Текст книги "Не измени себе"

Автор книги: Алексей Першин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Борис бережно уложил орден в коробочку, спрятал награду во внутренний карман. Постояли молча, не хотелось так вот просто разойтись. Нужно было, видимо, сказать что-то значительное, а подходящих слов, как часто бывает, не находилось.

–  Мы бы, конешное дело, машину могли остановить, да вишь ты – ни одной…—заговорил наконец старший в наряде.

–  Это завсегда так. Все наоборот, когда что-то позарез надо…

–  Опять за свое, Гребень? Опять наперед батьки лезешь. Так и прет из тебя…

–  Да я ж ничего. Это поговорка такая… С языка сорвалось.

–  Замолкни. Бывай здоров, земляк. Счастливо тебе,– и старшой протянул ладонь лодочкой Борису.

Потом долго тряс руку Дроздова Гребнев.

–  Не обижайся… Характер у меня…

–  …наподобие мухомора, – вставил старшой. – Иди спокойно, товарищ Дроздов. Кажи, в случае чего книжицу свою. Верный пропуск. А машину встретим, велим догнать и к заводу доставить.

Автомашина Бориса не догнала, зато от патруля, как путь ему пересек человек, одетый в военную форму.

–  Извините, Борис Андреич. Я оказался невольным свидетелем. У меня такое же положение, Без пропуска я… Кажется, нам по пути. Может вместе лучше?.. – И, козырнув, представился: – Гвардии подполковник Виноградов.

Борис даже не удивился, что нашелся еще один не имеющий пропуска. Из разговора выяснилось, что Виноградов с командой прибыл в Москву за получением важного груза. Фронтовые друзья наказали проведать родных. И тут незадача: ждал машину, а она в назначенное время не пришла. Через три часа отправлениие. Вот и приходится идти крадучись…

–  Орденская книжка у меня тоже есть, только награду я получил уже давно, – говорил подполковник. – Подумал вот… Присоседюсь к вам и книжку, если что, к глазам – вряд ли станут в число выдачи вглядываться…

Борис рассмеялся. На душе у него было легко и радостно, потому так быстро вошел и в положение офицера.

–  А орден где? – поинтересовался Борис

– На груди, конечно. Дай руку. – Подполковник провел ладонью Бориса по орденам.

–  Ого! Вон их сколько у вас! – воскликнул Борис. – И боитесь, что с такими задержат?

– Столица, Борис Андреич. Москву орденами не удивишь.

Борис тотчас вспомнил Свердловский зал. Действительно, так много людей собралось, увешанных наградами.

Условились, как и что будут говорить, если опять встретят патрулей. Шли они, как и раньше, строго по средине улицы, ни от кого не таясь, разговаривали вполголоса. Подполковник рассказывал о войне, о своих фронтовых друзьях. Помянул он и лейтенанта Чулкова, человека, к которому судьба чертовски благосклонна. В одном из боев он отбивался до последнего, был контужен, а его приняли за погибшего и под огнем противника по-

хоронили наспех. Он и спасен-то случайно, кем-то из похоронной команды. Но отлежался в медсанбате.

Так они шли, разговаривая, и добрались до общежития завода, не встретив больше патрулей.

–  Мне сейчас на завод, – объяснил Борис подполковнику.

–  И мне, видно, туда же, – ответил тот. – И версты не будет до него, так?..

Дроздов улыбнулся:

–  Я о том уже догадался. Вы минут пяток подождите меня, пока переоденусь в рабочее. Теперь вы уж наверняка не опоздаете. Может, буду полезным?

Подполковник, как понял Борис, был гвардейским минометчиком. Иногда военные приезжали получать прямо на завод детали для «катюш». Видимо, и Виноградов за этим же приехал со своими ребятами.

Ожидать Бориса действительно долго не пришлось. Вскоре они подошли к заводу. У проходной сердечно пожали друг другу руки, сказали на прощание добрые слова, не думая тогда, что воспоминание об этой нечаянной встрече свяжется у каждого из них с именем Дениса Чулкова.

К подполковнику подбежали сержант и солдаты. Они вздохнули с облегчением, увидев своего командира живым и здоровым, объяснили, что у них произошло с машиной… В ней отказала коробка передач, и сейчас машину чинили на заводе.

