в ее же интересах.

Я – Делигов. Что дальше?

Дом Делигова стоял почти вплотную к забору Десятковых. Этот забор был высок со стороны Десятковых, хотя стоял ниже соседского дома.

Особенность здешних поселений заключалась в том, что они, как правило, размещались вокруг оврагов или в них самих, а также в лощинах и низинах, где было

Невозможно пахать И сеять. Пожилые люди рассказывали, что помещики не разрешали крестьянам селиться на удобных равнинных местах.

Так было и в Петровском. Улицы его, особенно окраины, где жили Делиговы и Десятковы, тянулись вдоль оврагов.

Дом Делиговых стоял на возвышении. Со двора было хорошо видно, что делалось у Десятковых. Забор со стороны Делиговых был довольно низок, и не удивительно, что мальчишка мог легко забраться на него и упражняться в метании камней.

Все это невольно отметил про себя Лузнин, когда вошел в делиговский двор. Был он широк и просторен и наводил на мысль, что здесь живут довольно состоятельные люди. Дом был недавно срублен из крупных круглых бревен. На высокое крыльцо вела широкая лестница.

Павел Иванович хотел подняться на нее, но не успел. Из дома вышел человек с непокрытой головой, с потный ми, прилипшими ко лбу негустыми волосами. У него было длинное и жесткое лицо с хмурым, пристальным взглядом.

– Кого надо? – отрывисто спросил он.

– Делигова. Якова Андреича, – ответил Павел Иванович, с любопытством рассматривая не очень-то гостеприимного человека. Сам не зная зачем, Павел Иванович взглянул на толстые подошвы тяжелых ботинок хозяина. Почему-то пришла мысль: задумай Делигов ударить его йогой по голове, отстраниться, пожалуй, и не успеешь. Павел Иванович непроизвольно отошел на шаг от крыльца.

Это движение не укрылось от хозяина дома. Губы его дернулись в усмешке.

– Я – Делигов. Что дальше?

– Хочу с вами поговорить.

– А я не очень. Некогда мне.

– Нет уж, уважаемый Яков Андреич, поговорить нам все-таки необходимо. Я следователь, исполняющий обязанности прокурора.

– Ах, вот в чем дело! – нисколько не смутился хозяин дома. Он спокойно сошел вниз по лестнице, направился к деревянной скамейке, вкопанной, как и у Десятковых, в землю, уселся сам и пригласил Лузнина. – Документы проверять не стану. Верю на слово.

– Нет, зачем же. Прошу проверить.

Павел Иванович достал удостоверение и предъявил его Делигову. Тот взял документ, долго разглядывал его, потом возвратил Лузнину.

– Ну, что ж, давайте разговаривать. – Делигов вздохнул. – Чем скорей, тем лучше. Знаю, с чем пришли. Задавайте вопросы.

Самообладание у этого человека было завидным. А может, ему и волноваться-то было не из-за чего? Во всяком случае, первое впечатление Делигов произвел вполне благоприятное.

– Это, пожалуй, лучше, если знаете, о чем разговор. Прошу вас, Яков Андреич, рассказать, как было дело с Десятковым?

– Дело? – удивленно переспросил Делигов. – Я никаких особых дел с попом не имел.

– Никаких особых, говорите? А меня, собственно, и особые и не особые интересуют. Если уж вы хотите, чтоб я сформулировал вопрос точнее, – прошу вас рассказать подробно, что у вас сегодня утром произошло с Десятковым?

Делигов удовлетворенно кивнул головой.

– Вот это другой разговор. А то я знаю вашего брата, следователя. Мелочи не заметишь, а вы уж, для себя картину рисуете…

– Откуда у вас такой опыт, Яков Андреич?

– Да ведь прожил-то я уже пять десятков лет. А чего за эти годы не насмотришься, кого не повидаешь?

– Это резонно. – Лузнин улыбнулся. – Ну, что ж, давайте ближе к делу.

– Будете записывать?

– Зачем? Просто выслушаю. Не в записи дело. Правду узнать можно и ничего не записывая, а для меня главное – установить истинную картину происшествия.

– Ладно. Это ваше дело. С соседом, надо прямо вам сказать, мы жили неважно…

Павел Иванович поднял глаза и с удивлением взглянул на собеседника – он почему-то не ждал, что Делигов с первых слов сделает такое признание. Однако Делигов не обратил внимания на этот взгляд.

