Текст книги "Не измени себе"

Автор книги: Алексей Першин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Катю нельзя было назвать красавицей. Но она удивляла своей непосредственностью. Над ее проделками Вальцов порой хохотал до слез. Но однажды был сражен и обескуражен.

Как-то, задержавшись в районе за полночь, он тихо подъезжал к своему дому и вдруг во дворе услышал чей-то плач. Он рванулся к воротам, к счастью, широко распахнутым, подтолкнул Лебедя к стойлу и бросился на голос. Но и десяти шагов не успел пройти, как кто-то обвил его шею руками. То была Катя. Она так неистово рыдала и такой страстью стала целовать его, что Вальцову ничего другого не оставалось, как покрепче прижать ее к себе и гладить по голове, успокаивая.

–  Я уж не чаяла тебя увидеть!.. Опять стреляли, ранили учителку. Господи!.. Что я пережила! Я же умру, умру без тебя! Руки на себя наложу!

–  Но Катя, Катя… Я же в два раза тебя старше! Да разве можно так? – уговаривал ее Вальцов.

–  Ах, да что мне за дело, кто старше, кто младше. Я жить без тебя не могу. Не губи… Хоть собачонкой, кухаркой, служанкой!.. – и опять рыдания.

Всю ночь Вальцов уговаривал Катю, но она ушла обиженной и несколько дней не показывалась ему на глаза.

И вот теперь она, Катя, услышав выстрелы, примчалась ему на помощь.

Вальцов словно очнулся, отступил в сторону, представляя на обозрение раненого.

–  Кто знает этого человека?

Толпа отшатнулась, ахнула.

–  Андрюха Шумилин! – первой отозвалась Катя.– Сосновский мужик. У отца его мельница.

–  Там еще лежит рыжий, бородатый. Я его не видел в селе. Опознайте, это очень важно для ОГПУ.

Катя помогла ему снять кожанку.

–  У меня юбка нижняя свежая. Сегодня надела.

–  Рви свою юбку, Катерина. Боюсь, как бы заражение крови не получить…

Но именно это и произошло. Сначала Вальцов неделю пролежал в Рязани, потом недели две в Москве. В больнице его навестил Сазонов, старый товарищ по Питеру. Привело его сюда дело. Тот рыжебородый, сраженный пулей Вальцова, оказался для ОГПУ интересной личностью…

Сазонов и устроил пошедшего на поправку Вальцова на государственную дачу.

Софью Галактионовну Вальцов увидел на прогулке. Увидел и остановился удивленный, а потом зачем-то свернул с аллеи и укрылся за деревом. Печальная красота этой женщины поразила его. Она шла медленно, низко наклонив голову. Ее волосы были редкого пепельного оттенка, а лицо смуглое, удлиненное, с чуточку впалыми щеками, и черные, почти сросшиеся на переносье брови. Такие лица встречались на старых портретах. Красота этого лица поражала какой-то отрешенностью от жизни. Так и хотелось встряхнуть, оживить эту оцепеневшую женщину. У Вальцова даже сердце защемило от неосознанной жалости к ней. Наверное, огромной тяжести горе легло на эти хрупкие плечи.

–   Кто эта красавица?– спросил он, когда Сазонов в очередной раз появился на даче.

Николай Петрович некоторое время молча смотрел вслед удалявшейся по аллее Софье и со вздохом сказал:

–   Прекрасная женщина– и великая путаница.

–   Не очень-то понятно, Сазоныч. Но если не можешь яснее, и это кое-что.

–   Нет, отчего же. Если от тебя таиться, кому ж тогда правду говорить.

И Николай Петрович рассказал все, что знал о Пуховой.

–   Вот так история! – У Вальцова на лице даже пот выступил.– А ты не боишься выпускать ее за кордон?

–   Теперь не боюсь. Полонский за нее ручается. Помнишь его? И мой сотрудник в один голос с ним. Признаюсь, ее непосредственность даже меня удивила. Хотя сначала я ни Голубеву, ни Бромбергу не хотел верить. Сам посуди. В доме собираются кулаки-заговорщики, а она тайком Ленина читает. Нонсенс.

–   Звучит достаточно нелепо.