– Ура, пришел, пришел! – обрадовался Гриша Зонов.

–  Остался все-таки?

–  А как же. Из-за нас завалится все.

–  Не завалится. Давай сюда «бабку». До конца смены осталось около четырех часов. К утру программу прикончим. А там по новой… Выдержишь? С утра опять к станку…

–  Обижаете, Борис Андреич. Чай, не впервой…

–  Ну и… с богом, Гришук. Двинули.

–  Бог-то бог, да сам не будь плох, – весело отозвался тот.

…Планы становились все напряженнее. Постоянно слышалось: «Давай! Давай!» Но люди жили фронтом, стремительным его продвижением на запад и потому делали порой невозможное.

Недели через две на верстак Борису положили серый конвертик – письмо от Елизаветы Митрофановны. Скупые слова ее говорили о страшном горе, которое она перенесла: в один день получила две похоронные – на мужа и на Дениса. Но в смерть Дениса не верила. Сердце подсказывало: сын жив. Только написать не может. И вот ждет она не дождется от него весточки, не хочет верить.

Борис хорошо знал, что пережила его мать, получив похоронную на их старшего, Александра. И теперь у Бориса сердце разрывалось от боли за эту несчастную женщину.

Старший брат и Денис как-то слились для Бориса в один образ, страдал он сейчас одинаково за обоих.

После обеда Борис Дроздов работал бешено.

–           Караул! Помираю, Борис Андреич… – не выдержал темпа Гриша Зонов и, куражась, повалился на бок.

Что с него взять, мальчишка! Но взглянув на Гришу, Борис увидел, что лицо его и на самом деле белее полотна, а глаза совсем ввалились.

– Отдохни малость, я подменю.

Он отстранил плечом вскочившего на ноги Гришу и принялся выполнять его операцию.

Ответил матери Чулкова он лишь на третий день. Через два дня снова написал. А через месяц пришло письмо… от самого Дениса Чулкова.

Денис писал, что был сильно контужен, его заживо похоронили, и лишь случайно спасен. «Вам что-нибудь говорит фамилия Виноградов, Борис Андреевич? Подполковник Виноградов? – с определенным нажимом спрашивал Чулков в конце письма.– А то он часто вспоминает о вашей ночной прогулке».

Борис опешил: значит, тот нечаянный ночной попутчик 'рассказывал ему именно об этом Чулкове. Чертовски везучий парень. Если бы знать… Он смог бы сразу успокоить Елизавету Митрофановну.

Тому, что с ним произошло, Чулков не придавал особого значения. Об этом говорила его фраза: «Сколько, оказывается, таких случаев на фронте?! Тысячи!» Слова эти нельзя было принять за браваду. В них была искренность. Случилось – и случилось… Ничего особого, таких происшествий многие тысячи…

Столько лет прошло с тех пор, а Борис все отчетливо помнит. И вот новое письмо Дениса, и жизнь его, отошедшая было от жизни Дроздова, вновь приближалась. Борис растерянно вертел в руках конверт, словно тот жег ему пальцы:

«Парез!.. Чувствуется, плохо парню. Совсем плохо. Лежит в госпитале для инвалидов войны. Вот как война аукнулась… А парню двадцать три. Как же тебе помочь, Денис Чулков? Прежде всего надо подыскать для него клинику…»

6

Наконец наступил день новоселья.

Рало утром Борис проснулся оттого, что кто-то грохал в дверь.

– Ну, сейчас он у меня получит, – ворчал Борис, протирая глаза и направляясь к двери.

У порога стоял Константин Арефьевич, раскрасневшийся, веселый. Он обеими руками прижимал к груди свертки.

Борис расхохотался.

А Разумнов рассердился, стал ему выговаривать.

– Ну, и спишь ты! Звонил, звонил, деликатно, носочком пробовал. Какое там! Минут десять грохаю.

– Ох!.. Спал, Арефьич! Как убитый спал, – и смущенно попятился. – Входи.

– Некогда. Держи вот.

– А что тут?

– Держи! Жена прислала.

– Да вы что это? На немецкий манер, со своим харчем?

– Это ты набрался немецкого духа. А мы живем по– православному.

