Текст книги "Не измени себе"
Автор книги: Алексей Першин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Головастов показал Борису фотографии двух парней. Привлекла фотография более молодого, но тот ли? Черт его знает, видел-то со спины. Помнится только, что длинные волосы закрывали уши и шею. Волосы были светлые и блестели на солнце.
– Вроде бы он. Только молод очень.
– Евгения Кондратьевна Пухова… Сколько же ей?..– Виктор Семенович полистал дело.– В торговый техникум поступала шестнадцати лет, сейчас, стало быть, около восемнадцати. Самый расцвет. Лучшая… девичья пора…
Дроздов вдруг почувствовал, какую тяжелую и ответственную задачу он на себя взваливает. Да и нужна ли этой неведомой Евгении его помощь? Тотчас представилось заплаканное лицо и молящий взгляд…
Вот фотография. Полудетские припухлые губы. Толстая коса, перекинутая через плечо. Прямой пробор. Чистые, доверчивые, распахнутые в мир глаза. И вдруг какой-то чемодан на вокзале…
«Помогите же мне!»
Борис поднял глаза и встретился со строгим, требовательным взглядом следователя. Головастов достал из ящика стола лист бумаги, быстро пробежался ручкой и протянул Дроздову:
– Это мои телефоны… На всякий случай. Ваш завод я хорошо знаю. Сам найду, коли что. Очень прошу – никакой самодеятельности.
Борис ответил не сразу. Надо было бы сказать: «Да, обещаю»,– и тут же уйти, а уходить не хотелось. Вопросы накатывали один за другим. Что же произошло в жизни Евгении Пуховой? Что могло толкнуть такую привлекательную девушку на преступный путь?.. Хотелось расспросить Головастова. Но вряд ли он ему скажет, если даже и знает.
А между тем ответы на вопросы, так волновавшие Бориса Дроздова, умещались на одной странице донесения.
Поблизости от станции Мазино, находящейся в полусотне километров от Москвы, в два часа семнадцать минут ночи вспыхнули дом и надворные постройки единоличника Кондрата Пухова. Хозяйство считалось почти кулацким, но в доме не держали работников и даже в горячую пору не признавали наемного труда, со всеми делами управлялись сами, потому, наверное, и тянули с раскулачиванием и высылкой этой зажиточной семьи…
Соседи кинулись тушить – все двери заперты. Кое-как сбили замки. В доме нашли Кондрата с разрубленной головой. Но жены его Софьи Галактионовны нигде не обнаружили. О Евгении знали, что она учится в техникуме в Москве. Приемный сын Роман задолго до этого происшествия ушел из дому, и с той поры его никто в Мазине не видел. Софья Галактионовна несколько дней не попадалась никому в селе на глаза, но потом припомнили все-таки, что дня два назад она с маленьким чемоданчиком в руках садилась в проходящий поезд.
Во время осмотра пожарища нашли топор, несомненное орудие преступления. Но в чьих руках он побывал, оставалось неизвестным. Удалось найти лишь фотографии семьи Пуховых.
Дроздов вздохнул и, сделав над собой усилие, резко поднялся. Встал и Виктор Семенович и беспокойно обернулся, услышав, как хлопнула входная дверь.
– Маслов! Ты?
– Я, Виктор. Как тут?
– Все в порядке.– И к Дроздову: – Что-то вас беспокоит? По лицу вижу…
Борис заколебался: попросить или нет?
– Не могу ли я попросить ее фотографию?
– Пока нет, Борис Андреич.
3
Дядя Пашки, Федор Николаевич Зыков, был одним из лучших токарей на заводе, но лет пять назад в глаз ему попала стружка. Глаз он не потерял, мог бы и дальше работать, но появился вдруг страх перед станком – будто предчувствие неминуемой беды. Станок превратился в зверя, только и ждущего, что он зазевается. Странное это состояние заметили, но полагали, что время все излечит. Однако страх не проходил. Месяц от месяца ослабевала власть над станком, руки теряли виртуозность, автоматизм движений, становились все тяжелей и непослушней.
Однажды Федора Николаевича нашли плачущим около станка. И сам плач-то был странным: рыдал человек – а ни одной слезники. Вызвали врача. Зыкова отправили в больницу. В психоневрологическом отделении Федор Николаевич провалялся больше месяца.