– Почему неважно – это уж статья особая, она для вас не очень интересная.

– Почему же не интересная? Говорите, я слушаю.

– С мелочей началось. Сначала жены повздорили, потом мы ругнулись.

– Из-за чего?

– Из-за божественных людей. Ходили тут к нему всякие, песни пели. Я и сказал, чтоб они службу в церкви справляли, а не дома. А попу слова мои пришлись не по вкусу. С этого и началось.

– И давно началось?

– С год примерно. Да-a, не меньше года цапаемся. А вообще-то я точный счет не вел. Сами понимаете: когда что-то начнешь, не думаешь, чем это кончится. И не считаешь дни. Катятся и катятся…

– Хорошо, Яков Андреич. Я понял. Что же утром-то случилось?

– Подождите, я сам подойду к этому утру. Так вот, не ладили мы с Десятковыми. А сорванец мой знал об этом. От них ведь ничего не скроешь. То жена крепкое слово скажет, то я ругнусь, а он ведь слышит. Мальчишка взял нашу сторону и сегодня, как вы наверняка знаете, взял да и запустил камнем в матушку.

– Вы имеете в виду жену священника Марфу Петровну Десяткову?

– Конечно, в Десяткову. В кого ж еще? – удивился Делигов. – Так вот. Запустил в нее камнем и попал в голову. Я сам-то не проверял, мне Десятков говорил, а я поверил: чего ему врать-то?

– Согласен. Врать ему не пристало.

– Поймал он сорванца моего за руку – и ко мне. Мне, правда, вначале не очень понравилось, что он сынишке руку раскровянил. Я маленько вспылил, а когда узнал, в чем дело, тут же всыпал мальчонке перцу, чтоб другой раз сволочуге неповадно было камнями бросаться.

– Вы что же, побили сына?

– А что, я богу молиться на него должен? Ремнем на этой самой скамейке дал ему жару в то самое место, откуда ноги растут. Другой раз побоится камень в руки взять.

– А что же Десятков?

– А что ему оставалось делать? Посмотрел, посмотрел, да и ушел.

– И слова не сказал?

Недоверчивый тон Лузнина насторожил Делигова,

– Вот уж чего не помню, того не помню.

– Позвольте, Яков Андреич. Вы упомянули, что вам не понравилось, что Десятков, как вы выражаетесь, «руку раскровянил» вашему сыну.

– А кому понравится?

– Я не об этом. Вы, надо думать, сказали что-нибудь резкое Десяткову?

– Ну да. По матушке пустил его. Рука-то у сынишки вся в крови была.

– А Десятков на это что?

– Говорит, не он виноват. Мальчонка будто бы сам, когда на заборе сидел, руку-то оцарапал.

– Вы ему поверили, Десяткову?

– Ну… это я не помню. И не в том дело. Не пристало мне защищать сорванца, когда он кругом виноват!

– Так. А Десятков? Он что же, ушел, когда вы кончили наказывать сына, или не заметили, когда удалился?

– Опять не помню. Хотя нет. Мальчонка вырвался из рук и удрал. А я еще и скажи попу: этот пострел получит у меня на орехи.

– И вообще-то основательно всыпали сыну?

– Рубцы с недельку поболят, да еще добавлю. Я, товарищ прокурор, институтов, педагогики не кончал, у меня на этот счет свод линия. Напроказил – получай по заслугам. Так меня уму-разуму родители учили, так и я учу своих детей. И тут я царь, бог и воинский начальник. Даже прокуратура мне не указ-.

Лузнин пожал плечами.

– Я, правда, не сторонник воспитания с помощью кнута, но указывать и учить вас, как воспитывать детей, не намерен. Вам жить, вам же и отвечать за сына, если он что натворит. Это дело вашей совести.

Павел Иванович снова взглянул на Делигова и первый раз поймал настороженный взгляд его зеленых глаз. Этот взгляд как-то не вязался с рассказом и с суровым, простодушным тоном рассказчика, но спрашивать было уже нечего.

Лузнин поднялся,

– Ну, вот, пожалуй, все. – Но тут же Павел Иванович поправился: – Пока все.

– Это почему «пока»? – не понравилась последняя фраза Делигову.

– Причина смерти Десяткова полностью не выяснена, поэтому и говорю «пока». Впрочем, вам-то что беспокоиться, если вы ни в чем не повинны. До свидания, Яков Андреич.