Через полчаса раздался звонок в дверь. Приехал Вальцов в генеральской форме. «Для эффекту», – как заявил он сам.

– Ах ты, чертов курилка! – загремел Вальцов еще с порога. – А ну дай облобызаю, гегемон от станкостроения.

После приветствий генеральские руки быстро заработали, выбрасывая из солдатского «сидора» всякие припасы, а из портфеля выставляя бутылки.

– О-го-го! Это ж на роту, ваше превосходительство!

По-соседски заглянула Люба, предложила помочь и с ходу угодила в широко распахнутые руки Вальцова.

–   Ну, брат мой! Если тебя опекают такие симпатичные молодочки, зачем тебе жениться?

Люба, не узнав Вальцова, юлою выкрутилась из его крепких рук, смущенно выскочила из квартиры. Дверь за ней с шумом захлопнулась.

–   Да, брат, эта будет любить тебя до гробовой доски,– вдруг изрек Иван Федосеевич далеко не шутливым голосом.

Борис опешил.

– Ну, генерал, от твоих откровений немудрено инфаркт получить. У нее, кстати, уже второй муж.

– Да хотя бы и десятый! А за тебя на плаху пойдет, в огне сгорит и за счастье посчитает.

Борис смутился и, чтобы перевести разговор на другое, заговорил о первом, что пришло в голову и что в общем-то задевало его – о припасах к вечеру.

–   С твоими деньжищами налет можно делать лишь на рынок, – спокойно отпарировал Иван Федосеевич.– Так что помалкивай и слушайся старших.

Вальцов сильно изменился. Еще больше раздался в плечах, да и живот у него теперь порядочный, но он ему, кажется, не мешал двигаться. Волосы сплошь седые, однако не поредели, седина даже молодила Вальцова.

–   О тебе, думаю, знаю все. О себе рассказывать долго. Давай лучше хоромы свои показывай, – заявил Вальцов.

Заниматься осмотром квартиры долго не пришлось… Раздался звонок. Борис заспешил к двери, но Иван Федосеевич его остановил.

– Борис, я сам. Без твоего разрешения я пригласил моего давнего друга, с которым связаны лучшие годы моей жизни. Потом подробно доложу обо всем. А пока не удивляйся. Не падай в обморок.

Раздался новый звонок.

– Ты меня пугаешь, генерал?

–   Ага. Пугаю. Итак, держись!

Борис едва не вскрикнул. Навстречу ему шагнула… Софья Галактионовна.

– Входите… Пожалуйста, входите, – едва вымолвил он.

Вальцов шагнул к Софье Галактионовне, взял ее под руку.

–   Познакомься, Борис. Давний мой друг. Пухова– Турищева Софья Галактионовна.

Борис молча пожал ее горячую узкую ладонь. Проводил в комнату. Кое-как справился со своим волнением. Молча уставился на Вальцова.

–   Подробности в письменном виде. Ну, не теряйся, хозяин.

Сердце у Бориса бешено заколотилось, когда раздался новый звонок. Ему вдруг померещилось, что и Женя пришла, но прячется за дверью. Не утерпел, выглянул на лестничную площадку, после того как впустил Кирилловых. Площадка оказалась пустой.

Все это, видимо, не укрылось от глаз Софьи Галактионовны. Она стала внимательно наблюдать за Борисом. И, как ему показалось, разволновалась тоже.

Вскоре пришли последние из приглашенных – Разумнов с женой, худенькой, подвижной и веселой. Ее с давних времен из-за роста и моложавости звали Аллочкой Петровной.

–   Батюшки мои! Кого я вижу! – вскричал Иван Федосеевич. – Аллочка, милушка моя! Вот уж кого жду – не дождусь. Ух, и спляшем мы севодни, а? Держись пол-потолок дроздовский!

И так лихо прозвучало это приветствие, так живо он подкатился к Аллочке Петровне, что все заулыбались, послышались шутки. Разумнов разыграл обиженного мужа – в общем, встретились давно знакомые люди. Борис воспользовался моментом, юркнул в ванную комнату и сунул голову под струю холодной воды. Высушил волосы полотенцем, быстро причесался и вышел в тот момент, когда жена Разумнова ласковым голосом приглашала всех рассаживаться. Заговорщицки подмигнув хозяину, она указала Борису на место во главе стола.

