Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
– Нe так все это просто, как вам это представляется. Для капиталиста важен чистоган на этот день, месяц, год, иначе его задушат конкуренты. Но уверяю вас, молодой человек, ленинградцы не схватят за горло москвичей.
В зале дружно рассмеялись…
– Зачем же за горло! Руку дружбы протянут, если нам тяжко станет, – поддакнул кто-то. – Да любой город поможет в трудную минуту.
Но Дроздов не сдавался.
– Это совсем другая категория, далекая от экономической. А меня, товарищ профессор, волнуют не эмоции, а самые элементарные убытки. Согласитесь, Василий Васильевич… При условиях, о которых я говорил, когда ленинградцы создали новую машину, а мы продолжаем работать на старой, мы понесем колоссальные убытки. Разве не так?
– И так, и не совсем так, если думать в государственном масштабе. В условиях планового социалистического хозяйства, где внедрение новых машин в производство происходит планомерно, по плану технической реконструкции, на основе расчета экономической эффективности и где замена старого оборудования новым может быть произведена лишь в том случае, если это выгодно с народно-хозяйственной точки зрения… Вот такое развитие техники, молодой человек, не порождает морального износа, и этот износ при амортизации основных фондов не учитывается.
Дроздов опять поднялся.
– Извините за резкость: я вам о Фоме, вы мне о Ереме… Планомерность планомерностью, а меня волнуют убытки. Огромные! Меня возмущает запланированное отставание, мое личное отставание от капиталистического рабочего, который занимается тем же делом, что и я, но работает на более производительной машине.
Голос профессора загремел уже строго:
– Еще раз повторяю вам. В социалистическом обществе происходит непрерывное совершенствование производства. Это вызывает необходимость замены устаревшей техники новой, а новой – еще более новейшей. И вот то главное, чего вы домогаетесь, молодой человек… Расходы по покрытию убытков, которые возникают от вывода из строя старых машин и замены их новыми, принимает на себя Советское государство. Мы не так бедны, как вам это кажется, молодой человек.
Последние слова профессора Протасова потонули в шумных аплодисментах. Обстановка сложилась таким образом, что когда настала очередь задавать вопросы, Дроздов был вынужден молчать. Но и согласиться с ученым-экономистом он не мог.
При выходе из зала, в дверях, Борис плечо к плечу столкнулся с главным инженером завода Василием Борисовичем Астаховым. Вернее– заместителем главного инженера: недавно его понизили в должности. И может, потому – не было сейчас в голосе Василия Борисовича той подчеркнутой уважительности, с которой он недавно смотрел на рабочих с высоты своего поста.
– Я бы вам посоветовал, товарищ Дроздов, быть поаккуратней с вашими непродуманными вопросами, – хмуро сказал он.
– Почему же они кажутся вам непродуманными? – тотчас переспросил Борис.
– А потому, что – дискредитируют нашу советскую экономику.
– Не экономику, Василий Борисыч. Могу определить с большей откровенностью… Отрицание морального износа оборудования дискредитирует некоторых головотяпов-экономистов.
– Но-но, поаккуратнее на поворотах.
– Не боюсь я ваших поворотов… Я не согласен с лектором. Их уже начали окружать люди, заинтересованные в продолжении спора. Но Астахов, привыкший все решать единолично, сразу же вдруг как бы закруглил разговор.
– Слушай, иди к чертовой матери, – по-свойски сказал он Дроздову. – Не понимаешь, куда прешь. Не понимаешь ты и – на кого прешь!
Дроздов с досадой отмахнулся. Умный человек Астахов, а добраться до глубины вопроса или не может, или не хочет.
Может бы и забылась эта полемика с профессором, как вдруг при очередном посещении излюбленного своего магазина «Академкнига» Борис увидел на прилавке довольно солидный том: «К вопросу об амортизации промышленности в СССР». Автором книги был Протасов. Борис открыл оглавление и прочел название одной из глав: «О так называемом «моральном износе».