После его возвращения на завод Зыков уже работал снабженцем. Полтора года в новой хлопотливой должности пролетели незаметно, он более или менее успокоился, раздобрел. Но, увы, не надолго. Уже на третий год его стала одолевать тоска. Зыкову спился токарный станок, а руки (ох эти руки!) отчетливо ощущали… тепло обработанной детали. Это было каким-то наваждением.
И вот в такой грустный период его жизни пришло письмо из Улагина от родного брата с просьбой устроить племянника на работу. Правда, Павел стал слесарем и, судя по письму, неплохим, но из слесаря сделать хорошего токаря не такая уж сложная задача, тем более что токарному делу он учился.
Спасительным было письмо для Федора Николаевича, он загорелся и с нетерпением ждал племянника. Но тот не очень-то торопился, да к тому же приехал не один, а с дерзким на язык однокашником, испорченным комсомольским нахальством. Правда, от этого Дроздова он скоро избавился… А племянника устроил на свой завод. Павел начал работать в механическом цехе. Федор Николаевич упросил отдел кадров разрешить ему заниматься с парнем. Зыкову-старшему пошли навстречу.
Племянник оказался учеником старательным: и хватка обнаружилась, и сообразительность. Будто родился токарем. Федор Николаевич не скупился на секреты. Так уж было издавна заведено – притаивали их друг от друга. Но тут он вдруг отмяк и выкладывал все, что знал. Откровенно проявлять свою радость Федор Николаевич опасался – только кряхтел удовлетворенно, глядя, как быстро усваивал парень его науку. Не было у него детей, потому и захотелось на старости лет иметь кого-то рядом. А к Павлу, к этому хитроватому и себе на уме парню, он привязался всей душой.
И все-таки, не выдержав, Федор Николаевич как-то сказал:
– Далеко пойдешь, сынок, если и дальше будешь вот
так же выхватывать из-под рук… Я годы… многие годы корпел над станком. А ты за месяц-другой вон куда шаганул.
Пашку распирало от гордости – приятно, черт возьми, |когда тебя хвалят. И он удваивал старание, внимательно следил за руками дяди и чувствовал – как еще далеко ему до дядиного мастерства. В такие минуты где-то в глубине души, как натянутая струна, звенела тревога: а не ошибся ли он, став токарем? Все-таки уже неплохой разряд имел и год работал слесарем. Куда как легче было бы ему сейчас, работай он слесарем. Борис-то наверняка слесарит, хотя и токарь он слава богу. У него талант по этой части. За что бы ни взялся, получается наверняка. На что Павлу требуется месяц, Дрозд в два-три дня одолеет. Потому и ненавидел его Пашка иногда, понимал, что Дрозд – талант, а простить не мог. Но теперь-то он сможет утереть нос Борьке. Таких профессиональных секретов, какие есть у его дяди, днем с огнем не сыщешь. И все они будут у пего в кармане. Вот тогда и померяемся силами, уважаемый Борис Дроздов!
«Интересно, где же он сейчас обитает? Как сложилась I его судьба?» – приходило иногда в Пашкину голову. До сих пор не мог он забыть скандала, устроенного теткой после их возвращения из отдела найма биржи. Он и тетке повторил ту же фразу прямо с порога радостным тоном: «На токарный!» А тетка строго спросила: где Борис и кем его взяли на завод?
Федор Николаевич буркнул: «Не обязан». Тетка испуганно ойкнула, и тут же лицо дяди посерело, глаза забегали, будто что-то искали на полу.
– Вы это что затеяли, паршивцы? – тетка уперла могучие свои кулаки в бедра и повернулась к Пашке.– Почему не заступился за дружка своего? А ну отвечай, когда спрашивают!
Она взяла за плечи племянника, потрясла его и поставила лицом к себе, как это делала всегда, когда на нее находил «стих». Силой физической Анна Силантьевна об-
ладала далеко не женской, в голодные годы однажды взвалила мешок картошки на плечо, а своего Федора, слегшего от голода, заставила обнять себя сзади за шею и тащила оба груза почти семь верст. Потом, правда, рухнула, как подкошенная, и часа три лежала, надрывно, с хрипом и стоном, дыша. Но потом встала, сбросила с себя одежду, облилась над корытом водой из-под крана и, как ни в чем не бывало, начала готовить ужин…
– Я что-то не слышу, что родной мой племянничек собирается мне отвечать… Или я не разбираю, что он говорит? Или мне уши заложило, а?