Усевшись, он хотел было поднять бокал за добрых друзей, его не забывающих, но дружный протест заставил его замолчать.

Стол повел Константин Арефьевич. Добрая чарка ушла на то, чтобы обрызгать по старинному обычаю углы жилища, чтобы хозяину хорошо и весело жилось в нем. Так ли, нет ли поступали в древности, никто в точности не знал, но всем поправилось действие самозваного хозяина стола. Гости оживились, беседа становилась все более шумной, пир в честь нового жилья Бориса Дроздова набирал силу, и кто-то, как всегда в таких случаях водится, заговорил о хозяйке, без которой дом – сирота.

Пить Борис не любил, но если того требовала обстановка, поддерживал компанию, невзирая на головную боль, которая ждала его наутро. А тут ему захотелось напиться, чтобы заглушить тоску, но, увы, он не хмелел. Он то и дело вскидывал глаза па Софью Галактионовну. Ведь больше семнадцати лет прошло, а Женю он не мог забыть и сейчас видел перед собой не Софью Галактионовну, а ее, Женю. Борису очень хотелось поговорить о Жене. Но уместно ли? Хмель не давал ему желаемой раскованности. Борис знал, что семейная жизнь у Жени не сложилась, однако она не сделала попытки уйти от Сашки Михеева. Нет, и тут она оказалась верной себе, захотела, чтобы у дочери был отец, баловала ее едва ли не так же, как Екатерина Михайловна своего Сашуню. И результата добилась примерно такого же, как свекровь: девчонка выросла дерзкой, своевольной и, уж что совсем казалось невероятным, любила отца больше матери. Что произошло между матерью и Ниной, Борис не знал.

Жалел ли он Женю? Пожалуй, да. Но чувство это было далеко не однозначным. Что греха таить, иногда вкрадывалось и злорадство. Но все же чаще приходила мысль, что во всем произошедшем тогда между ним с Женей есть и его вина.

Борис задумался и не заметил, как остался за столом один. Вальцов, оживленно жестикулируя, танцевал с Софьей Галактионовной, танцевали и говорили о чем-то и другие. Ему стало совсем тоскливо. Он, придвинув к себе бутылку, хотел было налить еще водки, но вдруг словно со стороны увидел себя – стало противно и стыдно.

«Ну, чего раскис?!»

С досадой отодвинул от себя бутылку.

В ванной он опять сунул голову под холодный душ и чуть успокоился, возвратился в комнату, уселся на диван поближе к балкону. И тотчас услышал голос Софьи Галактионовны, разговаривающей на балконе с Вальцовым.

– Мне так жаль их обоих. Какая-то злая ирония судьбы – развести этих любящих друг друга людей.

Отвечал Вальцов:

–       Столько лет прошло! Мы с вами и то вон как изменились…

–       Да при чем здесь мы? Вечно вы сворачиваете разговор, Иван Федосеич, не в ту сторону… Вы присмотритесь к нему, на нем же лица нет, таращит на меня глаза да водку пьет. Случайно, скажете?

–  А разве подвластны разуму чувства человеческие? Оченьздесьзыбко… Легчевсе порвать. Хотя бы наш Дроздов– до сих пор влюблен, как мальчик, – против случившегося-то что предпримешь? Она, Женя,– мать. Так ведь?..

–  Так, Иван Федосеич, так. Но не все же слову рассудка подвластно…

Вальцов и Софья Галактионовна надолго замолчали. Дроздов сидел ни жив ни мертв; он и уйти не мог, и слушать разговор было нестерпимо стыдно.

–  Может, образуется? – послышался наконец голос Вальцова.

–  Кто на это ответит, Иван Федосеич? Но бог мой! Как бы я хотела! У меня самой не было личного счастья… Как бы я хотела, чтобы хоть Женечка оказалась счастливей меня.

Они вышли с балкона, не заметив сидевшего за дверью Бориса.