– Ты погляди на этого человека! – изумленно пробормотал Борис Дроздов. – Он не только говорит, по и пишет о «так называемом»…
Купил книгу. Три дня потом читал ее, безжалостно черкая страницы и карандашом намечая ответы на полях. Протасов упорно доказывал, что «морального износа» машин в условиях планового социалистического хозяйства СССР нет и быть не может. И опять он повторял, что в нашей стране происходит непрерывное совершенствование производства, что неизменно вызывает необходимость заменять устаревшую технику новой, а новую – новейшей. И так без конца… Профессор не хотел думать о нем, рабочем человеке, который мог работать не завтра, а сегодня – на более совершенном станке и производить в два-три раза больше дешевой продукции. Ему было жаль морально устаревшей машины, станка, механизма, жаль – если они не износились физически. Протасов опять живописал капиталиста, которого душит конкуренция… И тому подобное.
Вызывало удивление: неужели профессор в этом не разбирается? Или тут есть нечто такое, чего он, Дроздов, не понимает? Нельзя же, думал Дроздов, сознательно мириться с отставанием от капиталистического производства?
Как всегда в таких случаях, пришло решение: надо написать об этой возмутившей его книге в какой-нибудь журнал или газету. Дроздов уже много раз и до войны, и уже после писал в разные журналы, и статьи его охотно печатали. Подписывал он их обычно своим псевдонимом: «Борис Андреев». А что, если написать в журнал «Проблемы экономики» и подписаться своим собственным именем и указать свою профессию? Проблема была достаточно серьезной и ответственной, чтобы прятаться под псевдонимом.
…Статья вышла на пятнадцати машинописных страницах. Дал ей отлежаться, как это делал всегда. Через несколько дней он перечитал написанное, и его поразил топ статьи: он был просительным, и лишь под конец звучало возмущение. Это последнее относилось к главе о моральном износе, где он, Дроздов, рассуждал о позиции автора книги и о естественных убытках государства после замены старых машин новыми: оно же у нас богатое…
С издевкой сам же и оценил свое творение:
– Беззубость какая-то… А еще конспектировал «Капитал».
Дроздовым овладела злость. В тот же день после смены отправился в библиотеку Ленина. Не один вечер подбирал материалы, выписывал цитаты… Старался не ограничивать себя только высказываниями классиков марксизма. И, к своему удивлению, обнаружил, что так его захватившей проблемы в стране вроде бы и нет. Моральный износ машин и оборудования существовал в основном в капиталистическом мире, где свирепствовала конкуренция. У нас же станок мог вырабатывать продукцию до тех пор, пока работал сам. Мало кого интересовало, найдет ли эта продукция сбыт или же она на годы осядет на полках, на складах, а может, и под открытым небом. Ни у одного из авторов даже намека не уловил, чтобы подсчитать, в какую копейку обходится государству пренебрежительное отношение к проблеме морального износа. Вот и Протасов… Неужели профессор не понимал, что, не поскупись сегодня, замени старое, пусть еще не износившееся физически оборудование новым – и продукции будет больше, и качества она будет лучшего, и самого рабочего на большее хватит…
Другими словами, Василий Васильевич Протасов в книге, посвященной амортизации, лишь походя касался проблемы морального износа основных фондов. Создавалось впечатление, что делал он это для того, чтобы его мощный профессорский бас не выделялся в общем хоре ученых-экономистов.
Словом, нужна была статья о том, что и в условиях социалистического производства проблема морального износа машин существует и что процесс этот жестко диктует свои законы. Естественно, что убытки покрываются государством, но экономика страны от этого не выигрывает. Все это было нужно доказать, но доказать спокойно, не допуская резких определений и тем более каких-либо обвинений, хотя бы в адрес того же Протасова. Не должно быть обвинений друг друга у тех, кто занят общим делом.