Анна Силантьевна легонько оттолкнула от себя Павла, обернулась к мужу, и опять ее кулаки уперлись в бока.
– Старая ты колода! Я тебе что наказывала, когда обоих встретила, а?
– Но-но! – как-то пискляво отозвался Федор Николаевич.– Тоже мне, хозяйка гор да морей.
Лицо тетки побагровело. Она шагнула к мужу и, как только что племянника, рывком подняла его со стула и круто развернула к себе лицом.
– Сквалыга ты, сквалыга! Кто вас только породил с родным братцем? Навоз из-под себя ели бы, три шкуры с других стали бы сдирать, будь на то ваша воля. И как это я живу с тобой, диву даюсь. Сколько раз порывалась уйти, да все чего-то жду. А дождусь ли, один бог или черт знает.
Павел онемел от такого неожиданного оборота дела. Он знал, что тетка у него шумноватая, когда-то, не стесняясь, что находится в их доме, в гостях, отшлепала его за озорство па глазах у родителей. Но чтобы с мужем так разговаривать и родного его отца так поносить… Да кто ж тут хозяин? Попробуй мать хотя бы одно слово сказать отцу против, он в бараний рог ее скрутит. А в доме дяди гроза, выходит, не муж, а жена?
– Мой дом, между прочим, не постоялый двор…
– Дом не твой, а мой, если на то пошло. Ты забыл, каким я тебя сюда привела? А ну-ка вспомни, милок разлюбезный!..
Опять у Федора Николаевича забегали глаза. Лицо его все больше серело. Крылья носа начали раздуваться и стали какими-то свинцово-сизыми. Павел ожидал, что он ударит тетку, сшибет ее с ног – тоже ведь силы не занимать. А случилось иное. Плечи дяди обмякли, руки повисли. На него было жалко смотреть. Он отвернулся от жены.
– То-то и оно, соколик мой ясный,– она снова повернула к себе мужа и уже не выпускала из рук.– И вот что я
тебе скажу… Ты найдешь того парня и приведешь его сюда.
У нас места хватит, не казенный дом, не купеческий, а рабочий. Забыл, поди, какую бумагу получил? Теперь лицо Федора Николаевича побелело. В отчаянии он только развел руками: «Где ж его теперь сыщешь?»
– Как выгнал, так и найди.
Круто развернувшись, она хотела выйти, но вдруг задержалась.
– И ты, чертов сын!.. Чует мое сердце… недалеко от сквалыги-папеньки ушел. Как яблоко от яблони… Да разве бы я подругу свою… друга единственного в таком городище-
море бросила бы? Ведь у парня никовошеньки! – Анна Силантьевна в негодовании отвернулась, но туг же скорбна добавила: – Мерзавец ты, малолетка… Ты должен бы плюнуть на этот сволочной дом и уйти вместе со своим другом. Почему ты этого не сделал?
– Я… я… не знал, что можно…
– Быть честным перед земляком и товарищем?
– Но я же не думал, тетечка… – забормотал Пашка.
– Паскудник ты, дорогой племянничек.
Тетка, разгневанная, величественная и в то же время едва сдерживавшая слезы на глазах, удалилась, громыхнув за собой дверью.
Уж лучше бы палку пустила в ход, чем такие слова. У обоих было чувство—хоть сквозь землю провалиться. И что обидней всего, тетка кругом права. Подлецы, настоящие подлецы они оба с дядей. Мелькнуло в голове и другое: даже и здесь, в ситуации нежданной-негаданной, Дрозд опять одержал победу. И хотя Борис ни в чем перед ним не провинился, чувство неприязни к нему стало снова овладевать Пашкой. Ну почему, почему Дрозд всегда прав?! Это же черт знает что! Во всем. Почему же ему, Пашке, так не везет?