–   И все-таки факт – меня-то ты не зачислишь в фантазеры. Ее ум, знание иностранных языков… наконец, внешность, манеры. Для чашей дипломатической службы такие люди – находка.

–   Что правда, то правда, Сазоныч. Если не вредно для дела, познакомь меня с вашей находкой.

–   И познакомлю. Даже пользу предвижу. Может, развлечешь ее! Очень о детях убивается. Дочь-то уже попала в добрые руки, а пасынок крепко с кулацким отребьем связался. Думаю, потерянный человек.

В тот же день Сазонов познакомил Софью с Вальцовым.

–   Бывший балтийский моряк с душою крестьянина – ныне двадцатипятитысячник Иван Вальцов. Да вот… удалец налетел на кулацкую пулю.

Софья оживилась, протянула руку.

–   Не его ли я собралась лечить?

Подавая руку, Вальцов с недоумением закряхтел, взглянул на Николая Петровича.

–   Его, его. Но, поди, поздновато уже. Такие богатыри сами выздоравливают.

Вальцов протестующе взмахнул здоровой рукой.

– Не слушайте его, Софья Галактионовна. Лечите, бога ради, лечите, отэтого не убудет,– проговорил он и по-мальчишески покраснел.

Комизм положения – щеки алели все больше – развеселил Сазонова и Софью. Они рассмеялись. Николай Петрович заспешил – дел в Москве невпроворот – и начал прощаться.

–  Лечись, Иван. Заражение крови – штука серьезная, из лап костлявой ты чудом выскочил.– Он пожал Софье протянутую ею руку и поманил за собой Вальцова.– Слушай, Иван, ты при оружии, не забывай его, когда будете гулять с Софьей. Боюсь я за эту красавицу. Хотя о ее приезде никто не знает, но мало ли случайностей… На всякий случай и близко к ограде не подходите.

–  Ее-то за что убивать?

–  За мужа. Его дружки уверены, что она убила.

–  Настолько серьезно?

–  Выезд ее за рубеж в какой-то степени вынужденный.

–  Та-ак… Хорошо, что предупредил,—Вальцов на секунду задумался.– Слушай, Николай. Как думаешь, надолго она за границу?

–  Как сказать. На дипломатическую работу назначаются на годы… Ты случайно не того… не влюбился? – похлопал Сазонов друга по плечу.

Вальцов промолчал, давая понять, что разговора об этом не поддерживает.

Дни замелькали один за другим, приближая назначенный Софье срок отъезда. Сазонов хорошо знал, кому поручить заботу о загрустившей женщине. Иван сумел заставить Софью оглянуться вокруг себя. Он же рассеял се сомнения и страхи в отношении Жени. О том, что она в больнице, даже слова не проронил, но все сделал, чтобы узнать правду о ее здоровье и о том, не грозит ли девушке инвалидность. Уверенные ответы медицинских работников порадовали его, и он решил, что не стоит сообщать о несчастье дочери Софье.

Исключением был Роман. Вальцов решил выложить правду, какой бы мрачной она ни была, и, признаться, пожалел о том. Софья тяжело пережила это сообщение.

–  Боже мой, я же слепой жила… Плохой, никудышной матерью оказалась.

–  Это вы зря… Роман сам виноват.

–  Иван Федосеич, неужели вы не понимаете? Нет плохих детей. Есть лишь скверные родители.

–  Закваска у Романа, по-моему, была кулацкая. Еще с детства.

–        Я могла и должна была это заметить. Но даже не видела, как за спиной заговорщики собирались. Какая-то куриная слепота!

–     Мне прикажете, как Сазонову, защищать вас от себя самой?

У Софьи округлились глаза.

–     А он защищал?

– Иначе вы были бы за решеткой, а не здесь.

–        Неужели?! Господи! А я, верите ли, думала, что он всеми силами старался меня упечь за эту самую решетку.

–     Ну, что вы! Дай-то бог побольше таких чекистов Вальцов первый раз дал себе волю и не очень-то деликатно отругал Софью за «куриные рассуждения». Опомнился оттого, что увидел широкую улыбку собеседницы. Замолчал, удивленный.

– А вы человек темперамента,– удивилась Софья.