…Статью Дроздов писал и переписывал почти две недели. По объему она возросла лишь на три страницы по сравнению с первоначальной. Зато теперь в ней чувствовалась логика, доказательность, убежденность. Так, по крайней мере, казалось ему, Дроздову…
«Моральный износ, – писал он, – связан с появлением в нашем социалистическом обществе новой, более производительной и экономичной техники. Такую технику создает научно-технический прогресс, для которого в СССР созданы все условия. Что же влияет на эффективность техники? Прежде всего надежность и экономичность эксплуатации, обеспечение лучшей техники безопасности и прочее… Но даже такая техника, не изношенная физически, может устаревать: стоимость оборудования падает пропорционально относительному снижению его производственной эффективности. Вроде бы все тут правильно… И тут же задаешь себе вопрос: разве этого не знает Протасов? Разумеется, знает. Поэтому естественно при чтении его книги ожидать, что автор перейдет к анализу закономерностей влияния морального износа на эффективность отечественной техники, оборудования, здания цехов. Но нет! Его аналитический ум был обращен лишь на мир капитализма, будто законы экономики распространяются только па капиталистическое производство…»
Так писал он, Дроздов. Хотя те главы книги, которые были посвящены амортизации, в основе своей пришлись ему по душе. Особое внимание Протасов уделил разделу о манипуляциях капиталистов, которые умышленно отчисляли в амортизационный фонд суммы, значительно превышающие действительный износ, а фактический доход занижали, Чтобы меньше платить налогов. Борис дал высокую оценку этим ярким главам, выразив при этом тем большее сожаление, что глава о моральном износе в столь профессионально написанной книге выглядит убогой и недоказательной. …
С великим сомнением отправил Дроздов в редакцию журнала свою статью. Настроил себя на то, что недели через две получит ответ, в котором будут написаны самые изысканные слова извинения за то, что редакция лишена возможности опубликовать именно эту статью, но он, Дроздов, конечно же, должен писать в их журнал, который-де всегда нуждается в свежих творческих силах… Но прошел месяц, второй… и вдруг, в начале третьего, Борис, листая в заводской библиотеке новые журналы, наткнулся на свою фамилию в «Проблемах экономики».
Читал свой материал стоя и, по мере того как углублялся в него, все больше удивлялся. Статья, написанная в сдержанном тоне, по воле редактора вдруг превратилась в зубастое выступление, под острым углом анализирующее само отношение к проблеме морального износа основного фонда. Закончив чтение, Дроздов в изнеможении опустился на стоявший рядом стул. Острота была не очень расчетливой, в чем-то может быть, залихватской. Пожалуй, что он бы так не написал… Но что же тогда – протестовать? Кто-то все-таки должен быть первым.
…Это произошло примерно за год до поступления Дроздова в вуз. И кто бы знал, что эта статья повернет его жизнь в неожиданное русло.
2
В первый же месяц учебы Дроздов узнал, что профессор Протасов работает в том же вузе – он заведует одной из кафедр. Они случайно столкнулись в коридоре, но Василий Васильевич, конечно, не узнал Бориса.
После опубликования той статьи профессор Протасов через редакцию послал Дроздову свою книгу со странной надписью: «Уважаемому Борису Алексеевичу! Еще будет время для споров. Смею Вас заверить. Ваш В. Протасов».
Ошибка в обращении с отчеством Дроздова не только не задела, он почти не обратил на нее внимания. Зато сам текст удивил. Какие споры имел в виду Протасов? С кем? Со слесарем-наладчиком? Впрочем, в журнале осталась только его фамилия в подписи под статьей.
Так и не понял Борис, что могли означать слова посвящения. Хотел было съездить в редакцию, чтобы выяснить, но что могли ответить ему в редакции?
Потом добавил раздумий и Константин Арефьевич… Он однажды послал за ним посыльного с наказом явиться без задержки.