Пашка покосился на дядю. Федор Николаевич стоял понурившись. Чувствовалось, он бы дорого дал, чтобы позорной этой сцены не было. У Пашки шевельнулось даже чувство жалости к дяде, но, как ни странно, раскаяния Зыков-младший не чувствовал. Он-то здесь при чем, если разобраться по справедливости? Разве он хозяин тут? Это все дядюшка…
А Федор Николаевич вдруг закряхтел, но как-то нелепо и потому смешно задвигался. Наконец сердито плюнул себе под ноги и так же сердито бросил племяннику:
– Что ж ты молчал, губошлеп?! Слово за слово, гля-
дишь, я бы и образумился… Где теперь найду гордеца твоего?
– Да как же я мог остановить вас?! Вы сами посудите. А искать теперь!.. Это ведь не шуточки! Москва – эвон какая!
– Эка, Москва! Сам ты хорош, посмотрю на тебя… У меня, можно сказать, родимое пятно прошлого, а у тебя– то оно откудова? Ты об этом подумал, или совесть с балыком осетровым проел?
Пашка вспыхнул. Откуда дядя прослышал про того проклятого осетра? Неужто мать растрезвонила? Не может того быть.
– Дак я что ж… Сам на птичьих правах…
Три дня Федор Николаевич искал Бориса: но парень как в воду канул.
Сам Пашка дружка своего не искал; он был почему-то уверен, что рано или поздно они встретятся, только ему хотелось бы, чтобы не раньше того времени, когда он, Пашка, преодолеет все трудности. И уж если быть откровенным до конца, теперь он в глубине души был рад, что стал токарем, это в какой-то степени сравняет его с Дроздом. Они будут идти почти рядом, но не вместе. А будущее покажет, кто окажется впереди.
В этой мысли он еще более утвердился, когда на глаза ему попалась статья в газете: в ней рассказывалось о работе на заводах Северо-Американских Соединенных Штатов, приводились скорости резания металла. И, как выяснилось, увеличение скорости зависело прежде всего от резцов и способов их заточки. Назывались цифры, на первый взгляд неправдоподобные,– чуть ли не в десять раз можно увеличить скорости резания…
Пашка, правда, и раньше слышал, что скорости резания у них на заводе очень малы, тормозит система трансмиссии, но этой системе осталось не так уж долго жить. Завод богатеет, и будто бы уже заказаны через наркомат заграничные станки, которые в свое время будут доверены лучшим из лучших работников завода. Правда, не очень-то скоро все это произойдет, по такая затяжка, откровенно говоря, вполне устраивала Павла Зыкова – сейчас пока еще он не стал таким мастером, чтобы мечтать о заграничном станке..
4
А Борис Дроздов уже и перестал думать о предательстве Пашки – боль его и обида ушли куда-то вглубь и на той глубине будто растворились. Даже хотелось пойти, узнать, как он живет. Но работа на заводе становилась все напряженней и интересней; трудился Борис хорошо, ему доверяли, и прошлое отодвигалось, уступая место настоящему.
Однажды Разумнов попросил Бориса зайти к нему после смены. Удивленный и немного встревоженный этим вызовом, Борис не заставил себя долго ждать. Разумнов выглядел удрученным. Ответив на приветствие Бориса, он долго молчал и наконец спросил:
– Слушай, Дроздов, я могу на тебя положиться?
Удивленный вопросом, Борис лишь молча кивнул. И доверительное «ты», и непривычно хмурый вид кадровика его озадачили.
– Я хочу доверить тебе историю моего друга, Ивана Федосеевича Вальцова.
С этим, неведомым Борису Вальцовым, Разумнова связывала давняя дружба. Оба моряки, вместе были в Питере в октябре семнадцатого года, вместе громили Корнилова, потом Врангеля. У обоих были рабочие специальности: Разумнов – токарь, Вальцов – слесарь. Но в мирные дни пути их разошлись. Ивану Федосеевичу партия доверила руководящие посты, до недавнего времени он возглавлял в Москве мясокомбинат. Но примерно год назад вокруг Вальцова началась какая-то непонятная возня. На завод зачастили комиссии, правда, все они уходили, злоупотреблений не обнаружив.