Чем дольше Вальцов говорил, виделся, дышал одним воздухом с этой необычной женщиной, тем больше убеждался в обреченности своего чувства к ней. Его страшило расставание, хотелось быть с Софьей как можно дольше, да и она вроде бы стремилась к этим встречам. Но ни одного слова, как-то ставящего все в их отношениях на свои места, не было сказано. Скорей всего это было вызвано неизбежной и скорой разлукой.

Размышляя над создавшейся ситуацией, Вальцов гулял в одиночестве по аллее и удивлялся тому, что так долго не появляется Софья. Они, как правило, выходили на прогулку почти в одно время. Иван решил, что седоголовый преподаватель иностранных языков, по ее словам, уже успевший вытянуть из нее все жилы, опять задерживает свою ученицу. А как сегодня полыхает золотом лес, особенно осиновая и березовая чаща! Вальцов неутомимо ходил по аллее, в надежде, что Софья когда-нибудь да освободится и он сегодня увидит ее.

А у Софьи в это время был трудный разговор с Голубевым.

– Мы получили ваше письмо, Софья Галактионовна, напрасно приходите в отчаяние. Мы же дали вам слово позаботиться о ваших детях…

–        Пока у вас не будет своих детей, вам не понять моей тревоги. Вся душа исстрадалась.

Голубев развел руками.

– Что нет у меня детей, не моя вина. А вас я понимаю хочy сообщить вам: что касается Жени, то ее судьба, можно сказать, сложилась. Сейчас она в больнице. Не пу– гайтесь,– остановил он побледневшую Софыо.– Садитесь. Жизнь ее вне опасности. После больницы ее примут на текстильный комбинат. Обо всем договорились. Унее будет специальность. К тому же есть все основания надеяться, что у вашей дочери будет хорошая семья.

–  Да неужто?! – Глаза у Софьи вдруг оживились.– А кто же мой будущий зять?

–  Рабочий. Передовик, ударник. Кстати, увлекается иностранным языком, много читает, тянется к науке.

Софья глубоко вздохнула.

–  Неужели все образуется? – лицо ее посветлело.– Андрей Иваныч, а нельзя ли нам с Женей повидаться?

–  Думаю, что можно. Перед отъездом вам разрешат встречу. Скорее всего я привезу вашу дочь сюда, на дачу. Впрочем, не будем забегать вперед. Заверяю вас в одном: без свидания с дочерью вы не уедете.

–  Спасибо вам, родной вы мой. Не знаю, как и благодарить.

–  Оставьте, Софья Галактионовна.

Голубев устроил свидание Софьи с Женей на три часа. Три часа они лили слезы, говорили и наговориться не могли.

А через три дня Софья Галактионовна покинула дачу. Прощание с Вальцовым получилось скомканное, наспех. Тарахтел мотором автомобиль, шофер недовольно покашливал, глядя на часы.

–  Встретимся ли когда-нибудь, Иван Федосеевич? – дрогнув голосом, сказала Софья.

–  Встретимся, если оба того захотим. Ну, прощайте, Софья Галактионовна.– От сдерживаемого волнения Вальцов говорил густым басом.

А через минуту уже не слышно стало мотора автомобиля, и даже не верилось, что эта женщина стояла только что здесь…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

«НА ВСЮ ЖИЗНЬ!»

1

В тот день к началу смены в цехе появились директор завода и еще какой-то инженер, кажется, из планового отдела – вспомнил Борис. Вроде бы приход их был и случаен и никого не должен был удивить, однако они долго о чем-то спорили в стеклянной светелке начальника цеха Тарасова и нет-нет да и поглядывали из-за стекла: как люди становятся к верстакам, как принимаются за дело.

Борис втянулся в работу и уже не замечал, что все трое наблюдают за ним и за его соседом Максименко. Максименко тоже в первые минуты косился на начальство, но через час успокоился и работал в обычном для него темпе – не торопясь и особо не напрягаясь.

Через два часа наблюдателей сменила новая тройка. Так продолжалось весь день. В конце смены пришел Разумнов и попросил Максименко и Дроздова задержаться.

–   Хорошо, Константин Арефьич. Только помоюсь сначала,– согласно ответил Борис.

А Максименко вдруг разволновался.

–   Рабочему человеку и после смены не даете отдохнуть,– проворчал он недовольно.