Наскоро умывшись, Дроздов заспешил к Разумнову. Застал того разгневанным. Прямо у порога Константин Арефьевич накричал на Бориса, чего никогда себе не позволял, хотя за долгие годы их общения чего только между ними не бывало…
Как выяснилось, дело оказалось довольно серьезным. Статья Дроздова вызвала шум, письма, видимо, стали поступать не только в редакцию: Разумнов не сказал прямо, но намекнул, что горком партии предложил разобраться в этой истории. И разобрались… Заведующего отделом, кандидата наук Моралова, который лично правил статью и придал ей боевой характер, с работы сняли. Хотели заняться и автором, полагая, что за подписью «слесаря-наладчика» прячется кандидат философских наук Борис Алексеевич Дроздов. Но вскоре установили, что материал действительно принадлежит рабочему. Прочитали статью в оригинале. Оказалось, написана она была куда спокойнее, и все же по существу своему круто расходилась с точкой зрения ученого мира.
Как быть? Рабочий оказался с заслугами, награжден тремя орденами. Часто выступает на собраниях и партийных конференциях. Первый секретарь райкома Петр Николаевич Селезнев знал Дроздова лично (и завод, и редакция журнала располагались на территории района), относился к нему с уважением, а статья его в серьезном журнале этого уважения прибавила. Принял он меры и к тому, чтобы приостановить особо ретивых противников Моралова, намеревавшихся сорвать защиту его докторской диссертации.
Однако ситуация оказалась щекотливой. Селезнев решил посоветоваться со Смирновым, недавно избранным секретарем горкома партии. История, рассказанная Селезневым, Алексея Георгиевича удивила, но в то же время и обрадовала почему-то, когда он узнал об авторе статьи.
– Вы знаете Дроздова? – удивился Селезнев.
– Знаю… В войну секретарствовал в вашем же райкоме. Если не спешите, я бы сейчас и прочел статью.
Читал Смирнов быстро.
– Любопытно… Дроздов – все тот же. Молодец!
– Но… Алексей Георгич… почитайте энциклопедию, учебник политэкономии. Точка зрения… она, знаете ли, не совсем…
Смирнов вздохнул.
– Поговорите с учеными по душам. И про эту точку зрения. Советую.
Селезнев только руками развел. Годы научили его быть осторожным. Но ему по душе было все то, о чем говорил секретарь горкома. Решили предпринять все возможное, чтобы замять эту историю, дабы не помешала она защите диссертации. В работе Моралова, как выяснилось, теме морального износа производственного оборудования отведен один из разделов. И Смирнов после некоторого раздумья сказал:
– Посоветуйте соискателю, если будет удобно, малость смягчить этот раздел. Не стоит дразнить гусей. И, пожалуйста, поберегите Дроздова. Как бы не ополчились ретивые на человека. Хитрить или обходить сторонкой острые углы он не умеет.
А «ретивый» на заводе «Красный маяк» действительно нашелся. Им оказался Василий Борисович Астахов. Не мог
все забыть Василий Борисович одно выступление Дроздова на партийном собрании…
Григорий Зонов разработал тогда оригинальный узел полуавтомата. Но он, Астахов, даже рационализаторским предложением его не признал. Иначе к предложению Зонова подошла комиссия министерства. А создана она была как раз после выступления Дроздова на заводском партийном собрании. Разобравшись в предложении, комиссия признала новый узел изобретением. Приказом министра Астахова понизили в должности, поменяли местами с его заместителем. После этого неприятного происшествия Василий Борисович вложил всю душу, чтобы внедрить полуавтомат в производство. Но Дроздов, наверное, в печенку ему въелся. То ли это была личная неприязнь, то ли он действительно увидел в поведении Дроздова «ошибочную политическую линию», но Астахов добился того, чтобы публикация Дроздова стала предметом обсуждения на заводском парткоме. Но члены парткома выслушали разъяснения самого Дроздова и этим ограничились.
…Рассказ Константина Арефьевича порядком смутил Дроздова. Борис в растерянности произнес:
– Неужели я и в самом деле встал на антипартийный путь?
Разумнов схватился за голову.
– Боже! Дубина ты, а не борец. Неужели не понимаешь?.. Идут споры, в науке борьба, это же естественно. Стал бы тебя защищать Селезнев, будь ты на самом деле на антипартийном пути? Статья твоя полезная, хотя не ко времени.