Но тут странный случай. Жена Вальцова, Наталья, не так давно заявила, что терпение ее лопнуло и она не допустит, чтобы ее муж превратился в тощую дворнягу, она сама будет носить ему обед на комбинат, будет кормить домашней едой, чтобы поддержать его силы.
– Чем тебя не устраивает стройный джигит?– рассмеялся в ответ Иван.
– Джигиты те, видно, трехжильные, а тебя ветер вот– вот с ног сшибет. Вспомни, когда мы в последний раз были мужем и женой, товарищ директор.
Смешался Иван, он и в самом деле последнее время выматывался изрядно, на завод поступало новое оборудование, а его надо было доводить до ума. Сам себя забывал, засыпал тотчас же, как только голова его опускалась на подушку. Убедившись, что муж понял ее правильно, Наталья отобрала у него старый портфель, а взамен преподнесла новый.
– Не носить же мне варево в новом,– пожала она плечами со странной усмешкой, которая не понравилась Вальцову.
Обеды, приносимые женой, были отменными, и Иван был рад теперь ее заботе. Особенно хорошо у нее получались бульоны из мозговых костей, сытные, ароматные. Тут явно чувствовалось кулинарное влияние матери Натальи. Ксения Николаевна, хотя она и не очень-то жаловала Вальцова, на сей раз снизошла к зятю, поделилась травами и снадобьями.
И вдруг будто снег на голову. Позвонил из проходной начальник охраны Прохоров и запросил срочного приема – у него ЧП.
– Конечно, заходи.
Начальник охраны, бывший боцман, знавший Вальцова еще по морской пехоте, с хмурым видом бросил на стол старый Иванов портфель.
– Что это?—тихо спросил Вальцов.
– Открой.
Вальцов щелкнул замком и отшатнулся – портфель был набит копченой колбасой. На комбинате это была самая дорогостоящая продукция, дефицит из дефицитов. Притом килограммов четыре-пять.
Вальцову отказал голос. Он уже обо всем догадался, но хотел подтверждения. Поднял тяжелый взгляд на Прохорова.
– Девицу новую принял. Наталью твою не знает. Цап за портфель. «Открывай». Та в ответ: «Я жена директора».– «Ничего не знаю. Приказ товарища Вальцова». А супруга твоя с гонором, грохнула портфелем: «На, гляди. Паек директорский». Девица бумагу требует. Слово за слово, охранница за свисток. Наталья твоя фыркнула и подалась до дому. Уже на моих глазах. Девка за ней вслед, но я ее за рукав – и вот к тебе сразу.
Прохоров не сел, упал на стул и шумно втянул в себя воздух.
– Какой, к чертям, паек! Липа одна…
– Само собой,– хрипло подтвердил Вальцов.– Понятия не имею, откуда взяла.
Оба примолкли. Дело могло круто обернуться. Действовала карточная система, мясных продуктов не хва-
тало, а колбасные изделия такого сорта на граммы считали, потому и ввели военизированную охрану. Словом, скверная была история.
Вальцов запустил пятерню в свою дремучую шевелюру и со злостыо дернул себя за чуб.
– Как бы ты поступил со всяким другим вором?
– Как поступил бы? Акт составил и передал бы куда следует.
– Вот и действуй по закону.
Прохоров только кхекнул. После секундного замешательства он сердито бросил:
– Рехнулся, поди?– и покрутил пальцем около виска.– Так вот и брошусь губить свово боевого командира. Чай, разобраться надо.
– Разбирайся. К этому я не имею никакого отношения,– и брезгливо отодвинул от себя портфель.
Домой ночевать он не пошел, три дня спал в кабинете на кожаном диване. За это время Прохоров выяснил, что колбасу Наталье выдали по звонку Георгия Семеновича Гриневича, заместителя Вальцова, в счет пайка. По словам Гриневича, он будто бы этот вопрос согласовал с инстанциями, а бумагу в тресте хотел взять в тот же вечер.
– Зачем тебе все это было нужно?—задал ему вопрос Вальцов.
– Ну… Первомай приближается. И юбилей у тебя.
– Какой такой юбилей?!
– Ну как же! Тридцать пять лет от роду, пятнадцать лет в партии.