–   Из-за пустяков не стали бы беспокоить,– возразил Разумнов.

–   А что такое?

–   Услышите. Идите мойтесь.

Борис переоделся первым, подошел к Разумнову.

–   Над чем колдуете целый день, Константин Арефьич?

– Колдуем, брат, по долгу колдунов.

–   А колдунов сжигают на костре,– не удержался Борис от шутки.

Директор слушал их разговор и с добродушным любопытством рассматривал Бориса.

Но вот пришел и Максименко. Начальник цеха наконец оторвался от бумаг, огорошил подошедшего сочувственным вопросом:

–   Вы не больны, товарищ Максименко?

Тот опешил.

–   С чего вы это взяли, товарищ Тарасов? Я здоров.

–   Так, так…– Начальник цеха порывисто обернулся к директору.– Ровно в два раза меньше.

Лист бумаги с вычислениями пошел по кругу.

– Зря задерживаем людей. Предлагаю хронометраж продолжить завтра,– сказал директор.

–   День на день не приходится, Георгий Иванович, я согласен,– отозвался Разумнов.

–   Стало быть, на том и порешили, – подвел итог директор.

На другой день все повторилось: с хронометрами в руках за работой Дроздова и Максименко следили сменявшие друг друга тройки.

–   Ошибки нет,– первым заговорил Разумнов, когда и контролеры и рабочие собрались в кабинете начальника цеха.– Разрешите объявить?

Директор кивнул. Разумнов доложил о результатах двухдневного наблюдения комиссии: производительность труда у молодого рабочего, пятиразрядника Дроздова в два раза выше, чем у опытного рабочего Максименко, который обладает высшим седьмым разрядом. К тому же качество работы Дроздова не уступает, а иногда превосходит – Максименко небрежен с допусками, чего не позволяет себе молодой слесарь.

Для наглядности продемонстрировали собранные обоими слесарями узлы.

– А вот получают Дроздов и Максименко,– продолжил Разумнов,– в строгом соответствии со своими разрядами. Как вы, товарищи, находите? Порядок это?

–   Да, товарищи,– вздохнул, приподнимаясь, директор– Картина, когда дело доходит до оплаты труда, прямо скажем, обратно пропорциональна тому, что фактически вырабатывают названные нами слесари. Такие примеры есть и на других участках. Как вы знаете, мы провели хронометраж не только у вас. Спрашивается: где же справедливость? Это если с человеческой точки зрения подходить. А если взглянуть со стороны экономической, производственной? У рабочего нет никакого стимула в труде. Если человек, имеющий высокий разряд, в настроении, он сделает много, нет настроения – не станет работать, а получит свое за счет товарища, у которого разряд ниже, но трудится он честнее и лучше.

Директор обвел взглядом рабочих, они обескураженно молчали.

–   Мы же сами плодим лентяев и рвачей,– гневно заметил Разумнов.

–   Да что же это такое? – оскорбленно закричал с места Максименко,– Квалифицированных рабочих зажимают… Капиталистические вывихи какие-то. Мы свою квалификацию у буржуев с боем вырывали, а не на базаре покупали.

Максименко поддержали некоторые пожилые рабочие.

–   Давайте без крика,– спокойно заметил Разумнов.– Если у вас высший разряд, то и труд должен быть соответствующий. Мы наладили учет труда каждого рабочего и думаем: все это на пользу производству. Пройдет полмесяца, посмотрим, подсчитаем. Пора нам кончать, товарищи, с уравниловкой, ведь это же общее кровное наше с вами дело.

Дискуссию в цехе на том и закруглили. Но разговоров в тот вечер было много.

На следующий день было официально объявлено, что цех переходит на новую форму учета труда.

Прошло пятнадцать дней, бухгалтерия подбила итоги. Производительность на всех без исключения участках резко возросла. Новый учет обнаружил и весьма существенную особенность: оказалось, Дроздов заработал в два раза больше Максименко. Обнаружились передовики и на других участках.

–   Так ответьте мне – почему у этих людей столь разительные успехи? – спрашивал начальник цеха Тарасов на цеховом собрании.

Борис задумался. Хорошо ли, плохо он работал? Наверное, иначе не мог. В первые недели было трудно. Потом втянулся, не стал так выматываться. Быстрая и точная работа вошла в привычку. Это был его рабочий ритм. Все казалось просто и ясно.