3
С тех пор прошло больше года. Борис охотно посещал лекции профессора, успешно сдавал ему экзамены, Протасов относился к нему благожелательно, будто и не было той статьи.
На самом деле Протасов все знал. И рассказала об истинном авторе нашумевшей статьи Алла Васильевна Протопопова. Это ей случайно удалось узнать в редакции журнала «Проблемы экономики», кто был тот Борис Дроздов.
– Неужто наш Дроздов? – даже растерялся Протасов. – А я считал, что это Борис Алексеевич отличился, послал на его имя книгу с автографом. Вот те ну! Молодец Дроздов! Очень содержательная статья…
Об этом разговоре Борис Дроздов даже не подозревал. Экзамены следовали один за другим, останавливаться было нельзя: прошел слух, что Министерство высшего образования намеревается отменить систему экстерната, которая будто бы не оправдывает себя.
Были у Бориса и другие причины быстро забыть инцидент с профессором Протасовым. Крутые развернулись события после памятного вечера, когда Иван Федосеевич так неожиданно для него и Жени столкнул их в своей квартире у Патриарших прудов. Впрочем, как выяснилось позже, мать Вальцова действительно заболела.
Утром Женя сказала:
– Пусть все катится в тартарары… Домой не вернусь. Борис ждал этих слов. Было важно, чтобы она произнесла их сама, притом первой. Однако все-таки превозмог радость, сказал:
– Ты все продумала? Там Нина…
Женя испуганно сжалась. Был у нее однажды разговор с дочерью.
«…Я не оставлю отца. Он—инвалид войны…» – «У него слегка повреждена нога. Ходит с палочкой, а вспомни, что г оворил врач. Она, эта палка, расслабляет человека. Он может обходиться без нее. Но ему нужно… ты же знаешь… чтобы его жалели. А из одной только жалости я не могу больше жить с ним. Нет, не могу…»
И потому сейчас, при напоминании о дочери, закрыла лаза, простонала:
– Не пойдет она со мной. Не пойдет! А как мне без Нины?
– Да, в семнадцать лет человек уже может быть судьей… – задумчиво сказал Борис. – Но именно в эти-то годы слишком быстро судят других.
« Женя грустно покачала головой.
– А ты считаешь, что я правильно поступила, когда вышла замуж за Сашуню?
– Что об этом сейчас-то? Главное, не ошибись теперь. Мне можешь верить твердо. Я любил тебя и люблю, Женя. Без тебя мне жизни нет.
Женя прижалась щекой к его груди.
– Я это знаю, Борис. Верю тебе. Позвал бы раньше, без памяти бы бросилась к тебе. Но ты ведь гордый. И знака не подал.
– Разве в гордости дело? Опасался разбить тебе жизнь.
– Эх, Борис, Борис… Да разве только молодые – так судят… Тогда, когда я качнулась к Александру, ни один человек не увидел моего ужаса. Будто стена валилась. Знаешь… Не могу отделаться от мысли, что я тогда скорее спряталась в нору, а не замуж вышла.
Вот оно признание. Сколько раз Борис о том же самом думал! Но упрямо отгонял эти мысли, убеждая себя, что нет, этого не могло быть. Ах, слепой ты чурбан! Признавал только правильные мысли и поступки. Видел дороги, чуть ли не по линейке проведенные. А душевного смятения самого дорогого человека не заметил.
…Как бы ни облегчало учебу в институте его прошлое самообразование, подготовка к экзаменам отнимала у Бориса Дроздова немало времени. Когда был один, время находил более или менее свободно. Но вот появился на свет Андрейка, и наступило светопреставление. Крохотное было существо, но оно не признавало ни авторитета, ни режима. Днем и ночью оно пищало, орало, требовало, оно, это родное существо, ничего не хотело знать, кроме внимания, ежеминутного внимания к себе.
Спали Борис и Женя по очереди, и, конечно же, Борис не высыпался. Однако постепенно он все же втягивался в русло нового для себя бытового ритма, привыкал к неожиданному повороту своей судьбы.