Иван внутренне ахнул, он ушам своим не верил. Возраст действительно сходился, а в партии он считался с шестнадцатого года, всего лишь четырнадцать лет. Но кто же справлял подобного рода юбилей?! Все это дурно пахло, казалось подозрительным. Однако вмешательство Гриневича сбило остроту ответственности Вальцова за ЧП. Колбасу сдали на склад, историю упорством Прохорова замяли. Может быть, все бы и забылось, не начнись в скором времени кампания партчистки. В комиссию на имя заместителя председателя Наума Григорьевича Юзовского поступило анонимное письмо, в котором Вальцова обвиняли в беспринципности и склонностях к махинациям. На комиссии Гриневич от своей причастности к этой истории отказался – он ничего не знает и знать не желает. А Наталья заявила, что попросила заведующего складом отпустить ей колбасы в счет их пайка,
исходя из общей стоимости полагающихся продуктов.
– А мужа вы предупредили об этом?
– А как же?—На Юзовского смотрели чистые, широко распахнутые, как небо, глаза.– Кто бы мне иначе отпустил такую колбасу?
То же самое заявил на комиссии и заведующий складом. Лишь один Прохоров с пеной у рта доказывал, что Гриневич – в преступном сговоре с завскладом, что они сводят с Вальцовым личные счеты и его, Прохорова, вина, что он не дал делу официальный ход, чего сразу же потребовал Вальцов: решил сначала своими силами провести расследование.
Гриневич с оскорбленным видом потребовал строгой партийной ответственности Прохорова за клевету. Дело кончилось тем, что «вычистили» из партии не только потрясенного предательством жены Вальцова, но и его однополчанина Степана Прохорова. Оба они, естественно, не могли занимать и прежние должности. Дела свои Вальцов временно сдал Гриневичу. В одиночестве Вальцов оказался и в своей квартире: все вещи, мебель и даже посуду Наталья за три дня успела перевезти к матери.
– Жалобу в ЦКК, а копию протеста Клименту Ворошилову мы с Иваном позавчера вместе писали,– завершил рассказ Разумнов.– Но понимаешь, Дроздов, навык в своей профессии нужен, скажем, не только музыканту, но и слесарю, токарю. Вальцов поступает к нам слесарем, надо помочь ему в первые дни, а потом руки сами по себе вспомнят старое.
– А сколько прошло времени, как слесарил?
– Еще до германской. Больше пятнадцати лет. Это не шутка, поверь. По себе чувствую.
– Наверное, так и есть… – Борис сцепил пальцы рук.– Если я, Константин Арефьич, чем-то могу помочь…
– Вот этого я и жду. Руки у тебя проворные, глаз острый. Понимаешь?
Не очень понимал Дроздов свою задачу – все-таки сам еще без году неделя на заводе, он так и сказал о том, но Разумнов сделал успокаивающий жест.
– От тебя нужна… ну, как бы лучше сказать – душевность, даже деликатность. Золотой мужик, сам увидишь.
Дроздова удивила просьба кадровика. Всего-то полгода на «Красном маяке» – и вдруг такое поручение. Вальцов не заставил себя долго ждать. И познакомились они как-то не совсем обычно. Кто-то сзади мягко коснулся плеча Бориса. Он обернулся.
– Борис Дроздов?
– Он самый.
– А я Вальцов. Пентюх Федосеич, если Ивана так переименовать.
Борис не удержался от улыбки.
– Чего это вы себя так?
– Мне Арефьич сказал, что вся моя история для тебя не секрет. Теперь вот руки бы мои пристроить, коль голова подвела.
Горькая ирония в тоне, однако, не вызывала жалости. Но сочувствие появилось, пожалуй, почти сразу же.
Да и внешне Вальцов как-то быстро привлекал к себе. Его густая шевелюра, видно, не поддавалась никакому гребню, характерным движением он запускал в нее пальцы, и тогда волосы становились дыбом, словно от испуга. Невысок был человек ростом, но в плечах широк, И сила чувствовалась недюжинная. Глаза зеленые с рыжими крапинками – и в них словно застыли смешинки, не злые, а, пожалуй, чуть лукавые. Сильные люди, как чаще всего бывает, полны добродушия и в делах своих, и в мыслях.
– Так что, дорогой товарищ, поднатаскать меня надо.