Проводив глазами Вальцова и Софью Галактионовну, Борис некоторое время бездумно наблюдал, как они легко и ловко кружатся в вальсе, и вдруг его озарила внезапная мысль:

«А ведь они любят друг друга! Честное слово, любят! Вон как смотрит на нее Иван Федосеич… Да и она на него…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

ШАГАЮТ ПО ДОРОГАМ ТОВАРИЩИ

1

Положение Павла Зыкова па заводе за последние годы стало еще более прочным. Как специалиста высокой квалификации, его, разумеется, на фронт не призвали. Завод эвакуировали в Ташкент. На уплотнение они попали в славный гостеприимный просторный дом старого узбекского врача Ташбулата Фаридова, проживавшего в нем с женой и своими малолетними внуками. Их дом – в старом городе– был уже ветхий, слова не стоил доброго, но поражал своими размерами и богатством сада. Виноград, абрикосы, персики, гранаты, не говоря уже о яблоках, грушах, вишне, черешне; и здесь же айва, инжир, алыча, какие-то необычной формы сливы. А границей усадьбы служили тутовые деревья, урожай с которых собрать было практически невозможно – ягоды созревали и осыпались на землю.

Дети, разлетевшиеся теперь по стране, когда-то провели на участок арык, выкопали водоем, не очень большой, но по условиям Ташкента достаточно глубокий и для купания, и для полива огорода. А поливать было что. Заботами добрейшей хозяйки Саодат-ханум в огороде росли редиска, лук, чеснок, морковь, огурцы, помидоры, укроп, разные бобы и кукуруза, картофель, свекла… Умели в этом доме выращивать и восхитительные среднеазиатские дыни… Круглый год сад утопал в цветах.

Зыковы попали к добрым и щедрым людям. К тому же и Павел, и его жена Валентина получали полноценные рабочие карточки. По такому же разряду обеспечивался и участник революционных событий Ташбулат Фаридов со своей престарелой женой. Так что бюджет двух семей почти не отличался от довоенного. Молоко им приносили в обмен на плоды огорода и сада.

Нет слов, Павел и Валентина работали на заводе так же напряженно, как и многие миллионы советских людей. Но попадая в свой «рай», быстро забывали о тяжелом труде. Саодат-ханум стояла на страже их здоровья, перед сном и перед уходом па работу заставляла выпивать по кружке парного молока.

О мальчике Зыковых и говорить было нечего. Ласки, внимания и соответственно калорий Толику (его с первого же дня перекрестили хозяева в Ташбулатика) доставалось, пожалуй, больше, чем родным внукам. А тот через несколько месяцев уже свободно болтал по-узбекски, почернел под жгучим солнцем и ничем не отличался от шустрых узбекских сверстников. И когда осенью пришла пора учиться Фазылу, старшему внуку Ташбулата и Саодат-ханум, Толя Зыков пошел вместе с ним в узбекскую школу. Павла, правда, к тому времени не было в Ташкенте. В этом «раю» прожил он недолго. В начале сорок второго пришлось возвратиться в Москву, налаживать производство в столице. Но когда Валентина пришла с известием, что завод возвращают в Москву и что скоро Толик поедет домой, тот решительно заявил: никуда из Ташкента он не уедет. Толик Зыков не мог себе представить жизни без Фазыла.

–     А ты… ты уезжай, – объявил матери Ташбулат– младший и спрятал голову под мышкой обескураженной Саодат-ханум.

Смутился и старый Ташбулат – он тоже привязался к мальчонке. И кто придумал этот отъезд? Так славно всем жилось!

Валентина проплакала всю ночь: это надо же – с матерью ехать не хочет, у чужих остается. Но потом, поразмыслив, решила, что пока здесь Толечке будет сытнее, чем в голодной Москве, да и под присмотром, а там – кто за ним будет смотреть: и мать и отец на работе.

В Москву Валентина возвратилась одна, оставив сына до окончания учебного года. Но Толя-Ташбулат вместо пяти месяцев прожил у стариков Фаридовых до окончания седьмого класса. Родители Фазыла также жили в Москве, но и Фазыл не хотел ехать к родителям. Они договорились с Толей, что приедут в Москву заканчивать среднюю школу, а потом вместе подадут документы в Среднеазиатский Государственный университет.