Радость обретения горячо любимого человека все окупала. Первый месяц после рождения Андрейки показался ему, конечно, далеким от рая, и все же жизнь становилась более полной и солнечной, приносила удовлетворение, вызывала страстное желание сделать Женю по-настоящему счастливой. Да, новая жизнь преподнесла немало трудностей, но она и дала полноту счастья. Непростительно было падать духом. Борис Дроздов не отставал от быстро текущего времени. Мозг его властно требовал все новой и новой пищи, оттого-то он и учился с такой жадностью.
И как ни трудно было продолжать занятия после женитьбы, а все же пришло время, когда на горизонте обозначился конец его учебы в институте – к исходу второго календарного года учебы по системе экстерната. Покончить с оставшимися экзаменами и зачетами он рассчитывал в течение месяца, от силы – полутора.
Потом уверенность эта подкрепилась и тем, что значительную часть забот по дому и уходу за ребенком взяла па себя Анна Дмитриевна – мать Вальцова, ставшего теперь мужем Софьи Галактионовны и родственником Бориса.
Только теперь, увидев наконец счастливой свою дочь, решилась Софья Галактионовна на устройство собственной семьи.
4
– Господи, как же мне хорошо с тобой!
Слова эти Женя не сказала, скорей прошептала. Но Борис их услышал. Она стояла у двери на балкон. Наступил май, совсем недавно распустились листья на деревьях, но они еще не напились солнца, еще бледноватыми казались, зато по каждому листку будто прошлись лаком. Но вот внизу, посреди бульварной аллеи, Женя увидела коляску, которую тихонько катила перед собой Анна Дмитриевна. И тотчас вернулась к Жене озабоченность.
«Зря катает… Подрос уже Андрейка, потяжелел. Мог бы и побегать».
Сказала себе так и тотчас увидела все сразу: и деревья, пруд, и стайку уток в нем, и ласковое солнце, основательно уже скатившееся к западу и утратившее острую жгучесть своих лучей. И сердце защемило от радости.
Борис ребром ладони стал вытирать ее мокрые от слез щеки.
– Что же ты плачешь, Женя, милая моя?
Закрыв глаза, Женя притянула к себе голову мужа.
Сказала шепотом, будто в соседней комнате – чужие люди.
– И от счастья, милый, плачут. Сладкими слезами. Сказала и вдруг порывисто поднялась, обняла за плечи Бориса.
– Веришь ли, Боренька? Я никогда не испытывала такого счастья… Никогда! Столько лет прожили врозь! Какое безумие! И все эти годы как в тине барахталась. Как же я могла?..
– Не надо, Женя. К чему это? Не возвратишь этих лет. Давай их вычеркнем. Забыть, конечно, не забудешь, но… Главное теперь – мы вместе.
– А я боюсь… боюсь! Вдруг проснусь—и все у меня старое. Если б знал, как мне страшно порой.
– Глупенькая… зачем же так?
Борис прижался к ее щеке губами и с улыбкой сказ ал :
– А ведь ты обманщица. Слезы-то у тебя не сладкие, а соленые.
Женя тоже наконец засмеялась и, опять притянув, его
голову, покрыла быстрыми поцелуями щеки, губы, нос, глаза.
– Ох, Борис, Борис! Всю жизнь тебя любила. И дай мне бог так же любить до конца моих дней.
И вдруг всю эту прелесть весеннего вечера перечеркнула мысль: «Ценой потери дочери, ее Ниночки, уплачено и за эту вот ее радость, и за счастье быть с Борисом…» Женя заплакала. Она вспомнила покойницу свекровь Екатерину Михайловну и Ниночку, маленькую, в серой пуховой шапочке, в серой кроличьей шубке – такого серого воробышка, который, завидев ее, издали, с криком торопится в раскрытые объятия…
Теперь видела она дочь только издали, танком поджидая на улице. Нина запретила приходить ей домой. «Чтобы не смела переступать нашего порога»,– вспомнились Жене безжалостные слова дочери.