– Прощайте,

«Дядька с иголками»

Когда Лузнин вышел за ворота, он сразу же заметил Павлину Афанасьевну. Она стояла на улице, беспокойно озираясь.

– Тетя Паша! – окликнул Павел Иванович свою сотрудницу. – Вы кого ждете?

– Вот тебе и фрукт! – резко отозвалась Павлина Афанасьевна. – Или память у тебя дырявая, или смеешься надо мной, старой?

Павел Иванович всегда удивлялся этой маленькой женщине. Отчитает, и не поймешь за что. Он порой откровенно робел перед ней, опасаясь ее острого языка, и старался разговаривать как можно мягче. Наверное, поэтому своевольная женщина и благоволила к нему.

Прокурор Афинов однажды пытался уволить уборщицу за резкость и попрание всех и всяких авторитетов, но Павлина Афанасьевна рассмеялась ему в лицо:

– Меня, милый мой, нельзя уволить, – с достоинством сказала она. – Нельзя, понимаешь? Так же нельзя, как Левушку Толстого от церкви отлучить. Меня от прокуратуры даже отодрать невозможно. Попробуй, если хочешь. Я тут мыкаюсь с первого дня Советской власти. Таких, как ты, пережила не меньше сотни… За меня, милок, вся Советская власть встанет. Во как оно получается. Все законы наперечет знаю. Так что не ерепенься попусту, потому что я крепко стою на земле.

«Попробовать» Афинов действительно не решился, а потом даже отругал себя: тоже нашел на ком силу показывать!..

– Так в чем, собственно, дело? Что вас так взволновало? – спросил Лузнин.

– А ты, Паша, погляди во двор батюшкин. Погляди, погляди, зенки не вылезут.

Лузнин, поднявшись на носки, заглянул во двор Десятковых. Он был пуст.

– Что случилось?

– А ничего не случилось. Сам же отдал приказ и туда же, удивляется. А я, дура, везде треплю языком: добрый человек у нас Паша, душевный, не чета остальным. А он вишь что отмочил.

– О чем вы, тетя Паша?

– Зачем послал батюшку резать?

– Ах, вот в чем дело! Очень нужна экспертиза. Сами же навели меня на подозрение. Да и мне сдается: здесь преступление кроется.

У Павлины Афанасьевны появилось выражение испуга в глазах. Павел Иванович даже не сразу поверил, что эта женщина может пугаться.

– Стало быть, поверил? О господи! Оттого-то сердце мое тревожилось. И слухи всякие.

– А что за слухи?

– На карандаш хочешь, в протокол? – насторожилась уборщица.

– Ив протокол можно, если сообщение стоящее.

– Не стану я говорить.

– Это вы зря, Павлина Афанасьевна. Если не хотите говорить – я скажу. Слухи слухами, а вы чувствуете и даже уверены, что совсем не нехристи помогли вашему батюшке на тот свет попасть. Совесть вас мучает, поэтому вы и решили поговорить со мной.

– Свят, свят, свят! – Павлина Афанасьевна стала мелко-мелко креститься.

– Да что случилось-то?

– Я и в самом деле дожидалась тебя. Вот тут у меня камень, Паша, – Павлина Афанасьевна прижала сухонький кулак к груди. – Душа горит, не могу больше молчать. Только ты-то откуда знаешь о моих мыслях?

– Догадываюсь, тетя Паша. С людьми живу, приглядываюсь к ним, прислушиваюсь, оттого и кое-что знаю.

– Выходит, и к верующим прислушиваешься? – Голос Павлины Афанасьевны прозвучал недоверчиво.

– Выходит, так.

– Так вы их не любите, верующих-то.

– Не любим верующих? Да кто вам сказал об этом?

– Кто, кто!.. Батюшка говорил, вот кто.

– Десятков?!

– Какой Десятков! – Павлина Афанасьевна с досадой поморщилась. – Отец Иосиф и мухи боялся обидеть. Мог ли он та-кие слова говорить!

– Кто ж тогда?

– Есть кому.

Лузнин понял, что он нашел, пожалуй, единственно правильную дорожку к душе этой женщины.

– Павлина Афанасьевна, я сейчас домой на часок загляну, потом в прокуратуру приду. Очень вас прошу, зайдите ко мне. Потолковать надо, посоветоваться. Я ведь в самом деле ничего не понимаю в делах церковных. А вы можете помочь, я это чувствую. Можете помочь, если, конечно, захотите.