Дружба у них окрепла настолько, что даже в Москве они ходили в одну школу, хотя жили неблизко друг от друга. Такая привязанность пугала Валентину, но радовала Павла. Он знал, что Фазыл и Толик спали и во сне видели, как вместе поедут учиться в САГУ, и одобрял рассуждения сына: с отличным знанием узбекского языка поступить в университет в Ташкенте ему будет куда легче, чем в какой-либо столичный вуз. Его привлекала практическая сторона дела, а дружба сына с Фазылом – это второстепенное. Главное, есть уверенность, что сын будет учиться в вузе.

–   Понимаешь, Валя, какая ситуация складывается? – рассуждал Павел. – Старик Фаридов, если припечет, и в ЦК республики не побоится отправиться.

Но это были дальние прицелы. А пока семья наконец была вся в сборе, и Павел этому очень радовался. Заметных успехов достиг он в своей работе. К его фамилии, начиная с сорок шестого, теперь постоянно прибавляли: токарь-скоростник. Все-таки нашел он секрет волшебных резцов, о которых столько лет мечтал. А тут случай. На заводе как-то появился корреспондент одной из московских газет. Он интересовался работой токарей-скоростников.

Корреспондент слушал Павла и черкал в свой блокнот и все поглядывал на резцы: такие же вроде бы, как и у всех, но особая заточка твердой напайки делала их чудодейственными.

–   Можно их сфотографировать? – спросил он у Зыкова.

Но тот недовольно нахмурился. Чего это ради он будет делиться своим кровным, тем, что ему досталось потом и бессонными ночами, с любым встречным-поперечным. Но не желая портить отношений с журналистом, чтобы не упустить такого случая, Павел пригласил корреспондента после смены к себе домой.

Смена, кстати говоря, заканчивалась через двадцать минут. К тому же Павел вспомнил о двух дынях, килограммов по шесть каждая, которые едва донесла до их квартиры проводница поезда, прибывшего из Ташкента: Саодат-ханум довольно часто таким образом пересылала им овощи и фрукты.

Надо сказать, что дыня произвела на журналиста гораздо большее впечатление, чем резцы Павла. Не помешала дыне и рюмка-другая хорошего вина – водку Павел Зыков не пил по соображениям принципиальным.

Дня через три о Зыкове появилась статья без фотографии его резцов. Корреспондент стал заглядывать к Зыковым и всегда находил ласковый прием. Был опубликован и новый очерк, но уже не в газете, а в журнале. Зыкова после этого пригласили на ответственное совещание, заранее предупредив о желательности его выступления. Речь Зыкова всем поправилась. Фамилия его попала в тассовскую информацию и стала широко известна.

Случилось это перед выборами в местные Советы депутатов. Тот же знакомый Павлу Зыкову журналист в разговоре с секретарем парткома завода спросил его:

–     А почему бы вам не выдвинуть кандидатом в депутаты местного Совета скоростника Зыкова?

–     Да знаете ли… – Секретарь помялся. – Жмот он лакированный. Дрожит над своими секретами. Все мое… Все под себя…

–     Зато работает как лошадь…

–     Так-то оно так, конечно…– вяло обронил секретарь.

Однако при обсуждении в парткоме кандидатуру Зыкова он поставил на голосование. Предложение прошло.

Павел Зыков стал депутатом районного Совета. Работать, как общественник, он начал активно, не жалея времени. Его работой были довольны и в райсовете.

А в начале сорок седьмого, когда из министерства поручили подобрать хорошего производственника для недолгой и в какой-то степени показательной работы за границей, завод совместно с райкомом партии рекомендовал Павла Зыкова.

…Павел Зыков с нетерпением ждал ответа из учреждения, в которое он написал письмо после поездки в Германию. Наконец дождался… Его вызвали в партком и объявили, когда и куда явиться завтра ровно в десять часов. В девять пятьдесят он постучал в окошко с кратким обозначением: «Бюро пропусков».

–  Что-то вы раньше времени, – отозвались из окошка.– Впрочем, подождите.

Минуты через три его провели в кабинет.

Сентябрь в том году выдался пасмурный, хотя дождей не было. И все же настроение у Зыкова было приподнятое: что-то ему скажут в этом огромном и суровом здании? Что гадать?

Однако какое-то время пришлось ждать. Он не мог сосредоточиться, ждал и, волнуясь, не отрывал глаз от двери, обитой черным дерматином.