Когда Женя ушла к Борису, Нине было семнадцать, она заканчивала школу. Девочкой она была видной, стройной и хорошенькой, требовательной к нарядам. Предстоял выпускной вечер, и Женя обегала пол-Москвы, чтобы купить Ниночке отрез на выпускное платье,– белого панбархата: Ниночка так хотела именно белый панбархат. И купила, и радовалась своей везучести.
Женя все-таки решилась отнести отрез и оставить денег. Она, ткачиха, всегда получала зарплату больше мужа, и его инженерской зарплаты теперь явно не хватало на дорогие обновы, к которым Нина привыкла. Дочь была на занятиях, и Женя с трепетом поднялась на свой этаж. С минуту не решалась нажать на кнопку звонка. Так бы и не решилась, не загреми кто-то цепочкой в квартире напротив.
К счастью, дверь Александр открыл сразу же, будто ждал ее. Он не то испугался, не то растерялся в первые секунды. На лбу, на высоких залысинах выступил пот. Потом засуетился, бросился снимать с нее плащ.
Волновалась и Женя. На минуту ей показалось, что она после долгой отлучки возвратилась домой. Руки у нее дрожали. Она намеревалась сказать сразу же у порога, зачем пришла, но губы одеревенели и слова будто застряли в горле.
– Женечка, дорогая! Неужели ты возвратилась? – проговорил он, не давая опомниться, увлек ее в комнату.
Только теперь Женя словно очнулась.
– Я на минутку… Я принесла Ниночке отрез на выпускное платье. И вообще… я хотела бы договориться как-то помогать…
– Женечка. Дай хотя посмотреть на тебя. Сердце мое изболелось. Как ты? Проснусь – а рядом… холодная подушка. Если бы ты знала, как мне тошно, Женя!
Женя начала понимать, что сделала ошибку, явившись одна в этот проклятый ею дом.
– Прости, Саша, но об этом не надо теперь. Возьми. На выпускное…
– Нет, нет, Женя. Нам с дочерью ничего не нужно.
– Я же мать, Саша. Сердце изболелось…
Женя шагнула к столу, положила сверток и направилась к выходу. Но Александр остановил ее, раскинув руки, она попятилась, но руки эти настигли ее. Женя выскользнула из объятий, отскочила в сторону, только сейчас она окончательно поняла, в какую нелепую ситуацию попала. Ей и в голову не приходило, что Сашуня мог так вот себя вести. Ведь он должен быть оскорблен, уязвлен в самое сердце, как был бы уязвлен любой нормальный мужчина, которому предпочли другого.
– Женя! Женя! Боль ты моя! Ну, хочешь… на колени перед тобой встану? Вернись!
И Сашуня действительно опустился на колени. Женя вывернулась, бросилась к двери и с силой захлопнула ее за собой. Как она спустилась по лестнице, не помнит, не помнит, как пробежала переулок, пересекла улицу, только у метро пришла в себя и без сил опустилась на скамейку. Ее ненависть будто истаяла, а осталась жалость к этому человеку, совсем чужому для нее, но перед которым будто бы в чем-то виновата.
А через три дня по почте пришла посылка. Адрес был написан рукой Нины. Панбархат возвратился назад…
Сейчас Нина уже совсем взрослая девушка. Поймет ли и простит ли она когда-нибудь мать? Поймет; если вдруг окажется в таких же обстоятельствах. Женя замотала головой: «Что это я думаю такое страшное… Нет, пусть никогда у нее не будет в жизни, как у матери… никогда».
На завтра, в воскресенье, они были приглашены на дачу к Ивану Федосеевичу. Он что-то затевал, но что именно утаивал, лишь загадочно улыбался. За Дроздовымидолжна была приехать машина.