Он так и ответил, когда Тарасов обратился к нему.

–   Работаю… Иначе не могу

–   Вот вам сущность вопроса,– подхватил начальник цеха.– Дроздов работает так потому, что иначе он не может. Другими словами, трудиться хуже ему не велит совесть. Дело, выходит, в совести каждого. А совесть, к сожалению, не у каждого одинакова.

Максименко вспыхнул:

–   Это что же, у меня совести нет?

–   А сами как думаете, товарищ Максименко? Такие вопросы должны решаться только с собой наедине. Или скажем иначе: посоветуйтесь с вашим сознанием. Пролетарским, рабочим сознанием.

От возмущения у Максименко на скулах заиграли желваки.

–   Вы же… вы, товарищ Тарасов, издеваетесь над рабочим классом.

Тарасов медленно поднялся, сказал сурово:

–   Я хорошо понимаю ваше состояние, товарищ Максименко. Не вы сейчас говорите, ваша злость кричит. Но я решительно против того, чтобы вы получали незаработанное. К сожалению, вы – не в единственном числе, есть еще такие, как вы, и немало. Иногда и у советского человека бывает – того, промашка в сознании, к которой он, сам того не замечая, постепенно привыкает. И вот таких, забывающих о своем товарище, надо учить рублем, авось вспомнят о совести и чести.

Максименко хотел перебить Тарасова, но тот остановил его рукой:

–  Вы уж позвольте мне до конца сказать. Разве честно получать, что вами не заработано? Как вы к этому относитесь, Максименко?

–  У меня седьмой разряд. Я потом и кровью своей…

–  О крови не станем пока. Ни с германцами, ни в гражданской вы не участвовали. Давайте о поте. Вы отрицаете, что Дроздов с пятым разрядом делает и больше и лучше вас?

–  Не отрицаю, что больше… Но он молод, силен.

–  Да полноте, Максименко. Сорок семь лет – это для мужчины не возраст. Думаю, что сил у вас предостаточно. На каком основании вы должны эксплуатировать Дроздова или, скажем, Кулешова, Байкина или Комиссарова? Почему они должны на вас работать?! Разве только для вас одного мы совершали революцию? Почему вы бросаете мне обвинение, будто я издеваюсь над рабочим классом? Согласитесь: у меня есть основания заключить, что совесть ваша…

Начальник цеха не успел закончить фразы – Максименко встал и вышел… Вслед за ним покинули цех еще двое рабочих.

Однако инцидент этот имел далеко идущие последствия. Вскоре в цехе появился человек в кожаной куртке с фотоаппаратом на груди. Был он молод, немногим старше Дроздова. Подошел к Сергею Кириллову, о чем-то спросил его. Бригадир указал глазами на Дроздова.

Борис в это время торопливо допивал молоко: обеденный перерыв уже кончался.

–  Товарищ Дроздов?—раздался громкий возглас за спиной.

Борис обернулся, и в тот же момент вспышка магния ослепила его.

–  Что это значит?– окинул Борис недобрым взглядом человека в кожанке.

–  Виноват. Виноват. Виноват,– зачастил тот весело и еще веселее заулыбался.– Для газеты. Я журналист. Вот мой документ.

Борис вытер руки тряпкой, вознамерившись узнать, откуда же такой лихой корреспондент, но нелегко оказалось оттереть масло с ладоней и жаль стало новенькой красной книжицы– масляные пятна на ней были бы так некстати. Ограничился лишь беглым взглядом, но ни названия газеты, ни фамилии прочесть не успел – книжечка оказалась в нагрудном кармашке куртки.

–   Из «Пионерской правды», поди? – не удержался от колкости Борис.

Корреспондент простодушно улыбнулся.

–   Счел бы за честь. Веселая, отважная газета.

Вот черт зубастый! И тут он вывернулся. Палец в рот такому не клади.

–   Что у вас тут произошло,– спросил журналист,– с Михаилом Зотычем Максименко? В редакцию пришло от него письмо. К вам конкретно он вроде бы ничего не имеет, но прозрачно намекает, что вам в цехе созданы лучшие условия для работы.