Наконец она открылась.

–  Прошу вас.

Зыков вошел. За столом сидел совсем седой человек в больших очках с позолоченной оправой, с крупным породистым лицом.

–  Здравствуйте, товарищ Зыков, – ровным голосом, бесстрастно приветствовал он посетителя. – Садитесь. Моя фамилия Сазонов. Николай Петрович.

Дожидаясь, пока усядется приглашенный, Николай Петрович не отрывал от него внимательного взгляда. Разговор начался с вопроса: как товарищу Зыкову работается после возвращения из заграничной командировки? Павел отвечал бодро, энергично; он заверил товарища Сазонова, что дела на заводе идут отлично, квартальный план они выполнили со значительным превышением, а он лично – на 281,6 процента.

Сазонов удивился: почему так некачественно работают плановики и нормировщики? Павел смешался: он ожидал удивления, похвалы – и вдруг такой вопрос. Но Николай Петрович сам же и помог.

–  Впрочем, здесь вы неповинны. Это дело планирующих органов, а совсем не ваше. Меня другое интересует… Вы давно знакомы с Борисом Андреевичем Дроздовым?

Зыков рассказывал долго, основательно, не обходя подробностей. Нет, ни одного плохого слова он о своем старом товарище не сказал.

Наоборот, подчеркивал, что Дроздов честно и добросовестно относится к порученному делу. Правда, вот слишком открыт, что называется, душа нараспашку.

–   А вам, насколько я понял, больше по душе люди скрытные и, так сказать, себе на уме.

–   Да как вам сказать?.. Особо болтливых не уважаю.

–   Так, так. Я бы хотел задать вопрос: почему вы так не любите вашего старого товарища?

Павел резко откинулся на спинку стула и убрал локти со стола.

–   Но откуда же вы взяли? Наоборот, как старший группы, я всегда старался ему помочь.

–   В чем? Каким образом?

–   Одергивал, советовал не выворачивать карманы, пригодится кое-что и дома.

–   Так вот ему и говорили?

–   Ну… не слово в слово, общий смысл передаю.

–   А что же Дроздов?

Зыков замялся, не очень хотелось повторять далеко не лестные о себе слова. Но что поделаешь?

–   Обозвал меня замшелым сквалыгой и забуревшим кулаком.

–   Замшелым, стало быть, и забуревшим?..

Сазонов явно повеселел.

–   И вы, конечно, обиделись?

–   Еще бы! Ни за что ни про что…

–   А ведь знаете, товарищ Зыков, ваш старый приятель правильную дал вам оценку.

Павел стал медленно подниматься. Поднимаясь, он наливался краской возмущения.

–   Да вы сидите, сидите. Можно и сидя высказать все, что вы думаете о Дроздове и обо мне.

–   Но я ведь как честный человек!.. Все-таки блюл интересы государства!..

–   Эх, товарищ Зыков! Зачем же было тогда посылать вас к людям, с которыми следовало поделиться передовым опытом? Чему же могли у вас научиться молодые немецкие рабочие, если вы припрятывали свои секреты? Разве так сложно уразуметь эту истину?

– Но я ведь думал…

– Оставьте, Зыков. Вы все понимаете. Зачем вы написали это письмо? Вам что, поперек горла встали успехи Дроздова? Сознайтесь, так ведь?

Павел вспотел, в голове у него путалось. Такого разговора он не ожидал.

–   Нет, это не так.

Сазонов, наклонившийся к нему, проговорил, чеканя

каждое слово:

–  Но вы же, как здравомыслящий человек, понимали, что ваше письмо способно навлечь на вашего друга неприятности?

Пот струйками стекал с висков Зыкова и за ушами. У Сазонова брезгливо дернулся уголок губ.

–  Знаете… И молчанием многое можно сказать. А внешне вы безобидный, даже обаятельный, душа-человек, по отзывам ваших коллег по работе в Германии. Такую заботу проявили об их быте и досуге! Так случилось, что я хорошо осведомлен о Дроздове. Источник моей информации надежен, достоверен и не подлежит сомнению.

Николай Петрович умолк и, пытаясь успокоиться, затянул молчание. Но вот он резко отодвинул письмо Зыкова.