Лицо маленькой женщины смягчилось.

– Отчего же? Зайду. Хватит в молчанку играть. Намолчалась…

Павел Иванович шагал по улице и думал над тем, что увидел и услышал. Особенно сильное впечатление на него произвел священник. Почему Проханов был так резок вначале? И как он быстро перестроился! Вот уж кто в совершенстве владеет своими чувствами. Только почему он так отшатнулся, когда узнал, с кем разговаривает?

Впрочем, что тут странного? Проханов прав, прокуроры не так уж часто посещают церковь. Сам Лузнин был там впервые. Да и другие официальные лица в церкви не появлялись, разве только с комиссией для ремонта. Павел Иванович помнил, что такую комиссию однажды составляли в райисполкоме по заявлению, кажется, того же Проханова, который пожаловался, что ему не хватило строительных материалов для ремонта храма божьего. Пришлось создать комиссию и провести обследование. Комиссия установила, что строительных материалов больше чем достаточно.

Люда заметила отца в окно. Ее забавное и не по возрасту смышленое личико было перепачкано вареньем. Павел Иванович улыбнулся.

С криком «Папа! Папа пришел…» девочка выскочила отцу навстречу, потешно, как-то по-утиному переваливаясь с ноги на ногу по ступенькам крыльца

– Какие новости, Люда? – серьезным тоном спросил Лузнин. Девочка, казалось, только и ждала этого вопроса. Сегодня она знала нечто чрезвычайно интересное, и ее просто распирало от нетерпения.

– Папа! А у нас дядька какой-то был.

– Это что за дядька?

– А такой… с иголками. – Люда указательными пальчиками, приставленными к вискам, показала, что значит «с иголками».

– М-м… Действительно интересно. Оля, слышишь? Кто у нас был?

Из кухни выглянула жена, высокая, статная, всегда чуть возбужденная молодая женщина с быстрыми, суетливыми движениями человека, обремененного множеством домашних хлопот. Ее лицо было усеяно мелкими золотистыми веснушками.

– Явился наконец? – укоризненно спросила она, но, тут же забыв упрек, поцеловала мужа в щеку. – Ты спросил что-то?

– Этот звонок говорит, что кто-то меня спрашивал…

Девочка захлопала в ладоши, запрыгала на месте.

– Не у мамы! Не у мамы! У меня спрашивал. У меня…

Ольга ничего не могла понять.

– Кто у тебя спрашивал? Когда? Ты что-то путаешь, егоза.

– И не путаю. Не путаю. Я на улице в мячик играла, а дядька с иголками подошел и спрашивает: «Пришел твой папа?» Я говорю: не пришел. А он бегом ушел. И оглядывался долго.

– Ага… Значит, ушел бегом? А почему ж он все-таки с иголками?

– Не слушай ты ее, – вмешалась жена. – Умывайся, Паша. Пора завтракать.

– Постой. У нас с Людой деловой разговор… Ну, Людочка, выкладывай. Что за иголки у того дяди? Или ты все придумала?

Девочка досадливо сморщила вздернутый нос.

– Ну, па-апа… Вот так он смотрит, – Люда сделала страшные глаза и опять в ход пошли пальцы,

В комнату возвратилась жена и поставила на стол завтрак.

…Ноздреватые, пропитанные маслом блины, распространяющие искусительный аромат, совсем разморили Павла Ивановича. А тут еще Ольга подложила два поджаренных цыплячьих крылышка, истекавших жиром. Да еще, ко всему прочему, поставила на стол кринку молока.

Завтрак получился на славу. Павел Иванович расправился с ним с решимостью проголодавшегося человека и, еще не совсем поверив, что он насытился, все же твердо сказал себе: «Хватит. Так и лопнуть можно».

Он уселся поудобней, далеко вытянув ноги, взял в руки газету и… вдруг заметил в дверях высокого человека с острыми горящими глазами.

Павел Иванович догадался: Людочкин знакомый. Он почему-то держал в руках кадило, небрежно опирался плечом о косяк двери и ласковым женским голосом спрашивал:

– Ну что, Паша, наелся? Может, подложить курятинки? – и протягивал ему крылышко цыпленка, наполовину покрытое перьями.

– Вам что… кого вам нужно? – удивленно спросил Павел Иванович. Он хотел подняться, но, странное дело, ноги его не послушались.

– Ты ложись, я тебя бревном одену, – говорил между тем странный человек с острыми глазами.