Борис не верил своим ушам. Неужто Максименко мог написать подобную чепуху? Он, Максименко, знал, какой убогий верстак получил полгода назад Борис. Да и как создашь эти лучшие условия? Пользуются одними и теми же инструментами, собирают и отлаживают один и тот же серийный станок.

Пожав плечами, Дроздов кивком головы пригласил корреспондента подойти поближе к верстаку.

–   В нашем деле понимаете хоть малость?

–   Был в прошлом токарем. Чуть больше трех лет вкалывал…

–   Разберетесь. Хотя не мне бы надо говорить об этом.

Борис работал и одновременно рассказывал. Корреспондент слушал внимательно, слегка сдвинув брови. Слушать он умел, одновременно и записывать: спрашивал, комментировал услышанное, пытался спорить.

Бориса все больше увлекал разговор с журналистом: ним беседовал умный, внимательный человек, для которого было не все равно, что думает он, Дроздов.

–   Почему же у Максименко производительность в два за меньше, товарищ Дроздов? – дошел все-таки он и до своего главного вопроса.

–  Да все просто, чего мудрить,– ответил Борис.– Максименко рабочий классный, тут говорить нечего, но, видимо, почувствовал слабинку – прокурит полчаса, а ему – зарплата сполна, еще полчаса – не отражается. Вот и вошел во вкус. Стал себя щадить.

–  А вы что же… за курящего вкалывали?

Борис улыбнулся, покосился на внезапно посуровевшего парня.

–  С Максименко не поспоришь. Он вдвое старше меня. На весь цех заорал бы: на губах молоко не обсохло, а туда же…

–  А спорить, чувствуется, надо было.– Корреспондент добродушно улыбнулся.– А что молоко не обсохло… У вас и в самом деле губы в молоке.

Не удержались оба – расхохотались.

2

Через три дня в «Известиях» появился большой очерк

о смелом, талантливом слесаре, который, если верить автору, в сущности, перевернул весь производственный процесс сначала в цехе, а теперь с его, Дроздова, легкой руки перестраивается весь завод. Очерк был умный и читался с интересом. Дроздов перед читателями представал человеком думающим по-государственному. Правда, были и некоторые домыслы. Вроде бы Борис Дроздов уже давно убеждал начальника цеха Тарасова и ответственного на заводе за кадры товарища Разумнова применить новую форму учета труда. Вот это Бориса неприятно резануло.

Да, был как-то у него тяжелый спор с Вальцовым, где тогда он, Дроздов, действительно назвал уравниловку раем для бездельников.

–  Легче всего сваливать вину на других,– заметил ему Вальцов.– А ты почему молчишь?

–  Неудобно выпячиваться. Я меньше всех работаю в цехе. Так можно в разряд выскочек угодить.

Вальцов кипятился, обзывал его маменькиным сынком.

–  Но если молчат люди, более сведущие, чем я, стало быть, не пришла пора, не созданы еще условия для перехода к новому.

Эти рассуждения Бориса, видимо, неприятно удивили Вальцова. Он с молчаливой суровостью долго вглядывался в него, будто старался получше рассмотреть. Но потом лицо его смягчилось, морщины между бровей разгладились.

–    Не пойму я… Наивность твоя из-за молодости, что ли, или темный ты?

Эти слова задели самолюбие Бориса, и он пошел, но не к директору, а к Разумнову. Показал свои расчеты. На Константина Арефьевича его расчеты впечатление произвели. Он долго вчитывался в них, а потом, откинувшись на спинку стула, как бы взвесил бумажку на ладони.

–    Что ж, Дроздов, документ весомый. Думаю, надо давать ему ход.

Вот так было на самом деле. Теперь Борис попытался восстановить истину, но Разумнов осадил его. Сказал, что журналист, по их журналистским законам, имеет право на домысел, лишь бы в основе было правильно. А материал в основе верен.

Бориса удивила подпись под очерком. Писатель. Притом громкое имя. Глазам своим не поверил. Две книги его прочел. Хорошие книги, обе ему понравились. Думал, что писатель наверняка уже пожилой человек. А ему не больше тридцати.

Солидарен с Арефьичем был и Сергей Кириллов.

–    Поздравляю, Борис. Славно он все вывел.

Дроздов насторожился.