–  Хочу предупредить. По-человечески, по-мужски: путь, на который вы встали, опасен.

Сазонов поднялся.

–  А за сим прощайте. Сознательно не говорю вам до свиданья. Именно прощайте.

…Когда прошел слух, что награждение их группы, работавшей за рубежом, состоялось, Зыков на другой же день отыскал «Ведомости Верховного Совета СССР». Нашел список награжденных. Их оказалось семеро, его фамилии не значилось. Борису Дроздову, как и предполагалось, дали орден «Знак Почета».

Павел прочитал и скривил губы.

–  Еще бы… С таким-то знакомством! – процедил он.

2

А весной 1948 года произошло событие, после которого жизнь Бориса Дроздова повернулась на сто восемьдесят градусов.

На завод «Красный маяк» прибыл разгневанный представитель министерства. Человек он был новый, ситуация, из-за которой оказался здесь, ему казалась катастрофической. Сразу же направился в кабинет главного инженера.

–  Вот… Извольте ознакомиться, Василий Борисыч, – он с негодованием бросил сколотые скрепкой листы бумаги. – Рекламация. Да еще такая позорная! Для вашего предприятия немыслимо позорная!

–  А в чем дело? – главный инженер спокойно отодвинул бумаги. – Самую суть, Сергей Сергеич. Слепну от бумаг. Не главный инженер, а писарь какой-то…

–   Извольте! Украинский завод получил четыре ваших станка последней марки. Ни один из них не работает. Дробление.

–   Так-ак, – главный инженер беспокойно забарабанил пальцами по столу. – Не было печали…

–   Да уж как хотите, так и судите…

Нажав на кнопку звонка, главный инженер вызвал секретаршу:

–   Пригласите ко мне наладчика Дроздова… – и гостеприимно указал на кресло: – Прошу вас, Сергей Сергеич, располагайтесь, а я ознакомлюсь с рекламацией.

Минут семь в кабинете был слышен только шелест бумаги. Но вот представитель министерства оторвался от газеты и с недоумением спросил главного инженера:

–   А почему вы вызвали только наладчика? Тут инженерная работа. Обычный наладчик вряд ли справится.

–   Обычный, да не совсем обычный…

В этот момент раздался стук в дверь. Вошел Дроздов.

–   Садитесь, Борис Андреич,– приветливо обратился к нему главный инженер.

–   Вам приходилось слышать о дроблении станков? – заговорил с Дроздовым представитель из министерства. Тон был настораживающий, чувствовалось явное желание проверить его, Дроздова, компетентность.

Борис опешил: с ним так уже давно не говорил никто.

–   Никогда в жизни, уважаемый начальник. Видом не видывал, слыхом не слыхивал.

Астахов не выдержал, рассмеялся:

–   Ну чего дурочку валяешь?

–   Какой привет, такой ответ.

Представитель министерства покраснел.

Погасив улыбку, Астахов примирительным топом продолжил:

–   Ладно уж, Борис Андреич. Действительно неприятный случай. Станки-то уникальные, а вот рекламация пришла.

–   При чем здесь уникальность? Для всех станков принцип дробления одинаков. Что серийные, что уникальные… Разобрались бы на месте, чем писать грозные рекламации.

Помолчали. Главный инженер затянул паузу, чтобы дать возможность прийти в себя Сергею Сергеевичу.

– Придется съездить, Дроздов.

Опять вмешался «высокий начальник».

– Я бы все-таки попросил, Василий Борисович, направить на Украину инженера и наладчика.

Василий Борисович с досадой поморщился. Покосившись в сторону министерского представителя, закончил разговор:

–  Борис Андреевич, вы поедете с инженером Зоновым. Передайте, чтобы он зашел ко мне.

Еще не захлопнулась за рабочим дверь, как Астахов дал волю своему гневу.

–  Как вы можете?.. Дроздов – гордость нашего завода. Вы новый человек в министерстве… Вы ничего не знаете о наших людях…

«И откуда выкопали такого?.. – размышлял по дороге Дроздов. – Даже если ты и новый человек… будь прежде всего человеком…»

Но тут Борису все-таки пришло в голову: как бы там ни было, а технологические недостатки должен исправлять инженер. Это факт.