«Глупости-то какие говорит! – равнодушно подумал Павел Иванович. – Сумасшедший, что ли? Надо Соловейкина позвать».

– А нахал этот Проханов, – доверительно склонившись к нему, начал шептать ему на ухо незнакомец. – Обвел вокруг пальца исполком… И куры на базаре сегодня дешевые, – и человек стал совать ему в рот крылышко цыпленка.

– Да вы с ума сошли! – крикнул Павел Иванович и проснулся.

Люда, от удовольствия подпрыгивая на месте, заливалась смехом. Она пыталась положить спящему отцу в рот конфету, а он смешно фыркал носом, мотал головой и говорил что-то непонятное.

– Кто совал мне крыло в рот? – грозно спросил Павел Иванович, глядя сонными глазами на развеселившуюся девочку.

– Не крыло, не крыло. Конфету…

– Что у вас происходит? – заглянула в комнату Ольга.

Павел Иванович окончательно пришел в себя. Он вздохнул и брезгливо сказал:

– Гадость какая-то приснилась.

– А ты не спи сидя. Ложись по-человечески.

Павел Иванович встал, шагнул к жене И коснулся ладонью ее плеча.

Не могу, Оля. С ног валюсь, но спать нельзя. Убийство у нас, понимаешь?

Разговор на откровенность

Когда Лузнин пришел в прокуратуру, там уже сидела Павлина Афанасьевна. Она была сильно взволнована.

Начала разговор сама Павлина Афанасьевна.

– Ну что, сынок, трудно?

– Нелегко, Павлина Афанасьевна.

А ты меня напугал до смерти. Правильно сказал: сама больше не могу молчать. И скажу тебе по всей правде – по той дорожке идешь. По правильной. Ты уж поверь мне, старой. Нюх у тебя – дай бог каждому.

У Павла Ивановича взволнованно застучало сердце. Он не ожидал, что похвала этой простой женщины так его обрадует. Будто школьник, получивший пятерку.

– Пожалуйста, не перехвалите. Могу и зазнаться, – и, согнав улыбку, круто изменил разговор: – Тетя Паша, вы верите слухам, что отец Иосиф не своей смертью умер?

– Еще бы не верить. Отец Иосиф пострадал от злодейской руки.

Павел Иванович вышел из-за стола и уселся напротив уборщицы.

– Я слушаю, Павлина Афанасьевна. Слушаю. Говорите.

– А ты спрашивай. Отвечать стану…

– Кого вы подозреваете?

Уборщица вдруг вскочила с места. К лицу ее прилила кровь.

– Супостата сивого. Вот кого подозреваю. Угробил человека! Сжил со свету!

Павлина Афанасьевна дрожала от гнева и возмущения.

– О ком вы говорите? – Лузнин сделал шаг первым. – О священнике Проханове?

– Какой он священник! Бабник он, развратник. Лиходей он, вот что я тебе скажу!

– Ну что вы, тетя Паша! Святой отец – и вдруг такие слова о нем? – Лузнин говорил решительно не то,

Что думал, но ему надо было выразить откровенное недоверие, усомниться в словах самолюбивой собеседницы, чтобы заставить в горячке выложить все, что знала. А знала эта женщина не так уж мало.

Как и ожидал Павел Иванович, слова его будто хлестнули Павлину Афанасьевну. Она встала, горделиво выпрямилась. Узкоплечая, с остренькими чертами лица, крошечная, а столько достоинства.

«Вот это темперамент!» – подумал Лузнин.

– Не веришь? Думаешь, заболталась баба, наговорила сто коробов? Да ежели хочешь знать, я в жисть не видала такого поганца, как этот, прости господи, святой отец. Знаешь ли ты, скольких он баб перепортил? Нет милок, ничего ты не знаешь. Да и где тебе знать, тихоне да скромнику! Кроме своей Оли, на чужую бабу-го, поди, и посмотреть стесняешься. А ты не красней, не красней. Я тебе в матеря гожусь. Я сквозь вас-то будто в стеклышко смотрю. Рюмку водки выпьете, и то с оглядкой, боитесь, как бы пальцем не показали. Может, оно так и нужно, только в нашей стихее не так это делается. Не так, милок. И вообще мы, верующие, на отшибе. Что у нас творится – никому дела нет. А я вам скажу, гражданин прокурор, неправильная это линия.