Хотя и подготовлен был Борис, а все-таки смешался. Даже представить себе не мог, с чего ему начать.
– Ты, паря, чего заалел маковым цветом?—с тревогой уставился на Бориса Вальцов.– У меня язык – что помело. Ты уж того… не обессудь…
Не слова, а глаза Ивана Федосеевича заставили Бориса взять себя в руки, он понял, что сделает все возможное и невозможное, чтобы помочь этому человеку.
– Слушай, Дроздов… Что бы ты делал, не свались я на твою голову?
– Начал бы с чтения чертежей,– обрадовался Борис.– Чертежи на столе. Читать их наверняка не разучились?
– Пожалуй. А ну-ка за дело!
Минут через двадцать у Бориса появилось ощущение, что они с Вальцовым давным-давно знакомы. В чертежах Вальцов разобрался довольно быстро. А вот руки действительно утратили навык: делал он все как-то рывками, будто у него терпения не хватало. Нервничал, срывался, с досадой бросал инструменты.
На третий день Вальцов явился в цех задолго до гудка, успел кое-что сделать, а через час сказал Борису:
– Меня тут… приглашают для выяснений. Комиссию организовали. Надо, браток, кое-кому сдачи дать. Должен уйти.
Явился он в тот день лишь под конец смены. Какой– то серый, с плотно сжатыми губами. Работать начал с ожесточением, движения были точными, четкими, а взгляд отсутствующим. Казалось, он почти не думал над тем, что делали руки, сильные, крупные, заросшие рыжеватыми волосами. Не отрывался до тех пор, пока не закончил. Показал Борису.
– Как?
Будто кошку по загривку, Вальцов погладил выточенную линейку ладонью и произнес загадочные слова:
– Голыми руками не берись.
Работу и в самом деле выполнил неплохо.
Мылись они вместе. Вместе вышли на улицу.
– Пивка бы сейчас, браток. Пару—тройку кружечек да с воблочкой, а? Как, Борис Андреич?
– Да я… как-то не очень по этой части,– застеснялся Дроздов. К пиву он был и в самом деле равнодушен, как и ко всему спиртному, а вот побыть с Вальцовым ему хотелось.
Полуобняв Бориса, Вальцов встряхнул его, хохотнул дурашливо и широко зашагал, не отпуская от себя. Борис едва поспевал за бывшим моряком. Наконец выровнял свой шаг. Шли молча, думая каждый о своем.
«Сколько же ему лет сейчас?»– подумал Борис, незаметно вскидывая взгляд па Вальцова. А тот уже, казалось, отошел от своих грустных мыслей, в его глазах играли смешинки.
Вдруг Вальцов резко остановился и заговорил убежденно и зло:
– Конечно, я кажусь тебе странным человеком. Знаю. Чувствую. Однако всего рассказать сейчас не могу. Одно запомни: классовая борьба не заглохла, сейчас очередная ее вспышка.
– Классовая борьба?.. Сейчас?!
Вальцов покрутил головой, будто стараясь получше рассмотреть Дроздова.
– Слушай, комсомолия. Ты вообще понимаешь, что сейчас происходит? В деревне, например?
– Могу ответить запомнившимися мне словами из решения съезда,–ответил Борис.–Говорю по памяти. Конфискация земель у помещиков была первым шагом Октябрьской революции в деревне, а переход к колхозам является вторым…
– …притом решающим шагом в деле построения фундамента социалистического общества,– закончил фразy Вальцов.– Если сможешь, выучи наизусть ленинские
слова. О кулаке,– он тронул рукою плечо Дроздова.– Слушай: «Кулаки – бешеный враг Советской власти. Либо кулаки перережут бесконечно много рабочих, либо рабочие беспощадно раздавят восстания кулацкого, грабительского меньшинства народа против власти трудящихся. Середины тут быть не может». И еще. «Мы стояли, стоим и будем стоять в прямой гражданской войне с кулаками. Это неизбежно».
– Сурово сказано. – Борис зябко повел плечами.
– А ты хочешь, чтобы кулацкий нож по твоему горлу прошелся?
– Нет, не хочу.
– То-то же. Пойдем в нашей политграмоте дальше. А общую картину по всей матушке-России можешь представить?
– Отчего же нет?
– И что уловил?