–    С чем поздравляешь-то? Нельзя одному все приписывать. Я к директору не ходил.

–    Ну и что из того? Умей глядеть в корень. Главное – Твоя задумка, ты же телегу первым толкнул. И вообще… Ты нам картину не порть. Пишут действительно о тебе, но прославляют весь коллектив. Завод наш представлен в очерке как застрельщик нового.

Сергей говорил дельно. Такой поворот Дроздову понравился.

3

Жизнь Бориса после публикации статьи в «Известиях» круто повернулась. Судя по откликам, напечатанным в газете, начинание завода было подхвачено огромным числом предприятий. Многие начали работать по-дроздовски. Борис стал известным человеком.

Надо признать, что фото при очерке было сделано мастерски. Борис смотрел на себя, узнавал и не узнавал, с газетной полосы на него взирал молодой человек с энергичным, привлекательным лицом. Он был весь в порыве – с засученными рукавами, в распахнутой на груди рубашке, из-под густых бровей вопрошали серые настойчивые глаза.

«Надо же, один раз всего и щелкнул!» – удивлялся Борис.

На завод стали приходить письма. Много писем. Люди благодарили Бориса за умную мысль, за то, что не дает дремать бюрократам. Среди писем нашел он и конверт, подписанный четким каллиграфическим Пашкиным почерком. Борис обрадовался.

«Неужто? Не совсем забыл, шельмец».

Пашка писал, что у него тоже имеются кое-какие успехи на токарном. Увлекается он увеличением скорости резания металла. Дело новое, необычное. Тут есть возможность себя показать и на законном основании о себе не забыть; расценки за скоростное резание солидные.

Борис досадливо поморщился:

«Вот черт, и здесь он за свое».

Пашка писал, что ему стыдно за тот случай, «по приезде в столицу», и за своего дядю. В потешной форме поведал, как налетела на них с дядей тетка, как выгнала обоих из дому, наказав не возвращаться без Бориса.

«Но ты, Дрозд, тогда будто сквозь землю провалился». Заканчивалось письмо приглашением в гости.

Тут же была приписка тети Зыкова: «Приходи, милок. Не гневайся на нас, дураков. Если захочешь жить у нас, никто слова не скажет. И батьку твоего, и мамку я хорошо помню, спасибо им за помощь и дай им бог здоровья». (О смерти отца Бориса она, наверное, не знала – Пашка не сказал.)

«Вот это приписка! Целая резолюция… Схожу. Непременно схожу».

Написал ему и Виктор Семенович Головастов. Письмо оказалось кратким: «Молодец! Так держать! И не просто держать, а чтобы хвост стоял пистолетом».

Пришло письмо от Вальцова. Хвалил он Бориса сдержанно, считал, что сделанное Дроздовым – лишь начало, что всех своих возможностей он, Борис, еще не проявил. Находился Вальцов на излечении в больнице, но адреса не указал. «А что касается того нашего разговора – согласен: прав ты, Борис,– писал он в конце письма. Не миновать нам еще бурных дней, потому что злоба тех, кто шел за кулаками, загнана вглубь, еще придется кое с кем повозиться».

Борис долго раздумывал над письмом. Слова Вальцова были не случайные, уж не стреляли ли в него? Почему он в больнице и не захотел, чтобы Борис навестил его? Хотя, судя по штемпелю, Вальцов находился в Москве.

Оказались в почте и веселые письма: их нельзя было читать без улыбки. Москвичка Октябрина Маслова, например, признавалась, что она заочно влюбилась в Бориса, и если он хотя бы в малой степени ответит ей взаимностью, охотно выйдет за него замуж. Она студентка первого курса политехнического института, комсомолка, родителей не помнит, воспитывалась в детдоме. К письму Октябрина приложила фотографию. Строгие глаза, ямочка на подбородке, разлет наверняка черных бровей и добрые пухлые губы.

–  Ну вот, хотя бы надежда появилась, что не останусь холостяком.

Борис шутил.

А между тем сердце его ныло. В этой суете он две недели не появлялся у Жени, словно спихнул на руки фабричных девчат. «Как ты, милая Женька, скоро ли тебя выпишут?» Он соскучился по ней.

Вдруг ему попался маленький самодельный конвертик, будто что-то предчувствуя, он поспешил разорвать его.