– Подождите, подождите, Павлина Афанасьевна. Вы что-то сильно обобщать начали.

– А ничего не сильно. Давно надо такого, как наш отец Василий, за ушко да на солнышко.

– Вы что же, предлагаете, чтоб советская власть плохих попов снимала, а хороших ставила?

– Ничего мы не Хотим. Только нельзя, вот так сквозь пальцы смотреть.

– Не то говорите, Павлина Афанасьевна. Не то. Советская власть не мешает верующим справлять ваши религиозные обряды, хотя решительно отрицает религию и считает ее духовной отравой. Так что власть тут ни при чем.

– Я, милый, не сильна в политике, только больно я не люблю нечестивцев. Мне, батюшка мой, Павел Иваныч, совестливые люди по душе, чтоб жили они правильно, людям на пользу. А кому от такого вот брехуна, как наш батюшка, польза?

– В том-то и беда, дорогая тетя Паша, что нет ни одного служителя культа, который бы приносил человеку пользу. Все они отравители душ, тянут людей по старой дорожке, не дают человеку расти. Мало того, что церковники воздвигают глухую стену, чтобы отделить людей, на которых они имеют влияние, от культуры и науки, – они еще выкачивают из народа миллионы и миллиарды рублей. Палец о палец не ударят, чтобы помочь людям, а живут в роскоши. Разве не так?

Павлина Афанасьевна молчала. Ей хотелось что-то сказать, но она подавила в себе это желание.

– Вы колеблетесь, а зря. Вы честный человек и сердцем чувствуете, что я прав. Разве священник в церкви грамоте вас учит? Даже смешно. Он учит господу богу поклоняться. А где он, этот бог?

– Ты, Паша, брось меня агитировать. Я на всю жизнь сагитированная. А бог наш на небе живет. Жил и будет жить.

Павел Иванович мягко улыбнулся.

– На небе, говорите? А как же спутники? А как же Гагарин и Титов? Они же враги бога. Не признают, отрицают, разоблачают церковников, доказывают, что нет в небесах никакого бога.

Ну… н-не знаю. Откуда мне знать? Я женщина темная, грамоте не обученная. Мне с детских лет говорили, что бог есть на небесах. Раз говорят, значит и в самом деле есть.

– Говорят, говорят. А кто говорит? Вы вот сами ругаете отца Василия, что нет у него ни чести, ни совести. Как же вы можете ему верить?

– А на нем – свет клином не сошелся. Он то плохой, но есть и хорошие. Почему это я им не могу верить?

– Вот видите! Вы делите священников на хороших и плохих. А ведь и хорошие, и плохие попы говорят одно и то же: бог есть. Кому же верить? Ведь правда одна…

Павлина Афанасьевна растерялась.

– Не знаю, Паша. Супостату нашему я ни в чем не верю.

– А в церковь все-таки ходите?

– Ну а как же!

– Это называется – заехать в тупик. Что делать? И хорошему, и плохому попу надо жить, хлебом питаться, семью кормить. Если он не будет говорить, что бог есть, он же подохнет. Вы уж извините за резкое слово, не могу я об этих людях спокойно говорить.

Ладно уж, что там извиняться. Я тебе верю. Только как же мне без бога-то? Всю жизнь верила. А сколько я свечек поставила ему, сколько денег да всяких подарков батюшкам передавала! Что же это выходит? Я дура? Нет уж, Паша, ты мне голову не морочь. Не сбивай меня с пути истинного.

– А где, где он, этот ваш истинный путь? Куда он вас привел? Что полезного дала ваша вера лично вам? Эта вера, если хотите, всю жизнь вас грабила. Ведь вы, пожалуй, четверть заработка отдавали попу.

– Не попу, а богу.

– Как это богу? Разве на ваши деньги не поп, а бог водку пьет? Яйца, кур, мед не поп, а бог ест?

– Тьфу тебе, богохульнику! Разве можно такие слова говорить о всевышнем?

Павел Иванович развел руками.

– Вы же сами говорите, что не попу, а богу несете приношения.

– Ах, не запутывай ты меня. Один у меня бог остался в жизни. Если и его отнимешь, с чем я буду? – У Павлины Афанасьевны выкатились из глаз две крупные слезы.