– Сопротивляется кулак. Каждый день полыхают пожары.
1 Именно так. Бешеное сопротивление кулака обобществлению средств производства. А почему?– Вальцов увлек Бориса в сторону.– Да потому, что тем самым он лишается экономической базы, уважаемый Борис Андреич. И перестает существовать как класс. Улавливаешь? О размахе промышленного строительства ты, конечно, больше знаешь, чем о коллективизации. Рабочий класс расправил могучие свои плечи. Пошел в наступление. А может ли мелкое крестьянское хозяйство прокормить армию рабочих, обеспечить растущую промышленность сырьем? Нет, друг мой. Что прикажешь делать государству, партии? Пойти на поклон к кулаку? Чтобы кулак диктовал форму экономических отношений? А кулак взял да и ответил так называемой «хлебной стачкой» – припрятал свой хлеб…
– Я слышал… кое-кто призывает повременить с кооперированием в сельском хозяйстве.
– Повременить – это значит отступить. Не может партия встать на этот путь. Решено ускорить темпы коллективизации, чтобы спасти от уничтожения средства производства. Кулак понял, что с государством пролетариата шутки плохи, и, изменив тактику, пошел на самораскулачивание. Добро свое стал сбывать направо и налево, коров, лошадей под нож пускать.
– Выходит, ежели не мне, пусть никому?
– Правильно понимаешь, комсомол. И это не все. А террористические акты? Сотнями, может, и тыщами гибнут наши люди. Кулачье даже религию брало себе па службу. Поди, слышал про «святое письмо»?
– Это когда кричат, что колхозы есть творение антихриста? – усмехнулся Борис.
– В самое яблочко. Ты, оказывается, не такой уж темный, комсомол.
– Обидеть меня вам не удастся, гражданин политик.
Вальцов лишь улыбнулся в ответ.
– Не обидеть. Побольше сказать, что сам знаю, чудак-человек. На какие только подлости не способны кулаки! Знаешь какой лозунг они выбросили? «Сеяли вместе – убирать будем врозь».
– По-моему, это прямой призыв к произволу.
– Соображаешь, комсомол. Для вчерашних единоличников, мелких собственников, в душе которых тысячи сомнений,– это все равно, что зажженную спичку бросить в ведро с керосином. А когда разоблачили кулацкий вывих, он, кулак, сует в карман фальшивый документ – и в колхоз и разложит его, гад, изнутри… Представь, что может натворить такая вражина в несплоченном коллективе.
– Так распознают же его…
– Эх, мил человек! Я в партии, почитай, пятнадцать лет без малого, а видишь, что со мной сотворили. Ворошилов в ЦКК мою бумагу со своей запиской послал. А если б меня не знал Климент? Все, Дроздов, не просто.
– Восстановят вас, Иван Федосеич.
– Ни минуты не сомневаюсь. Тот же Ярославский знаешь что сказал обо мне подобных: врагу выгодно хорошего партийца вычистить, а дрянцо оставить. Кулацкие это происки…
– Но все-таки не пойму. Наши-то ответные меры почему так несвоевременны?
– Ну… я бы так не говорил. Принимаются, и даже слишком поспешно. На мой взгляд, иногда нарушается принцип добровольности при вступлении в колхоз. Этот вот грешок имеется…
– Зачем вы такое говорите, Иван Федосеич? Тут все– таки линия партии…
– Что ты понимаешь в этих линиях! Слабовато Ленина знаешь, а если читал, то мало. Ну-ка, признавайся…
Едва удержался Борис, чтобы не ответить Вальцову резкостью. Но Вальцов вдруг побледнел и замер.
«Что это с ним?»
Но через мгновение он встрепенулся, быстро глянул на Дроздова.
– Не сердись, Борис. Сорвался я. Юзовского вспомнил. Он мне, паразит, как раз о линии партии… Это мне, балтийцу! – Вальцов гневно плюнул себе под ноги.—Давай, браток, не будем портить себе хороший день. Разберутся. Как-никак ЦКК. А? Как думаешь, комсомол?
– О чем разговор, Иван Федосеич. Я вам верю.
Вальцов испытующе взглянул на Бориса, будто старался проникнуть в самые затаенные уголки его души.