«Дорогой Боря! – прочел он.– Только теперь я поверила, что ты действительно рабочий, а не милиционер. Какая у тебя хорошая жизнь. Даже и не верю, что это ты меня вытащил из… ты знаешь сам откуда. Я уже неделю как работаю на комбинате, живу в общежитии. У меня много теперь подруг. Они сшили мне платье, надарили всего. Я теперь королевой стала. О тебе читали всем общежитием. Ждем тебя к нам в гости. Михайловна нас научила печь пироги. Приходи в воскресенье.

Вот все. Женя».

Словно оглушило это письмо. Как же так? Уже целую? неделю, как Женька выписалась из больницы… Почему ему-то доктор – ни слова?! Вот тебе и «задумчивый крокодил»!

Как быстро пролетело время! По горло был занят в комиссии по пересмотру расценок. Наделала шума статья. Борис всеми силами отбивался от участия в комиссии, какой он, к черту, экономист!

–  Да ты, никак, спятил, Дрозд,– искренне удивлялся ему Сергей Кириллов, недавно переведенный в заместители начальника цеха.– Сам заварил кашу, а теперь в кусты?

Пришлось «вкалывать» после работы. И так двенадцать дней трудились в поте лица… И завершили работу, на которую в обычных условиях ушло бы два-три месяца. Наркомат всем членам комиссии объявил благодарность за ударную работу.

Был вторник, до воскресенья оставалось четыре дня. Целых четыре дня! Тянулись они невероятно долго. Но правду говорят: нет худа без добра.

После обеда остановила его Люба Степанова, табельщица.

–  Слушай, с тобой теперь как с обычным человеком можно говорить? – кокетливо поджала она губки.

–  И не моги думать. Начинай так: уважаемый Борис Андреич…

Девушка смешливо фыркнула и вдруг цапнула его за палец, который он значительно поднял кверху.

–  Почтеннейший Борис Андреевич! А не кажется ли тебе… Такой знаменитости без костюма теперь никак нельзя.

Борис пожал плечами.

–  У меня же есть…

–  Это у Гавроша были одни штаны, и он удивлялся: зачем ему другие?

–  Ну, уж если Виктор Гюго так считает!..

Люба с досадой посмотрела на Бориса.

–  Я с тобой серьезно, Борька. Во-первых, из этого костюма ты просто вырос…

–  Неужели я и до тридцати буду расти?

–  Не дури, видишь, руки вылезают почти чуть не по локти…

Борис смешался. Он и сам знал, что рукава коротки, что брюки не прикрывают лодыжек.

–  Но ведь такой еще крепкий костюм…

–  Тебе нынче никто слова не посмеет сказать… Ты вон какие деньжищи огреб! С ног до головы два раза можно одеться. Зайди к Константину Арефьичу, для тебя у него ордера найдутся. Будь уверен… Сегодня и провернем операцию… Да отпусти ты мои пальцы. Расплющишь своей ручищей.

Борис смутился, но руку девушки не отпустил. Он не думал, что кто-то может обращать внимание на его «наряды». Но раз уж Люба говорит, наверное, и в самом деле

он смешон. А кто любит быть смешным? Тем более ему предстояло свидание с Женей, ставшей, как она пишет, «королевой».

–  Если я после смены увижу кого-то с тобой рядом, ноги переломаю… – сказал он с нарочитой угрозой.

Смешинки в глазах Любы исчезли, щеки вспыхнули, она порывалась что-то сказать и… не смогла.

–  Буду ждать у проходной.

–  Только деньги не забудь,– тихо и грустно сказала она.

…Поехали не в ЦУМ или в Пассаж, как ожидал Борис, а куда-то на окраину. В магазине посетителей оказалось немного, хотя в центре кое-какие товары уже продавались без ордеров и в Москву наезжали из окрестных городов и из сел.

–  Борька, куда ты смотришь? Вот же костюмы…

А Борис не мог оторвать взгляда от звонкоголосой стайки разнаряженных восточных девушек, радостно щебетавших на каком-то звонком языке. Наконец Борис и Люба добрались и до отдела, где продавались костюмы. К ним тотчас подкатила полная улыбающаяся женщина.

–  Что желают молодые люди?