Анна Дмитриевна появилась еще вечером в субботу. Только она, пожалуй, знала, что им понадобится за городом, поэтому сборы проходили под ее бдительным оком. И Женя, и Борис охотно ей подчинялись. Выполняя ее указания, они будто соревновались друг с другом. Может быть, и не делали бы этого, если б не видели, какое это удовольствие доставляет Анне Дмитриевне – «бабе-няне», как ее звал Андрейка.
Ровно в девять часов в воскресенье «Победа» уже стояла у подъезда. Борис вышел на балкон и крикнул шоферу, с которым был знаком:
– Гриша, не поможете погрузиться?
– Поднимаюсь, Борис Андреич.
Управились не так уж и быстро, как предполагал Борис. Но вот наконец покатили. Вырвались на шоссе Энтузиастов. Эта поездка самое большое впечатление производила на Андрейку. Ему было уже почти два года. Он только что неожиданно освоил букву «р». Будто удивляясь, что трудная буква так легко ему дается, он снова и снова ее пробовал, доставляя удовольствие и себе, а еще больше бабе-няне и родителям. Малыш вертел головой во все стороны и сыпал, сыпал своим раскатистым и каким-то тройным «р». О чем-либо поговорить между собой было почти невозможно, да, право же, и не очень хотелось.
В забаве с Андрейкой и пролетел весь путь до Салтыковки и Кучино. Когда въехали в лесную чащобу, Андрейка притих, опешил перед такими огромными деревьями. Щекой он прижался к лицу матери, а руками крепко держался за ее шею. На всякий случай.
Лесная дорога была скверной, на колдобинах машину подбрасывало, раскачивало из стороны в сторону, но чем больше трясло, тем восторженней чувствовал себя Андрейка. Он заливался звонко-ликующим смехом, пытался и маму и бабу-няню раскачивать еще больше, но это им, к неудовольствию малыша, почему-то не нравилось. На его круглой розовой мордашке читалось: хорошо-то как!..
Но вот резко свернули вправо и едва не ударили бампером машины в ворота. Шофер посигналил. Однако ворота долго не открывались. Стали выгружаться. Когда в машине осталась лишь Анна Дмитриевна, створки ворот наконец поползли в разные стороны. Открывал их сам Иван Федосеевич. Был он в необычном одеянии, неизвестно откуда им выкопанном: серая льняная косоворотка, вышитая петушками и крестиками, шелковый крученый пояс малинового цвета с бахромой на концах… Широченные малиновые шарова ры под сечевика-запорожца были заправлены в хромовые сапоги с голенищами гармошкой.
Андрейка сначала ошарашенно рассматривал это серо-малиновое чудище, узнавая и не очень пока его признавая, но стоило Ивану Федосеевичу укоризненным тоном произнести: «Андрейка, что же ты!..» – как он заковылял к нему с криком:
– Де-да-а! – и с разбегу упал на подставленные руки. Навозившись с малышом, Иван Федосеевич начал шумно приветствовать мать, Женю и Бориса. Иван Федосеевич всех по очереди расцеловал, Женю ласково погладил по спине, Бориса одобряюще встряхнул за плечо, а матери сказал с веселой ласковостью после трехкратного лобызания:
– Бегаешь, достопочтенная Анна Дмитриевна?
– Ох, бегаю, сынок!..
– И распрекрасно, душа моя. Подружки-товарки, поди, от зависти проходу тебе не дают?
Анна Дмитриевна тоненько и торжествующе залилась смехом.
– Ох, не говори, Иванушка. Так и зыркают! Так и зыркают! Кто, да что, да чей?
– Ну, а ты?
– А что я? Хвастаюсь. Мой, говорю, чей же еще?
– Ну и молодчага ты у меня. Так и впредь держать.
– Вот и держу!
Непонятный этот разговор для непосвященных означал вот что: Анна Дмитриевна пыталась поначалу выдать мальчонку за своего правнука, уверяя, что Женя ее внучка, чему, правда, никто не верил. Но хотя и не верили востроглазые старушки, но подозрение затаили: а вдруг все-таки – «генеральский внук»? Словом, для Анны Дмитриевны стала самая благодатная пора для таинственных легких