– Вам, выходит, не бог нужен, а утешение на старости лет. Сами вы себя обманываете. Сами ругаете попов, а идете к ним. Но я верю, тетя Паша, верю: не может быть, чтобы, увидев истинное лицо вашего батюшки, вы не разглядели ложь, которой он вас учит. Истина все-таки одна, и она восторжествует. Не может такого случиться, чтобы правда гнила под лавкой, а ложь царствовала. Вы сами, верующие, когда-нибудь разоблачите попов.

– Я его, гниду поганую, в сей момент могу донага раздеть. Я всю его мерзкую жизнь знаю.

– Ну уж!

– А что ты думаешь? Или я напрасно в прокуратуре работаю сорок лет?

– А как это вы можете знать всю его жизнь? Ему уже под семьдесят, наверное, а вам и шестидесяти нет.

– Ну и что с того? Все равно знаю. Вот тут все прятала. – Сухонькая рука ее легла на грудь. – Тетка Паша никому в жизни не врала. Никому! Ни разу! Ни на боже мой! Но уж если я замечу, что мне брешут в глаза, я в жисть не прощу. Я по правде жила и по правде буду жить.

Павел Иванович нахмурился. Потом встал.

– Тетя Паша. Вы уж меня извините. Сколько раз за сегодняшний день мы начинаем этот разговор, а вы только по губам мажете. «Я знаю», «Мне известно». У меня складывается впечатление, что вас отец Василий чем-то обидел, вот вы и говорите о нем плохо. А на самом-то деле вам мало что известно.

Павлина Афанасьевна, глубоко задетая, кажется, не верила своим ушам. Лузнин почувствовал, что хватил лишку, но было уже поздно.

– Вот ты как со мной. Тебе хвакты нужны, – рассердилась Павлина Афанасьевна. – Ладно. Я тебе дам эти хвакты. У меня их во сколько! – Она провела маленькой ладонью по подбородку.

– Не сердитесь на меня…

– Ты уж молчи. И сиди тут. Я тебе за руку приведу один хвакт. Пусть он сам говорит, а я, старая, помолчу да погляжу на тебя. Вот так вот.

Павлина Афанасьевна появилась через полчаса. И не одна. Вслед за ней шла женщина лет тридцати восьми-сорока. Была ока среднего роста, небрежно одета во все черное, и только голову она повязала сереньким платком.

Лицо ее было округлое, с высоким, слегка выпуклым лбом и красивым разлетом бровей. Вздернутый носик, полные чувственные губы с грустно опущенными уголками и мягкий подбородок делали бы это лицо милым и привлекательным, если бы не его болезненная бледность. Уже давно потухли глаза и появились отечные мешки под ними, а неприятная одутловатость щек грубо нарушала созданную природой гармонию красоты.

Бросалось в глаза и другое. Хотя эта женщина и казалась испуганной, чем-то травмированной, но на нее нельзя было смотреть равнодушно. Она вызывала сочувствие, необидную жалость к себе. Павел Иванович поймал себя на мысли, что ему хочется помочь ей, встряхнуть, ободрить.

– Вот тебе, Паша, первый хвакт. Любуйся на голубушку! – Павлина Афанасьевна живо повернулась к женщине. – Ты у меня всю правду, как есть, выложи. Я те из беды вытянула, все сделала, так уж тут не финти. Слышь, Марья?

– Слышу, тетя Паша, – шепотом ответила женщина, даже не взглянув на Павлину Афанасьевну. Гостья почему-то глаз не могла оторвать от лица Лузнина, она испуганно таращила их, будто ожидала от него чего-то, очень для себя страшного.

– Да вы садитесь, не знаю, как величать, – как можно мягче сказал Павел Иванович, придвигая женщине стул. – Садитесь, прошу вас.

– Марьюшкой ее зовут. Иль просто Марья. Чего вам всякие отчества. Мы люди простые, и разговаривай с нами попроще.

Павел Иванович улыбнулся.

– Ну, проще так проще. Разговор-то с чего начнем, тетя Паша? – осведомился Лузнин.

– Говори ты, Марья. А я, коли понадобится, тоже вставлю словечко.

Мария Ильинична Разуваева, так полностью именовали эту женщину, рассказала удивительную историю. Она-то и заставила Лузнина глубоко и всесторонне изучить жизнь церкви и ее служителей. Правда, трудился не один он: сроки следствия были довольно жесткими.

Постепенно в руках Лузнина сосредоточился обширный материал, который и взят за основу этого повествования. Материал имеет многолетнюю историю. Но мы начнем эту историю не от Адама, а изложим в той последовательности, в какой двигалось следствие.